Холодная капля сорвалась с еловой лапы и упала спящему на нос. Тот поморщился и проснулся. Сама по себе ночёвка в лесу не была приятной и для другого человека могла закончиться воспалением лёгких и смертью, но Хагена давно не брала ни простуда, ни прочая гадость. И всё же стоило беречься, потому что, если кто-то прыгает из окна и ломает ногу, а на следующий день бодро вышагивает по улице — это подозрительно. Хаген мог в стужу купаться в проруби, в буран выйти погулять в лес — да мало ли что он мог! Конечно, он не бессмертен, и были способы вышибить дух из его тела, но это точно не огонь, вода и медные трубы.
Он не мог поселиться в гостинице, так как в таком случае, он бы изрядно рисковал. Крепкий сон и замкнутое помещение — его враги и вообще враги охотников на колдунов. Да, было тогда такое объединение, и Хаген в нём работал.
Он любил задаваться вопросом, что бы было, если бы у него не было бы способностей к охоте. Уж точно бы не лежал под сырой елью, вздрагивая от сырости. И вообще, его никто не спрашивал, хотел ли он стать охотником или нет. Он был сыном богатого барона и собирался жениться на очаровательной баронессе и неплохо провести жизнь. Но всё пошло не так: однажды он гулял верхом на лошади в лесу, и вдруг на него напали люди, и он почему-то впал в оцепенение — не мог закричать или сопротивляться. Тем временем мучители стащили его с лошади, сняли рубашку и нарисовали углём на груди и руках какие-то знаки. Потом Хагена отпустили, и он уехал домой.
Начались странности — он пытался рассказать о произошедшем, но физически не мог этого сделать — заплетался язык или забывал, что хотел сказать, а следы угля упорно не стирались. Он и раньше видел, что от людей идёт сияние, и по силе и цвету этого сияния узнавал настроения и чувства людей. Мать его любила всем сердцем, а вот отцу он был совершенно безразличен — Хаген для него был обузой и продолжателем рода, не более. Даром тогда он практически не владел, и опытный охотник мог с ним сделать всё что угодно — например, заставить молчать о том, что случилось в лесу.
Хаген помнил раскрытие дара как мучительное испытание. Его начала мучить слабость, затем присоединились лихорадка и сильные боли по всему телу. Мальчику, чтобы облегчить муки, давали такие дозы опиума, которые бы и взрослого человека свели бы в могилу, но они лишь слегка ослабляли страдания. Потом Хаген умер, вернее, на самом деле он впал в оцепенение. Его похоронили, и скоро охотники выкопали его. Впоследствии Хаген узнал, что ему дали команду, что когда он станет охотником, то впадёт в состояние мнимой смерти. Хагена затем унесли в другую местность, чтобы он случайно не встретился со знакомыми. Тяжело ему было — мальчику, привыкшему, что служанка приносит горячую воду, умываться из ледяного родника. Да и учёба была — ой-ой-ой. Ничего, привык Хаген, что ему делать.
Охота на колдунов — занятие подневольное, уже способ вербовки говорил о том, спрашивают ли человека, хочет он становиться охотником на колдунов или нет. Со временем Хаген узнал, что у человека, у которого есть дар, в детском возрасте чертят на теле углём из очага колдуна. Так на будущего охотника начинает действовать колдовство, и ему ничего не остаётся, как пробудить способность или умереть. Была проблема, как заполучить его потом. Если бедняцкого сына ещё можно украсть, и власти не будут об этом сильно чесаться, то с сыном графа или барона этот номер не прокатит. Поэтому, мальчику ещё тогда, когда углём чертят, внушают, чтобы он впал в летаргию, когда завершит своё превращение в охотника. И при всём желании не отличишь его от мёртвого — дыхание не запотевает зеркала, и сколько артерию на шее не мни, пульс не почувствуешь. Его хоронят, а потом уже другие охотники выкапывают и уносят в монастырь, где его выводят из неподвижности.
Нет худа без добра. Хагену приходилось много путешествовать. Когда он был наследником барона, самое большее, что он мог — выехать на коне в соседнее графство, а скажи ему, что он полстраны прошагает пешком с небольшой заплечной сумой — посмеялся бы, да и борьба с колдунами будоражила кровь не хуже рыцарских турниров.
Ещё одно соображение, которое Хаген гнал старательно от себя, иначе от него становилось тошно жить — охотники на колдунов не болеют и не стареют, но долго не живут. Рано или поздно любому охотнику встречается такой колдун, который оказывается ему не по зубам, и тогда священник, к которому он должен явиться к должному сроку, чтобы получить новое задание, пошлёт по его следу другого охотника. Для кого-то первый колдун оказывается и последним, для кого-то ещё долго удаётся обманывать судьбу, но своей смертью ещё не умер ни один охотник. Может быть, в очередной хижине его будет поджидать смерть?
Хаген разозлился на самого себя за такую унылость. Нет, дай Бог, он покажет всем, где раки зимуют! Назло монахам, которые упорно убивали любовь к роскоши, Хаген решил побаловаться. Не особо утруждая себя, он накидал дрова, не разбирая на сухие и сырые, и заставил гореть. Потом он поймал зайца, зажарил на костре, выложил на тарелку и начал медленно, с удовольствием есть. Покончив с завтраком, он затушил костёр.
До него донеслись звуки ярмарки. Колдуны городов не любят и неохотно там селятся — не каждый колдун захочет иметь под боком соседей в виде инквизиции и постоянно шмыгающих охотников. Но Хаген решил наплевать на условности — должен же он хоть что-то получать от жизни! На специальном помосте скоморох в шутовском кафтане молол всякую чепуху, и люди на рынке помирали со смеху. Скоморохам хорошо — они могли болтать, что угодно, и даже пошутить над каким-либо купцом или главой мануфактуры, не боясь кары — они же дураки, и на них не принято обижаться.
— Смотрите, какие у него грязные руки!
Хаген усмехнулся — руки у него нельзя было назвать чистыми. Нестираемые следы угля можно было принять за грязь или давний ожог, но лучше было не показывать их — всегда есть такие личности, которые даже следы помёта на ботинках способны были принять за принадлежность к колдовству.
— Ну, ничего, скоро они станут чистыми!
Хаген сначала не понял смысл шутки. Тут скоморох скорчил рожу и махнул руками. Хаген увидел следы угля на руках. Скоморох — тоже охотник на колдунов. Охотники часто работали под прикрытием какой-либо профессии, чтобы успешнее охотиться. Были охотники-кузнецы — им всегда рады в любом городе, да и колдуны вынуждены пользоваться их услугами. Чаще всего становились лекарями, чтобы выяснять истинные причины тех или иных болезней, поражавших народ, некоторые, как Хаген, странствуют по лесам. Этот же стал скоморохом, потому что колдуны тоже бывают на ярмарках.
Хаген с тревогой осмотрел на руку. Так и есть! След от угля начал расплываться!
Гнев вскипел в нём, и он закричал:
— Ну почему именно я!
Скоморох отозвался:
— Я помню, как один граф вляпался в коровью лепёшку! Тогда он тоже закричал: «Ну почему именно я!», — отмахнулся, давая понять, что аудиенция закончена.
Исчезновение следов от угля значило, что охотника ждало новое превращение — он становился гончим. Гончие намного мощнее обычных охотников, но за это приходилось платить — превращение в гончего было болезненным настолько, что, не вынеся боли, некоторые умирали. И потом гончих посылали на такие опасные задания, куда и группу охотников посылать — верная смерть.
Хаген чертыхнулся. Вот, что значит, в лесу безвылазно сидеть! У человека, животных, растений, предметов кроме физического тела есть невидимое тело, называемое полем. Оно является проекцией его состояния на более тонкие сферы, и они друг с другом взаимосвязаны. Охотники видели его в виде разноцветного сияния, идущего от тела человека, и могли влиять на него. Они вполне способны повлиять и на своё поле, например, достоверно изобразить смерть или быстро исцелить серьёзные раны. Сейчас перестройка только началась — нужно бежать без оглядки из города и заняться полем.
Он увидел церковь неподалёку. Вот теперь полный праздник! Может, скоморох и хотел предупредить, сказав про грязные руки, но тем самым он подложил ему свинью, потому что в толпе запросто могли оказаться представители инквизиции.
Хаген снова чертыхнулся. Ему очень хотелось набить морду скомороху. Ладно, он сделает это потом, когда остановит превращение. Главное — убраться из города и уйти в лес. А там — поминай, как звали.
Он внимательно посмотрел на своё поле. Обычно, по нему бежали большие и малые вихри. Теперь большие вращались медленно, а малые исчезли — признак начинающего метаморфоза. Скоро и большие исчезнут — и тогда будет весело! Хаген заставил некоторые вращаться быстрее — на большее не было времени. Затем он внимательно всматривался в толпу, стараясь найти инквизиторов. А вот и они!
Хаген третий раз вспомнил черта. Основные проходы к выходу из города перекрыты! Значит, придётся бежать в бедняцкий квартал, где прятались воры-карманники с добычей и оттуда закоулками добираться до выхода. Хаген стал расталкивать толпу. Люди стали роптать, один даже захотел подраться. Пришлось усмирить кулаком по лицу.
Сколько раз он ещё чертыхнётся? К кварталу, куда он стремился, спешил инквизитор! Хаген достал монету и перескочил через лавку одного торгаша.
— А…! — возмутился продавец.
— Возьми и заткнись! — процедил сквозь зубы Хаген и швырнул монету. Продавцу сразу стало не до наглеца, который вместо того, чтобы обогнуть лавку, как все порядочные люди, сигает напрямик.
Хаген устремился по одной улочке. Планы строения городов одинаковы до скукоты, и он знал путь, где меньше шансов нарваться на инквизицию, правда, придётся побегать. Хаген бега не боялся. Он помчался, сломя голову. Это было очень неосторожно, потому что можно было со всей дури шибануться, поскользнувшись на помоях, которые любят выливать из окон прямо на улицу.
И произошло то, чего Хаген больше всего боялся — он споткнулся на бегу и больно ударился. Как же так! Не мог он споткнуться, его заставили! Но кто? Охотник? Нет тут никаких охотников! И с Хагеном такой трюк бы не прошёл. Наконец появился тот, кто заставил его споткнуться. Гончий! Простой охотник не мог тягаться с ним. Хаген пытался подняться, но снова упал.
— Я не стану гончим, даже не надейся!
Хаген понимал, что рыпаться бесполезно. Против гончего он ничего не сделает. Но Хаген слишком часто бывал в переделках, когда казалось уже всё — крышка! И, тем не менее, он умудрялся выпутаться из них, так что сдаваться он не привык. Хаген встал и решил вступить в сражение, хотя понимал, будь бы он в отличной форме, и тогда вряд ли бы он с ним справился, а сейчас тем более, в состоянии перестройки поля, когда у охотника меньше всего сил. Он ударил по полю, но гончий легко отразил удар, даже особо не напрягшись. Хаген ударил ещё и ещё…
— Идут! — крикнул он, глядя на бегущих инквизиторов.
Гончий на секунду отвлёкся — и именно в этот момент Хаген ударил. Ему удалось нанести повреждение, правда, не особо серьёзное, но и то хорошо. Однако эта борьба истощила его. Он побежал из последних сил, надеясь, что новый гончий не появится.
Вот, наконец, и ворота! Силы сразу прибавились, и Хаген полетел как на крыльях, хотя здравый смысл говорил, что рано радоваться. Как оказалось, зря предался веселью. Он споткнулся о выбоину и, приземлившись, ударился ладоням о камень, расшибив их в кровь. Тут же он так ослабел, что даже не смог сразу подняться на четвереньки. Он посмотрел на своё поле. Два больших вихря медленно двигались, собираясь растаять. Хаген пытался заставить восстановить их, но смог лишь уплотнить и заставить вращаться чуть быстрее. Он с трудом встал на ноги и пошёл, пошатываясь как пьяный, — уже не к воротам, у него не было сил на бег, — а в толпу, надеясь затеряться там.
— Попался! Лови его, лови!
Охотник едва держался на ногах, и, когда преследователи схватили его, он не стал сопротивляться, обмякнув в их руках
— Уже начинается?
— Да. Понесите его, он не сможет идти, — приказал гончий.
Хаген безуспешно пытался оживить вихри, ни дать им умереть. Краем глаза заметил, что на ладони следы от угля почти исчезли. Его начало лихорадить, да так сильно, что инквизитор, носивший его, пожаловался на то, что он горячий. Он почти впал в беспамятство и не заметил, как оказался в келье монастыря лежащим на нарах, а его голова — на бедре гончего.
Перестройка началась внезапно. Всё его тело превратилось в неслыханную боль. Хаген напрягся и закричал. Гончий обхватил его руками и сказал ему:
— Всё хорошо. Это всего лишь превращение.
Хаген впал в забытьё и затих. Священники мрачно посмотрели на гончего, который вдруг проявил участие в жизни этого охотника и произнесли:
— Может, вам уйти?
— Нет, я останусь. Превращение в гончего — это не превращение в охотника, и нередки случаи смерти при этом, а я могу ему помочь, если ситуация станет совсем опасной. Мало кто из охотников хочет стать гончим, и их можно понять.
— А почему мы должны интересоваться, хотят ли охотники стать гончими?
— Если подумать, вы должны интересоваться, хотят ли охотники становиться охотниками.
— Но, в таком случае, у церкви бы не было охотников, да и гончих тоже.
— Ах, эта вечная полемика! Но я всегда буду говорить, что ваши сжигания ведьм — это пускание пыли в глаза, а реальную работу выполняют охотники и гончие. И что получают взамен? Лишь подневольное положение и замечательную возможность быстро отправиться к праотцам. И это вы, христиане, несущие любовь и благоденствие! Вот, честное слово, глядишь на вас, и хочется сменить религию, где нет ни лицемерия, не показухи, ни вашего сладкого сиропа, приправленного ядом… например, на ислам.
Видя, как передёрнулись инквизиторы, гончий усмехнулся.
— Постарайтесь, чтобы это еретическое высказывание, которое мы услышали, было последним или…
— И что вы мне сделаете? Вы даже с простым охотником не управитесь. И если бы не промывание мозгов и преданные вам люди, никто бы из охотников не стал бы вам служить, и вам бы самим пришлось воевать с колдунами и ведьмами. Кстати, смогли бы вы победить хоть одного колдуна, настоящего колдуна, который способен прикончить вас на подступе, а не тех несчастных девушек, у которых родинки оказались в неподходящем месте, а?
— Смогли!
— Да? А что тогда охотники делают? Лежат, бездельничают и думают, а не сразиться с какой-нибудь ведьмой.
Хаген задрожал и издал жалобный стон.
— Всё будет хорошо, просто твёрдо верь в это, — и стал что-то шептать на ухо. Хаген обмяк, на лбу блестел пот, и прилипло несколько мокрых прядей.
— Уходите, я больше не желаю вас видеть.
Хаген чувствовал себя так плохо, что ему казалось, что он умирает. И в тоже время чей-то голос говорил: всё будет хорошо. И Хаген верил.
— Зачем ты меня мучаешь? Почему не даёшь умереть? — и открыл глаза. Он увидел лицо, которое больше всего на свете не хотел бы видеть — того самого гончего.
— Зачем ты позволил мне стать гончим? Сам не знаешь, каково это?
— Знаю, знаю. Давай не будем обсуждать произошедшее — всё равно ничего не изменить, — низким, но приятным голосом ответил гончий.
— Ярмарка не закончилась?
— Закончилась. Зачем тебе?
— Жалко. Я хочу тому скомороху морду набить.
— Если тебе захотелось кому-то морду набить, значит, тебе не так плохо, — улыбнулся гончий.
— Всё же ты тоже не очень хорошо поступил!
— Я, думаешь, не понимаю? Пойми такую вещь, что среди колдунов появляются такие экземпляры, с которыми охотники не могут справиться. Если среди охотников мало гончих, потому что мало кто хочет стать ими, то среди колдунов наоборот, охотно становятся силачами, правда очень редко. Если не ты, то кто же ещё?
— Все эти заявления о смене религии — позлить священников?
— Нет, я на самом деле думаю об этом. Я много лет прожил в церкви, и мне уже тошно глядеть на это лицемерие, когда говорят одно, а подразумевают другое…
— А эти мусульмане…
— Не надо рассказывать мне пересудки про них. Я общался с купцами-мусульманами и убедился, что они не дикие невежи, как нам рассказывали в церквях, а очень даже образованные и к тому же — хе-хе — более чистоплотные.
— Вот ты перейдёшь в ислам, а там окажется такое же лицемерие…
— Когда рассматриваешь религию, нужно смотреть на саму религию, а не на её последователей. Изучая ислам, я с удивлением узнал одну вещь: между человеком и Богом нет никаких посредников, и, более того, — они совершенно не нужны! Что нет института церкви с её священниками, где без них даже шагу нельзя ступить. Что если человек согрешит, то он приносит покаяние своему Господу, и он не должен все самые сокровенные тайны открывать постороннему человеку.
— А-а-а…
— Ты сейчас не в форме, чтобы вести дискуссии.
— Как тебя звать?
— Фабиан.
— Слушай, Фабиан. Когда всё это закончится?
— Потерпи, осталось немного.
Боль в самом деле начала слабеть. Вскоре она совсем исчезла. Хаген почувствовал себя совершенно разбитым и захотел спать. Как догадался, сон был навеян Фабианом, но он не стал сопротивляться, сил не было, и если бы Фабиан хотел хоть как-то ему навредить, то почему он не воспользовался его беспомощным положением ранее? Тем более он желал только добра, усыпляя его.
— Мы идём на силача. Собирайся.
— Прямо сразу сходу, без обучения?
— Навыки гончего не слишком отличаются от навыков охотника. А набить руку можно только на практике.
Хаген закинул заплечную сумку. Вместе с Фабианом они пошли к воротам. К тем самым воротам, до которых ему не удалось добраться. Хаген гнал все эти мысли прочь, чтобы совсем не портить себе настроение.
— Хаген. Это твоё прозвище?
— Да просто решили, что имя с перечислением всех титулов будет слишком длинно для простого охотника и решили назвать Хаген. А твоё имя?
— Я его поменял.
— Зачем?
— Просто я решил раз и навсегда порвать с прежней жизнью и стать Фабианом.
— А что это за колдун?
— Понимаешь, к силачу бесполезно посылать охотников. Он убьёт их ещё на подступе. Одного охотника пошлёшь — одного убьёт, двух охотников пошлёшь — двух убьёт, сто охотников пошлёшь — сто убьёт. Вот такая простая арифметика.
— Как его обнаружили?
— Силачей очень трудно отыскать — они крайне умело скрываются. Этого нашли случайно: на него нарвался один охотник, который чудом остался жив. Вот на него мы и идём.
Хаген нахмурился — ну и свезло же ему! Обычные колдуны тоже опасны, но справиться с ними вполне реально. А теперь он идёт к какому-то монстру во плоти. Фабиан усмехнулся, прочитав его мысли.
— Я скажу тебе один секрет. Инквизиция тоже не особо желает увеличения числа гончих.
Охотник настороженно оглянулся, никто ли их не подслушивает, и удивился своему чутью, усилившимся во много раз. Нет, посторонних ушей не было.
— Правда?
— Я сам начал об этом догадываться. Если инквизиция так стремится увеличить число гончих, то почему она позволяет почти всем охотникам избежать этого? Конечно, превращение — вещь внезапная, предсказать его нельзя, но ведь придумали, как заполучить охотников, почему же с гончими то же самое не придумают? А все эти преследования охотников, превращающихся в гончих — так, вид делают. И я решил, во что бы то ни стало узнать, почему так? Сколько времени я потратил, чтобы выяснить такую вещь…
Тон голоса Фабиана не изменился, только Хаген насторожился: сейчас он услышит действительно важную вещь.
— Охотники подчиняются церкви, но приходится прилагать огромные усилия, чтобы держать их в повиновении. Вся эта тайная инквизиция — слон, связанный ниткой, стоит слону пошевелиться — и нитка порвётся. Оказывается, среди охотников должен появиться глава охотников, и тогда церковь окончательно потеряет власть, и придётся в таком случае священнослужителям сменить роскошные одежды на походную одежду и лично отыскивать колдунов. Меня такая вещь интересует, как они с колдунами сражаться будут? «Именем Иисуса Христа провались под землю»?
Хаген хмыкнул. Да-а, в самом деле, никакой священник не победил бы даже паршивого колдунишку. Потому что они — не охотники на колдунов и дара не имеют, а крест, молитва и иконы на практике совершенно бесполезны.
— Ещё одна деталь — глава охотников непременно должен быть гончим. Поэтому церковь не стремится к увеличению гончих.
— Какой смысл в численности?
— Скажи, пожалуйста, в каком случае больше шансов найти клад: когда его ищут десять человек или тысяча?
— Когда тысяча человек… Так ты поэтому позволил мне превратиться в гончего!!!
— Да поэтому, чтобы увеличить вероятность появления. Ты думаешь, я не мог? Я мог запросто прекратить перестройку поля и направить инквизиторов туда, куда они, собственно, собирались — попить свежего пива в кабаке.
Гнев вскипел в Хагене. Так вот ради чего он утроил его превращение. Хаген — пешка в его революционной игре! Ну, держись, Фабиан! Хаген сражаться умел, и теперь он мог устроить бой на равных.
— Кем ты себя возомнил! Разве ты имел право решать мою судьбу ради своих интрижек!
— Теперь сначала выслушай, а потом можешь набить морду. Я не возомнил себя Богом и не признаю за собой право играть человеческими судьбами, как мне захочется. Я верю в то, что всё заранее предопределено Богом, и мы бессильны что-либо сделать против его воли. Он оставил за человеком право выбора и в зависимости от выбора влиять на ход событий. Я выбрал тогда не препятствовать превращению в гончего и всего-то.
— Это болтовня!
— Послушай, давай сначала выследим силача, а затем будем выяснять отношения. Не хочешь — не надо, иди на все четыре стороны, я тебя не держу. Я не слишком нуждаюсь в склочном помощнике, который постоянно пытается поймать меня на лжи.
Люди гневаются по-разному, но в общих чертах можно смело сказать одно: во время гнева люди теряют контроль над собой, и, если довести их до нужной кондиции и подёргать за ниточки, можно делать с ними всё, что захочешь. Фабиан хоть и разгневался безмерно — на его поле бушевало алое пламя — но также владел собой и опрометчивых действий делать не собирался. Хаген с запозданием вспомнил, что, если уличил кого-либо во лжи, даже если тот брызжет слюной и сотрясает воздух аргументами, на его поле появляются белёсые струйки лжи. А обвинил человека во лжи, и тот разгневался — значит, он не лгал.
— Извини.
Гнев быстро поулёгся.
— Я понимаю тебя. Когда я превращался в гончего, я почувствовал, что у меня не выдерживает сердце. Тогда я начал звать на помощь, но мне сказали, чтобы я заткнулся и не мешал спать, потому что превращение происходило ночью. Наутро, держась за стены от слабости, я вылез из кельи и, когда увидел монахов, я сказал всё, что о них думал. Если бы стены монастыря умели краснеть, они бы пылали как щёки девственницы, услышавшей непристойность.
— Ты вообще откуда?
— Я — сын профессора.
Хаген снова удивился. Он встречал учёных людей, но, слушая их, буквально засыпал — они говорили, словно книгу читали. А Фабиана, хоть он и рос среди книг, было интересно слушать. Сам Хаген, получивший азы образования, свысока смотрел на других охотников, не умевших болтать ни о чём, кроме женщин, выпивки и рыцарских турниров. Но сам с тех пор как его украли из дому, ничего больше не читал, кроме вывесок трактира, и, бывало, с удивлением по пять минут разглядывал название, прежде чем до него доходил его смысл.
— А бранные словечки?
— Мой отец имел надел и не доверял управляющим. Он прекрасно понимал, что, если не будешь держать крестьян в ежовых рукавицах — можешь расстаться с благополучием. И бесполезно взывать к возвышенным вещам, лучше до них доходит, если вставить в речь пару ругательств. Отец часто брал меня на полевые работы, чтобы я постигал науку управления хозяйством… и искусству браниться тайком от моей матушки.
Фабиан задумчиво посмотрел вдаль, вспоминая своё детство.
— Мой отец был профессором географии. Он ходил в походы и брал меня с собой. Я любил эти походы больше, чем занятия музицирования, которыми меня донимала матушка. У отца было большая библиотека. Он читал не только книги по географии. Он изучал произведения прогрессивных мыслителей и даже запрещённые книги, но он был очень острожен и ни с кем не делился своими взглядами. И даже когда шёл покупать книги, отец надевал эту накидку.
Фабиан показал на свою накидку с капюшоном, полностью закрывавшую своё лицо, что делало его очень похожим на монаха.
— Я очень любил читать. Один раз мама пристала со скрипкой, когда я читал интереснейшую книгу. Я рассердился и расколотил инструмент.
— Ты бы хотел жениться?
— Нет. Ты думаешь, у меня всё было идеально? Мой отец по натуре путешественник и любое оседлое существование для него — тюрьма. А женщина — она не приспособлена для походов, ей нужен дом. Вот и вынужден был осесть, только с те пор мою мать на дух не переносил. Нет, они не скандалили, не выедали друг другу внутренности, только с такой же теплотой отец мог относиться к какой-нибудь хозяйке трактира, принёсшей ему ужин.
Фабиан остановился:
— А теперь начинается охота. Ты будешь выполнять всё, что я говорю, ясно? Не спрашивая, зачем и как.
Хаген нахмурился — это ему не понравилось.
— Сворачивайся.
«Сворачиваться» — значит уменьшать размер и силу поля до уровня обычного человека. Хаген скорчил рожу: он умел «сворачиваться», но не любил этот приём. Конечно, он позволял обмануть колдуна и подкрасться поближе, но применять силу охотника в «свёрнутом» состоянии невозможно. Процесс сворачивания занимал время, и это надо выполнить так, чтобы комар носу не подточил, ошибёшься — узнаешь, почём белые тапочки, потому что переход в развёрнутое состояние занимал время, что при внезапном нападении означало верную смерть, поэтому Хаген почти никогда не пользовался этим приёмом. И сейчас не собирался, если учесть, что они собирались не на простого колдуна, а на силача.
— Действуй.
Хаген «свернулся», на удивление, это ему удалось довольно быстро. Затем он попробовал «развернуться» и это произошло мгновенно. Хаген вспомнил, что он гончий.
— Не трать силы зря. Вот тебе одна штука, — и кинул что-то похожее на маленький сургуч с верёвкой. Хаген взял в руки, и его поле мгновенно искривилось. Эта штука была прозвана «заболеть по собственному желанию». У здорового человека поле ровное, у больного же есть искривления. «Заболеть по собственному желанию» наводило искусственные искривления, воспроизводя болезнь.
— Ты видел когда-нибудь слона?
— Только на картинке.
— Впрочем, никакая картинка и никакой рассказ не могут предать силу этого животного. А знаешь ли ты, как их привязывают?
Хаген представил себе цепь, звенья которой шириной с мужскую ладонь.
— На такую цепь, на которой самое большее удерживать сторожевых собак.
Хаген удивился — на такой цепи удерживать таких могучих животных? Да стоит им чуть напрячься — и они на свободе!
— У них особо прочные цепи?
— Нет, просто, когда слон ещё маленький, над ним проделывают такую вещь: привязывают слонёнка на прочной верёвке к палке. Слонёнок пытается вырваться, но все его попытки тщетны. И с ним это проделывают до тех пор, пока в мозгу слонёнка не утвердится, что сопротивляться бесполезно. И даже когда он вырастет большим и сильным, его можно будет спокойно приковать тонкой цепочкой — он даже не попытается сбежать.
Хаген подумал, к чему он всё это рассказывает. Неужели он намекает на охотников и гончих… Стоп. Сейчас не время об этом думать.
— Откуда ты так много знаешь?
— После долгих путешествий я решить навестить отчий дом. Мои родители уже умерли, но отец перед смертью успел завещать своё поместье моему брату, который родился после того, как меня выкрали. Сколько мне пришлось потратить усилий, чтобы доказать, что я его брат и что я не претендую на наследство, мне нужен только доступ к библиотеке!
Как человек, всю жизнь путешествовавший с одного места на другое, Хаген видел истинную цену тем вещам, за которые люди готовы рвать друг другу глотки. Он знал, что для жизни человека многого не требуется, и, если бы у него вдруг появилось наследство и другой претендент на него — он бы, не задумываясь, отдал бы права на наследство, да ещё бы удивлялся — нашёл из-за чего бросаться на него с кулаками. Хотя, если подумать, охотники обладали многими дарованиями, которые кажутся простому обывателю очень соблазнительными. Заставить слушаться, не встречая сопротивления, очень хорошее чутье, уникальная стойкость к тем невзгодам, которые простого человека могут свести в могилу. Только имея все эти дарования, ты не имеешь права наслаждаться жизнью, а как раз наоборот, заниматься чертовски опасной работой — охотой на колдунов.
Вот как раз сейчас не стоит думать про колдунов. «Про нечистого речь — нечистый навстречь» ещё никто не отменял. Как же Фабиану удавалось держать свои чувства в узде? У Хагена искривлённое поле и считать с него довольно трудно, а вот Фабиан не имел права проявлять свою неприязнь к колдуну — сразу засекут.
— Один эмир приказал своему мудрецу вылечить своего визиря, только-то визирь был горбат, одноглаз и вообще его только могила могла его исправить. Мудрец так и сказал, что не сможет его исцелить, на что эмир ответил, что ничего не знаю, вылечи мне его или не сносить тебе головы. Делать нечего, собрал мудрец родню визиря, а его самого накрыл простыней и говорит: я сейчас буду читать заклинания, но для того чтобы они подействовали, никто не должен думать об обезьяне. И началось — один глаза жмурит, другой головой трясёт, самому визирю обезьяна встала перед взором. И сказал мудрец: я же говорил — не думать об обезьяне! Раз ты так не желаешь выздороветь, то я ничем не могу помочь.
Хаген засмеялся.
— В самом деле, как не думать о том, о чём думать нежелательно?
— Если не хочешь думать об обезьяне — думай о крокодиле или летающем медведе. Мы прибыли, теперь помалкивай и, когда подам знак, — сразу переходи в наступление.
Хагену было совсем невесело. Да, так близко он к силачу ещё не подходил. Они пошли к дому лекаря. Фабиан постучался.
Им открыл немолодой, но ещё крепкий мужчина. Длинные седые волосы лежали на плечах, а белёсые глаза цепко оглядели пришедших. Хаген никогда не встречался лицом к лицу с колдуном, хотя бы потому, что в бою больно-то лицо не поразглядываешь, и поэтому с любопытством взглянул на него. И даже испытал разочарование, потому что в его лице ничего не указывало, что он на самом деле опасный колдун.
— Зачем вы пришли?
— Просто этот человек очень болен, а про вас говорили, что вы очень способный лекарь.
Вот как. И ведь не соврал, но в тоже время и правды не сказал. Как хочешь, так и понимай, тем более колдуны очень способные лекари, но, однако, предпочитали калечить, а не лечить. Если бы Фабиан сказал «мы пришли лечиться» — это бы было ложью, и колдун бы почуял её, а так фраза подразумевала, что этому человеку требуется помощь, и вы можете ему помочь. Колдун пристально оглядел Хагена, что-то кивнул головой и пригласил в свой дом, отправившись в лабораторию.
Фабиан слегка хлопнул по плечу — и вместо больного и его друга предстали двое гончих, готовых к сражению. Скорость — главное оружие охотника. Именно она даёт шанс выиграть схватку с колдунами, и у гончих она имеет не меньшее значение. Но не зря колдун прозван силачом — нападение было неожиданным, и он получил серьёзное повреждение, от которого бы простой колдун должен был скопытиться, но всё-таки его не удалось вывести из строя, и он приготовился бороться. По жилам растёкся особый азарт сражения, исчез страх, который объяснялся волнением перед неизвестностью. Сейчас бояться просто некогда.
Фабиан дёрнул Хагена за шиворот и как раз вовремя — на них обрушилась потолочная балка. Охотники справедливо не любили сражений в закрытых помещениях, особенно в домах колдунов, которые являлись их защитными крепостями. Но колдуны, наоборот, не любили открытых пространств и вели затворническую жизнь. Именно поэтому Хаген, прежде чем наносить личный визит, несколько дней пас колдуна в надежде, что он выйдет подышать свежим воздухом, потому что никто не может целыми днями сидеть взаперти, даже если ты колдун.
Фабиан и Хаген снова нанесли удар. Колдун умело блокировал, но всё же серьёзная травма поля не позволила отразить удар полностью, и он получил новые повреждения. Он метнулся в лабораторию и швырнул оттуда какую-то стекляшку с зельем. Совсем скверно: если колдун оказался в лаборатории со своими адскими варевами, — к нему просто так не подступишься. Один раз Хагену попало на руку такое зелье и её разъело до костей, тогда он ошалел от боли и едва не погиб. Колдуна он победил, но потом долго лечил покалеченную руку. Фабиан просто взмахом руки отклонил полет флакончика, и он разбился об стену. Затем он повторил трюк колдуна — в его кабинете обрушил балку. Послышались звон бьющегося стекла и отборная ругань. Колдун попал под этажерку и тщетно пытался вылезти из-под неё. Кричать ура было рано: на них полетела эскадра пробирок с зельем, притом зелья полетели именно на Хагена. Видимо, силач догадался, что Хаген ещё неопытен, и решил для начала его обезвредить. Хаген попытался отклонить их полёт, но пришлось самому прыгать в сторону. Колдун сам его атаковал, и гончий еле-еле отбил его. Тем не менее, воюя с Хагеном, колдун не мог сражаться с Фабианом, и он этим воспользовался: ударил его, вложив в этот удар всю силу.
Убитый колдун лежал, так и не выбравшись из-под этажерки. Фабиан искривлял поле дома, чтобы никто не мог туда зайти. Хаген переводил дух. В ушах звенело от пережитого напряжения.
А теперь надо было как можно скорее покинуть поселение и дать понять о выполнении задания. Фабиан и Хаген, не сговариваясь, покинули дом и пошли окраинами, стараясь не попадаться на глаза людям.
Лейла проснулась посреди ночи. Она облачилась в одежду чёрного цвета: надела широкие штаны и затянула верёвки у ног наподобие шаровар, чтобы они не путались при беге. Быстро убрала волосы. Когда-то, поссорившись с родителями, Лейла остригла их до плеч, зато возни с ними стало меньше, а ахи-охи по поводу загубленной красоты она вполне могла перетерпеть. Повязала чёрный шарф на голову так, чтобы были видны только глаза. Вдобавок Лейла достала что-то вроде подмёток из прочной кожи с длинными завязками — единственное, что позволяло сделать походку полностью бесшумной. Она осмотрелась вокруг. Родители спали. Значит, не надо сигать со второго этажа. Нет, конечно, Лейла однажды прыгнула с пятого этажа и умудрилась уцелеть, но надо было покинуть дом бесшумно, что при прыжке со второго этажа сделать крайне проблематично.
Лейла тихо спустилась со второго этажа. Ступеньки были новые и не скрипели, так что не надо было жаться к стенке. Вот и гостиная. На диване спал отец. Лейла лишь усмехнулась его попыткам уснуть и усилила его сон, а затем спокойно сняла ключ с пояса. Теперь до утра ин шэ Аллах, отец не проснётся.
Она вышла на улицу и оглянулась вокруг — никого. Чего и стоило ожидать, ночью практически все спали. Лейла начала читать дуа. Когда идёшь к колдуну, это совсем не лишнее. Чаще всего колдуны оказывались шарлатанами, но встречались, и настоящие чародеи и тогда случались весёлые ночки, после которых она просыпалась совершенно разбитой. Если этот колдун всего-навсего шарлатан, то она быстро вправит ему мозги. Но однажды попался и такой колдун, который чуть её не убил. Лейла, конечно, победила его, иначе она бы не шла сейчас по улице, внимательно оглядываясь по сторонам, чтобы не нарваться на караул. Но в течение целого месяца после того случая она была на грани жизни и смерти, и её с трудом вылечили.
Родители очень плохо относились к таким прогулкам. Нет, они не знали, чем Лейла на самом деле занимается, но это не мешало им подозревать самое худшее и пытаться помешать ей. Мама постоянно твердила о том, чтобы она думала о замужестве. Папа… И почему ночью лезут именно те мысли, вспоминания, которые успешно удаётся глушить днём, но вот ночью от них хочется повеситься? Папа её не любил, потому что она была девочкой. Умару (так звали её отца), вообще по жизни не везло. Он был потомком бедуинов, но занимался торговлей и вёл осёдлый образ жизни. Его жена была бесплодна — до болезни она смогла родить только Лейлу и её брата Мухаммада, а на женитьбу на второй не хватало денег. Когда родился младший брат, Умар на радостях назвал его в честь пророка Мухаммада. Лейле стало интересно, почему брат получил имя в честь великого посланника Аллаха, а вот её назвали просто Лейлой. Не в честь одной из жён пророка или хотя бы сподвижницы.
Она задала этот вопрос маме. Та очень встревожилась и, немного подумав, сказала:
— Обещай мне, что ты не будешь плакать, если я расскажу тебе, почему тебя так назвали.
Вот тогда Лейла узнала, что мама долго не могла забеременеть, и когда она, наконец, понесла, папа очень обрадовался и ждал, что она родит мальчика. Но когда родилась Лейла, Умар от огорчения заперся в доме и не выходил на улицу. Мать встревожилась. Прошла неделя, а девочке так и не дали имя. И тогда отец всё-таки вышел на улицу, и, когда он вернулся, она спросила:
— Как мы назовём нашу дочь? Уже неделя прошла!
— Лейла.
Оказывается, отец остановил на улице какую-то женщину и спросил, как её зовут. В честь неё и назвали девочку. Лейле было очень обидно, но она сдержала обещание — не стала плакать, хотя тот факт, что её назвали в честь первой попавшейся женщины, стоил ей не одной бессонной ночи. Дальше — хуже. Отец сажал брата на колени и гладил по голове, за столом ему доставался лучший кусок. Свою же дочь он не удостаивал и ласковым словом. Лейле хотя бы хватило ума сообразить, что она ни в чём не виновата, всё дело — в джахилийских предрассудках, пережитке того времени, когда рождение девочки считалось великим бесчестьем. Нечего было и удивляться поведению отца–сына бедуинов, славившихся своей жестокостью и невежеством в религии. «Бедуины оказываются самыми упорными в неверии и лицемерии. Они больше других не признают ограничений, которые Аллах ниспослал Своему Посланнику. Воистину, Аллах — Знающий, Мудрый». Но легче от знания этого факта ей не становилось, особенно когда она видела, что другие отцы относятся к своим дочерям с не меньшей любовью и нежностью, чем к своим сыновьям.
Когда сын заболел, отец водил к нему одного лекаря за другим. Когда же Лейла слегла с непонятной болезнью, от которой у неё была свирепая лихорадка и боли по всему телу, единственной, кто старалась облегчить её муки, была мама. Когда умер Мухаммад, отец чуть с ума не сошёл от горя. Лейла же сомневалась, что отец проронит хотя бы слезинку, если что с ней случится.
Но сейчас не самое лучшее время, чтобы думать о смерти! Главное: колдун, а о будущем она потом подумает, если переживёт эту ночь, ин шэ Аллах. Лейла тряхнула головой, выгоняя невесёлые мысли, и скорее зашагала вперёд.
Она подошла к дому и осмотрела место на предмет сигнальных полей. Если их нет, значит, это просто шарлатан или, наоборот, опытный колдун, который может догадаться о постороннем. Собственно, так и было с тем могучим колдуном, который просто решил подпустить её поближе, чтобы показать ей, где раки зимуют. Сигнальные поля были — значит, без них колдун не в состоянии узнать, кто к нему в гости заявится. За всю свою недолгую охоту на колдунов она не встречала такого остолопа! Поля были расположены так, что только младенец не сможет их обойти. Лейла решила просто воздать хвалу Аллаху и зайти в дом.
Вот только сейчас будет немного трудно. Дом, как у большинства бедняков, не имел даже двери — только занавеску, чтобы не залетали насекомые. Сигнальное поле было у порога и его просто так не перешагнёшь. Лейла отодвинула занавеску и перепрыгнула ловушку. Итак, она дома. Чутье подсказало ей, что нужно идти дальше. Лейла хорошо видела в темноте. Она пошла в направлении одной комнаты.
На полу, укрывшись тонким покрывалом, спал колдун. Это её изрядно удивило. Обычно колдуны ночью бодрствуют. Ладно, хватит радоваться удаче, пора воспользоваться шансом. Та-ак, неужели он не спит? Колдун не такой дурак, как она думала. Наверняка он специально расставил сигнальные поля в таком порядке, чтобы ловить излишне самоуверенных охотников.
Лейла атаковала первой. Колдун, однако, был уже готов к атаке и успешно отразил удар. Тогда они вступили в схватку, обмениваясь ударами. Лейла улучила момент и нанесла противнику серьёзное повреждение. Колдун быстро сплёл паутину и накинул её на охотницу. Нельзя было позволить паутине коснуться её поля, иначе… ей было бы очень больно. Лейла рассекла её на две части и отбросила в разные стороны.
Колдун швырнул в неё склянку с зельем. Девушка отскочила в сторону, но она лопнула в полёте и её содержимое попало на тыльную сторону руки. Боль была такой силы, будто бы она сунула руку в кипяток. Лейла завизжала, и колдун ударил её со всей силой, она лишь чудом смогла увернуться. Не иначе, как одними мамиными молитвами она осталась жива.
С колдунами действовало только одно правило: «Сражайся или умри». И всё объяснялось не излишней патетикой. Просто, если ты не рассчитаешь силы, вряд ли колдун позволит тебе отступить, чтобы зализать раны. И Лейла из одного отчаяния наносила один удар за другим, не сберегая сил, пока ей не удалось убить колдуна.
Сил не осталось вообще, хотелось прилечь и уснуть. Но пора убираться — что подумают жители, если её увидят дома с мёртвым колдуном? Кроме того, скоро фаджр. Отец должен проснуться, чтобы разбудить её на намаз.
Нужно просто воздать благодарность Аллаху за то, что он позволил ей пережить эту ночь.
Лейла изо всех заспешила к дому, тихонько зашла в гостиную, закрыла дверь на ключ и вернула на место. Затем в своей комнате распихала свою ночную одежду, чтобы, когда придёт мама, уже лежать в постели. Как же хотелось спать… спать…
— Лейла, просыпайся!
Уже успела вырубиться. Ладно, зато правдоподобно. Нет нужды притворяться спящей, ведь она действительно спала. Лейла с трудом побрела в тахаратную брать омовение.
Замечательное утро замечательного дня — спать хотелось до ужаса. Лейла чувствовала себя отвратно: в голове гудело, как будто внутри головы стучали молоты.
— Лейла, сегодня к тебе жених придёт.