Перейти границу

От автора

Эта книга составлена из двадцати трех рассказов и одной повести, написанных в разные годы и впервые увидевших свет в моем Живом Журнале.

О чем она? — О границе. О грани. О возможности перехода из реального мира в такое место, где все решается, объясняется и воплощается. Эта граница присутствует в каждом из вошедших в книгу текстов.

В основном здесь собраны те рассказы, которые проходили в моем ЖЖ под рубрикой «Актуальные сказки». В них идет речь о моей стране, о ее проблемах и ее чудесах, о ее прекрасных жителях, которым выпадают нелегкие испытания. Кроме этого, я включила сюда несколько сказочных повествований о событиях моей собственной жизни, а также и просто сказки — об ангелах и феях, о небе и о земле и о грани между ними…

Время выхода книги в свет не случайно — я сделала все, чтобы успеть издать ее к 10-й годовщине разгрома поселений Гуш-Катифа. Эта тема отражена здесь в четырех «Сказках об изгнании», три из которых написаны незадолго до августа 2005 года и представляют собой попытки предсказания возможных сценариев будущих событий. Два сценария пессимистичны, и один — оптимистичен. Мы знаем, что последний не сбылся. Возможно, он сбылся где-то за той гранью, за той границей, которую мы все так и не смогли перейти… Четвертая сказка этого раздела — о расплате за содеянное.

И еще я включила сюда небольшую сказочную повесть «Форпост для всех». Это сказка сразу о многом из того, что мне дорого в жизни. Там есть поселенцы и хабадники, прошлое и настоящее, братская любовь и чистая совесть, раскаявшиеся грешники и пока еще не успевшие раскаяться снобы. Нет, она не автобиографична, это скорее сказка-мечта, построенная на близкой к реальности основе.

Я буду рада получить отзывы читателей. Проще всего это сделать через мой аккаунт в Facebook. Приходите, будем дружить!

Мири Яникова

Сказки-мемуары

Гибакук, или песенка о детстве

1.

Песенку сочинила моя младшая сестричка, в том возрасте, когда даже вундеркинды еще не занимаются стихоплетством сознательно. Четыре строчки пришли к ней сами собой:

Лодочка качается

в море на волне.

Тихо начинается

сказка обо мне.

У родителей нас было только двое. Третьим был…

Тот, кто был третьим, родителям не принадлежал. Сначала он был моим. Но я так любила свою сестричку, что подарила его ей тоже. Он стал нашей общей тайной.

Общей-то общей… Но насколько она была счастливее меня! Она верила в его существование безоговорочно! Потому что ей о нем рассказала старшая сестра, которая врать не станет. С моей же верой дело обстояло сложнее. Увы, я не была окончательно уверена, то он пришел ко мне раньше, чем я его придумала.

И тем не менее, и мои, и ее надежды были связаны только с ним. Ибо он был лодочником, отвозившим каждого из нас в сказку о нем самом.

Зато я знала, как его зовут. И этой тайной я с сестричкой не поделилась. Сказала, что — нельзя. Это была своего рода компенсация. Между собой мы называли его кодовым именем «волшебник». Наш волшебник. Я интриговала ее, говоря, что его настоящее имя очень часто произносится в нашей квартире, и она его много раз слышала. Она терялась в догадках. И так и не раскрыла эту тайну. Может быть, будь я сговорчивее тогда и поделись с ней, мы не жили бы сейчас на разных континентах… Что поделаешь, не существовало сказки о нас. Была сказка обо мне и сказка о моей сестричке.

Наш волшебник внешне выглядел очаровательным гномиком с бородой, мне это было очевидно, ибо только таким могло быть существо, которое звали…

«Гибакук!»

Моя бабушка, да будет благословенна ее память, восклицала так, взглянув на меня или на сестричку и обнаружив что-либо, к чему она хотела немедленно привлечь внимание наших родителей. Например, свежеразбитую коленку. Или расплетенную косу. Дальнейшее объяснение шло обычными словами, на русском языке.

Было еще несколько чудесных слов, которые не употреблялись во внешнем мире. Например, ласковое обращение к нам — «кэцэлэ». А иногда взрослые полностью переходили на свой таинственный язык — когда обсуждалось что-то, нас не касающееся, в нашем присутствии. Увы, это происходило недостаточно часто для того, чтобы мы успели этот язык ухватить.

Гибакук являлся всякий раз, когда необходимо было навести порядок. Он смазывал волшебным маслом наши незаживающие коленки и заплетал косы. Но он был невидимкой, и разговаривать умел только на неведомом нам таинственном языке. Поэтому мы общались эпистолярным способом. Записки зарывались во дворе под деревом, в дальнем тенистом уголке, чтобы никто не увидел. Летом на даче было проще — он являлся за адресованными ему посланиями в наш сад, но нам так и не удалось ни разу его подкараулить. Хотя мы и составляли с этой целью сложные стратегические планы — подсматривали в окошко с чердака, или долго без движения лежали на земле за кустами малины.

Что мы у него просили? К нашей чести надо сказать, что мы не разменивались на мелочи: мороженое, легко добытые хорошие оценки и прочие пустяки. Мы относились к нему очень серьезно. У нас всегда была только одна просьба: дать хоть глазком взглянуть на свою собственную сказку. Понятно, что для этого надо было совершить путешествие в сказочную страну. Как в книжках. Мы обещали ему, что не испугаемся и потом никому-никому не расскажем. Все было попусту.

И только однажды пришла, наконец, ответная записка. В ней давалось обещание исполнить наше желание, но… не раньше, чем мы станем взрослыми! И ставилось условие: не перестать верить в него, когда повзрослеем. Вот и все. И тогда в один прекрасный день он придет за нами и — добро пожаловать в сказку…

Мы прочитали, вздохнули и решили, раз нет другого выхода, набраться терпения. Надо сказать, что мне-то оставалось ждать не так уж долго. Ведь у меня уже был вполне взрослый почерк, который не стоило особого труда стилизовать под «волшебный», отличавшийся только тем, что буквы были написаны цветными карандашами, каждая своим цветом…

2.

К тому времени, когда у нас с сестричкой появился «наш волшебник», мне уже кое-что было известно. Существование другого мира, в котором я не буду чужой всем, кроме своей семьи и нескольких подружек, не было для меня тайной, о чем не ведали даже мои родители. Когда мне было девять лет, я узнала о том, что мой настоящий дом находится совсем не там, где я живу.

Далеко не все умеют сдерживать свою радость, чувство облегчения и торжества после целой недели сильнейшего беспокойства и напряженного вслушивания в треск радиоприемника. В июне 1967 года моя бабушка, уведя меня в комнату и убедившись в том, что нас никто не видит и не слышит и взяв с меня слово, что я не расскажу родителям о нашем разговоре, поведала мне удивительную вещь. Где-то за морями существует (не в сказке, а на самом деле!) крошечная страна, на которую неделю назад обрушились с трех сторон полчища врагов, и соотношение солдат было сто к одному в пользу этих полчищ. Но армия этой страны, наделенная сказочной силой, не имея ни единого шанса на победу, разбила их сокрушительным ударом.

Услышанная мною поэма была чудесной, но главная весть ждала меня впереди: эта маленькая страна, совершившая чудо, была моим настоящим домом!

Я не могу вспомнить, что я чувствовала и как себя вела в тот день. Бабушка попросила меня молчать, и я молчала. Была ли я благодарна ей за подаренную сказку, — ибо мне тут же было разъяснено, что попасть туда я не смогу, и страна в связи с этим приобрела статус сказочной? Я гордилась принадлежностью к племени героев. Отныне меня не мог обидеть ни один антисемит. Прежде, когда меня мальчишки обзывали жидовкой, я не реагировала никак, потому что не знала, что это такое. Но с этого дня в ответ на подобное «оскорбление» я просто задирала нос!

Через некоторое время я сделала для своей сестрички то, что было сделано в тот июньский день бабушкой для меня: я подарила ей надежду. Я не рассказала ей про маленькую героическую страну, потому что дала обещание молчать. Я сообщила ей только самую общую информацию: сказочные события, подобные описанным в книжках, происходят на самом деле, но не там, где мы живем, а в дальних странах. И еще одно важное сведение, возможно, наиважнейшее для меня самой: мы с ней имеем отношение к одной из таких сказочных стран. То есть, с нами, в принципе, вполне могут произойти сказочные события…

***

Накануне того дня, когда меня должны были принимать в пионеры, мне, как Ваньке Жукову, не спалось. В комнате было довольно светло, поскольку улица за окном была ярко иллюминирована к предстоящему празднику. Дождавшись, пока стихнут шорохи в квартире, я встала с постели, на цыпочках подошла к зеркалу и, воровато оглянувшись, подняла руку в пионерском салюте. Представшее предо мной зрелище было омерзительным. Я опустила руку, немного постояла, зажмурившись, и, открыв глаза, виновато улыбнулась своему отражению. После чего набрала воздух в легкие и повторила победительный жест. Глаза я мужественно не закрывала. Я заставляла себя смотреть, изо всех сил пытаясь себе понравиться.

Это была такая игра: насильно поместить себя в новую и, на первый взгляд, дикую ситуацию и, постепенно привыкая, как бы сжиться с ней и ощутить ее «обыденность». Например, перенестись мысленно в мозг прыгуна с трамплина, которого показывают по телевизору. Или кассирши в булочной. Представлять и стараться ощутить во всех подробностях мир с точки зрения далекого от меня человека, до тех пор, пока этот мир не начнет казаться естественным. И только после этого «отпустить» себя обратно в собственное тело. Я играла сама с собой в эту игру на протяжении всего детства.

Итак, на этот раз я пыталась сжиться с образом пионерки, отдающей салют. Я уже не помню, как, но мне наверняка это удалось, потому что из-за врожденного непобедимого упрямства я всегда доводила эту игру до конца.

Завтра будет праздник. А послезавтра я появлюсь в классе в пионерском галстуке. При этой мысли я вбирала голову в плечи, но уже не от отвращения, а от радостного ужаса. Одноклассники, пока еще не удостоенные чести носить галстук, будут завистливо шептаться за моей спиной…

Я замерла у окна, прислушиваясь к сонному дыханию родных и борясь со своей дурацкой натурой, вечно требующей выяснить все до конца.

Моя маленькая героическая страна, зачем твои неведомые пейзажи проплывали вместо разукрашенной Москвы в ту ночь перед взором глупой и несчастной девятилетней девочки в ночной рубашке, только что отрепетировавшей в темноте перед зеркалом шутовской жест? Зачем ты чуть ли не ультиматум ей поставила: я или…

Потому что пионеры были на стороне вражеских полчищ.

Опереться в мире не на кого. Никто из взрослых не знает…

И вот тогда пришел Гибакук. И знаете, что сказал?

Он сказал удивительную вещь. Он поведал мне, что я принцесса в изгнании. И что я должна соблюдать инкогнито…

Это были единственные слова, которые могли мне тогда помочь. Как вы думаете, даже самый мечтательный девятилетний ребенок способен, торгуясь со своей совестью, вдруг привести такой неожиданный довод? А если вы скажете, что нет, то тогда вам придется признать, что гномик-невидимка по имени Гибакук действительно сидел со мной рядом на подоконнике и общался телепатическим способом…

***

«…Наш волшебник» не отвечал на отчаянные записки долгих четыре года. В 1971 году, когда Израиль принимал первую волну советских репатриантов, мы с сестричкой получили разноцветное письмо, в котором нам предлагалось набраться терпения…

И мне остается только заверить читателя, что я тогда не осознавала связи между собой этих событий, и понятия не имела о сюжете «сказки обо мне».

3.

Был в моей жизни день, в который я меньше, чем в любой другой, была расположена верить в сказки — день расставания в Шереметьево. Я до сих пор не могу позволить себе окончательно выпустить память на свободу, чтобы еще раз пережить то прощание с семьей, которое, в момент, когда оно совершалось, безусловно, представлялось мне вечным.

Навсегда.

И — сны. Сюжет все время был одним и тем же — вокзалы, аэропорты, недооформленные документы. Лица родителей. Забыть. Письма писались, как школьные сочинения, или как отчеты — ласковое обращение в начале стало затверженной формулой, и главное — не выпускать, держать в темнице память и воображение. Сны — немедленно забивать дневными впечатлениями…

И только одно свое пробуждение первого израильского месяца мне не удалось срочно затолкнуть в темницу забытья, ибо оно затмевало все прежние по силе впечатления и рвущегося из подсознания отчаяния: во сне мы с папой укладывали мои вещи, когда извне нам было сообщено, что мы больше не увидимся, и звон будильника ворвался как раз в момент моего ответа, вынеся его таким образом в явь, и ответом было: что за чушь, это же мой папа, в мире не может существовать ничего, разрывающего связь родителей и детей, как это мы можем не увидеться? — я была убеждена в своем ответе, данном, видимо, самой судьбе, и в этом убеждении была такая сила…

Я не плакала в Шереметьево. Я плакала в то утро, когда так не вовремя зазвенел будильник.

Если я скажу, что моя духовная связь с родителями была неразрывной, я не скажу ничего. Недолгие разлуки с ними во время отъездов в пионерлагерь или на юг в летние каникулы были для меня почти непосильными. Возможность же вечной разлуки, как нечто совершенно немыслимое, ни в сознании моем, ни в подсознании даже не обсуждалась.

Меня увел за собой от них Гибакук, подогнав к причалу лодочку, отправляющуюся в сказку обо мне.

Этого не могло произойти. Это произошло.

***

Гибакук забегал только что и сообщил мне потрясающую новость. Хотите знать, какую? Не скажу. Это тайна.

После того, как его информация была мною в должной мере оценена, мы поболтали еще минут двадцать перед тем, как он вскочил на велосипед и умчался по своим делам.

Вам интересно, как я узнаю о его приходе, раз он невидимка? Это мне и самой интересно…

Можно его позвать. По имени. Попробуйте. Если он явится, то притащит с собой букет, и вы сможете определить по запаху, на каком из подоконников он устроился. А букет будет состоять из цветов, которые были нарисованы на обоях в комнате, где вы провели первые годы вашего детства.

К сожалению, он тоже взрослеет. Я даже знаю, когда в его жизни наступил перелом, после которого стало ясно, что и у него есть свои проблемы. Когда это произошло, он погрустнел и стал повсюду таскать за собой песочные часы. Он очень боялся, что не успеет их вовремя перевернуть. Песчинки в них сыпались неумолимо, погребая под собой белый город на берегу моря. Когда был засыпан городской бассейн, он еще удвоил свою бдительность, и все время твердил, что если он проспит тот миг, когда город скроется совсем, когда упадет последняя песчинка, ему будет некуда меня вести, потому что за время моего отсутствия события в моей сказке повернулись не самым благоприятным образом. Он, умничка, конечно же, не проспал, и течение времени было возобновлено. Сейчас он ходит довольно озабоченный, несмотря на то, что ответственность за города и деревни с красными крышами переложил на меня. Я подозреваю, что для этого он меня сюда и привез…

У меня нет к нему претензий. Я сама его об этом просила. И я знала, на что иду, поскольку первыми действующими лицами моей сказки, о которых я услышала, были солдаты. Когда мой муж в первый раз надел форму ЦАХАЛа и сел в машину, быстро исчезнувшую за воротами нашей деревни, и мы с Гибакуком остались вдвоем, он смотрел на меня немного виновато. Я его успокоила, поболтала с ним, и только когда он меня покинул, вскочив на свой неизменный велосипед, немного всплакнула.

…Вот, собственно, и все. И не так уж плохо все сложилось. Поэтому можно спокойно засыпать тем июньским вечером 1967 года на даче. Моав смотрит многочисленными красными зрачками в сердце Иудейской пустыни, и электричка, подъезжая к Востряково, издает свист на высокой ноте. Спать.

Сейчас, сейчас раздастся стук,

уже весь мир уснул.

Мой добрый гномик Гибакук

усядется на стул.

Он мой двойник, он тайный друг:

когда моя родня

его окликнет: Гибакук! —

то смотрят на меня.

И пусть в окне метет пурга,

и пусть ревет буран,

он — дух родного очага,

он — принц из дальних стран.

Он так тоскует иногда!

Но это не беда:

ведь я когда-нибудь туда

уеду навсегда…

1988, Текоа

Копилка

«… постоянное чувство, что наши здешние дни только карманные деньги, гроши, звякающие в темноте, а что где-то есть капитал, с коего надо уметь при жизни получать проценты в виде снов, слез счастья, далеких гор».

Владимир Набоков. «Дар»

1.

Это было давным-давно, в совсем другом мире. Воспоминания об этом кусочке жизни — точнее, кусочке детства — перемежаются у меня с памятью о совсем другом детстве, которое уж точно не имеет к данной моей жизни никакого отношения. Там и город другой, да и девочка, глазами которой я смотрю на мир, имеет некоторые черты характера, которыми я очень хотела бы обладать, но увы…

Но то детство, о котором я сейчас расскажу — это детство той самой девочки, которая впоследствии стала мною. Хотя между нами лежит пропасть, но пропасть эту можно успешно заполнить обрывочными воспоминаниями, из чего я могу заключить, что все же она — это я. Поэтому, с позволения тех, кто это прочтет, я поведу рассказ в первом лице.

Я родилась в Москве, в районе под названием Черемушки, на улице Дмитрия Ульянова. Наш дом был сложен из серого кирпича, и в квартире всегда было тепло и уютно. Зимой раскалялись батареи центрального отопления, и хоть мы с сестричкой и меняли летние халатики на зимние, разницы в температуре окружающей среды мы не замечали. Зимой перед сном родители открывали для проветривания форточку, и потом мы засыпали в окружении своих кукол и мягких зверей. Теплое такое было и уютное детство.

И еще был двор. Вот о нем-то, собственно, и речь. Двор был не прост. Двор был символом. Он даже был моделью или наглядным пособием. Попытаюсь объяснить, что я имею в виду.

Дом был расположен углом. Если стоять внутри двора спиной к этой самой улице Дмитрия Ульянова, то дом был сзади и слева. Правая сторона квадрата была очерчена стеной соседнего дома, находящегося от нашего на некотором расстоянии — там был вход во двор.

Четвертой стороной квадрата мы займемся позже, поскольку в ней-то все дело. Сначала я опишу то, что было в середине.

Левая сторона двора была отделена от правой живой изгородью и состояла из клумбы, окруженной кустами, и стола со скамейками в углу. Ее оккупировало взрослое население. Пресловутые сплетницы, без которых и двор — не двор, сидели у нас не рядом с подъездами, а на лавочках этого сквера в левой части двора. Стол принадлежал доминошникам. В сквере дети иногда затевали игры, связанные с прятанием и строительством «домиков» посреди кустов. Но в основном здесь гуляли бабушки и мамы с малышами в колясках.

Нам же принадлежала правая часть двора, с качелями и теннисным столом. Там же была песочница. Впрочем, делать там было особенно нечего. В основном мы играли в «классики» и прыгали через веревочку на асфальте.

Почему-то самый грустный день моего дворового детства ассоциируется у меня с никак нами не использовавшимся теннисным столом. Я сидела на нем и смертельно завидовала всем вокруг. Во дворе шла мощная игра в «казаки-разбойники» с несколькими десятками участников. Они прятались и искали друг друга, нападали и защищались, сражались и спасали. Они были вместе. А меня не приняли. Я плохо помню сейчас причину этого, кажется, я, сама того не желая, перешла дорогу королеве двора — ее приятель и сосед по коммунальной квартире, мой одноклассник, в это время носил мне портфель и постоянно забегал в гости. То есть, я помню, что так было, помню, что она не могла мне этого простить и переманивала на свою сторону моих подруг, но не уверена, что именно это послужило причиной моего смертельного одиночества в тот вечер.

Я сидела на столе и ждала, чтобы хоть кто-нибудь, пробегая мимо, позвал меня в свою команду. Игра захватила в свой водоворот весь двор и немало ребят из соседних дворов. Она протекала, как жизнь — мимо. Я сидела на теннисном столе и остро переживала свою отдельность.

А главное — в тот вечер был совершенно потрясающий закат. Возможно, он был просто одним из череды красивых весенних московских закатов, но именно в тот вечер я волею судьбы обратила свой взгляд к небу и разглядела его. Весь мир, который меня не принял, не мог ничего сделать против этого заката, и я объединилась с ним. Я любовалась его красками и рассказывала Тому, Кто так разрисовал небо, о своем одиночестве. Мой теннисный стол стоял на краю мира. Но вот меня позвали домой, и я спрыгнула с него на песок двора. Подняла голову и попрощалась с закатом. Когда я поднималась по лестнице домой, я несла в себе частицу соседнего, сказочного мира, где меня никогда не отвергнут.

Так происходило взросление. Вместе со своими сверстниками я проходила жизненные уроки, училась переживать предательство и разочарование в друзьях. Наматывала на ус и тут же внутренне для себя отвергала правила, по которым строились отношения внутри моего двора. Когда родители купили мне, десятилетней, велосипед «Ласточка» — подразумевалось, что я буду на нем кататься в нашем подмосковном дачном поселке — я, не дождавшись лета, вынесла его на улицу в своем черемушкинском дворе. Конечно, ни у кого из ребят такого не было. И тут вдруг на ближайшие пару месяцев — пока велосипед не был отвезен на дачу — я стала необычайно популярна. Со мной дружили все. За мной заходили, чтобы позвать гулять, и сама королева двора, и вся ее свита. Когда я выходила с велосипедом, немедленно выстраивалась очередь — у меня, правда, была привилегия эту очередь регулировать, но я никогда ею не злоупотребляла и не поддавалась на уговоры изгнать из нее кого-то из неугодных. Я сидела в середине скамейки, и девчонки норовили сесть рядом, чтобы продемонстрировать, что они со мной дружат… Конечно же, я не строила иллюзий и ничуть не удивилась, когда, вернувшись осенью с дачи без велосипеда, снова обнаружила себя в одиночестве.

Я пережила и предательство лучших подруг, переметнувшихся на сторону новых королев и принцесс, чтобы составить их свиту. При этом я вовсе не была ни букой, ни «синим чулком». Я всегда с радостью участвовала в общих дворовых играх, обожала «классики», была почти чемпионом по прыганию через веревочку и «резинку». Однако круг близких подруг и приятелей у меня был достаточно ограниченным. Я тоже была своего рода принцессой. Чтобы по-настоящему дружить со мной, нужно было уметь играть в те игры, которые я выдумывала. В этих играх обязательно был сюжет, и даже мораль.

Впрочем, для Оли из нашего подъезда делалось исключение. Мы с ней вместе росли и были похожи друг на друга, поэтому она была как бы «встроенной в судьбу» подружкой. Она честно исполняла в моих играх предложенные ей роли, хотя, по-моему, получала от этого мало удовольствия. Во всяком случае, когда во дворе появилась Алла, вернувшаяся с отцом-военным из-за границы, Оля немедленно стала ее подружкой. Я имела на Аллу больше прав, потому что дружила с ней еще до ее отъезда, но на этот раз у нас не сложилось — меня отпугнули по-настоящему королевские замашки Аллиной мамы, не пустившей меня на порог, когда я принесла ее заболевшей дочке уроки из школы. Алла тоже стала другой. Короче, меня эта дружба больше не привлекала, и я решила молча остаться в стороне, но не тут-то было. Оля знала все мои секреты! Она знала имя мальчика, который мне нравился! О, как же они издевались надо мной, новая королева и ее быстро разросшаяся свита! Так были разрушены последние иллюзии по поводу вечной дружбы и верности.

2.

А теперь, собственно, о четвертой стороне квадрата, составлявшего наш двор. О той черте, за которой лежал чужой и пугающий мир.

На этой территории вполне могли высадиться пришельцы и устроить из нее космическую «обочину». Или же на ней можно было бы производить съемки соответствующего фильма.

За четвертой стороной квадрата лежал кирпичный завод. Он состоял из нескольких разбросанных по большой территории корпусов, ничем не огороженных, между которыми по то застывшей, то жидкой и непроходимой грязи ездили грузовики.

Абстрагироваться от завода было невозможно. Хотя бы потому, что самый короткий путь в детскую поликлинику, в которую нас с сестрой периодически водили, лежал через этот завод. Весной и осенью, когда было грязно, до поликлиники добирались в объезд на трамвае. А в остальное время мама или бабушка, держа меня или сестричку за руку, пробирались по тропинкам между заводскими корпусами, и мы вздыхали с облегчением, когда, наконец, оказывались на асфальте, переходили дорогу и поднимались по ступенькам в чистый вестибюль. Эта дорога в поликлинику неоднократно снилась мне впоследствии, а сама поликлиника символизировала некую светлую цель. Я даже зубного врача не боялась, — ведь он принимал в светлом здании, к которому нужно было добираться через терра инкогнита!

Конечно же, играть на территории завода категорически запрещалось. Но мы все же приносили оттуда свою сталкерскую добычу — отходы кирпичного производства в виде маленьких прозрачных или цветных шариков. Они довольно высоко ценились и служили дворовой валютой.

Как уже было сказано, завод лежал за четвертой, как бы «верхней», стороной квадрата, огораживающего мой детский мир. Нужно рассказать еще и о самой этой стороне.

Завод отделялся от двора линией гаражей. Собственно, гаражи составляли правую часть этой линии. Прямо за ними возвышались холмы навечно утрамбованного и присыпанного песком строительного мусора.

Однажды, когда я еще не поссорилась с Олей, я успела разделить с ней одну из своих тайн. Дело в том, что я завела копилку. Обычную копилку, куда складывала сэкономленные на школьных завтраках и мороженном деньги. Она представляла собой пластмассовый кубик с прорезанной мною в нем дыркой. Держать копилку дома я не могла, потому что не знала, как объяснить родителям ее существование. В деньгах на мои скромные детские нужды меня не ограничивали, я всегда могла попросить и на мороженное, и на конфеты. Никакой логикой нельзя было обосновать существование этого пластмассового кубика, в который складывались монетки. Очевидно, в глубине души я предназначала эти деньги не на конфеты, а на нечто, еще мне самой непонятное, что нельзя купить за деньги, потому что этого не существует в знакомом мире. Кубик овеществлял мой капитал, который должен был перейти из детства во взрослую жизнь. Я ощущала, что должна что-то сохранить, а монетки были просто символом.

Ничего этого я объяснить ни себе, ни Оле не могла, но копилка была моей очередной игрой. Я не нашла ничего лучше, чем зарыть ее в одном из холмов строительного мусора за гаражами. Два или три раза я откапывала ее, чтобы добавить несколько монеток к своим сокровищам. А потом, в очередной раз, я ее не нашла. Или просто забыла место, или кто-то, пронаблюдав из укрытия мою операцию по откапыванию клада и зарыванию его обратно, решил потратить мой небольшой капитал на свои нужды.

Левую часть границы, отделяющей двор от завода, составлял каток, на котором зимой мирно сосуществовали местные хоккеисты и фигуристы. Я принадлежала к последним — ходила в кружок при соседнем ЖЭКе. Еще была горка, образованная естественным рельефом местности, спускавшаяся вниз от катка, с которой можно было кататься на санках или на лыжах.

А в одну из зим, в самые морозы, во двор пришло Счастье. Однажды я, закутанная поверх шубы и шапки в шерстяной платок, подошла с санками к катку и обнаружила, что между ним и кучами строительного мусора, сбоку от гаражей, появилось нечто новое. Уже через несколько часов я знала, что это — Счастье, а пока я увидела очень большую деревянную горку, которой прежде здесь не было, залитую водой так, чтобы ее поверхность стала ледовой.

Я так тогда и не узнала, кто были эти неизвестные спонсоры, благодетели, волшебники, которые установили для детей нашего двора той зимой эту настоящую, громадную, полностью приспособленную для Счастья горку. Но с того момента, как она там появилась, жизнь наполнилась смыслом. Наскоро сделав уроки, я неслась во двор. Никакие санки были не нужны — катались с волшебной горки на картонках. Путь вниз был достаточно длинен, чтобы успеть получить удовольствие от быстрого спуска. Но это было еще не все. Горка была опутана волшебством. На ней никто ни с кем не ссорился, и старшие помогали младшим взобраться по ступенькам и пропускали их перед собой в очереди на спуск! Это было совсем необъяснимо, потому что среди старших были и те мальчишки-хулиганы, которые не упускали случая толкнуть меня на катке. А здесь они вели себя по-джентльменски!

Устав от полного и совершенного Счастья, я неслась погреться в ближайший подъезд, и туда же прибегали другие дети, и мы вместе ждали, когда хоть чуть-чуть оттают варежки, и неслись назад. Родители разбирали нас по домам в полной темноте, потому что мы, естественно, никаких часов не наблюдали!

На следующий сезон горка так и не появилась. И это, наверно, хорошо. Потому что я за тот год сильно выросла, и, скорее всего, спуск с нее уже не показался бы мне достаточно длинным, чтобы ощутить полное Счастье.

Таким был один из волшебных моментов моего детства.

Я уехала из Черемушек в пятнадцатилетнем возрасте, — родители купили кооперативную квартиру на другом конце Москвы. На протяжении многих лет я так и не нашла времени — да и не испытала потребности — посетить мой двор. В двадцать семь лет я уехала в Израиль. Еще через четыре с половиной года я провела месяц в Москве — мое кратковременное возвращение было вызвано желанием навестить родных и друзей. И вот, когда этот месяц уже заканчивался, мне пришла в голову идея навестить двор моего детства. Это было достаточно странно, потому что на протяжении всей юности я ни разу не испытала этого легко осуществимого тогда желания. А теперь я вдруг ощутила потребность замкнуть некий круг. Заключить в замкнутый круг квадратную геометрию моего детства…

И я сделала это. Я приехала на станцию метро Академическая и еще раз прошла пешком исхоженный некогда до стертых подошв путь до моего бывшего дома.

Я увидела двор. Мало того, я увидела издалека входящую в наш подъезд мою бывшую закадычную подружку Олю.

Я не окликнула ее. Я не знала, о чем мы с ней можем сейчас говорить. Мало того, я боялась, что она не захочет позвать меня к себе. Ну, мало ли по каким причинам… Я не хотела ставить ее в неудобное положение.

А предательство я простила. Я уже знала к тому времени, что предательство можно прощать — почти всем, кроме избранных. Кроме тех, кто не имеет права его совершать, потому что решает в жизни другие задачи, более сложные, и эти задачи ему доверены именно потому, что он никогда не сможет совершить предательства. Оля к ним не относилась.

Я окинула взглядом двор. Левая, «взрослая» часть. Правая — территория детей. Потом повернулась к той стороне квадрата, которая отгораживала внешний мир, хаос, кирпичный завод. Эта линия тоже была поделена на части: левая — каток, правая — холмы строительного мусора за гаражами. Когда-то на границе между ними существовала таинственным образом возникшая горка, символизировавшая реальное, осуществившееся детское Счастье. Счастье, просуществовавшее недолго, растаявшее естественным образом, вместе со снегом, и поэтому не оставившее по себе горечи, несмотря на то, что оно больше не возвращалось…

3.

Все, что написано до сих пор, представляет собой абсолютно правдивые мемуары, изображение декораций и событий моего детства, в том виде, в каком я их запомнила. Любителей мемуарного жанра я считаю себя обязанной предупредить, что, начиная, со следующего абзаца, его законы будут непоправимо нарушены. Мало того, дальнейшее описание относится уже совсем-совсем к другому жанру. По законам нашего мира, в нем нет ни слова правды. Вот и все. Мое дело предупредить.

…Темнело. Пора было направляться к метро. Я прошла напоследок за гаражи, чтобы взглянуть на мусорные холмы, в которых когда-то закопала свою копилку. Может быть, я ожидала озарения, надеялась, что вспомню точно то место, где зарыт пластмассовый кубик с наверняка не нужными мне теперь монетками? И тут мир сместился, отодвинулся в сторону, и я оказалась совсем в другом месте.

Я думаю, что мне удалось туда попасть, потому что теперь я смотрела на свой двор со стороны. Я больше ему не принадлежала. Именно поэтому мне и дано было наконец взглянуть на него как бы в целом. Очень быстро, в ту же секунду, как попала туда, я поняла, что это за место. Более того, я вспомнила, что бывала там. Просто память об этом не хранилась ни в одном из полушарий моего мозга — ни в левом, ни в правом. Она вообще не имела отношения ни к каким полушариям. Так же, как и то место, где я сейчас оказалась, не относилось ни к одной стороне дворового квадрата, в котором было заключено мое осознанное — и неосознанное — детство.

Но этот мир существовал в книжках, которые я читала! А также в пленках диапозитивов, которые мы с сестрой смотрели по вечерам в комнате при погашенном свете, на белом экране, который вешался на стенку. Этот мир был параллелен обычному. А параллельные, как известно, не пересекаются. Нужно выйти куда-нибудь в пространство Лобачевского, чтоб увидеть сразу два параллельных мира. Вопрос, как туда попасть… Наверно, вот так, как я сделала это тогда — уехав в другую страну и полностью растворившись в новой жизни, где твоего детства просто не было, а потом совершив оттуда рывок в это самое детство…

Пока я обо всем этом думала, они уже подошли ко мне. Королева Фей в платье со шлейфом шествовала впереди, дамы-феи из ее свиты радостно улыбались мне, как старой знакомой. Ну, еще бы мы не были знакомы! С кем же я играла в те свои игры, которые были неинтересны моим подружкам?

— Привет! — сказала королева, и я стала мучительно вспоминать, как я к ней обращалась раньше. Она поняла это и улыбнулась. И тут я вспомнила, что никогда, никогда в детстве я не была одинокой, за исключением того вечера, когда сидела на теннисном столе, а надо мной парил тот самый закат…

Она, очевидно, прочитала мои мысли, потому что сразу же сказала:

— В тот день мы с тобой поссорились. Единственный раз за всю жизнь. Ты не помнишь?

И я вспомнила. Мы действительно поссорились, мало того, я тогда чуть не перешла грань предательства. Это произошло тогда, когда Оля рассказала Алле о том, как мы с ней играли в Королеву Фей, и Алла стала требовать от меня — а Оля ее поддержала — чтобы я немедленно, на месте признала, что Королевы Фей не существует. Они смеялись надо мной, а я сказала: «Да, для вас — не существует, а для меня — да»! — «Но это же значит, что ты ее придумала! — настаивала Алла, — то есть, что ее на самом деле нет!» Они меня почти сломали тогда, и я составила, как мне казалось, нейтральную формулировку: «Ее нет, — сказала я, — но это только потому, что вы ее не видите». Ага, вот поэтому в тот вечер весь двор меня и «не видел»! Королева преподнесла мне наглядный урок.

Но, за исключением этого вечера, я не была в одиночестве в моем в общем-то довольно одиноком детстве. Я знала, что мир не ограничивается квадратом нашего двора, и что хаос кирпичного завода символизирует собой нечто большее, и что холмы из строительного мусора содержат в себе пещеры, ведущие в жилища подданных Королевы Фей.

— На, держи, — королева протянула мне что-то, что я машинально взяла, не успев даже разглядеть. — Ты просто плохо искала тогда, а мы все сохранили. — Она помолчала и добавила: — Это — проценты. Основной капитал лежит в нашем банке. Ты сможешь его забрать, когда захочешь.

Они ушли, покружившись вокруг меня и весело попрощавшись. Они просто обогнули холм — очевидно, вход был с другой его стороны. А я молча побрела в обход гаражей, сунув в сумку предмет, протянутый мне королевой.

Но рядом с гаражами меня ждало препятствие. Высокая, великолепная, залитая льдом горка возвышалась на том самом месте, где она была той зимой. Сейчас никто с нее не катался, несмотря на то, что со двора доносились крики играющих детей.

Я подошла поближе и поняла, что в мире этих детей горки, к сожалению, не существует. А поняла я это по тому, что деревянное залитое льдом сооружение оказалось небывалых размеров — оно возвышалось надо мной так же высоко, как тогда, в детстве. А этого быть не могло, если только этот предмет принадлежал моему привычному миру. Конечно, там, где живут Королева Фей и ее поданные, масштаб не имеет никакого значения, а значение имеет только ощущение Счастья.

Я поднялась по лестнице и села на перила. Ну, конечно, это же их горка! Просто в ту зиму они поделились ею — а заодно и настоящим Счастьем — с нами! Впрочем, я вдруг засомневалась, а катался ли кто-то еще с нашего двора с этой горки, кроме меня? Хоть иди и спрашивай сейчас у Оли… Нет, лучше не надо.

Я спрыгнула с перил и, придерживая подол дубленки, купленной на арабском рынке в Старом городе в Иерусалиме, села на краю спуска. Потом зажмурила глаза и оттолкнулась руками… Спуск был долгим, и я успела отчетливо вспомнить, почему маленькие дети так любят кататься с гор. Нет-нет, не надо примеров, это не идет ни в какое сравнение даже со свободным полетом за рулем по пустынной трассе.

Внизу моя сумка соскользнула с плеча, и из нее что-то вывалилось. Я схватила ее и судорожно проверила наличие кошелька и паспорта. Все было на месте.

Я обернулась. Горка исчезла, вместе с тем миром, где она находилась. Видимо, это произошло в тот самый момент, когда я прокручивала в голове кошмарный сценарий потери заграничного паспорта и последующей процедуры его восстановления. Очевидно, я вложила в это слишком много внутренней энергии, и ее не хватило на удерживание параллельного мира.

Теперь уже точно пора было двигаться домой, для начала выяснив, что же все-таки выпало из сумки. Я всмотрелась в темноту перед собой и увидела под камнем нечто чужеродное этому пустынному заброшенному месту. Когда я подняла этот предмет, он оказался исцарапанным, выцветшим розовым пластмассовым кубиком с прорезанным в нем отверстием.

Было уже очень темно, поэтому я не стала внимательно исследовать свою находку, а сунула ее обратно в сумку и направилась наконец к метро.

С тех пор прошло более десятилетия. Кубик, который, конечно же, оказался пустым, я положила в чемодан и привезла в Израиль. Дома я засунула его в ящик стола, предназначенный для ненужных вещей, которые жалко выбрасывать. Нашли его через несколько лет мои подросшие дети, добравшиеся до недр запретного для них ящика. Я застала младшего сына, когда он вытряхивал из пластмассовой емкости маленькие прозрачные и цветные шарики, очень популярные в те дни среди его сверстников — они играли в них, катая по полу и пытаясь куда-то ими попасть, я не очень поняла правила этой игры. А главное, они их выигрывали друг у друга и обменивали на другие ценности, поэтому те служили им чем-то вроде детской валюты.

— Ой, смотри, сколько новых шариков! — возбужденно говорил малыш старшему брату.

— Не ври! Это не новые! Ты сам их только что туда положил! — отвечал тот.

— Нет! Это ты врешь! Ты! Они там были! Это мамины! Мама, скажи ему, что это он врет!

Я уже не помню, как разрешила этот спор. Припоминаю только, что я была в затруднении. Мне казалось, что от моего ответа зависит очень многое. Я как бы встала перед необходимостью принять решение на собрании акционеров некоей компании, и речь при этом шла о большом капитале, лежащем в банке где-то в дальних странах. Хотя, скорее в этот момент решался всего лишь вопрос о семейном наследстве…

Этот эпизод с повторным обнаружением моей детской копилки, наконец, по-настоящему завершил круг. Мне даже начало казаться, что, как следует покопавшись в воспоминаниях, можно прийти к некоей целостности. Я перебираю их в памяти и старательно заштопываю прорехи в них. Это не всегда удается. В тех случаях, когда пробелы не поддаются восстановлению, я закрашиваю их новыми красками, стараясь только сохранить законы жанра. Когда в череду воспоминаний замешивается память о событиях, которых не могло быть в той моей жизни, я пытаюсь с их помощью восстановить другое, параллельное полотно, то самое, которое почти целиком состоит из белых пятен.

Я почти уверена в том, что это на самом деле произошло. И что это произошло именно со мной….

2004

Павильон «Космос»

Дело происходило приблизительно в семидесятом году. 20-го века, естественно.

Девочке было двенадцать лет, и жила она в Москве. Она была самостоятельной и умной, и у нее была мечта. Девочка хотела слетать в космос.