Бесплатный фрагмент - Облачно. Но не более

1 ФРЕДДИ (нечто вроде предисловия)

Посетили с Дмитрием трибьют-шоу прославленного вокально-инструментального ансамбля Queen (Великобритания). По окончании обменялись впечатлениями:

— Ну, Мить — понравилось тебе?

— Да!

— Мне, в общем, тоже…

«Трибьют», если кто вдруг не знаком с такой организационно-правовой формой досуга — это когда посторонними, в общем, людьми с той или иной степенью сходства на сцене воссоздается выступление коллектива, на данном этапе уже не гастролирующего в силу возраста и (или) иных социо-культурных причин. Безусловно, относиться к этому жанру можно по-всякому, вплоть до полного неприятия. Но на наш с Дмитрием совокупный взгляд — каждый случай следует рассматривать индивидуально. Собственно, это был наш уже не первый подобный опыт. На The Cavern Beatles шли с опаской, дескать, не окажется ли всё это клоунадой и дешёвым балаганом — но нет, к счастью, не оказалось. В музыке, в общем — оно как в футболе: как правило, уже в первые пять минут ясно, прибыли ребята с так называемым «настроем» и пресловутым «желанием победить» — либо явились просто покатать тачку в надежде выехать на чистом исполнительском мастерстве. Публику не обманешь — если подпевает уже с середины и машет зажигалками, стало быть, все более-менее ничего, а тянется активно к буфету после нескольких вялых хлопков — то тоже все понятно. Тут, главное, сесть подальше для вящего сходства, ну и дешевле, само собой, на круг. И к буфету опять же ближе.

С «Королевной» все тоже вышло вполне на уровне. А один впавший в экстаз олдскульный тру-фанат так и вовсе вплоть до второго «биса» неустанно продолжал, свесившись с балкона и бессовестно пользуясь деликатностью охраны, заказывать «Мустафу», ну, это все-таки Дом Музыки, а не стоячая пельменная у метро «Павелецкая». И, если говорить начистоту — возможно, этот самый «трибьют» даже честнее, чем очередная попытка престарелых пайщиков приподнять немного финансов на творческом наследии покойной. Хотя это уже лирика, прямого отношения к делу, как ни странно, не имеющая.

— Пап, а Фредди Меркьюри вообще был похож!

— Ты-то откуда знаешь, похож он или нет?

— Ну, я же видел!

— Тогда согласен. Как влитой сидел. Много тренируется перед зеркалом, наверно.

— Это точно!

И тут — неожиданно развернул:

— А ты был когда-нибудь на настоящем концерте группы Queen?

Задумался.

— Ты знаешь, сынок… как-то не довелось.

— А почему?

Вот тут задумался по-настоящему, крепко.

— В кинишке только концерт смотрел.

— Это как?

— Да вот так. Фильм-концерт тогда завезли в Советский Союз, назывался «Волшебство Куин в Будапеште». Мне, кстати, тогда совсем не глянулось.

— Это почему?

— Ну, как сказать. Шел-то я, думая, что настоящее кино, ну, в смысле, с сюжетом там, с актерами — а оказалось…

Да, замечательное тогда время было. Вывесят тебе на всю неделю название кинокартины — и смотри. Или не смотри, зал все равно один. Нет, два, но в малом вечно «Неуловимые мстители» и «Детство Бемби», и это в лучшем случае, а то — что-нибудь познавательно-документальное, научно-популярное. А в большом — «Волшебство Куин». А то и «Кин-Дза-Дза» какое-нибудь, а ее, прямо скажем, далеко и не каждый взрослый поймет. И тогда — жди следующей недели, а там еще неизвестно, получишь ты свой рубль на развлечения, а может, и куда еще его потратишь.

— Нет, пап, ну я знаю, что настоящий Фредди Меркьюри умер… А отчего?

— Кхм… Ну как тебе сказать, малыш… (– Мить, ну, как в школе дела? Что сегодня по чтению проходили? — Про Пушкина! — И как, удачно прошли? Отчего умер Пушкин знаешь? — Знаю. От дуэли!) От излишеств разных, присущих, скажем так, богемно-артистическому образу жизни. Потом разъясню…

— А тебе сколько лет тогда было?

— Мне-то? Восемнадцать.

— А ему?

— Сорок пять. Немного, в общем, как теперь все отчетливее понимаешь…

— Ну, значит мог сходить! Или билетов не досталось?

— Да ты понимаешь… Ну да. Не досталось билетов. Никому. Не было их…

— А почему?

— Мить, ну как «почему»! Ну как могла такая группа выступить в Советском Союзе, это в Венгрию-то их пустили один раз, и то чудо-чудесное, не досмотрел кто-то видать на волне перестройки и гласности, все ж таки страна нерушимого Варшавского блока коммунистов и беспартийных, хоть и Европа…

— На волне чего?

«Ну пачиму, пачиму, пачиму? ПА-ЧИ-МУУУУУУУУУ?!!! — Потому! Так устроен мир! — А почему он так устроен?»

— Мить, ну ты вроде вышел уже из этого возраста почему да почему… На волне того. Так было надо. Так сложилось. Нельзя было.

Но, надо признать — со свойственной ему проницательностью старший ребенок копнул глубоко. А ведь и в самом деле — почему? Как мы вообще докатились до жизни такой, и обратно? На что мы разменяли наши идеалы, если, конечно, а они у нас вообще были, и все в таком же духе?

— Ладно, расскажу. Будешь слушать?

— Если будет интересно!

— Ну, это я не обещаю!

— Тогда не буду!

— Но я постараюсь. Во всяком случае, если и не интересно, то хотя бы как есть.

А и в самом деле.

2 ТРУДОВАЯ

Едешь себе однажды неспешно так сквозь унылый осенний пейзаж, настраиваешься на грядущие холода и спячку… Вдруг — чу! — рекламный плакат, призывающий вложить накопления под изрядный процент. Причем особо выгодные условия предприятие сулит тем, чей официальный трудовой стаж составляет двадцать и более условных временных единиц. И в доказательство искренности намерений принимающей стороны — портрет улыбающегося мужчины, несколько отягощенного, прямо скажем, грузом прожитых лет. Скользишь взглядом — да нет, не похоже… Ну, и у тебя есть уже почти заявленный срок, эти самые двадцать без какого-то полугодия. Да не, не… не похож. Да, не мальчик, само собой, но не до такой же степени. Смотришься же на себя в зеркало когда бреешься. Ну нет, правда же! Облачно, но не более. А тут — какой-то прямо израненный ветеран труда. Отсутствует ассоциативный ряд и, научно выражаясь, самоидентификация, и, стало быть, бодрый рекламный призыв бьет мимо цели. Нету жизненной правды, одним словом. Да и размещать, откровенно говоря, особо нечего. Разве что бесценный опыт, но тут еще надо хорошенько поразмыслить, нужен ли он тебе обратно с довеском…

И вдруг, как молнией пронзает насквозь — двадцать лет! Двадцать!

Трудовую книжку тебе открыли ровно двадцать лет назад, причем, видимо, шутки ради, первого апреля, хотя какие уж тут шутки. Нет, смешно, конечно, что согласно документу рабочий стаж на первом месте службы составил ровно 19 (девятнадцать) дней, с формулировкой «по собственному желанию». Но и только лишь. Тем более, что на самом деле это было не так.

Подрастающему поколению нынче, конечно, уже не объяснить всех тонкостей и нюансов тех суровых и прекрасных дней. Это сейчас — трудовой кодекс, пенсионный фонд, социальный пакет и строго «белая» зарплата на карточку одного из устойчивых, системообразующих банков с господдержкой. А чуть что — сразу судебное преследование, ювенальная юстиция, всяческие «омбудсмены» по защите разнообразных прав человека, майдан, евроинтеграция и таможенный союз. А тогда… а тогда и слов-то таких не было! Устроился на работу — уже хорошо, работай, трудись, показывай себя с наилучшей стороны. Деньги платят — так и вообще прекрасно. Гарантированный оклад плюс процент от сделки, да еще и выплачиваемые на руки в конверте более-менее регулярно — парень, да тебя вообще, считай, живым на небо взяли. Крепко держи там бога, неважно какого, за бороду двумя руками и гляди, как не свалиться обратно с облака. И так далее. А уж заводить речь о том, чтоб не просто оформить человека согласно Кодексу законов о Труде, а еще и с нуля выписать ему отчетный заглавный документ — это было очень и очень непросто. Почти невозможно. Ну, кто помнит это — тот поймет.

Нет, бывали, конечно, и счастливые исключения. Помнится, одна шапочно знакомая девушка изрядно жаловалась на свою горькую судьбу. Злодейка и в самом деле оказалась к ней неблагосклонна: сперва-то все шло хорошо, и богатый внутренний мир девушки и практически идеально отрисованный четвертый номер позволили ей соискать вакансию в местном филиале прославленной транснациональной корпорации — но затем ее место было отдано некоей еще более, видимо, достойной кандидатуре. «Нет, вы представляете! — жаловалась девушка хорошо поставленным голосом с едва уловимыми нотками итонского акцента, — Представляете? Оказывается, они практически при мне живой уже искали человека на мою позицию! Улыбались при этом мне прямо в глаза, а в это самое время теми же самыми руками за моей спиной…» При этом вдумчивые глаза ее неподдельно увлажнялись, но хорошая тушь знаменитой марки с честью выдерживала удар. Слушатели сочувственно кивали головами: ситуация была знакома им не понаслышке. «Вот он, звериный оскал капитализма! — с чувством продолжала ныне безработная, — Нет, конечно, со мной поступили по закону, и шесть месячных окладов за разрыв контракта выплатили без звука, но осадок-то все равно остался… некрасиво это как-то…»

Не знаю, как других слушателей — но на этих пронзительных словах автора сразил самый настоящий культурологический шок. Вмиг закачалось над его головой звездное небо, и ощутимо пошатнулся нравственный закон внутри него. Шесть окладов! Не один, не два — шесть! Тут всякий раз надеешься, что если будут выгонять, то хотя бы сделают это в начале месяца, а не в конце, потому как по всем понятиям претендовать ты можешь только на тот крошечный кусочек жалованья, что проходит через бухгалтерию. Шесть месячных получек! Тут наоборот, сам три месяца не можешь уйти, покамест не покроешь взваленную на тебя нечистыми на руку коллегами напраслину и недостачу… шесть!

Ну да, а что. Русские писатели, чего уж скрывать, тоже любят деньги. А чужие — в особенности. Говорят — мол, не бывает любви на расстоянии… ерунда. Бывает, да еще какая! И в долгой разлуке она только крепнет. Да, в какой-то мере даже хорошо, что грянул тогда очистительный кризис девяносто восьмого года, вмиг уравняв в правах и трудящихся на благо родины, и льющих финансовые потоки на мельницу стран из блока вероятных противников. Да-а… а ведь тогда до заветный Мечты, до зарплаты в штуку баксов оставался лишь финишный рывок, какая-то сотка. И вот уже, вот он, заветный штукарь, этот безоговорочный пропуск в лучший из миров, попасть в который еще труднее, чем верблюду пролезть сквозь игольное ушко! Но тут — раз тебе и два, шах и мат, и доллар по двадцать пять вместо шести, и снова откат на стартовые триста. Но здесь мы отвлеклись и забежали слишком далеко вперед.

Путевку в рабочую жизнь мне выписали в Доме призрения при обществе бескорыстной помощи бездомным, сирым и убогим. Широкой прогрессивной общественности данная богадельня более известна как рекламное агентство «Символ» знаменитого издательского дома «Негоциант». Как видим, понятие «социальной ответственности бизнеса» и тогда не было пустым звуком для чувствующих свой долг перед Родиной. В благодарность за это в предпоследний день службы я чуть не спалил успевший за полгода стать родным «Символ» до основания. Ну, не нарочно, конечно, и не по злобе. Слушайте обо всем по порядку.

Да, половина года. Даже больше, без нескольких дней семь месяцев. В те дни, когда тебе оформляют трудовую книжку — это весьма значительный срок. Кем я впервые переступил порог особнячка на Большой Ордынке промозглым сентябрьским вечером? По сути — в общем-то, никем, скромным стажером без особых перспектив на прорыв, взятым на скудное довольствие скорее всего из обычной человеческой жалости, как говорят в футболе — «Ну а вдруг заиграет? Едва ли, конечно, если здраво смотреть на вещи… но все же?» А покидал его, выходя в сияющий апрель — уже гордо дыша полной грудью и ощущая прибывающую с каждым часом силушку. Матерый профи, молодой лев ни дать ни взять, готовый взяться за любую предложенную задачу по профилю и нет… смешно даже и вспоминать сейчас.

Внимательный, вдумчивый читатель, само собой, насторожится и спросит: «А что ж покидал-то тогда? Бросал, так сказать, родной клуб, где помнят тебя с мокрых пеленок и где из тебя, отсекая лишнее и дополняя нужным, вылепили подобие человека? Неужто уже тогда цвета для молодежи окончательно заслонило сияние золотого тельца, ай-яй-яй… Или тоже — за титулами погнался?..»

Ну, нет. Не так. Так получилось…

«Дети двадцать первого века»

— Пап, а можно я с пацанами пойду на большое футбольное поле поиграю?

— Мить, а тебя возьмут? Ты же самый младший, девять лет — а большое поле это тебе все-таки не дыр-дыр во дворе, там уже стратегия и тактика…

— Возьмут! (шепотом) В прошлый раз взяли же…

— Ну иди, конечно… Но старайся там! Покажи, как говорится, все то лучшее!

Через полчаса сам спустился вниз, дошел, проконтролировал. А ведь и правда — взяли! И даже не на ворота поставили, а бегает где-то, суетится, и даже вроде на кого-то заорал, молодец, сынок, ну ты бы все-таки чутка посдержаннее, с поправкой на ветер… И, переполняемый отцовской гордостью, отлучился в бакалейный отдел.

Спустя еще полчаса заглянул снова. Задорная игра к этому моменту, правда, уже сменилась другим, тоже весьма интересным занятием, в котором и самому не раз и не два приходилось принимать участие: разбор спорного эпизода, пыль столбом, ненормативная лексика и явная готовность перейти к аргументации уровня «стенка на стенку»! Подошел, аккуратно выдернул своего, поставил пред собой, отряхнул… для фулл-контакта, сынок, ты, пожалуй, тут точно маловат.

— Мить, что ж не играете-то? Чего орете?

— Да ты понимаешь, пап… — вытер пот со лба, потер разбитую коленку, — Все было хорошо, играли, мы вели, я гол забил! Но тут пришел один говнистый мальчик и начал…

— Какой мальчик?

— Ну, такой мальчик, начал на всех орать, что неправильно, что его подковали, что пенальти должен был быть, что поделились не так… Ну и вот…

— Понятно. А закончилось чем?

— А закончилось тем, что подошел Карен и дал ему пи… Ой! Пап, то есть я хотел сказать дал ему по! Дал ему по жо… Ой, пап, ну то есть не так, а….

Вздохнул.

— Сынок, да я понял, что ты хотел сказать. Продолжай.

— Но игра так и не возобновилась…

— Понятно. Ты с Кареном дружи, он парень правильный. С подобными мальчиками только так и надо, потому что один такой может запросто испортить игру двадцати другим. Это, кстати, малыш, не только в футболе, но и в жизни…

— Пап, в смысле?

— Ну так. В прямом смысле. Потом поймешь!

И подмигнул.

Ну в общем, имел место тот самый случай, когда один нехороший мальчик сумел испортить жизнь большому количеству хороших, да и девочек тоже… А может, если подойти с философских позиций — и наоборот, дал стартовый толчок и команду на взлет. Ну и достаточно.

Процесс полюбовного расставания уже проходил пресловутую «точку невозврата», когда ко мне подошла старшая коллега Лариса Борисовна и отвела в закуток для интимно-деловой беседы.

— Ты бы сходил в бухгалтерию. Ты же заявление об уходе не писал еще?

— Не писал.

— Вот и хорошо. Тем более сходи, как напишешь. Пусть тебя на наше новое место оформят переводом.

— Каким еще «переводом»? — недоуменно спросил я, будучи в тот момент крайне неискушенным в тонкостях делопроизводства в части вопросов найма сотрудников и выдачи им «вольной».

— Таким переводом, — терпеливо пояснила свою мысль Лариса Борисовна, — Как будто ты не сам увольняешься, по собственному желанию, а тебя как ценнейший кадр по служебной необходимости переводят с одного места на другое.

— А какой в этом смысл?

— А смысл такой, что трудовой стаж в этом случае не прерывается. Смотри, мы тут официально с конца сентября, а сейчас уже апрель. Полгода с лишним!

— Лар, разница какая мне, прерывается он, не прерывается?

— Такая! Когда на пенсию будешь выходить, тогда узнаешь, какая разница? Ты о пенсии вообще думаешь или нет?!

Я совершенно искренне расхохотался. Практически до слез. Ну какая к чертовой матери пенсия, ну о чем вы. Я тогда еще о личном полете в космос думал, и он, кстати, представлялся мне делом гораздо более реальным, нежели какая-то там «пенсия»! Нет, а что такого, разрешите узнать? Вот, скажем, знаменитый выпускник нашего Физико-технического института Юрий Михайлович Батурин (между прочим, и моего же факультета!), вот взял же человек — да и полетел в космос. Хотя с позиции советника первого Президента России вылетали порой и по совсем иным баллистическим траекториям… Вот что значит — была у человека Мечта! Физтех сказал — физтех сделал, так я доложу. Вот, вот о чем надо думать, а не о каких-то там стаже и пенсии.

— Нет, Лар, — честно сознался я, — О пенсии я не думаю.

— Напрасно, — сообщила Лариса Борисовна с высоты своих целых тридцати лет, — Оглянуться не успеешь, а она хлоп — и уже рядом. Уж поверь.

— Лара Борисовна, возможно, ты и права. И ты, допустим, единственная женщина на этой земле, которой я еще готов поверить. Но согласись, что когда мы с тобой доживем до пенсии — все еще сто тысяч раз поменяется, и все эти стажи и непрерывности будут никому не нужны. Вот же и Президент страны клятвенно пообещал: «Возврата к прошлому не будет!» Было такое дело? Было. И потом, ты знаешь: я вот, несмотря ни на что, твердо уверен, что к двадцати пяти годам заработаю уже миллион… ну ладно, пусть не к двадцати пяти, но хотя бы к тридцатнику — а потом брошу все к чертовой матери и займусь каким-нибудь по-настоящему интересным и полезным делом. Творчеством, например…

(Да? А вроде только что говорил — в космос хотел полететь? А на самом-то деле, мечтал, как и все, приземленно и буднично — о «миллиончике»… Ну ладно, хоть про «творчество» вспомнил. Уже хоть что-то — прим. авт.)

— Поменяется… — с сомнением покачала своей точеной головкой Лариса Борисовна, — Только так поменяется, что спохватишься потом, вспомнишь меня — да поздно будет.

Строго говоря, и в этом житейская правда была на ее стороне. Приведем характерный, поучительный пример. Перейдем от первого Гаранта Конституции к третьему, известному также как Дмитрий Анатольевич Медведев. Спору нет, хороший парень, молодой, энергичный, продвинутый и поклонник вокально-инструментального ансамбля Deep Purple, что в любом случае его весьма положительно характеризует, хотя лично я в битве титанов хард-рока отдаю безоговорочное предпочтение коллективу Led Zeppelin. Но что, помимо должным образом прогретого места и большого человеческого спасибо, осталось от прекрасных лет его правления?

Ровным счетом — НИ-ЧЕ-ГО. Зимнее время ко всеобщему удовлетворению — вернули обратно, нулевое промилле к радости любителей в меру накатить перед поездкой — отменили, и что же в сухом остатке? Декоративное переименование милиции в полицию, окончательно поставивший набекрень так называемый «российский футбол» переход на систему «осень-весна», да еще запрет на продажу спиртосодержащих напитков после определенного вечернего часа в зависимости от региона, хотя данная мера начала свое победное шествие по стране еще до официальной инаугурации. Вот, собственно, и все.

Кстати, о запрете.

Подлетаешь тогда к кассе, удерживая на весу и стремительно отсчитывая мелочь свободной рукой — и вдруг слышишь:

— Молодой человек! С этим можете даже не подходить, у меня — уже одиннадцать!

Замираешь, как подстреленная влет птица. Да неужто? Неужели? Такой удар… Но потом — смотришь внимательно, анализируешь… нет, нет — не все еще пропало! Времени не много — но оно есть!

— Но позвольте! Как это — одиннадцать? Без трех минут еще!

— А у меня по кассе — уже ровно!

И голосом таким печальным:

— Хозяюшка, ну как же «ровно», когда вот еще ровно без трех минут, ладно, без двух-тридцать, но все равно. У меня часы, между прочим — атомные, с лазерным напылением, по курантам Спасской башни Кремля откалиброванные, мне их читатель подарил, им цены нет… у них погрешность — наносекунды за столетие…

— А у меня — одиннадцать! Ты где раньше был, не мог пять минут назад подойти, только сейчас что ль вскипело?

Вздыхаешь, голову повинно опускаешь.

— Ну где был… У меня работа, семья, дети… двое… там и был.

— Тем более — дети!

— Ну я уже как-то настроился…

— У меня — уже двенадцатый час.

— Не, ну так не бывает же, чтоб тут — еще одиннадцатый, а там — уже двенадцатый…

И, вздыхая еще горше и ощущая себя совсем уж неловко.

— Зовите старшую… Только, пожалуйста, побыстрее, а то и в самом деле карета моя превратится в тыкву.

И вдруг, сменив гнев на милость:

— Люб, у тебя там сколько? Двадцать два пятьдесят восемь? Ну ладно, иди вон к соседней кассе…

Вот так. То есть, мы как-то дожили до тех светлых дней, когда предсказание Общей теории относительности великого Эйнштейна касаемо того, что Время в разных системах отсчета течет неравномерно — начинает уже получать экспериментальное подтверждение прямо у нас на глазах. Так, глядишь, и управляемая термоядерная реакция уже не за горами, и контакт с внеземными цивилизациями, и прочие удовольствия. Но вместе с тем сохраняется и что-то незыблемое, что-то базисное, какие-то несокрушимые основы и духовные скрепы, то, что досталось нам от предков и должно быть передано нами подрастающему поколению в целости и сохранности. Пенсия, например. И непрерывность стажа.

— Сходи, сходи, — настойчиво повторила Лариса Борисовна, — Пока в трудовую книжку не вписали, все можно исправить. Ты же трудовую книжку приносил, когда нас всех принимали…

— Лар, не приносил.

— Почему?

— Ну, потому что по всем бумагам я студент еще. Она мне, может, и не положена.

— Ой, беда с тобой, Лебедев. Беда-беда-беда. Что же ты не проследил, тютя? Может, тебя просто по договору оформили? Тогда тебя и в самом деле вся эта комбинация не касается, ты, считай, заранее в пролете…

— Не, когда оформляли — вроде так сказали, что раз у меня еще нет книжки, так они ее заведут… — проблеял я без особой уверенности в собственных словах.

Вмиг все внутри меня похолодело. Еще несколько минут назад апрельский день переливался и звенел всеми струнами души — и вдруг райская музыка смолкла. Да, конечно — был разговор, обещали. Но ведь как всегда, поверил, и забыл, и не проконтролировал. И что теперь? А теперь, получается, что не только стаж мой будет с прерыванием — но и вообще никакого стажа? Но позвольте, почти семь месяцев без нескольких дней упорного труда — и коту под хвост?

— Иди, иди в бухгалтерию, пока не поздно, — практически подтолкнула меня старшая коллега. — Ох, Лебедев. Завидую я тебе: какой же ты все-таки молодой и глупый!

Следует признать, что тезис о собственной молодости и глупости я неоднократно выслушивал и в дальнейшем, и в основном от собеседников женского пола. Сперва это расстраивало, а потом как-то незаметно начало радовать. Да, глупый. Ну и что с того. Зато молодой. И если глупость, положим, еще достаточно субъективна и относительна, то молодость — величина вполне абсолютная! Это как со сверстницами. Попервоначалу-то ты для них никто, им подавай зрелых, опытных и уверенных в себе папиков, а потом вдруг р-раз! — и вот они уже потрепанные этой жизнью разведенки с детьми, а ты все такой же: мужчина в самом расцвете сил. Пусть и глупый. Вон, и бабушка покойная иной раз повторяла, «пьяный проспится, дурак — никогда», так что… А, нет, эта мудрость, пожалуй, не в данном контексте, но все равно бабушка была права.

— Давай, ступай уже! Помни, в конце-то концов, что правда и Кодекс законов о труде на твоей стороне!

Но это легко сказать — «иди в бухгалтерию». Достаточно упомянуть, что находилась она на втором этаже, подле чертогов Верховной управляющей жрицы г-жи Иркутовой Е. П., куда путь простым смертным был как в алтарь храма, то есть один раз в жизни при инициации приема на службу, но к внутренней топографии «Символа» мы еще вернемся. В бухгалтерию же полагалось нижайше являться только и исключительно в священный миг Выписки Клиенту Счета, то есть, в общем, не так уж и часто для скромного стажера, поскольку сей миг являлся венцом всех его усилий по привлечению рекламодателя. И не приведи господь потом, чтоб этому счету вдруг по форс-мажорным обстоятельствам не случилось бы оплатиться, визгу потом и укоров в пустой трате бумаги, чернил и драгоценного бухгалтерского времени можно было не обобраться.

На самом деле, имелся в моих тонких взаимоотношениях с труженицами гроссбуха еще один аспект. Как-то в волшебное предновогоднее время и впрямь снизошла благодать — а именно, на протяжении одного дня случилось у меня сразу два рекламодателя, да еще оба новых, культурно выражаясь «привлеченных». А за «привлеченного», помимо стандартного процента, полагалась еще и единовременная премия из расчета по двести условных единиц за каждого. Четыреста долларов за один вечер, ребята! Да я до того момента интегрально столько не «поднял», хотя пребывал в святых стенах почти целый квартал! Разумеется, на крыльях любви счастливый лауреат тут же взмыл в самые стратосферные облака и витал там до тех пор, пока вдруг не выяснил, что само собой в этом мире ничего не происходит и автоматически ничего не делается, и формально-то на мой лицевой счет четыреста капнуло, но реально в руки они мне дались аж в конце февраля, и то после долгих просьб и уговоров, потому как сменилось то, поменялось это, а кто сказал, да кто обещал, да кто он (и ты) вообще такой есть, и так далее.

С другой стороны — почти всю зиму я проходил в сладостных грезах о том, как получу, да как потрачу, а вот и то куплю себе, а вот и это, а лучше еще вон то потом, а денег все не убывало. А дали бы как положено — сразу бы прогулял, да и все. И ни следа.

Безудержная потребительская вакханалия в итоге началась, кстати, с воплощения одной из главных мечт пубертатного периода — с остроактуальных кроссовок! Зажал в кулачке новенькие, еще пахнущие типографской краской сотенки, вызвал на подмогу Митрича как носителя безупречного художественного вкуса, а заодно и чтоб попридержал от излишних трат — и вперед, в фирменный магазин известнейшей транснациональной корпорации! А там — о, звериный оскал юного российского капитализма! — и чего только нет, и такая тебе модель, и сякая, и для бега, и для неспешной, прогулочной ходьбы с философскими мыслями в голове, и с полосками, и светящиеся, и пружинящие в такт, а самое-то главное, что сперва ты выбираешь, какие тебе понравятся, а затем грациозная дева в обтягивающем спортивном костюмчике покорно приносит тебе из подсобки именно твой размер, потому что есть все, ВСЕ! Даже твой сорок пятый, даже сорок шестой, а не наоборот, как я привык за всю предыдущую жизнь, когда сначала без особой надежды интересуешься, а затем мучительно впихиваешься в то, что есть, в тайной надежде, а вдруг растянется да разносится… (у меня классический, если можно так выразиться, сорок пятый советский размер, классический в том смысле, что армейские кирзовые сапоги на мне сидели как влитые, аккурат по портяночке, не велики и не малы, а в самый раз. В этом плане даже жаль, что таскать их довелось меньше месяца, безусловно, это большая потеря для Министерства обороны. Такую идеальную антропометрию нижних конечностей еще надо поискать).

— С получки что ль обновку какую взял? — живо поинтересовался у меня курьер Орлов, когда я, излучая сияние, появился под сводами «Символа» с шелестящим пакетом в обнимку.

— Ага! — звонко подтвердил я и, желая поделиться своим личным счастьем со всем человечеством, тут же раскрыл коробку. — Вон, тапки новые!

Курьер Орлов был сорокалетний мужчина достаточно представительного вида, с аккуратно подстриженными усами и сознательный, как нынче сказали бы, «дауншифтер», то есть человек, презревший выгоды и прелести материального мира ради истинной внутренней свободы и прочих духовных радостей. Он деловито покрутил обувку в руках, поглядел на просвет, испытал подошву на сгиб-разгиб, после чего хмыкнул и вынес своё веское суждение:

— Говно. Ты бы хоть на чьё производство посмотрел, вон, строчка кривая, разойдется… И толстые, жаркие как валенки небось, сейчас по весне еще ничего, а летом будешь бегать и весь спаришься…

Клянусь, неимоверных усилий мне стоило тогда удержать себя от непоправимых шагов и так и оставить Орлова навеки сорокалетним за столь гнусное обращение с Мечтой. Но удержался, сказав лишь что-то едкое на тему того, что к лету я наверняка уже буду сидеть в прохладном офисе с кондиционированным воздухом, а вот он, Орлов, так и будет бегать, хочет в валенках, а хочет — прямо в носках, после чего наши отношения несколько испортились, но потом наладились, потому как мне он все равно не подчинялся, а я ему — тем более, так что… Но довольно отвлеченных мыслей вслух — пора было идти.

И с тяжелым предчувствием на сердце и дрожью в коленях я поплелся наверх…

Предчувствие его не обмануло. Давешний разговор касаемо кровных четырехсот был воспроизведен почти в тех же самых терминах и выражениях — да кто, да почему, да с чего ты взял и кто тебе такую ерунду сказал, да ходят тут все всякие, да отвлекают от работы, да и вообще — наберут, понимаешь, по объявлению. Последний аргумент был особенно обиден, ибо справедлив: набирали нас и в самом деле по объявлению, ну так не набирали бы, сразу бы предупредили, я-то здесь причем. Итог беседы, в общем, был неутешителен, а практический результат отсутствовал, о чем я с горечью и доложил вечером своей старшей коллеге Ларисе Борисовне.

К чести последней, она не ограничилась одними только лишь указаниями и эмоциональной «накачкой» на уровне «Да-а, ну ты даешь, да за тебя такого никто и замуж не пойдет, если только найдется какая-нибудь уж совсем дурочка с переулочка…» — а с пониманием и чуткостью отнеслась к проблемам неопытного соратника по борьбе. После чего, выбрав удобный момент, тоже поднялась в бухгалтерию и там каким-то образом отыскала те единственно верные слова и достучалась до небес, за что автор, безусловно, пользуясь своим служебным положением, еще раз выражает свою искреннюю признательность. Формулируя кратко, стороны достигли следующих принципиальных договоренностей. Трудовую книжку этому недоделанному олуху, который даже не знает что к чему, все-таки выписать, причем, по немыслимой доброте, задним числом, правда, недалеким, так как всему есть предел и порядок, но с начала текущего месяца так уж и быть. После чего незамедлительно уволить, желательно, конечно, по какой-нибудь аховой статье, с волчьим билетом, чтоб и дворником потом не взяли, пусть окончит свои нелепые дни под забором — но, так уж и быть, явим милость и оформим вожделенный «перевод». И на том спасибо.

Строго говоря, данного задушевного разговора с Ларисой Борисовной не случилось бы вовсе, кабы я раскланялся с «Символом» быстро, без ненужных и фальшивых прощаний, и сразу бы устремился на поиски лучшей доли, благо на новом месте уже ждали, и даже поторапливали. Но оставалось еще одно дельце, которое следовало обтяпать во что бы то ни стало. Необходимо было лично завершить весь технологический процесс с публикацией моего последнего рекламодателя, ну это завсегда так: когда надо завоевывать место под солнцем, так хоть бы кто, тишина и «голевая засуха», раз в месяц и то за радость, а как пора сворачивать лавочку — так идут и идут, прямо косяком! Пусть и не «привлеченные» уже, без премиальных, а за одни лишь скудные два с половиной процента от суммы до НДС — но все же лучше прихватить напоследок свой личный «стабилизационный фонд благосостояния», а то исчезнешь — и ищи-свищи потом свое трудовое вознаграждение, его и пребывая в рядах, как уже убедительно было показано, не допросишься. А значит — надо было тянуть до последнего. Так опытный тренер футбольной команды, ведущей в счете с минимальным преимуществом, всегда заменит самого дальнего от скамейки запасных футболиста. Это пока еще тот доплетется до бровки, пока пожмет руку арбитру, поправит амуницию, искренне поаплодирует и поблагодарит родных болельщиков за поддержку — глядишь, и еще несколько драгоценных секунд будет вырвано у Вечности.

Да, рекламодатель… Ведь «Негоциант» в те дни уже был не просто популярное, авторитетное деловое издание — а уже и полноценный Издательский дом, то есть производил в своих недрах целую «линейку» красочной печатной продукции. Наличествовал в ряду и автомобильный журнальчик «Формула-1», к каковому журнальчику я был прикреплен сперва в качестве стажера, а затем, после торжественного рукоположения, уже и «менеджера», что звучало, безусловно, гордо, хотя суть дела от этого не менялась. Тем более, при наличии отсутствия трудовой книжки.

По своей «концепции», то есть изначальной задумке, все было своевременно и идеально. Предполагалось, что специально обученные корреспонденты будут знакомить интересующуюся публику с новинками мирового автопрома, проводить тест-драйвы и краш-тесты разных там концепт-каров, давать всякие полезные советы и рекомендации, снабжая все этого завлекательными фотографиями описываемых бибик на фоне и в окружении длинноногих девиц, минимально обремененных одеждой. Читатели, в свою очередь, будет приобретать издание со всевозрастающим энтузиазмом и блеском в глазах, штурмуя в заветный день газетные киоски и развалы, и, видя такое дело, от желающих разместить свою рекламу на глянцевых полосах «Формулы-1» отбою не будет, ибо они повалят валом.

На практике, как водится, все оказалось не так чарующе. Не будем далеко углубляться в маркетинговые дебри в поисках причин тому. То ли люди, способные таки приобрести описываемые модели, не имели или привычки к чтению, то ли им попросту не хватало не это времени, а у кого были и время, и привычка, тем наоборот, несколько не хватало денег — не знаю, а делать голословные выводы не хочется. Но дело шло туго. То есть, безусловно, ведущие мировые концерны были представлены в полном объеме, а вот с пресловутым средним классом и воспеваемым на все лады отечественным производителем обстояло гораздо хуже. Так что один «привлеченный» горемыка плюс один «пролонгированный» за месяц — это бывало уже неплохо. И то хлеб. В конце концов, задача переварки глушителя «Москвича-2141» собственными руками решалась населением в те дни гораздо чаще, нежели проблема тонкого дизайнерского «обвеса» какой-нибудь «Опель-тигры». Такое вот было время.

Собственно, Последний рекламодатель был как раз самого пролетарского происхождения. Магазинчик запчастей на южной рабочей окраине, площадь хорошая, но место не шибко «проходное», ВАЗ и иномарки, в наличии на складе и под заказ, самовывоз и доставка, предоплата, постоянным покупателям — скидки. Звали его назовем условно Константин Геннадьевич, да даже и не условно, а точно так его и звали. Хороший был мужчина, видный собой, и голова с руками присутствовали на месте. Дал Константин Геннадьевич рекламу в «Формуле» один раз, дал другой — а на третий-то раз и призадумался.

Было над чем. Ведь в чем заключается истинный смысл рекламы? Вне всякого сомнения, в росте узнаваемости марки, повышении лояльности к бренду и прочих эфемерных величинах, которые красиво звучат и пишутся, но которые нельзя потрогать пальцами. Потрогать можно лишь второстепенные показатели, такие, как количество звонков, сделанных по данному объявлению или непосредственно покупателей, явившихся покупать упомянутый «глушак» со свернутой трубочкой «Формулой-1» подмышкой. После чего разделив это количество на потраченные кровные денежки, останется лишь ужаснуться собственной глупости и недальновидности…

Но Константин Геннадьевич был не таков. Проделав нехитрые арифметические действия, он пришел к тому неожиданному выводу, что виной всему… вот я сейчас пишу, и кажется, перо должно затупиться, и вспыхнет бумага от столь чудовищной лжи, даже не фантазии, а попросту обмана — а это Правда… Короче, Константин Геннадьевич решил, что виной всему отнюдь не запредельная ценовая политика Издания, и не реальный тираж, который как минимум вдвое меньше официально заявленного, да и того треть не распродается, и не неудачное «позиционирование», сиречь расположение где-то на самом отшибе подле выходных данных, что было бы естественно. А виной всему — он сам, Константин Геннадьевич, и неудачно разработанный лично им дизайн-макет, недостаточно яркий и креативный и в силу этого не привлекающий внимание потенциально потребителя. Воистину — чудо чудесное! Тогда мне казалось, что на своем тернистом пути я нет-нет, да и буду встречать подобных уникумов — но нет: двадцать лет минуло, а более с подобной самооценкой я так и не столкнулся. Говорю же — чудо.

Все эти свои соображения Константин Геннадьевич изложил мне в телефонной беседе, после чего известил о принятом им решении. Он дает рекламу в третий и решающий раз, а для чистоты эксперимента уже пригласил самого настоящего художника-живописца, который воплотит на холсте его видение груды карбюраторов, жиклеров и трамблеров, воплотит столь сочно, что не заметить рекламное объявление теперь будет просто невозможно! От нас же потребуется только отсканировать полотно и перевести его в цифровой вид, снабдив адресом, телефоном и всем, чем полагается. Что ж — подобный план действий меня полностью удовлетворил, и в назначенный час я изготовился к ожиданию художника, который был столь любезен, что подписался сам доставить рукотворный шедевр к месту дальнейшей обработки.

В хорошей истории все сюжетные линии в момент катарсиса непременно сходятся в одной пространственно-временной точке. А поскольку данная история, безусловно, хороша, подобной точкой для нее стала курилка закрытого акционерного общества «Символ». И для лучшего понимания, почему это случилось именно так, а не иначе — осветим внутреннее мироустройства организации более детально.

Принцип социального неравенства, общественной стратификации и расовой сегрегации был воплощен внутри особнячка на Большой Ордынке вполне наглядно. На втором этаже, как уже подчеркивалось, располагались чертоги Верховной рекламной богини, бухгалтерия и комната топ-менеджмента. Причем в последнюю раз в неделю шудрам и неприкасаемым дозволено было явиться, не боясь быть испепеленными ярчайшим сиянием звезд, когда мы робкой стайкой поднимались туда для занятий по повышению нашего идейного и профессионального уровня. Проводил эти импровизированные семинары один из полубогов по имени Анатолий Линдин. Конечно, нельзя сказать, что тайны и секреты он поведывал какие-то уж совсем глубокие, в частности, совет «Разговаривая с людьми — улыбайся!» на открытие Америки не тянул никак, но в целом вещал Анатоль увлекательно, так, будто занимался этим как минимум с рожденья, а не только лишь от сотворения Новой Свободной России. Ну и потом, это все-таки он «топ», а не ты. С другой стороны, само собой, как тут не взмыть на вершину, когда все лидирующие автопроизводители со своей многополосной рекламой для «Формулы-1» обращаются именно наверх, к уважаемым людям, а вовсе не к стажеру, совершающему с высунутым языком челночный бег от одного лабаза с запчастями к другому. Но если бы нас, скажем, незаметно поменять местами, то… Но это бизнес, детка. Тут кто первый прислонился к несущему золотые плоды дереву — тот и молодец. Совсем как в поучительной задачке из книжки Перельмана «Занимательная арифметика» на тему «Приведи девять друзей и получи свой велосипед бесплатно». Опоздавшему — кости.

Вот кстати — да. Если поразмыслить, в чем тогдашнее время отличается от текущего, то с философской точки зрения — вот в чем. Тогда у всех участников процесса имелось еще какое-то порочное прошлое, имеется в виду — до падения Берлинской стены, какая-то мирная, созидательная профессия на руках. Ну я вот например — был бедным студентом. А вот Лариса Борисовна — до прихода на ниву трудилась учительницей начальных классов. А вот Анатолий Линдин — был более чем скромным кандидатом наук в каком-то не самом перспективном проектном институте, а оказалось — такие скрытые таланты дремали в человеке!

Вот говорят — но ведь было же и при царском режиме что-то хорошее, положительное, и если взять от него все то лучшее, то есть не то, чтоб реставрировать и вернуться, но…

Да ну! Ну ладно я — еще не успел сильно оторваться от корней. А вот Лариса Борисовна, ей куда — обратно в начальную школу, чтоб еще через десяток лет окончательно возненавидеть всю эту педагогику в окружении трех любимых кошек? А Анатолию Линдину? Назад, в пыльную лабораторию, в гнетущую атмосферу творческого бессилия, зависти и антисемитизма? Или вот, к примеру, еще один труженик из деисусного ряда. Внучатый племянник одного из деятелей Революции, который, прежде чем сгинуть в жерновах Великой чистки, успел оставить наследнику звонкую фамилию и элитную трехкомнатную квартиру на Садовом кольце, куда тот теперь водит секретарш по списку — ему куда? На партсобрание с целью разбора его морального облика? Ну уж дудки! Возврата к прошлому не будет, как и было подчеркнуто. Но мы несколько отвлеклись от топографии.

Ну а на первом этаже располагалась «людская» для лоу-, я извиняюсь, менеджмента, а также базировались прочие вспомогательные службы навроде дизайн-бюро и комнаты отдыха водителей (этаж, кстати, был несколько притоплен относительно уровня земли, то есть не сказать, чтоб прям «полуподвал», но во всяком случае первые три ступеньки после крыльца вели вниз. Но сделано это было не для того, чтоб дополнительно подчеркнуть чье-то место на земле этой грешной, а случилось само собой, с течением времени и под грузом прожитых лет). Кем были дизайнеры до широкого внедрения компьютерной техники в повседневную жизнь — это я сказать не берусь, а вот водители и раньше были водителями. С тружениками художественной части их роднило то, что и тех, и других решительно невозможно было заставить что-то делать, даже имея на руках соответствующее Указующее предписание за подписью кого-либо из небожителей второго уровня, потому как завсегда находилась тысяча гораздо более важных и неотложных дел, только дизайнеры при этом пристально таращились в свои красивые мониторы, а водилы — просто в пустоту. Но взгляды их и смысл происходящего при этом были идентичны.

Вот кстати, опять же о техническом прогрессе, который уже и тогда решительно вторгался, а теперь так и дети младшей ясельной группы увешаны разного рода «гаджетами» как новогодняя елка игрушками, причем управляются они с ними подчас гораздо лучше своих замшелых, непродвинутых предков. Но делает ли этот самый прогресс человечество счастливее? Отвечаю однозначно: решительно нет! Вот глядишь, бывало, на дизайнера либо водителя — фигура согбенная, руки трясущиеся, взгляд потухший, это у него «не грузится», то у него «зависло», на это срочно нужно «обновление и ТО», там не бьется, здесь не стыкуется, пробки, трафик, где-то наоборот стучит, но непонятно что, и так далее. Нету, одним, словом, никаких поводов для выработки гормона радости хотя бы в минимальном объеме. А переведешь взор на курьера Орлова — и сразу праздник на душе! Ни автомобиля у него нет, ни навороченного «макинтоша» последней серии, вообще ничего, один только казенный пейджер, и тот с постоянно якобы севшей батарейкой — а человек постоянно просто светится от радости, как птичка божья, что порхает с ветки на ветку, не ведая ни забот при этом, ни хлопот. И единственное, что может омрачить — это покупка кем-то из соратников новых кроссовых туфлей, но и тут можно быстро справиться с ситуацией и вернуть привычную гармонию. А если что и роднит — так это то, что и его заставить делать что-то и куда-то идти — тоже абсолютно нереально. Ну да и ладно.

Если же заглянуть в помещение для сотрудников нижнего звена, то легко было заметить, какая там шла постоянная борьба за место под солнцем и ареал питания. Выражалась она в степенях свободы, которыми оперировал тот или иной соратник. Так, свеженабранные стажеры не могли себе позволить вообще ничего, разве что робко сдать старшему по званию еженедельный письменный отчет о своих хлипких достижениях и призрачных прогнозах на будущее. Но по мере того, как дебютант продвигался по карьерной лестнице к зачислению «в штат» (пусть и без трудовой книжки, ах-ха-ха), ему начинало негласно дозволяться все больше и больше. Сперва можно было воспользоваться общественной телефонной линией, затем факсом и копировальным устройством, и даже кое-что напечатать на компьютере. Постепенно человек обретал право пользования вешалкой — это символизировало факт наличия у него столь важных дел, что для их решения требовалось длительное личное пребывание в штаб-квартире (например, все-таки поднять в бухгалтерию выписать счет, а потом с замиранием сердце осведомиться, не «упали ли деньги от моих? Ну а вдруг?»), а в момент ожидания можно было присесть на стул и даже в полукресло, пусть еще и не твой персональный, но хотя бы не топтаться в приемной. Можно было даже слегка пофлиртовать с секретаршей отдела, которая изначально тебя в упор не видела, ну, без построения далеко идущих планов, конечно, потому как те, на которых эти планы имело смысл строить — трудились этажом выше и посещали по списку известное жилье на Садовом кольце, а наша-то, ну то есть, хотя ты и сам… ну вы поняли, короче. И наконец, как верный знак скорой инициации — у человека появлялась своя персональная пепельница!

«Смешно, — поморщится здесь притязательный читатель, — Ерунда какая-то. Что, общественной не было?»

Да была, конечно. Но тут, как бы это сказать… Смысл был второй, глубинный, не в голой функциональности предмета. Дескать, я здесь не просто так, мимо пробегал, заскочил на минутку — а я тут уважаемый человек, тружусь здесь, и вообще — в авторитете! Должно же человека и что-то незримое связывать с родной Организацией, корпоративный дух там и прочий тимбилдинг. Да я уже, если хотите знать, на самом-то деле — ну и тому подобное. Строго говоря, с курением в «Символе» периодически боролись и до вступления в силу «Закона об охране здоровья граждан от негативного воздействия окружающей среды», в зависимости от текущего настроения Генеральной богини г-жи Иркутовой Е. П. то выгоняя на улицу, то всемилостивейше разрешая по причине совсем уж прохладной погоды за бортом — короче говоря, курилка была, как раз в загончике подле места для ведер, швабр, веников и прочего клинингового инвентаря.

Был у курилки и еще один сакральный смысл. Расположенная рядом дверь вела в крошечную кухоньку, на которой трудилась такая же крошечная тетушка-повар, но блюда домашней кухни она готовила полноценные как по объему, так и по вкусу. Чисто теоретически воспользоваться забесплатно услугами питательного пункта могли все, начиная уже от стажера второй статьи, и это было крайне гуманно. На практике же, однако, выходило так, что при сугубо ненормированном, рваном рабочем ритме — дождаться своей очереди за один из двух столиков выпадало крайне редко. А затем Руководством, слава ему, было издано Постановление, предписывающее все деньги за неиспользованные обеды в конце месяца выдавать на руки наличными, так что харчиться на глазах у всех сделалось и вовсе нерентабельным. Таким образом, курение окончательно обрело форму своего рода социального протеста: капитаны высшей формы разума с самого утреннего кофе чинно восседали на камбузе, неспешно обсуждая насущные проблемы геополитики и макроэкономики, а матросня урчала животами и злобно дымила поблизости, отравляя трапезничающим роскошь простого человеческого общения.

Всё, всё — линии сошлись, и звезды на небе встали как надо! И в назначенный день и час я занял позицию как раз в курилке, ибо это диктовалось неумолимыми законами геометрии. Только оттуда можно было контролировать вход в особнячок, дабы не пропустить явление художника, который, как и все творческие люди, анонсировал его достаточно туманно, в форме «Постараюсь быть где-то после обеда, но точно обещать не берусь. А может, и до…», что поименованным людям, в общем простительно. И одновременно можно было следить за одним из компьютерных гениев, которого я буквально на коленях умолил произвести все необходимые технические манипуляции, и которого прочие коллеги так и норовили поперек меня загрузить иными сверхважными задачами.

Да, солнечный апрельский день был прекрасен. И даже приступы предстартового волнения легко перекрывались радужными построениями типа «Да ведь уже завтра — свобода! Недельку-то вполне можно еще дурака повалять по такой-то погоде! Эх, еще бы денежки сразу получить — вообще бы красота. Прямо все, но это едва ли, конечно, но хоть авансовые… В магазин пойду! В книжный. Вот ей-бо, клянусь — вот сразу весь десятитомник Стругацких возьму, все десять, аккурат на этой неделе последний сказали должны выложить… И кроссовки! Еще одни, только белые… Все-таки вторая пара тапок — это уже роскошь. А ведь могу позволить! А еще было бы не худо прям сегодня вечером, если получится договориться…»

Но жизнь, как водится, внесла свои неумолимые поправки. Стоило окунуться в мысли буквально на секунду, как внимание мое привлек неясный тревожный гул, доносившийся со стороны парадного. Затянувшись, я выглянул из-за угла — и обмер, моментально уяснив, что на историческую сдачу изобразительного материала Рисовальщик прибыл в том состоянии, которое интеллигентные болельщики футбола и хоккея тактично именуют «в нелегкое говнецо». Ну, говоря по-простому — в состоянии алкогольного опьянения средней тяжести с положительной динамикой. То есть, на ногах еще держался и языком ворочал, но уже с большим трудом, распространяя при этом вокруг себя чудный аромат утренней охры, в удачной колористической гамме наложившейся на вчерашний сурик. Но шедевр, по счастью, из рук не выпустил по дороге.

Ситуация потребовала решительных, незамедлительных действий — и они были предприняты. На лету похвалив себя за избранное место дислокации, я кое-как уговорил охранника пропустить мастера кисти, напирая на необходимость вдохновения, которое не всегда приходит к нам по заказу, а ведь время не ждет, и сроки сдачи новой «Формулы-1» в печать никто изменять не будет, потом транспортировал и усадил творца в кресло подальше от магистральных руководящих путей, потом понесся к дизайнеру, ворвавшись буквально за секунду до того, как его все-таки озадачили чем-то не в пример более важным, потом мы споро накидали текст, потом распечатали, потом я послал его Константину Геннадьевичу на утверждение (по факсу, само собой, электронная почта тогда еще не была изобретена), потом… короче, в итоге все случилось так, как и должно было случиться. Кроме одного.

Пепел-то я стряхивал в бумажный кулек, поскольку, будучи уже под заявлением об увольнении, утратил моральное право на собственную пепельницу. Тем более, что в ту неделю по случаю плюсовой температуры убрали и общественную. И недокуренную сигарету просто пристроил как-то аккуратно на лавочке, когда сорвался к охраннику, я ж не осознал сразу в полном объеме, в насколько праздничном виде прибудет мой деловой партнер, и какие вследствие того ожидают непредвиденные дела и хлопоты! Короче, из закутка повалил дымок. Не сильный, но повалил.

К счастью, коллеги не сплоховали и быстро ликвидировали очаг возгорания. Я даже едва успел вонзиться в их самые первые ряды и громко повозмущаться вместе со всеми хором: «Совсем охренели! Чуть не спалили весь дом! Кто курил — наверняка опять из внештатных кто-то? Курьер небось! Точно, Орлов, он один такие вонючие курит… Слушайте, надо вообще проверить, у него там табак хоть, или иные какие… растения… Надо, надо, точно говорю: ну с чего он сидит и все время улыбается, вечно всем доволен, так же не бывает. А, он на задании с утра, говорите? Да не может быть, не смешите мои завтрашние белые тапки, его последний раз на задание удалось выпихнуть в январе еще… Все-таки уехал? Ну неважно! Важно то, что родное здание наше — пожар 1812-го года выстояло, а тут — конец двадцатого века!!! На улицу их гнать, весна, провоняли тут все своим табачищем!» В общем, поговорили и забыли.

А ведь и действительно! Весна! Апрель!

Мы с художником, счастливые и довольные, вышли на Большую Ордынку, вдыхая полной грудью. После чего он тут же достал из-за пазухи литровую емкость осетинского разлива, завернутую в какой-то хрустящий целлофан, и предложил немедля обмыть наш общий успех. Я со всей почтительностью к его годам сообщил, что ему, пожалуй, хватит и того, что есть. У милиции на «Новокузнецкой» с фейс-контролем очень, очень строго… Творец, что удивительно, признал мои доводы вескими. И отдал мне емкость целиком. Дескать, ему «Костя» и так нормально заплатил, так что он мне крайне признателен за столь щедрый заказ. И, пошатнувшись и икнув, откланялся.

Целлофан, кстати, оказался оберткой для цветов. Типа букет. Ну, художник, дело такое… он так видит мир. Это мы выяснили со Стариной, когда благополучно раздавили емкость в намоленном скверике у «Новокузнецкой», увеличив таким образом намоленнность места практически вдвое. Замечу лишь, что мобильные телефоны в тот сезон уже были изобретены, но у нас их, само собой, не было. Но все равно Старина подкатил буквально через полчаса. А сейчас можно годами созваниваться, списываться, общаться через всевозможные «сети» и «мессенджеры» и так далее — и продолжать оставаться трезвыми и одинокими. Но это лирика.

Трудовую книжку мне в итоге все-таки завели. Пресловутым «задним числом», внеся одновременно и запись о приеме на службу, и об оформлении «перевода». Причем, по немыслимой милости — с сотворением максимально возможного в сложившихся обстоятельствах стажа, то есть с первого апреля, мартом датировать подотчетный документ уж никак оказалось не можно. В суете всех этих кадровых перестановок как-то выпал из внимания тот занятный факт, что День смеха выпал в тот год на субботу. А ведь это и в самом деле смешно: выписать русскому человеку путевку в трудовую жизнь — да и субботним днем. Чудится в этом что-то такое… какой-то происк, некий заговор мировой закулисы и отголоски протоколов сионских мудрецов… если, конечно, им было в тот момент дело до скромного славянского паренька, но ведь серьезные ребята и отличаются тем, что в их делах нету мелочей. Ну вот так.

Кстати, первого апреля тогда выпал снег. А еще в тот день стартовал очередной, уже четвертый по счету чемпионат России по футболу, сейчас уже как-то и не верится, что в футбол тогда в России было принято играть с апреля по начало ноября, оставляя март и декабрь лишь Господу его в лице Еврокубков, ну, лишь для тех, понятно, кто пробивался там в соответствующие стадии. А не как нынче, с зимы до зимы, да еще и с полуторамесячным перерывом на лето. Ну да, ведь Россия теперь — жаркая страна…

А еще в тот сезон стали играть по новым правилам, это чтоб три очка за победу, все ради зрелищности и атакующей модели, а еще с постоянными номерами и фамилиями на спинах, а еще чтоб туры в основном проходили по выходным дням, а не как придется, то есть опять же все в интересах драгоценного болельщика — чисто как в Европе, одним словом.

А еще…

А еще тот сезон «Спартак» начал уже последними осколками трижды чемпионского состава, постсоветский призыв 1992-го года разъехался уж почти окончательно, но начали вроде бодро, хотя надолго запала не хватило, и довольно скоро с претензиями на «золото» пришлось распрощаться, и третье место казалось полным провалом, а еще казалось… да много чего еще казалось.

Но об этом обо всем — чуть позже.

2А

— Филимонов, ты в итоге-то — Стругацких купил как обещал? — сладко потянувшись на солнышке, спросил Илья Муромэц, — Или так брякнул, чисто для красного словца и поднятия культурного авторитета?

— Купил, конечно! — живо откликнулся Филимонов, — Я свое слово завсегда держу. Ну, не все десять томов за раз, конечно, но четыре-то взял!

— Загонялся по братьям? — задал вопрос с другой стороны Алеша Беркович.

— Не без этого.

— Ну и что ты в них нашел? — хмыкнул Алеша и, сорвав новую травинку, принялся ее лениво пережевывать, даже не пережевывать, а просто гонять из одного уголка рта в другой. — Неужели рекомендуешь? С чего начать?

— Алексей как всегда верен себе, — прокомментировал Илья, — Не читал, как я понимаю, но осудить успел.

— Что такого? В любом случае к дискуссии надо подходить уже с каким-то предварительным мнением!

— И каково оно?

— Ну, как каково… Инородство, безродный космополитизм, пропаганда чуждых якобы общих ценностей… так, если разбираться…

— На себя посмотри, посконник! — беззлобно посоветовал Алеше Илья.

— Речь не обо мне ведь в данном случае, — важно пояснил Беркович, — Так с чего же начать?

Филимонов приподнялся на одном локте и внимательно посмотрел на Алешу:

— Ты знаешь, Алексей… так сразу и не скажешь. Хотя тот же «Пикник на обочине» и детям не худо было бы в школах преподавать… Но вот тебе лично…

— Да, мне. Лично!

— Тебе лично — уже ни с чего не надо начинать.

— Это почему же? — деланно возмутился Алеша, — Что за интеллектуальная дискриминация?

— Да потому. Поздно уже.

— Этот как же понимать?

— Да вот так и понимай, — тут Филимонов немножко призадумался, — Ну, просто есть книжки, которые в молодости надо прочесть, годков до двадцати пяти максимум. Ремарка вот еще, скажем. Или «Альтиста Данилова», к примеру… а потом — бесполезно. Я, сказать по правде, иной раз и сам перечитаешь — да и призадумаешься, что ж там такого находил тогда…

— Про что же там такого написано-то? Ты уж поясни нам, сиволапым!

— Да про ничего такого. Про мечту в основном. А от нее с годами — одни остаточные явления. Как от продуктов распада алкоголя в крови, — вздохнул Филимонов.

— Студент, ты все-таки растолкуй, — снова вступил Илья Муромэц, — Что за мечта-то? С Алексеем-то все ясно, про мечту ему не понять, не его стиль. Но вот ты вот что, тоже младшим научным сотрудником хотел сделаться, программистом там каким-нибудь великим?

— А хотя бы и младшим! — дерзко воскликнул Филимонов, но тут же погрустнел голосом, — Ну и вот как раз к двадцати пяти и не осталось ничего. Даже раньше. Мы же знаете, пока учились еще, так думалось — может, хоть сколько по окончании отработаем чутка по специальности… А на деле вышло — отработали по формуле «Шесть минус N», где N у нас…

— О-о, студент! — радостно присвистнул Алеша Беркович, — Вот за это мы тебя не только терпим, но и практически любим как ближнего своего! Чуть что — сразу формулу наладил! Шаг в сторону — побег. Ты своим языком, простыми русскими словами — не можешь ситуацию прояснить?

— Да что прояснять, коли все и так очевидно! Когда три года оставалось учиться — прикидывали, что еще три годика по окончании потрудимся согласно приобретенной профессии, а там уж будем осматриваться и разбираться, что к чему, и какая будет текущая обстановка в стране и мире. Оставалось два — думали, что пары лет будет достаточно, чтоб долг перед Родиной искупить, один — один. А как получили диплом на руки — так и все было уже, умножение на ноль, а ноль — он ноль и есть. Ничего…

— А что ж так? — покачав головой, осведомился Илья.

— Ох, Илюша, — в такт ему покачал головой Филимонов, — Вот и старший ребенок иной раз спросит, что к чему, и начнешь объяснять, причем все больше самому себе — и только дальше от ответа уходишь, а уж и младший скоро начнет спрашивать. Время такое было — вот и весь ответ…

— Ну, ты на время-то не кивай, за себя учись отвечать, — веско молвил Илья.

— Мы, на самом-то деле, мне кажется… — тихо продолжил Филимонов, — Мы уж последние были, кто об этом вообще мечтал. За нами подрастающему поколению — не до того стало…

— Все, сменили тему, — хлопнул в ладоши Алеша Беркович, — А то молодой иной раз заведет такой разговор, что прям и не знаешь, куда бежать…

— Я заведу? — изумился Филимонов.

— Ну а кто еще?! Мы что ль с Ильей?

— Ладно, давайте о другом. О литературе не задалось, может, попробуем о музыке?

— Час от часу не легче! — и Алеша Беркович картинно схватился за лицо руками, будто футболист, с трех метров смазавший по пустым воротам, — Да что ты за человек такой нам достался! То ему книжки читать, то песенки слушать — нет бы делом каким полезным занялся! Работать бы пошел, даже если б и не по специальности — а все хоть какая польза обществу. Так ведь нет — лишь бы глаза замылить да уши забить ерундой всякой! Ну, ладно, так и быть — докладывай, что ты в песенках этих находишь. Только коротко.

— Алеш, ну как тут можно коротко, — потупив взор, тихо сказал Филимонов, — Это ведь дело такое, глубоко личное на самом деле…

— Еще короче! — решительно потребовал Алеша. — Сразу в самую суть копай и проникай!

— Ладно, — смиренно произнес Филимонов, — Пусть коротко. Значит, песенки, как ты говоришь — они ведь не сами по себе хороши. Ну, то есть, и сами по себе, но бывает, что и хорошая песенка как-то мимо проходит. А вот иной раз случается так, что вот ляжет прямо на твое душевное состояние какое-нибудь особенное — и потом уже все, не отпустит. И потом сколько раз ни будешь слушать — так и будешь вот что что-нибудь вспоминать, и сердце щемить будет все так же, как и в первый раз, да иной раз и еще сильнее…

— Уже лучше. Слов по-прежнему много, но суть более-менее начинает прорываться! — подбодрил Филимонова Беркович.

— Алеш, ну так ведь она в музыке и суть, чтоб совсем без слов объяснить! — воскликнул Филимонов. — А другой раз и наоборот, вот знаешь… Вот сидишь какой-нибудь, весь такой разобранный и потерянный, а потом услышишь что-нибудь… знаешь, как сказать… будто какой-то небесный диджей точно для тебя пластинку завел… и как-то так отпустит даже потихонечку. Не совсем, но легче станет. Ну и дальше вроде живешь…

— Про небесного диджея хорошо сказал, — неожиданно вновь вступил Илья Муромэц, — Сам придумал или списал у кого?

— Да неважно, — махнул рукой Филимонов, — Сам, не сам — какая разница, если так оно по-настоящему и есть…

— Пример давай какой-нибудь, — строго сказал Алеша Беркович, — А то опять слова…

— Пример… да можно и пример…

— Ну вот так-то оно и лучше!

3 ЗЕМЛЯ УТРЕННЕЙ ЗВЕЗДЫ

Классики марксизма-ленинизма учат нас, что в преддверии различного рода социальных потрясений и катаклизмов в обществе складывается так называемая «революционная ситуация». Характеризуется она тем, что верхние слои народонаселения чего-то там не могут, а нижние в свою очередь — чего-то там не хотят, или наоборот: верхние чего-то могут, но не хотят, а нижние — хотят, но не могут… Речь, короче, идет о некоем противоречии между желаниями и возможностями, каковое глубинное противоречие и вообще-то весьма свойственно человеческой природе и в некотором роде и является основным двигателем развития и прогресса… но не суть, в общем. Складывается и складывается.

Развивая этот тезис и опираясь на аксиому того, что учение Маркса всесильно, потому что оно верно (или, опять же, наоборот) — можно предположить, что на смену революционной ситуации приходит ситуация пост-революционная. К сожалению, здесь четких определений классики нам не оставили, революции, как известно, охотно пожирают собственных детей… но, по-видимому, отличительной чертой этого нового положения дел является некоторая растерянность и недоуменность на местах. Растерянность, вызванная постепенным осмыслением произошедшего, и недоуменность от созерцания новой конфигурации желаний и возможностей, которая хоть и внешне радикально отличается от прежней, но внутренне по-прежнему столь же дисгармонична, как и ранее, если не больше. За что боролись, на то и напоролись — так, короче говоря, если выражаться простым народным языком.

Именно такая ситуация и сложилась на Родине к концу августа 1991 года. Ну или во всяком случае в ее стольном граде Москве, потому как, если начистоту, Родина в целом если чего и заметила, то не придала большого значения случившемуся, это, знаете ли, если на все обращать внимание — никаких нервов не хватит, на чем, собственно, Родина стояла, стоит и стоять будет вовеки веков, и в этом и есть ее астральный секрет и сакральная миссия. Но в Москве, в среде прогрессивно мыслящей части общества — сложилась совершенно точно.

Нет, ну в самом деле — колеса Истории крутятся незаметно, но иногда ведь и сорвутся так, что только искры с визгом полетят во все стороны! Еще вечером в воскресенье осьмнадцатого числа ложились спать, блаженно ни о чем не подозревая — а еще через неделю уж и чего только не было! И тревожные дождливые ночи, и слухи самые страшные, вплоть до, и всеобщая эйфория и ликование, и солнце свободы, и так далее. Ну и, собственно, вопрос: так, ну все отлично, проехали… но дальше-то что? К какому, фигурально выражаясь, берегу грести нашему утлому суденышку, оказавшемуся в самом эпицентре исторической бури без руля, так сказать, и без ветрил…

Старший ребенок тогда неожиданно вдруг спросил, в свойственной ему манере всего несколькими словами пронзив сразу весь вековой исторический пласт:

— Пап, а Ленин был кто? Первый президент России?

О, грехи наши тяжкие! О мы, несчастные Иваны, не помнящие своего родства! Как можно, ну не тысячелетие же прошло, ну мы же не совсем дряхлые ископаемые пока, это же ведь всего еще наши дети, не внуки даже, ну как можно было помыслить, что десятилетний и не самый глупый ребенок не будет знать, кто такой Ленин, если только умалишенный… да и тот обязан был знать, пусть единственное, но обязан! Но ладно.

— Мить, тут как бы это тебе сказать… Был, но не президентом, эта топ-позиция тогда по-другому именовалась… И не России, а Советского Союза, а России не было… Ну, то есть, Россия-то была, но тоже немножко все по-другому дело обстояло… Россия при царе была. И сейчас вот, только без царя… пока во всяком случае.

— А, знаю. Ленин царя сверг.

— Да, вот это, пожалуй — определенно. Он самый.

— Пап, а я мог бы быть царем?

Час от часу не легче!

— Ты знаешь, Мить — едва ли. Так, конечно, всякое случается, но если проанализировать все твое генеалогическое древо — то происхождения ты самого что ни на есть рабоче-крестьянского. Так что без шансов и вариантов. И не только царем, а даже и близко бы не стоял…

— Жалко. Я бы много хорошего мог совершить…

— (искренне рассмеявшись) Не горюй. Для этого вовсе необязательно быть царем. Было бы желание. Да им, царям, если хочешь знать, это даже труднее совершать в некотором смысле. Слишком много условностей и наложенных извне обязательств.

— Так кто тогда был первым президентом России?

— Ельцин.

— А я думал — Путин!

— Не. Ельцин Борис Николаевич.

— Так Россия когда появилась?

Э-э-э… мэ-э-э…

— Ну, в общем, как бы сказать… ну вот если заново, то вот в девяносто первом году, когда Советский Союз распался. И тогда Ельцин стал первым президентом.

— А он кого сверг?

— Ну — в какой-то мере Горбачева. Но там не все так просто. СССР-то так и так разваливался, еще до свержения…

— А почему?

(И снова «Ну почему, почему, почему? Па-чи-муууууууууу?!!»)

— Мить, это долгая история. Мы, товарищи взрослые, еще и сами толком не разобрались. Подрастешь вот, вам в школе и разъяснят. Я бы рассказал, но тут вектор время от времени меняется, то так, то эдак. Расскажу еще неправильно…

— Но хотя бы коротко!

— Коротко… ладно, слушай. Короче, Ленин сверг царя и царскую Россию. А Ельцин развалил Советский Союз и стал строить Россию новую. Ну, не сразу, там между Лениным и Горбачевым наличествовал еще ряд деятелей науки и культуры. Да, и строить тоже стал не сразу. И мы теперь тоже новую Россию строим, но не такую, как Ельцин, там меняется, короче, точка зрения, и есть ряд нюансов. Восстанавливая в какой-то мере Россию прежнюю, но без имперских замашек, как недавно было специально подчеркнуто. И еще при этом беря все лучшее и положительное, что было накоплено в Советском Союзе (шепотом — не всегда, правда, получается, и опять же, имеются различные, зачастую диаметральные мнения). Забавно при этом, что Путина президентом назначил-то как раз Ельцин, который теперь то ли строил и восстанавливал, то ли напротив, разваливал и ввергал в пучину… но, как бы то ни было — назначил.

— А, это я уже знаю. Путин потом назначил президентом Медведева, а Медведев — опять назначил Путина… (да-да, малыш: Авраам родил Исаака, Исаак родил Хама, и далее по списку)

— Э-э, насчет Медведев «назначил»…

Хороший мужик Дмитрий Анатольевич Медведев, преданный поклонник группы Deep Purple и ценитель продвинутой электронной техники, да только вот… Знаете, кстати, что такое «кризис среднего возраста»? Это не когда старший ребенок уже лучше тебя разбирается в твоем же собственном телефоне, это еще нет. А вот когда уже и младший разбирается лучше — вот, вот это уже он самый, не отвертишься!

— Ну ладно. Пусть так. Назначил. Короче, как у Чебурашки и его друзей: мы строили-строили — и, наконец, построили! Понял чего-нибудь?

— Пап! Ты если сам ничего не знаешь — то сразу так и скажи!!!

Да, да. Так, если проанализировать и обозреть ретроспективным взором (можно под композицию британского ансамбля Oasis «Не оглянись во гневе») — с самого исторического апрельского, 1985-го года Пленума все шло по нарастающей. Сперва неспешно, но потом все быстрее и быстрее. Сначала в положительном ключе — но постепенно как-то становилось все тревожнее и неизбежнее. Перестройка, ускорение, гласность! Хозрасчет! Жувачки импортной в кооперативных ларьках — сколько хочешь! Польские джинсы, «вареные» по последней моде (ну, то есть попросту прокрученные в смятом виде в стиральной машине в сопровождении ядохимикатного раствора) — были бы деньги! В субботу вечером, чтоб молодежь на Пасху не шаталась в праздном любопытстве подле божьих храмов — шведский вокально-инструментальный коллектив Europe по телевизору, по самой первой программе, а ведь раньше-то в такие святые дни демократия дальше Аллы Пугачевой не простиралась. А между прочим, эта самая «Европа», если по прошествии почти трех десятков лет откинуть всю свойственную тому эстрадному периоду пергидрольно-обтягивающе-блестящую мишуру — вполне так, как говорится, крепко сбитый по европейским меркам коллективчик, не Def Leppard и Guns’n’Roses, конечно, но пяток композиций, за которые и теперь не стыдно, на своем счету имеет, а это уже немало.

А потом…

А потом — Съезд народных депутатов с говорильней взахлеб, и люди с радиоприемниками на улицах, жадно внимающие Слову, и какие-то судьбоносные решения, никому на самом деле не нужные, и так далее, и уже ко второму подобному мероприятию население заметно охладело, а про третье — и вовсе неизвестно, состоялось оно в принципе или нет. И погромы на национальных окраинах, и тяжелое, будто набрякшее небо, и референдум с наболевшим вопросом — желает ли подшефный партии и правительству народец и далее проживать в Стране Советов как в достаточно пригодном для этого месте со всеми удобствами, с причитающимися по праву рождения правами и свободами, и тому подобное. Ну, конечно желает! Еще бы спросили — желает ли народ ничего не делать, а зарплату получать как у академика, да еще с северной надбавкой, так результат еще лучше бы получился, только что это уже могло изменить? А почему? А, ну это уже товарищи взрослые должны объяснить, был ли процесс неизбежным, проскочившим в какой-то тончайший миг пресловутую точку невозврата — или еще можно было дать по тормозам и каким-то образом реверсно… а, вот мне подсказывают из нашей редакции: это вы тогда были молодежь и юношество, а ныне — вы и есть те самые товарищи взрослые, которые и должны разобраться, и дать четкие ответы, расставить акценты и добавить нужные корректирующие коэффициенты… а, ну я не знаю. Это, значит, к другим товарищам. Специально обученным и информированным. А у нас тут — почти одна сплошная лирика.

Подорожало все по весне — вот это факт. То есть, товарам из категории «не первой необходимости» случалось дорожать и раньше согласно Постановлениям, но чтоб вот так все сразу и единомоментно — при царе-батюшке такого не было. Богородица не велела. А теперь не шали — пять процентов как с куста президентский налог, потому как Горбачев Михаил Сергеевич — теперь как есть первый Президент СССР, он же, кстати, и последний, очень удобно, не перепутаешь. А проезд в общественном транспорте так и вовсе обернулся сразу аж пятнадцатью копейками вместо пяти, в какую-то одну ночь слесаря-«золотые руки» переделали все автоматы в метро, и теперь следовало загружать в них по три монеты сразу. И пожалуй — вот, вот он тот самый переломный момент, после которого возврата к прошлому уже не было. Пятачок, пятачок, увесистая такая монетка, с которой внушительнее всего срисовывался простым карандашом герб Родины, знак и символ национальной платежной системы, почти как «по семь рваных» — и как и не было. В том плане, что сам пятачок-то остался — но роль его была полностью и бесповоротно деноминирована…

(«Рваный» в данном случае — рубль старый, дореформенный, до 1961 года. Сложиться по семь «рваных» на троих — набрать двадцать один рубль на водку, это цена еще до вошедших в анналы магических цифр 2.87 и 3.62 — прим. авт.)

В автобусе-то проще, там талоны, один старый засунул между двух новых, пробиваешь так, чтоб клочья во все стороны — ну и вроде как похоже, всё экономия и личный вклад в борьбу с надвигающейся инфляцией. Хотя… Да, привычные с детства кассы убрали года за три до этого, заменили безналичным расчетом. Руководство уже тогда будто предчувствовало, что деньги русскому народу в руки давать нельзя, даже небольшие, потому что добром это никак не может кончиться, и в принципе, оно (руководство) в этом было абсолютно право. А ведь как это здорово — денежку в щелочку сыплешь, потом ручку вращаешь, и билетик вылезает, отрываешь его, и с надеждой такой еще, а вдруг счастливый, а денежка твоя ползет на резиновой ленте, а потом со звоном таким на дно железного ящика бряк — красота! А талон пробить? Никакой романтики.

Спешил тогда на тренировку, опаздывал, и выбегаешь из-за угла, после которого остановку видно — и троллейбус стоит, вот черт, не поспеть, а следующий-то когда теперь подойдет, эх. И замедлил шаг, но вроде стоит себе рогатая машина, не трогается, а вдруг — и со всему маху, во весь опор, молодость, да не, все равно не успеть, вот назло сейчас двери прямо перед носом захлопнет, но нет, и влетаешь на заднюю площадку, выбросив руку с сумкой вперед, с сумкой-то твоей, небось, не уедет уже, влетаешь, а там…

А там стоит твой старший товарищ по детско-юношеской спортивной школе с весьма занятной фамилией Заремба, которую местные остроумцы после выхода на широкие экраны первого фильма из известной франшизы немедленно переделали в «За Рэмбо!», ну, в том плане, что не на широкие экраны-то, само собой, скорее на узкие, но как бы то ни было — после выхода и переделали. Но дело-то было даже не в За рэмбо этом, а в том, что под ногами у него… А под ногами у него — целая россыпь мелочи, прямо как в мультфильме «Золотая антилопа», прям горстями можно было зачерпывать, в кассе каким-то образом пломба оборвалась, и все нажитое за полдня непосильного труда высыпалось на пропыленное напольное покрытие. И водила такой, присев на корточки и затейливо выматерившись в окружающую среду: «Пацаны, это… помогите что ль собрать, посмотрите, не разлетелось чего куда…» Ну, собрали, конечно, помогли. Все-таки — ответственность и воспитание, денег-то много, но все чужие, у горемыки этого, поди, еще недостачу из получки вычтут. Только коллега Заремба, выхватив один блестящий кругляшок, отважно спросил: «Дядя, юбилейная! Можно я себе возьму?» На что дядя милостиво махнул рукой — да бери, само собой. А мне юбилейной не нашлось, ну, а обычную-то просить — как-то совсем не к лицу. Так и собрали все. Про Зарембу не скажу, не знаю — а я, видать, в тот раз и исчерпал свою финансовую удачу на всю жизнь вперед, ну да ладно.

Да, но возвращаясь в начало сентября девяносто первого года. Едешь себе такой, весь нахохлившись, весь в тягостных раздумьях о суровом и прекрасном, и косые нити дождя хлещут по стеклу, и автобус-то на самом деле не совсем тот, который тебе нужен, от него еще до электрички шваркать по пересеченной железнодорожными путями местности, но выбирать особо не приходится, время тревожное, неизвестно еще, придет автобус, который тот, или уже нет, сейчас не до того ведь, так что вот — и вдруг голос такой неожиданно прям над ухом:

— Молодой человек, ваш билет!

Вздрогнул, огляделся — черт, ведь пока в мыслях своих витал и сквозь запотевшее стекло в окружающую действительность всматривался, весь автобус-то уже давно разбежался, ты один такой задумчивый. Ладно, порылся в карманах, вот, выбирай, на любой вкус тебе, и такой, и сякой, и вот даже три завернуто вместе, как положено. А к тому– то — уже двое спешат на подмогу, и взгляды такие кровожадные, «…не, парень, ну ты сам посмотри! Тут дырки не там, и здесь не туда, а этот вообще в труху у тебя весь… не, не канает! Давай, сколько у тебя там есть…»

И смотришь на них, вглядываешься в лица, да-а, ситуация ясна, такие же контролеры, как и ты сам, надо с мужиками в группе что ль обсудить эту тему, тоже что ль выйти на промысел такой, да, нехорошо, даже стыдно, но жить-то надо на что-то, нет, ну это уже совсем крайний случай, это я так — и вдруг как будто даже узнаешь, и бросает тебя вновь обратно в огневую юность. Как крадешься по вражеской территории, со всеми мерами безопасности, и даже вон уже она, спасительная нейтральная полоса — и вдруг прямо над ухом тебе:

— Пацан, стоять! С какого микрорайона? А из дома какого? А тут кого знаешь? Ну, всё! Мелочь есть? Давай сюда!

Да, так и есть. Даже лица как будто знакомые! И прям так вдруг тепло-тепло на сердце…

— Ладно, на…

— Всё? Или еще есть?

— Охерел что ль «еще» ему? Меру знай… Есть, но я пообедать-то должен сегодня на что-то? Сам-то с какого микрорайона будешь?

— Ну ладно, ладно… Но за проезд все-таки платить не забывай!

— И ты у нас будешь — тоже невзначай не позабудь…

Пообедать… Пообедать теперь да, было бы только на что. Это раньше в институтскую столовую очередь надо чуть ли не сразу после первой пары занимать, и то еще не факт, поди, за рубль-то подхарчиться желающих далеко не ты один — а теперь, когда и в трояк не вложишься, это еще даже если без компота, и как-то сразу пустынно сделалось в питательном пункте, и звякали гулко ложки на раздаче, а ведь в золотые раньшие времена и ложки было не достать… да, все понятно, надо привыкать к новым экономическим реалиям, спрос, как известно, рождает предложение, но если предложение подскочило в разы, а стипендия твоя увеличилась только линейно, на одну только жалкую «компенсацию». Законы математики неумолимы, экспонента растет быстрее любой степени, и уже не до спроса. А законы экономики — тем более.

Знаете, кстати, как у нас на Физтехе легко было выявить свежеженившегося собрата? Не по кольцу на пальце, это слишком тривиально, и не по изменившемуся взору, обретшему нотки легкой пресыщенности этой жизнью, и не по сползшей вниз кривой успеваемости, это все в индивидуальном режиме у каждого… Щеки! Вот были единственный и неповторимый свидетель, наивернейший критерий, ибо у всяк недавно связавшего себя узами брака они начинали резко увеличиваться, настолько, что некоторых после этого и узнать-то было затруднительно! Из всякого правила, как известно, есть исключения — а вот из этого правила исключений не было. Потому что законы общества — неумолимы тем более, а жить в обществе и быть свободным от него — невозможно. А ты говоришь — «пообедать…»

И проехали уж давно твою остановку, и укатили куда-то совсем вдаль — но вот выскакиваешь в дождь прям какой-то просветленный, что ли. Невзирая ни на что.

Ладно. Это все ерунда на самом деле…

Майк Науменко умер — вот что было по-настоящему плохо…

Виктора Цоя за год до того хоронили всей страной, по первой телепрограмме объявляли — а тут только в газете на последней странице сообщили, хоть вообще узнал, что такое стряслось… Майк еще успел на всеобщей волне собрать свои стадионы, хотя было ли это ему надо… «ром и пепси-кола — вот и все, что нужно, звезде рок-н-ролла…» Может, не такой изысканный, как Гребенщиков (хотя, если вдуматься — местами куда уж изысканней), не такой простой и доступный как тот же Цой (хотя — куда проще), и вроде бы не первый — но как небосклону быть без его звезды, совершенно непонятно, и был бы весь «русский рок», если он вообще был, без Майка — решительно неясно. Скорее всего — и не был бы. «Поэт для поэтов» — вот, вот это точнее всего сказано, если про него. Да что говорить — надо слушать. «И мой огонь горел — он горит и сейчас…» Вот так как-то.

В общем, сложившуюся пост-революционную ситуацию необходимо было как следует обдумать, попытаться тщательно взвесить ее новые плюсы и минусы, а после глубокого, вдумчивого анализа — каким-то образом отыскать свое место в ней, если таковое место в принципе существовало. Ну вот мы, например. Студенты не самого худшего технического заведения страны. С таким вот трудом поступили, эх, и ведь отучились-то всего один курс. А дальше что? Может, мы и не нужны будем никому, в новых-то реалиях. Возьмут да и скажут: все, парни. Всем спасибо и до свидания, расходимся. Все ваши умные книжки можете оставить себе, авось пригодятся еще. На растопку там, или на самокрутки… А что, все лето же носился в воздухе такой слух, будто отсрочку нам от армии отменят, и вперед. Тем более, всего-то пять лет назад уже был пример, прямо посреди семестра взяли да переобули в сапоги, как раз незадолго перед нами этот призыв возвращался. Но не все вернулись, надо признать, да оно и неудивительно. Все-таки разная там квантовая механика да физика твердого тела — они, как бы это сказать, не очень любят к себе дискретного, прерывистого отношения. Нет, так-то я не против, чисто теоретически — но лучше бы не надо. А то потом и были-то на сборах всего месяц, а уже к третьей неделе начинаешь ловить себя на той мысли, что когда кто-то не в ногу шагает — тебя это уже на подсознательном уровне раздражает. Хочется уже порядка и единообразия, как во внешнем облике, так и в богатом внутреннем мире. Но с другой стороны — в армии хоть кормить будут (если, конечно, будут), оружие личное выдадут (но тоже — если выдадут), и к дальнейшим гражданским передрягам ты будешь чуть более подготовлен… имеются, короче говоря, тонкости и нюансы.

А «Спартак»? С ним-то что будет? Вот, сходили же как раз на «Локомотив», стадион-то и вообще любимый, а по осени — особенно, потому что с козырьком над центральными трибунами, можно насчет дождя не беспокоиться. И сидим, смотрим игру — а как будто даже освещение не такое яркое, как положено. Можно даже сказать — тусклое. Ну, понятное дело — может, скоро электричества в стране и совсем не будет… Но сыграли отлично. Четко положили парочку, без вариантов для гостеприимных хозяев поля. А главное — Федор, божественный Федор возвратился из своего заграничного вояжа и играет снова как в молодые годы, по полю летает аки грациозная лань, прямо сердце поет, вроде ничего особенного, просто движется, а потом вдруг неуловимое нечто — и вынимай! Но если не будет электричества, то ведь и футбола-то тоже не будет. Если только на любительском уровне и строго при естественной подсветке.

Эх, а по весне-то той! В «весну» в еврокубках пробились в первый раз аж с восемьдесят четвертого года, и не просто чтоб отметиться в протоколе, а самый мадридский «Реал» хваленый уделали, да на его поле, на Сантьяго этом самом Бернабеу! После унылой-то нулевой ничейки в Тбилиси шансиков, положа руку на сердце, не просматривалось и вооруженным взглядом, а после того, как уже в дебюте сами себе забили, в лучших своих традициях — так рука и вовсе непроизвольно потянулась к выключателю (чуть было не написал — «к пульту», но вовремя исправился — прим. авт.) Но потом вроде выровнялась помаленьку игра, ладно, поглядим, что да как, 0:1 — это все-таки еще не окончательный приговор… А потом Валера Шмаров проходит так слаломно, на скорости в центр смещается, и сходу — бабах! И сердце екает — штанга… но даже екнуть толком не успевается, как мяч отскакивает точно туда, куда надо, ну это да, это же и есть главное качество форварда, оказаться в нужное время в нужном месте — и Радченко сравнивает! Елки зеленые, это же только во сне так бывает, когда не успеваешь испугаться всерьез и спасительно просыпаешься — но здесь-то не сон, самая от слова «Реал» реальность, а 1:1 уже в нашу пользу! Гол-то — на чужом поле. А под занавес тайма — и второй! Вот, вот тут уже затряслись поджилки по-настоящему. Когда от «не ударить в грязь лицом» и «достойно смотреться на фоне» — уже можно переходить к постановке более внятных задач. Само собой, пропустить парочку из ничего — для нас никогда особой проблемы не составляло, но постараться-то ведь можно… а вот и третий! Победа, полуфинал Кубка Чемпионов, а это вам, ребята — не хухры-мухры, это достижение!

Не, ну в полуфинале-то не блеснули, конечно, можно было бы и почетче отработать. Но сделаем скидку — мы столь высоко взлетели впервые, так что для дебюта — нормально. Все приходит с опытом, регулярность и постепенность, на этот раз — остановились в шаге, на следующий сезон, глядишь, заматереем и Финал этот попробуем на зуб, а там, чем не шутишь, ведь финал — это всего одна игра, случится может всякое, мяч круглый, поле ровное… Но теперь, стало быть, ситуация таким образом разворачивается, что не только о полуфиналах с финалами, возможно, придется забыть, но и вообще об организованном первенстве. Когда не хватает хлеба, зрелище может отойти на второй план. М-да.

И тут же сам себя одергиваешь строго: «Ну что ты заладил — как же я, что же со мною… Я — последняя буква алфавита, так вас учили. Если ты плюнешь в коллектив — коллектив утрется, но если коллектив в тебя… Меньше о себе беспокойся. Больше думай о судьбах страны в целом, а с тобой уж разберутся как-нибудь. Ну вот так. Усек мысль? Делай выводы…»

Поездка в колхоз на поддержку уборочной страды оказалась, таким образом, весьма кстати. Прикоснуться к корням, так сказать, и прочим корнеплодам, хлебнуть настоящей, а не выдуманной жизни, походить недельку по родной земле вместо бездушного асфальта, вдыхая чистый, пьянящий воздух — что может быть лучше для того, чтобы успокоить взбаламученное правосознание и привести накопившиеся мысли в порядок? Труд вообще, как мы знаем, облагораживает.

И поехали они в колхоз…

Нет, поработать — это мы всегда готовы. Лучше головой, конечно, но если требуется руками — то и руками. Вот, помнится, в родовом именье сидели тогда на завалинке, солнце уже на сходе, понемножку отступает июльский зной, и из летней кухни призывно доносится аромат поспевающего уже первача, красота и пасторальная идиллия, одним словом — и тут вдруг:

— Слушай… тут бабушке шифер привезли, дядя Ваня будет крышу ей перестилать. Да только разгружать сами не хотят, мол, только за товар и доставку было уплачено… А не разгрузите, говорят — вот прямо тут посреди двора свалим и уедем… надо как-то…

— Ну, надо — значит надо…

— Ты не бойся. Дядя Ваня сам должен подъехать, поможет…

Хмыкнул. Вздохнул. Бояться, тем более шифера — это едва ли. Просто человека с библейским именем я как-то видел мельком, так-то по фигуре — довольно крепкий, жилистый такой, но ведь по лицу-то — явно за шестьдесят! А шифер — это такая вещь (докладываю как практически дипломированный и сертифицированный грузчик-стропаль, хотя и в далеком прошлом), это такая вещь не столько тяжелая, сколько неудобная. То есть, одному за лист браться крайне несподручно, а таскать вдвоем — это с большой долей вероятности и в процентном отношении ты будешь тащить дядю Ваню, а не шифер. Ну ладно. Подошел, поплевал на ладошки, и действительно — стоит ЗИЛ прямо через двор наискось, и шофер-паскуда дремлет в кабине (или делает вид, но вообще это факт, у бывалых шоферюг есть такой профессиональный навык, при желании засыпать в любое время и практически в любой позе и обстановке, почти как у разведчиков). А тут и дядя Ваня подкатил на велосипеде:

— Здорово! Когда приехали проведать-то?

— И вам доброго здоровьчика, Иван Никитич! А позавчера уж и приехали.

— Ну, раз так, то давай — перекурим да начнем!

Э-хе-хе! (это если коротко). Отец тогда рассказывал — тоже оказался в сельской местности впервые на долгий срок. И там внезапно открыл для себя прелести косьбы. Довольно быстро освоил, как точить, как браться, какие движения… Ну, чтоб по канону, как у поэта Некрасова — раззудись, плечо! Чтоб на утренней зорьке выйти за околицу, на сырую еще от росы траву, осушить крынку парного молочка — да и за дело.

Ну а чтоб закрепить приобретенные навыки — выставили однажды папеньку на реальную трудовую барщину, сенца накосить коровенке. А чтоб не скучал, ну и вообще, для догляду — придали в усиление деда, старенького такого, ветерана еще Первой Мировой и Гражданской. Прозвище тому деду было — «Кочеток».

И вышли они, стало быть, по зорьке. Папенька потянулся, расправился, ухватил инструмент — хэть! Тут же полегло все на радиусе метров трех, ровненько так, и стерни почти не видать, отлично сработано — ну, знамо дело, папенька гребец, академического стиля, в мастера спорта кандидат, да почти и на мастера бы сдал, кабы травмы не вмешались. А Кочеток этот — хэ-эть, хэ-э-эть — даже до середины не дотягивает сразу, в два, а то и в три движения только исполняет… но бог с ним.

Долго ли, коротко — окончательно взошло солнце, и стало припекать, и мухи оживились, и стало уже папеньке казаться, что было бы не худо сейчас и в тенек, и кваску бы холодного, а то и вздремнуть… и все сильнее и сильнее эта мысль, прям одолевает и с ног валит. И сквозь заливающий пот глаза обернулся, потому как вспомнил, где же он, этот мой ведомый Кочеток…

Тю-ю! А Кочеток этот все в прежнем ритме, хэ-эть, хэ-э-эть — а только хэкает-то он давно уж где-то впереди. Так и не догнал его.

Ну вот так вот. То есть, не скажу, что дядя Ваня меня прям уж так перетаскал, нет. Но с учетом поправочного возрастного коэффициента — вполне можно считать, что не упустил, а в чем-то, возможно, даже и «отсиделся на колесе», сберегая силы для финишного рывка, и не закончись очень вовремя этот шифер — еще неизвестно, чья бы взяла.

А потом вытащил кисет с махрой, свернул козью ножку, прикурил от более чем уважительно поднесенного огоньку — да и молвил, подмигнув:

— Молодцы мы с тобой. Ну, кто работает — того Бог любит!

Махнул полстакана окончательно дозревшего первача, сел на велосипед и уехал.

Эх, дядя Ваня, дорогой ты мой человек! Твои бы слова — да столь долго и напряженно искомой духовной скрепой и прямо бы на самом видном месте да пришпилить! Глядишь, и наладилось бы помаленьку.

К некоторому даже сожалению, в полной мере реализовать имевшийся трудовой порыв нам в тот конец сентября не удалось, на что нашлись свои объективные причины. На первом-то курсе еще как было: десантировались в поля, встали редкой цепью — пошли. Строго по заветам бригадира — не спешим, но зато не пропускаем, плодородный слой землицы сбиваем аккуратно, складируем в подготовленные емкости. Потом обнаруживаем такую странную закономерность, будто бы собираемая в закрома Родины свеколка произрастает не линейно, как можно было бы предположить на непрофессиональный городской взгляд, а словно, как бы это сказать — эпицентрически, вот, если подобный термин применим к сельскому хозяйству. То есть, в некотором условном начале координат торчит фантастических размеров овощ (или кто она там), наполовину из земли высовывается, такой с хорошую бычью голову, его еле в мешок запихнешь, настолько значителен диаметр, не говоря уж об охвате. Вкруг него — образцы поменьше, уже напоминающие привычные, еще чуть подальше — уже россыпью размером от мелкой картофелины и до гороха, а дальше — уж и вовсе ничего не произрастает. И так — до следующего эпизода. Призадумались… а потом подле очередной царь-свеклы разглядели полусгнивший мешок с каким-то фосфатным удобрением, или чем там положено удобрять, ну и все понятно, видать, как мешки расставили когда-то, там и рекордный надой, а куда дождем и ветром не донесло — там уж исходя из естественных супесчаных условий.

Да, но это еще было ведь при коммунистическом режиме, за железным занавесом. А потом-то — Перестройка, Гласность, Ускорение, и видать как раз в рамках последнего, чтоб не маяться с уборкой, то не стали и сажать. Или посадили, но не задалось. Короче, мало чего взошло в нашем колхозе. Потом опять же — то бригадир запил, то солярки нет ехать, то солярка есть, но нет настроения, все-таки второй курс, а не первый, уже и свое мнение и право имеем. С погодой, опять же, повезло исключительно. Год назад почти все две недели провели под беспросветным проливным дождем, а тут прям — ну вот и в самом деле будто солнце свободы воссияло! С другой стороны, когда размышляешь о Сущем, хорошая погода порой негативно сказывается на размышляющем. В сырость и ветреность еще можно списать окружающую безнадежность на внешние обстоятельства, дескать, вот разгулялось бы хоть немножко к обеду, хотя бы лить перестало — и жизнь, глядишь, наладилась бы. А вот когда разгулялось, а все равно на сердце тоска — то как бы и выхода уже нет.

То есть, нельзя сказать, что прям уж совсем откровенно бездельничали — такого не было. На свой, безусловно, лад. Вот один трепетный юноша с факультета управления и прикладной математики долго наблюдал, как старательно наши гении Вадик и Шурик что-то пишут в своих общих тетрадях — а потом набрался смелости да и приблизился к ним:

— Мужики, это… а вы же Задание решаете, да?

— Мужик, ну конечно! — тут же откликнулся очень умный, но в чем-то простоватый Вадик.

— Нет, бля. «Войну и мир» переписываем. Своими словами, — дополнил его ответ не только просто умный, но еще и очень своеобычно остроумный Шурик.

— А это самое… а списать дадите?

Вопрос, конечно, был странный. Нам-то казалось, что уже к первой сессии на Физтехе не осталось таких людей, которые бы ни разу не списали у Шурика с Вадиком хотя бы ползадачки, а уж не ведать о такой теоретической возможности — это вообще нужно было прилететь с другой планеты, ибо по доброте своей наши гении не отказывали никому и никогда (ну, почти никому… конечное число исключений, которым можно пренебречь). В связи с чем возникал законный вопрос — уж не заслан ли к нам сей пытливый юноша? И если да, то кем и с какой целью?

— Конечно! Вот, бери — в этой тетрадке готовое уже…

Юноша, не веря своему счастью, отошел. Однако спустя очень непродолжительное время вернулся, неся на челе гримасу изрядного недоумения:

— Это, парни… я не понял. А это вообще по какому предмету Задание?

— Как по какому? По уравнениям математической физики, конечно! Второй семестр, — пояснил с готовностью Вадик.

— А у вас они когда, эти самые уравнения? — потер юноша наморщенный лоб.

— Что значит «у нас»? — в чем-то даже возмутился Вадик, — Тогда же когда и у вас. Это же предмет общеинститутского характера. Сказано ведь тебе — на втором семестре. Третьего курса.

— Не хочешь, не бери, — пожав плечами, добавил Шурик, и занавес опустился.

«Вчерашние щи будешь? — Буду. — Приходи завтра!»

Когда говорят, что истинные гении (а Шурик и Вадик были именно такие, не ложные) опережают свое время — то кажется, что это такая просто-напросто литературная фигура речи, но на самом деле нет. Это реальность, которую можно потрогать руками и измерить подходящим для этого прибором. Вполне осязаемая, физическая реальность. В конце концов, физика — самая точная из всех наук о Природе (пусть она и заявляет кокетливо, что, мол, дело-то имеет лишь с «физически моделями», а что там на самом деле в мире творится — это только одному Аллаху ведомо). Хотя бы потому, что в физике, в отличие от, скажем, «истории» или «обществоведения» наличествуют два главных критерия всякой науки, а не псевдонаучности — наблюдаемость и повторяемость…

В футбол играли. Ну, это уж как водится. Разумеется, играли в своем, физтеховском стиле, в чем-то единственном и неповторимом. На пустыре перед чьим-то забором, с одними воротами, вторые соорудили из подручного материала, и составы команд динамически менялись по ходу встречи, не всегда соблюдая даже видимость равновесия — но дело не в этом, это ведь всего лишь заданные изначально краевые и граничные условия. А дело оказалось в том, что доски забора, те, что находились как раз за воротами, ну, повыше прибитые, чтоб мяч не улетал даже при ударе «выше» — так вот, края досок этих образовывали такую изогнутую фигуру, типа «горб», ну вы поняли, что-то смутно напоминающую. Ну, то есть, не всем напоминающую, но ведь для этого и находились среди нас настоящие гении, способные увидеть то, что от поверхностного взгляда скрыто. И когда мяч в очередной раз после мощного, но неточного удара усвистел в огород, и несостоявшийся бомбардир, кряхтя, полез за ним на частную территорию через ограждение и крапиву — Вадик неожиданно сощурил свои подслеповатые глаза, после чего задумчиво молвил…

Шурик и Вадик не особо блистали на футбольном поприще, но в соответствии с небезызвестной «Системой Физтеха» шанс проявить себя, хотя бы минимальный, должен быть предоставлен каждому, и, как мы тут же увидим, результаты эта Система дает иной раз незамедлительно.

— Мужики, а вам не кажется, — задумчиво молвил Вадик, очевидно, совершая при этом в уме какие-то нужные вычисления, — Вам не кажется, что вот эти доски, которые за воротами — в точности дают кривую Гаусса для среднедисперсного распределения? Ну, разумеется, с точностью до первого знака и с учетом погрешности на ширину и нелинейность самих досок?

— А на мой взгляд — если и дают, то сама модель Гауссова распределения мячей по оси Х в данном случае абсолютно неприменима, так как лагранжиан уравнения движения мяча после удара форварда в инерциальной в данном случае системе отсчета приводит к совершенно иным… — после некоторого размышления подал из стана соперников голос уже известный нам любознательный юноша, может, и не до конца разобравшийся в заявленной гипотезе, но явно жаждавший, как сразу сделалось очевидно, реванша за свое недавнее интеллектуальное фиаско.

— Это причем тут вообще лагранжиан уравнения? — встал плечом к плечу друга Шурик и сурово упер руки в бока, — Ты в какой модели сейчас вообще строишь свою гипотезу?

— А причем тут случайное распределение, тем более по плоскости, если нападающий при ударе…

Да, мы такие. Вот такие мы парни с окраины Долгопрудного, ни убавить, ни прибавить. Хорошо, возьмем тот же футбол. Вот что думают игроки команды, которая за какое-то небольшое время до конца матча имеет скользкое преимущество в один мяч? В данной ситуации в первом приближении рисуются две модели дальнейшего поведения.

Игроки обычной, среднестатистической команды рассуждают так: «Один мяч — это хорошо. Это преимущество, которое надо любой ценой сохранить, и здесь все средства хороши. Вперед лезть не будем, сыграем строго сзади, потянем время, покатаем пятнистого в удаленных от ворот участках поля, а в крайнем случае — сгодится и тактика мелкого фола, пусть и ценой желтой карточки, но уж лучше фолить у чужих ворот, чем потом у своих, и так далее, а три очка (вернее, в описываемое время еще два очка за победу — прим. авт.) не пахнут!» И так они и поступят, и будут в чем-то абсолютно правы. Это первый вариант.

Есть и второй, гораздо менее употребительный. Это ход мыслей игроков московского «Спартака» (во всяком случае, опять же игроков «Спартака» в описываемое время — тоже прим. авт.) Начало такое же, но после «…не пахнут…» следует продолжение примерно такого свойства: «Нет, что значит — не пахнут?! Мы „Спартак“ или кто, вообще-то говоря?! Что значит — покатаем, потянем? Мы ведь, откровенно говоря, и делать-то этого толком не умеем, не такое у нас футбольное воспитание… Оно, конечно, страшновато идти вперед развивать успех, и один-то еле заковыряли, а „контру“ словить — это нам как в два паса отыграть, но что поделать… вроде так — пока мяч у нас, нам не забьют… это все слова, конечно, но все-таки. Болельщики, опять же, черт бы их побрал! Им ведь подавай не просто победу, а победу, заслуженную всей Игрой, мать их так… не поймут еще, или поймут, но превратно. Ладно, побредем как-нибудь в атаку с божьей помощью…»

Да, это московский «Спартак». Во всяком случае, повторюсь — в описываемое время. Игра — не прощает, начнут удерживать — не удержат ни за что. Тут, как неустанно повторял мой родной дядя Валентин Дмитриевич, пилот военно-транспортной авиации как по призванию, так и по факту, «Не выпитая вовремя вторая — загубленная первая». Сходство не дословное, но аналогия прозрачная.

И хотя кажется, что все варианты развития событий исчерпаны — находится все-таки и третья категория граждан. Это спортсмены-физтехи. Только им не составит труда вознестись над плоскостью «вперед-назад-вбок», отважно воспарить ввысь, и уже там, в выси, отыскать еще одно, весьма нетривиальное решение. И спортсмен-физтех прорассуждает следующим образом:

— Так, вверх, вверх… вверх! Ну конечно же! Если со всей силы пробить по мячу, направив его строго вертикально вверх — то формально, пока проекция мяча на земную поверхность находится в пределах футбольного поля, а это все-таки полгектара — значит, мяч находится в игре. И, стало быть, если придать ему достаточно высокую скорость — то и время в полете «туда-сюда» будет значительным и вполне сравнимым со временем, остающимся до финального свистка. Эврика! Все просто!

Так, теперь быстро вспоминаем, высота полета при заданной начальной скорости V в поле тяготения с ускорением свободного падения g… уравнение равноускоренного движения скорость умножить на время минус жэ-тэ-квадрат-пополам равно ноль… Не забыть умножить на два, ведь время «туда» плюс время «обратно», это нам вдвойне на руку… система уравнений… упрощаем, сокращаем, подставляем — есть!

Разумеется, строгий внутренний редактор напомнит физтеху о том, что существует сопротивление воздуха, на требуемых скоростях — возможно, турбулентное, требующее уже знания начал аэродинамики, чисел Маха там и прочего. И что, скорее всего, на времени полета следует учесть кривизну Земли и изменение константы g с высотой. Да и вообще, если отыщется форвард со столь пушечным ударом, что позволит выиграть сколь-нибудь ощутимое время, проще уж попросить его бить сразу по воротам, никакой вратарь все равно не успеет даже дернуться — все это детали. Главное — что есть Идея, и рано или поздно она будет воплощена в жизнь!

— …а причем тут среднеквадратичное отклонение, если налицо распределение Стьюдента…

Бросили играть. Стали измерять и спорить до хрипоты. Дабы не утомлять более читателя сугубо математическими выкладками — сообщу лишь итоговый результат. Наши, разумеется, выиграли. Как на поле, так и за его пределами. Ведь недаром девиз родного факультета «ФАКИ — сила!» А к вечеру третьего дня…

А к вечеру третьего дня среди отдыха.. (зачеркнуто) среди в поте лица бьющихся за урожай технарей вихрем пронесся такой слух, будто бы в километрах пяти отсюда… ну, может и шести… ну, десять — это максимум… короче, где-то, если рассматривать ситуацию в целом, то совсем неподалеку — в точно таких же нечеловеческих условиях тоскует и томится делегация педагогического училища откуда-то из-под Талдома. Или медицинского со станции Катуар, что в данном случае абсолютно неважно. Тоскует, томится, страдает — и, можно даже сказать, с нетерпением ждет!

На Физтехе, как известно, много разного рода легенд. В основном, конечно, это легенды возвышенные, обывателям не очень понятные. Например, «Легенда о принятом двенадцатибалльнике», то есть о человеке, выхватившем на четырех вступительных экзаменах (математика и физика, обе дисциплины письменно и устно плюс сочинение без оценки) четыре же трояка — однако, невзирая на сей невысокий показатель, все-таки по какой-то немыслимой доброте и прозорливости высочайшей Приемной комиссии зачисленный на довольствие. Но на самом-то деле физтехи в подавляющей своей массе — ребята самые что ни на есть простые, и ничто человеческое им не чуждо.

Вот кстати — отличный пример. Вступительных экзаменов в МФТИ не только пять, но и проходили они всегда раньше, нежели во всех прочих учебных заведениях, дабы достойные соискатели, не прошедшие сквозь отборочное сито абитуры, имели затем шанс попытать свои силы на какой-нибудь иной тропе в Науку. И вот, благополучно набрав свои трудовые девятнадцать очков и в ожидании решающего Собеседования, отправился я к своим бывшим соученикам в Главное здание МГУ, поглядеть, как идут у них дела с поступлением на механико-математический факультет, поддержать их как дельным советом, так и личным примером.

А на мехмат экзаменов было всего два, и проходной балл колебался где-то между восемью и девятью, то есть с девятью брали всех, а с восемью уже выборочно. И один нервный, всклокоченный юноша все бегал по коридору и взволнованно спрашивал всех подряд: «А у тебя сколько баллов? А у тебя сколько? А у тебя?» «Девять» — отвечали ему. Или восемь. Или даже — шесть. С тем же вопросом, уже практически на эмоциональном пике, юноша кинулся и на меня:

— А у тебя сколько?!!

Я внимательно посмотрел в начинающие уже наливаться яростным безумием глаза контрагента и с достоинством почти полноценного студента сообщил:

— Девятнадцать.

— А-а-а-а!!!

Ну вот так. Он мог стать выдающимся ученым, решающим задачи, даже условие которых не всегда могут понять люди с высшим профильным образованием. Великим математиком, с легкостью жонглирующим внутри своей головы многомерными мирами, которые даже поэты не могут себе вообразить. Но — нелепая случайность, и — скорая, «дурка» и усиленные дозы сульфозина как основного препарата карательной психиатрии. Но я тут ни при чем, заявляю сразу: он спросил — я ответил. Честно, как нас всех учили в детстве.

Ну вот, стало быть, но это московский государственный университет — а у нас в МФТИ ребята нормальные, если на них пристально поглядеть под определенным углом зрения. «Мужики», как они друг дружку уважительно величают. Немудрено поэтому, что легенда о том, будто бы где-то поблизости непременно должно находиться временное пристанище благородных девиц — пришлась мужикам исключительно по нраву.

В Экспедицию, наделенную правами группы захвата, отрядили лучших. Возглавил мероприятие, само собой, уже тогда легендарный студент Сергей Чупряев, который, правда, об этом, кажется, так и не узнал, так как с самого начала колхозного турне пребывал в состоянии алкогольного опьянения, колебавшегося в районе критического. Но возглавил. И через какое-то время стайка отважных первопроходцев растворилась на фоне среднерусского пейзажа.

Обнаружилась делегация лишь к вечеру уже следующего дня. Вернее, делегаты возвращались поодиночке и печально сообщали, что, не выдержав тягот и лишений, а главное — так и не обнаружив искомого, сворачивали обратно с полдороги. И последним каким-то мистическим образом на собственной койке и привычно глубоко спящим был идентифицирован сам легендарный студент.

Прочие обступили шконку:

— Ну, принесли хоть чего? Может, хоть бухла?

Кто-то лишь с сомнением покачал головой:

— Не-а. Ничего не принес. Если и было что — все выпил по дороге.

— А бабы?

— Не знаем. Молчит.

— Понятно…

— От этих баб, небось, только триппер можно принести! — воскликнул кто-то, — На «проблемах», говорят (факультет проблем физики и энергетики — прим. авт.), один уже в Лобне сумел подхватить, а Катуар — это же еще дальше Лобни! Не говоря про Талдом.

— Но триппер-то хоть принес? — озабоченно уточнили из массовки.

Ну и то верно. Если уж вернулся без бухла и баб, так хоть что-то — должен был принести товарищам! Ну, чтоб не совсем уж позря ходил-то? (впоследствии сам главный герой эпизода комментировал его так: «Времена были настолько тяжелые, что даже триппера хватало не на всех»).

Стали выяснять, какие у упомянутого кожно-венерического заболевания имеются первичные и побочные признаки. А тут такое дело… в восемнадцать-то лет, понятно, хочется блеснуть познаниями в данной области, но тут важно, чтоб без перегибов, без ненужных точек экстремума. Тебе же и здесь еще с мужиками в одной комнате на двадцать человек проживать, и в общаге потом, ну и вообще. В итоге короткой, но насыщенной дискуссии сошлись на том, что режущая боль в процессе мочеиспускания — вполне сгодится в качестве искомого критерия.

Сказано — сделано. Легендарного студента перевернули из положения ниц. Осветившая собравшихся блаженная улыбка на его лице убедительно показала, что мочеиспускание явно прошло без упомянутой боли, даже, скорее, наоборот. Ну и — выдохнули с облегчением. Ладно, пусть без баб и бухла, пусть даже триппера, и того не приволок — но здоровье друга дороже. Переодели, перевернули, заботливо укрыли одеялом и оставили отдыхать.

А потом… потом похолодало. И стало как положено. Осень все-таки.

Утром просыпаешься — холодно. Прям закоченевший весь, даже под двумя одеялами. На часы смотришь — ах ты ж, так-то не скоро еще подыматься… ладно. Надо действовать. На антитезе, так сказать. Встанешь, ноги прямо через портянки на голенище в сапоги сунешь, лень наматывать, все равно сымать потом… тихо, чтоб ребят не разбудить — пройдешь, ватник на плечи кинешь, шапку не надеваешь, потому что и так в ней спал… может, если прогуляться чутка и совсем замерзнуть, то потом под одеяло юрк — и вздремнется еще до завтрака…

А в сенях такой — сам начальник процесса подполковник Иванов, тоже о чем-то своем размышляет, глядя сквозь затянутое бычьим пузырем оконце.

— Здравия же…

— Да не ори ты так! С мысли сбиваешь… и друзей разбудишь.

— Доброе утро, Юрий Иванович.

— Так-то лучше. Доброе. Чего вскочил-то? Рези при мочеиспускании?

— Да не. Так, не знаю. Не спится.

— Вот это верно! — оживился старший по званию, — Не спиться здесь — наша общая задача!

— Да я не об этом…

— Ну, тебе виднее. А, я вчера в Москве был, слушай, забыл тебе сразу-то сказать… Мы в субботу же уехали днем, а «Спартак» твой у «Динамо» вечером выиграл. Семь-один!

Ничего себе!

— Врете, товарищ подполковник. Побожитесь!

Подполковник удивленно поднял брови.

— В смысле — вот прям семь-один?

— Истинно тебе говорю. Этот еще три мяча забил, фамилия простая такая… Петров, во!

— Дима Попов! Он мне всегда нравился!

— А, ну или Попов, да.

Красота. Во всяком случае, если уж и уходить на первенство водокачки — то хотя бы в хорошем настроении и с положительным балансом.

— Тем более пойду пройдусь!

— Ну иди, иди уже…

Вот, и выходишь за околицу, сядешь на бревно, закутаешься в телогрейку поплотнее, закуришь, смотришь вокруг…

А вокруг — Родина! Без конца, стало быть, и без края, до самого горизонта и даже дальше! И трава сырая, пожухшая уже, и холодом сквозь нее от земли тянет, ну да, ты же сам хотел, чтоб стало холодно, бабье лето не устраивало, видите ли, ну вот, пожалуйста, мерзни, если так тебе больше любо. И опять мысли такие: «Родина, родина… что же сдеется-то с нами со всеми…» И тут…

Три вещи подарила нам данная страна, в чем-то неуловимо схожие, и которых, что называется, если бы не было — стоило бы выдумать. Это немецкий футбол, немецкий тяжелый рок поджанра «heavy metal» и немецкие же фильмы взрослого содержания. Ну, за кинокартины не скажу, немецкий футбол с прибытием в национальную команду таких истинных арийцев как Месут Озил, Сами Хедира и Принс Боатенг несколько, на мой субъективный взгляд, утратил свое первородное аутентичное обаяние — и только тевтонский хард твердо стоит на исконных корнях. Скорость, мощь, напор, может, и не шибко изощренно в плане выдумки и фантазии, но зато снова — напор, мощь и скорость, за что его и любили и любят беззаветно на одной шестой части суши. И на одной седьмой — тоже будут любить.

Да, когда юные участники будущего вокально-инструментального ансамбля «Скорпионы» начинали бренчать на гитарках в своем Ганновере — поди и не подозревали, сколько в дальнейшем девичьих судеб в далекой, снежной России будет сломано под их бессмертно-заунывную Slill lovin’ You. А уж о том, чтоб хором спеть с Президентом все той же загадочной, дикой страны — даже и помыслить не могли. Но все это свершилось, все случилось, ну, такое было время, Wind of Changes, и самые смелые мечты легко воплощались в жизнь!

И тут, короче, да… Не знаю. Как из-под земли вдруг… нет, нет, не из-под земли — с неба, с самого неба полилось! Первый раз тогда Небесный Диджей себя обозначил, к счастью, не в последний. Нет, ну а больше-то и не было никого, я один-одинешенек в чистом поле да на всей планете в тот миг оставался! И вскакиваешь, и руки раскинешь, и шапку оземь, и воздух с первыми заморозками вдыхаешь, чистый-чистый такой… И неба голубого вон даже кусочек проклюнулся, не солнце, конечно, но хоть что-то. Облачно, но не более.

Вот я здесь

Пошли мне ангела

На землю утренней звезды…

(слова припева из композиции Send Me an Angel вышеупомянутого западногерманского коллектива — прим. ред.)

И как-то сразу все успокоилось и стало хорошо. И голос такой в голове уверенно сообщил: «Да нормально все будет. И с Родиной интегрально, и с вами со всеми по отдельности. Ну, потрясет, само собой, немножко, чего уж там, время перемен, должен понимать, оно такое, но в целом все будет путем. А теперь иди…»

И, в общем, так оно и получилось.

«Дети двадцать первого века»

— Здорово, братаны! Ну, что у вас тут нового?

Глеб (печальным голосом): Филимону сделали операцию… Ему было больно…

Глеб еще не понимает сакрального смысла «операции». За его спиной Дмитрий, гнусно скалясь, показывает пальцами «ножнички чик-чик».

Ну, что тут скажешь: невзирая на постулируемую классиками историческую предопределенность и где-то даже неизбежность, в чем-то мы и сами избираем свой Путь. Так и Филимон однажды променял голод и холод родной помойки на широкий подоконник на солнечной стороне и миску с синтетическими консервами…

Глеб (вздыхая): Он потом залез на самый высокий шкаф и сидел там…

Дмитрий (весело): Конечно на самый высокий! Он же теперь — ЛЕГЧЕ стал! (браво, сынок, гены и воспитание в тебе чувствуются — прим. авт.)

Глеб (вздыхая еще): Он плакал…

Да, друзья. В такие минуты вот как серпом по сердцу чувствуешь справедливость бессмертных слов третьего Президента Дмитрия Анатольевича Медведева: «Свобода лучше чем несвобода».

3А

— Федотов, а ты сам-то где был тогда? — спросил Алеша Беркович, — Ну, я имею в виду — в ночь с девятнадцатое на двадцать первое августа того самого года?

— Ну где-где, — тут же откликнулся Федотов, — Где все были, там и я.

— Ну, ты про всех не преувеличивай…

— Ну я имею в виду — активная, небезразличная часть гражданского общества.

— А-а… тогда понятно. Ну и как — страшно было?

— Алеш, а сам ты — как думаешь? — задал Федотов встречный вопрос, — Не без этого, конечно. Дело-то такое, сам посуди.

— Дуракам одним только не страшно, Алексей, — молвил Илья Муромэц и с этими словами веско похлопал Алешу по спине своей могучей пятерней, — Только им. Ты меня понимаешь, да, что я имею в виду?

— Да понимаю, понимаю, — Алексей сделал попытку увернуться, что было не так-то просто, — Про смелых еще скажи, напомни, а то я подзабыл что-то… Ну и, короче — за что боролись-то там, у Белого-то дома? Сейчас-то видишь так — вектор крутится, точка зрения меняется, так что и непонятно, как к вам теперь относиться следует, в какой лагерь зачислить! Прогрессоров, ну или наоборот, ретроградов…

— Мы-то? Да каждый за свое, в общем. Просто вместе. Тут знаешь как… — тут Федотов немного задумался, — Это как народ на стадионе собирается. Вроде так если объективно — так игры нет, результата, как следствие, тоже, титулов уже скоро пятнадцать лет как корова языком и не предвидится — но народ на трибуне все-таки есть, и довольно много. А просто — потому что вокруг вроде как все свои. Так побудешь среди них — ну и вроде хорошо, покойно на душе делается. А что там да как, где результат с игрой — дело другое. Понимаешь?

— Ну и что делал?

— На трибуне?

— Да не на трибуне! У Белого дома!

— Да то же, что и все. Баррикады построили, выступления ораторов и поэтов-песенников послушали, так походили из угла в угол. Обычное дело, что там еще!

— Баррикады из чего?

— Баррикады, Алеш — как в кино про революцию. Из чего было под рукой, то и в ход сгодилось.

— Ну и как думаешь — если бы реально танки пошли, неужто удержались бы на позициях?

Федотов задумался. Потом сказал так:

— Ты знаешь, Алеш… я так понимаю, что дело-то не в баррикадах, а в людях. Если люди стоят — то и танки не пройдут. А разбегутся люди — так и баррикады никакие не помогут. Ну вот где-то так примерно. А они, такое было ощущение — что стояли бы…

— Молодой верно говорит, — чуть помолчав в свой манере, заключил Илья Муромэц, — Так оно и есть, скорее-то всего.

— Ну ладно, с этим ясно, — не унялся Беркович, — А в девяносто третьем году?

— А в девяносто третьем не ходил никуда. Дома на диване лежал, футбол смотрел. Хотя его и не показали до конца.

— Что ж так? Или идеалы сменились, или люди тебе не такие уже были?

— Да как сказать… если оно как есть-то… Просто есть такие вещи, которые один раз в жизни делаются. Или вообще не делаются. Но если да — то однажды. И люди, идеалы и идеи — уже как бы ни при делах. Так, если коротко.

— Вектор крутится, это да, — вздохнул Илья Муромэц, — Стрелка пляшет, не успеваешь отслеживать… то конституционный порядок, то наоборот, сразу не разберешь. Непонятно, в общем, куда маятник и общее направление движения, вперед или назад. Даже и сейчас. Да сейчас даже, скорее всего, и еще менее понятно!

— Что, и не тянуло по местам боевой славы даже? — уточнил Алеша.

— Ну немножко тянуло, — признался Федотов. — Самую малость. Перед самой пальбой чуть было не пошел уже, да судьба отвела.

— Это как?

— Да вот так. Сидел на дне рожденья у одного хорошего человека, как раз рядом, на Трехгорке. А у него отец спирт носил с работы, ну и как часто бывает — любил настаивать продукт на всяких там корешках и плодах, включая экзотические. Ну и вот сперва хорошо шло, а потом видимо что-то и впрямь чересчур непривычное попалось, ну или не в то горло зашло. Короче, вышел, ну, ты уж извини, Алеш, но ты сам спросил — сел на детские качельки во дворе и сблевал немного это дело. Очень удобно, кстати, рекомендую: кач-кач туда-сюда, и аккуратно так под ноги. А пока сидел так — дай, думаю, все же схожу на разведку. Но сперва поднялся, конечно, к товарищу, взял еще на дорожку. И пошел. Да видно — неверный азимут взял, потому как очнулся — ан, у метро уже стою. Ну и ладно. Плюнул и поехал домой, не идти же заново. Вот и вся судьба.

— Да-а! Да-а! — удовлетворенно протянул Алеша Беркович, — Вот! Вот так и проблевали Россию! Упустили великую страну, распахнули ворота неоколониализму и империализму! Все вывезли в угоду заокеанским бенефициарам и кукловодам! Мировая закулиса, опять же…

— Это ты к чему?

— Да к тому. Сам же сказал молодой, что люди, и что судьба, и что роль личности в истории — так может, именно его слегка замутненной личности и не хватило! И видишь, как все обернулось, как захватили и набросились, и вцепились в артерию хищные, алчные щупальца…

— Алексей, — доброжелательно, но твердо прервал его Илья Муромэц, — Ты не заводись так. Особенно насчет мировой закулисы. Вот ты посмотри на себя…

— А что вдруг? — тут же остыл Алеша.

— Просто посмотри на себя со стороны. По возможности, непредвзятым взглядом, как бы это ни было горько.

И Беркович с готовностью изобразил напряженный внутренний взгляд.

— Ну, допустим, посмотрел.

— Пристально и объективно?

— Именно так.

— А теперь ответь нам… — тут Илья выдержал мастерскую паузу, после чего провозгласил торжественным голосом, — А теперь скажи нам честно: вот кому ты такой сдался?! Какая еще закулиса, какой империализм?! Ну вот сам подумай-то!

— А я и не спорю, — весело откликнулся Алеша, — Нет так нет, невелика потеря!

— Вот и славненько. А теперь — и хватит об этом… — и Федотов со всей нежностью обеими руками обнял своих старших товарищей.

4 ТАМ ПОПЕЛИ, ЗДЕСЬ ПОСИДЕЛИ

Да, я люблю Новый год.

Тут, само собой, внимательный, вдумчивый читатель лишь присвистнет от разочарования: «Эка невидаль! Да кто ж его не любит-то? Особенно сейчас, когда даже трудящимся, а не только одним школьникам как ранее, высочайше даровано почти две недели безделья, уже к середине которых наиболее мужественные любители напрочь теряют ощущение реальности, переселяясь, таким образом, в мир зимних сказок и снежно-ледовых фантазий… ну кто?!»

Да я не об этом, не о выходных. Просто некоторые товарищи взрослые (достаточно странные на мой взгляд) воспринимают Новый год именно так и только. Дескать, мол, да, погулять и несколько присадить печень — это мы согласны, а вот верить в деда Мороза и разные прочие чудеса — это оставьте младшей демографической группе. Елка — искусственная, дед Мороз — переодетый, подарки — купленные, традиционное выступление Президента идет в записи и под фонограмму, а уж про чудеса — говорить и вовсе не приходится.

Напрасно. Напрасно вы так. Все — настоящее и на самом деле. Просто как бы это сказать… чудеса — они ведь тоже достойных ищут, или хотя бы тех, кто просто верит в них, чудесам ведь тоже неинтересно сбываться абы с кем, лишь бы сбыться, а то время уходит, и так далее, это ведь какой-то прагматичный, совершенно не-чудесный подход. Тот же самый Небесный Диджей — он ведь, поди, человеку совсем уж тугому на ухо (ну, в переносном смысле слов) попусту «пласты» (пишу я не без некоторой затаенной гордости) крутить не будет, верно? Аналогично и по деду Морозу.

Над своим к Нему ежегодным посланием склонишься, язык от напряжения и волнительности момента высунешь, занесешь перо над почти незаметно разлинованным листом, чтоб покрасивше-то да поубедительнее вышло — и еще раз задумаешься. Надо, надо еще раз тщательно взвесить все аргументы в пользу того или иного возможного приобретения — ведь оно, считай, почти на весь следующий год, а год — это почти целая жизнь, а то и больше. Тут нельзя ошибиться… важно и не переборщить с требованиями, все-таки большой уже, понимаешь, в какой стране живешь, так что даже деду Морозу не все может оказаться по силам. Ладно, настольный хоккей мы отбросим, он у Лешки есть, всегда же можно спуститься, свой-то, конечно, заиметь еще лучше, но не будем разбрасываться. В такой момент не до сиюминутных капризов, думать надо о вечном. Итак, что же: настоящую клюшку, имеется в виду, импортную, конечно, «загнутую» — или уже который сезон лелеемый в мечтах немецкий конструктор S-300? Конструктор или клюшка? Быть или не быть? Пушкин Александр Сергеевич, начиная свой роман «Евгений Онегин» — и то, поди, менее творческих мук испытывал.

Клюшка! Ну конечно — настоящая, с загибом! Так-то, конечно, можно и над обычной совершить «апгрейд», сам, правда, врать не буду, не исполнял — но как это делают народные умельцы созерцал. Чисто визуально особых сложностей нет, крюк надо распарить в горячей воде, затем изогнуть по желаемой траектории, описываемой уравнением не ниже четвертого порядка, и оставить сушиться, аккуратно заправив спортинвентарь в радиатор батареи центрального отопления. Но это на словах, а на деле есть масса тонкостей, и если сам не пробовал, то лучше довериться мастеру, иначе результат будет далек от желаемого.

Ну и конечно — импортная! Люди несведущие, далекие от спорта, иной раз удивляются, почему советские хоккеисты столь искусно владеют так называемым «кистевым» броском, но удивляться тут нечему. А каким броском, спрашивается, им еще было в детстве овладевать, если отечественной клюшкой один раз нормально «щелкнешь» — и все, вдребезги, и дальше уже можешь щелкать совсем другим местом, горестно сидючи на условной скамейке запасных. Так-то у нас, само собой, щелчок отличный, это еще опять же Пушкин описывал в сказке о попе и работнике его Балде. Но все-таки предпочтение следует отдавать мягкой работе кистями. Ну и вообще, да, это я еще застал, как некий ветеран, разбирая эпизод и отвечая на вопрос эксперта, дескать, как же это вон тот ледовый рыцарь не сумел исполнить элементарное движение «с неудобной руки» — ветеран громко на всю студию возмущался. Мол — это все зло от насаждаемого нам из-за океана «загиба», оттого и до пустых ворот даже добросить не могут, а в наше-то время никаких загибов не было, так что обе руки были удобные, хучь с той швыряй, хучь с этой, одесную и ошуйную тож, и ничего, и бивали и шведов, и финнов, и даже хваленых канадских профессионалов, ну и молодежь пошла, у них одно только на уме, и так далее.

Или — все-таки конструктор? Собственно, этот вожделенный S-300 — это не конструктор целиком, а дополнительный набор к нему. Это же немцы, у них с присущей им педантичностью — все по отдельности, вот это для базового моделирования, вот это — уже для продвинутого пользователя, вот этот — с электромоторчиком для самобеглых колясок или, скажем, колеса обозрения. А в «трехсотом» — просто много таких цветных пластинок гнущихся, но только с ними твоя пожарная или гоночная машина будет выглядеть почти как настоящая, а не какой-то бездушный механический каркас на колесиках. Но то немцы, а у нас в ответ на их порядок — плановая экономика, все точно просчитано наперед, поэтому S-230, в котором моторчик, пылится в «Детском мире» прямо десятками, я его не беру, потому что у меня уже есть, а остальные не берут, потому что необходимая для него плоская батарейка на 4,2 вольта — тоже на прилавках редкий гость. А S-300 нет и не предвидится.

Или клюшка? Но клюшка ведь только на зиму, считай, треть уже прошла, а конструктор — он круглогодично может использоваться… значит, его. Хотя нет. Я, в общем, все модели почти уже собирал, здорово, конечно, будет увидеть их в цветном исполнении, вот прям как на картинках из инструкции, а не в привычном черно-белом… значит, все-таки клюшка… или конструктор? И бьют куранты, и смотришь завороженный куда-то сквозь окно, и даже чудится как будто, что занавеска слегка колышется, значит, есть там уже что-то наверняка… Ну, конечно, заколышется, это же только кажется тебе, что «затаив дыхание», а на самом-то деле сопишь так яростно, что и стакан перед тобой можешь сдуть с места, причем полный! Да, вот такой он — Новый год.

(Показательно, что «трехсотый» набор мне все-таки достался со временем, причем сразу два. Но, в общем, так оно и вышло: где-то внутри уже перекипело, перегорело немножко. Несколько моделей было возобновлено, но не так, чтоб уж с очень большим восторгом. А второй комплект так и остался почти нераскрытый и благополучно дожил до нынешних дней. Но дед Мороз, считаю, здесь абсолютно ни при чем, и причину следует искать только в себе. В конце концов, True love waits, как акустически поет нам гениальный кролик Том Йорк из великой группы Radiohead).

Собственно, единственное, что может омрачить Праздник в переходном возрасте — это необходимость практически сразу от холодца с оливье переходить к сдаче очередной сессии. На Физтехе не практикуется проставление оценок «автоматом», во всяком случае по базовым предметам, и, стало быть, какой бы ты ни был старательный и талантливый студент — а уже числа четвертого-пятого (а то и третьего!) будь любезен восстать из салата и явиться пред светлые очи профессорско-преподавательского состава. Ну а там уже — как сложится.

Разумеется, к седьмому по счету подобному мероприятию (а описываемый день пришелся как раз на него) искусство наше в добывании хороших и отличных оценок достигло значительных высот. Если провести аналогию с миром Прекрасного, то, скажем, музыкальная группа в начале своего творческого пути практически не умеет играть, но имеет горячее желание донести до мира свои новые идеи и оригинальное видение мира. Со временем мастерство неуклонно растет (мы, конечно, говорим о хороших группах), а желание, чего уж там, столь же неумолимо падает. Посему самые достойные работы, как правило, случаются где-то на том отрезке траектории, когда играть уже более-менее научились, а порыв достучаться до сердец благодарных слушателей не до конца еще угас. Есть, конечно, такие, кто и к пенсии не может отличить ноту «ля» от ноты «ми», а есть и те, кто вроде бы техникой владеет, но лицо при этом сразу имеет такое, будто по мокрому полю тяжелую тачку катает — но сейчас речь не о них.

Аналогично и с русскими писат.. (зачеркнуто) с питомцами высшей школы. На первом курсе студента еще обуревает неистовая жажда знаний (здесь, конечно, речь идет о так называемом «идеальном студенте», то есть сферическом и в вакууме), но получать их ему приходится на протяжении практически всего семестра. Но чем ближе становится вожделенный диплом, тем больше скепсиса в том плане, что все равно всего-то ты не узнаешь, и новая информация лишь расширяет границы непознанного, и вообще во многом знании — многая же печаль. Зато пары-тройки дней для подготовки к украшению зачетной книжки знаком «отлично» напротив даже абсолютно незнакомого изначально предмета — становится уже вполне достаточно.

Неудивительно поэтому, что с присущей им мудростью отцы-основатели Физтеха поставили экзамен по квантовой механике аккурат в точке пересечения двух описанных кривых, то есть на зиму четвертого курса.

О, квантовая механика! «Сдал квантмех — можешь жениться», и этим все сказано. То есть, не обязан, само собой, но можешь. Потому что ничего тебе в этой жизни уже не страшно. Потому что квантовая механика — это…

«Дети двадцать первого века»

— Пап, посмотри, а Филимон не сидит у меня под кроватью?

— А ты сам не можешь посмотреть?

— (вздыхая) Я его сегодня боюсь… Я его хотел погладить, а он меня чуть не поцарапал!

— Глеб, я устал. Я не буду вставать. Так засыпай. Хочешь, лучше сказку расскажу?

— (несколько поразмыслив) Придумал! Я пойду посмотрю Филимона в других комнатах и на кухне. Если он там — значит, под кроватью его нет!

Ну вот так. Современные пятилетние дети уже легко проводят мысленный эксперимент с котом Шредингера! Безусловно, они будут счастливее нас, как оно на самом-то деле и должно быть.

Да, но то — кот Шредингера, это-то еще как-то можно понять. А ведь есть еще и одноименное уравнение, и вот там уже начинаются определенные трудности. Так-то на первый взгляд оно все прозрачно, ну что там, пси-функция, примененная к оператору состояния, дает тот же оператор с энергией системы, ну плюс еще линейный член… а, или волновой? Ну не суть, короче, пять очков-то я свои законные получил, кто не верит — могу даже вкладыш с табелем показать!

Характерен еще вот какой аспект этой воистину великой дисциплины, четвертый том нашей Книги Жизни под названием «Ландау-Лифшиц в десяти томах». Художественная литература и прочие жанры подчас рисуют нам эдакий чудаковатый образ ученого, такого маленько не в себе и не от мира сего персонажа. Но в предыдущей новелле было среди прочего убедительно доказано, что студенты МФТИ — ребята исключительно нормальные, и случаи помешательства среди них крайне редки. В отличие, скажем, от того же мехмата, что опять-таки было наглядно продемонстрировано, вот «мехматянина» -то легко себе представить напрочь заблудившимся в каких-нибудь многомерных пространствах среди графов с бесконечным числом ветвей. Или представителя какого-нибудь вообще гуманитарного направления. И в целом это понятно. Физики, как и врачи, скажем, (разумеется, вынося за скобки психиатров) занимаются сугубо реальными, осязаемыми вещами, и сходить с ума им особенно некогда да и незачем.

Так вот. Единственный известный мне лично поликлинический случай был связан как раз с квантовой механикой. Один сорвавшийся с катушек старший товарищ именно что воображал себя время от времени вышеназванной пси-функцией. Он характерно выгибал руки кверху и так и заявлял окружающим: «Я — пси-функция!» Потом прикладывал пальцы к плечам, как во время упражнения по физкультуре на вращение, и диагностировал новое уравнение своего состояния: «А теперь — фи-функция!» И так несколько раз подряд. Но, во-первых, сумеречное это самоощущение у него довольно быстро купировалось само собой, а в-главных, как быстро стало известно, пациент чуток подвинулся на почве неразделенной любви, а вовсе не на научно-изыскательской, так что квантовая механика была там фактически ни при чем, если только по касательной.

Короче говоря. Шел третий час нового, 1994-го года. За окном было сравнительно тихо. Китайских фейерверков в промышленных объемах еще не завозили, да и вообще в те дни беспорядочная пальба на улице вызывала скорее тревожные ассоциации, нежели создавала атмосферу безмятежного веселья, а бесконечные старые песни о главном еще не были изобретены. В общем, пора было сворачивать встречу со сказкой, остающиеся трое суток до Главного экзамена обещали быть насыщенными. В дверь аккуратно позвонили.

Собственно, я хоть и не думал об этом, но не сомневался ни секунды. На пороге стоял Олег Юрьевич.

— Т-твоих не разбудил? А то вдруг спят уже… — проявив заботу осведомился он, — Я т-так осторожно жал, а то у вас вечно орет к-как этот… как его… как этот, к-короче, орет!

Когда я буду писать что-нибудь на уровне «Поучение сыновьям», я напишу так: «Настоящий друг, дети — это тот, кто даже через много лет помнит, как именно орет твой дверной звонок…» (а вот, мне подсказывает мой редактор: «Ты же уже пишешь!» Ну, нет, надеюсь — пока все-таки еще не «Поучение» прям, чутка повеселее! Стараюсь уж во всяком случае — прим. авт.)

— Не волнуйся, — успокоил я друга, — Хорошо еще, что я-то услышал.

— Ну хорошо. А то мои-то спят уже давно. Папаня как махнул триста залпом, так и вырубился почти сразу, даже Борю Ёлкина толком не выслушал! Не говоря уж про «Голубой огонек»… Сдает что ль уже?

— Мы все не молодеем, Олеж… — философски подтвердил я.

— Ну тем более тогда — давай, собирайся. Пошли! — и Олег Юрьевич торжественно, как олимпиец — зажженный факел, взметнул над головой сосуд с живою водой.

С необоримой жаждой в глазах я взглянул на атрибут. Дополнительных вистов ему придавало и то, что был он еще давешнего, доперестроечного времени, проверенный бренд, то есть, само собой, и там мог быть попросту разбодяженный спирт, но уж во всяком случае — с меньшей вероятностью, чем в новомодных подмигивающих тебе и прочих оригинальных емкостях. Короче говоря — это был Аргумент. С другой стороны, каждый час был дорог, да и дополнительная вихревая турбулентность в голове…

— Олеж, может потом как-нибудь? У меня экзамен четвертого, механика квантовая…

— Когда п-потом? К-когда потом? — от возмущения Олег Юрьевич даже заикнулся сильнее обычного, — Потом не будет! Одевайся и пошли. А от квантовой механики твоей все равно проку никакого. Я на ЗИЛе своем езжу — и вполне без нее справляюсь!

И он был в который уже раз абсолютно прав. Если что-то действительно хочешь — сделай это здесь и сейчас. Сделай это сам, не перекладывая ни на кого. Потом — не будет, или уже не будет нужно, и в первую очередь — тебе самому… (надо будет тоже воткнуть в «Поучения». Прям жирным шрифтом выделить и подчеркнуть).

Я быстро оделся, и мы спустились вниз. Вышли на улицу. Глобальное потепление, хоть и набирало уже силу, но в тот раз было еще ничего, погоды стояли вполне адекватные сезону. Снег, во всяком случае, хоть и не очень убедительный, но лежал.

— Пойдем куда-нибудь. Не будем же мы у подъезда, как алкаши какие… — напомнил Олег Юрьевич давешнее.

— Например?

— Не знаю. Все равно куда. Ну, хоть к школе давай!

И никогда не спорь с друзьями. Если сказано, что у подъезда как алкаши, а у школы — уже нет, значит, на самом деле так оно и есть. Просто слушай и прими как данность.

Строго говоря, Олегу Юрьевичу было не впервой сдергивать меня аккурат в самые интимные предэкзаменационные мгновения. Еще в самую первую сессию он вызвонил меня и тоном, не предусматривающим контраргументов, известил: «Собирайся! Мне в Кунцево надо съездить, вроде там есть для нашей „шахи“ запчасть одна. А то мне одному что-то стремно с деньгами ехать в такую даль. Да и веселее вдвоем!» Правда, тогда уже зачетка была украшена вполне благостными «4» по общей физике и «5» по математическому анализу — но и без того бы я безропотно согласился. Отложил аналитическую геометрию и поехал в Кунцево.

Даже не в Кунцево, а еще дальше, за кольцевую дорогу. Которая в те годы еще вполне оправдывала свое звание «дороги смерти», не то что сейчас, ни освещения, ни ограждений каких, голый тракт посреди степи. Но кое-как форсировали, и устремились вперед, на смутно тлевшие в темноте огни техцентра.

— А точно там эта запчасть твоя есть?

— Теперь уже без разницы. Не возвращаться же обратно.

Неожиданно из снежной мглы выступил какой-то замшелый дед. Поглядел на нас внимательно — а потом спросил:

— Парни! А не знаете случайно, как пройти…

Куда надо было пройти внезапному деду, Олег Юрьевич дослушивать не стал и сказал строго:

— Пристраивайся за нами, старик. Ступай в след в след. Иначе так и пропадешь здесь ни за грош.

Самое удивительное (хотя, может, и нет), но дед так немедля и поступил. Картина в целом вышла достойная. В мире бушевали нешуточные страсти, ястребы Пентагона бомбили Ирак, русский ОМОН штурмовал телебашню в Вильнюсе, министр иностранных дел Шеварднадзе пугал своей отставкой в знак протеста против надвигающейся диктатуры, и так далее, одно другого тревожнее — а здесь стылым январским вечером в далеком районе Кунцево двое отроков и один уже немолодой человек след в след пробирались сквозь вьюгу за неведомой запчастью…

И мы пошли. Когда-то казалось, что дойти от дома до школы — это все-таки путь. До первого подъезда, потом до дороги, перейти ее, войти на территорию, обогнуть, и еще несколько шагов вдоль… Затем, в полном соответствии Теорией относительности Эйнштейна, расстояние неумолимо сокращалось, а время бежало все быстрее и быстрее, ну что там, минута с небольшим — и ты у цели. Но тут вдруг — все словно вернулось на круги своя, и опять — путь, не в Кунцево, конечно, но все же! Никуда не торопясь, ступая осторожно, и кусты акации вдоль дороги с так и не облетевшими до конца пожухшими листочками-мизинчиками — видишь их как будто в первый раз, и рассматриваешь с восторгом каждую веточку! Снежок еще такой легкий запорошил…

— Где встанем?

— Да где хочешь. Нигде вроде не занято!

— Ну пойдем тогда вон, на покрышки!

Назначение этих покрышек, рядком вкопанных вдоль футбольного поля и регулярно во время школьной практики раскрашиваемых в разные веселенькие цвета, было туманным. То есть, понятно, что распивалось круглогодично именно на них — неясна была именно их начальная, сакральная миссия. Раз на спортплощадке — стало быть, только по повелению наставника физической культуры Бориса Михайловича, а у того, как неоднократно подчеркивалось, каждый снаряд имел свой ярко выраженный функционал, и никак иначе. А лучше — два функционала. У нас даже гантели были такие, совмещенные с кистевым эспандером, как бы из двух половинок с пружиной внутри. То есть, на одном снаряде можно было развивать разные группы мышц. А тут какие группы? Нет, вроде бы как-то раз (вроде бы!) группа младших школьников отрабатывала через эти покрышки челночные прыжки в высоту с места, но затем якобы (якобы!) один юноша неуклюже зацепился и грохнулся с чуть ли не компрессионным переломом позвоночника, но данную гипотезу Олег Юрьевич отмел с порога: «Не, ерунда, — веско сказал он, — Ну ты сам посуди. Если бы правда кто-то что-то сломал — Борю посадили бы давно! А даже если бы и не посадили, то все равно, он бы в тот же день повелел бы эти покрышки срыть до центра Земли! Не, тут другое что-то, точно тебе говорю…»

И точно. Теперь-то я знаю наверняка: они были вкопаны для того, чтобы мы однажды новогодней ночью встали возле них!

Встали. Олег Юрьевич вытащил стаканы, недвусмысленно еще раз обозначив ту позицию, что мы не алкаши какие, разлил.

— Ну, с Новым годом!

— С новым счастьем, ага. Ну, давай!

Выпили. Немного помолчали.

Это на самом деле очень непросто — начать разговор со старым другом, сколько мы тогда не виделись — да больше года, скорей всего, а год тогда — это было еще очень много. Это целых две сессии, как минимум! Но если это и вправду друг — то можно и с чего угодно.

— Слушай, сейчас, когда по аллее шли — вспомнил сразу, как тогда тебя встретил там…

Понурой осенью встретил, как раз в школу новую перешел, только первую четверть заканчивал, весь задумчивый такой брел, рано ездил, так бы нам не встретиться, конечно, но, видно, ко второму уроку ехал, но неважно. Вдруг идет такой — но навстречу почему-то, уже из… «О, здоров! — Здорово! — А ты чего из школы-то идешь…»

— …а ты такой — «Да вот, ремень у сумки порвался, домой иду чинить…» А я такой тебе — «А, ну да, ну да… Ну давай, пока — Ну пока, да…» И иду себе дальше, весь такой задумчивый, сосредоточенный, все нормально… И только в автобусе вдруг как осенило: «Ну какой нахер ремень! Ну что, день не мог отсидеть, можно подумать, первый раз в первый класс идешь, чтоб никак уж с рваным-то ремнем не осилить!»

— Ага, точно, я сразу вспомнил! А я тогда вечером сижу накануне, а Татьяна контрольную обещала дать, а я зачитался книжкой какой-то, потом думаю — а, ладно, у тебя завтра скатаю. А в школу-то пришел, и тут только вспомнил, это ж не домашняя работа, а в классе, а в школу-то ты другую уже ходишь… Ну, не позориться же было, а то совсем нулевой пришел. Ну, оторвал ремень да и отвалил!

— Молодец, чего там!

— Да-а!

— С квантовой механикой, напомню тебе, такой номер у меня не пройдет!

— Да и ладно. По второй?

— Само собой.

И мы выпили по второй.

— Слушай, вот случай тебе хочу один рассказать, приключилось тут по осени. Тебе понравится.

— В-валяй.

— Мать тут обокрали в автобусе, кошелек из сумки вытащили…

— Что ж тут интересного? — удивленно вскинул брови Олег Юрьевич, — Обычное дело! В-время непростое, к-каждый крутится как может…

— Ты слушай… Мы с отцом вечером возвращается, она сообщает. Ну, сажаем ее против себя — мол, докладывай, что уж там, как дело было, какие версии случившегося… А она говорит — да я как глянула у метро в сумку, когда за проездным полезла, как осознала — так сразу поняла где. На семидесятый когда пересаживалась, автобус подошел, и вроде народу-то так не особо много, рабочий полдень все-таки — а когда подымалась и только вошла, ну вот сдавили со всех сторон, ну прямо как в самый час-пик толкучка! И сразу вспомнила, мужики еще стояли на остановке, я подумала еще, что ж не на работе-то они…

— А они на самом деле на работе! — искренне расхохотался Олег Юрьевич.

— Да вот именно! А мать такая еще — не, ну так-то не подумаешь, прилично одеты вроде…

— А, а она, небось, предполагала, что в транспорте кто обносит — они прям идут как лиса Алиса и кот Базилио из кино. Еще и табличку впереди себя несут!

— Мы с отцом ей так сразу и сказали. Тоже мне аргумент — «прилично одеты…»

— Вон, всю страну разворовали — поди, не в обносках ходят!

— Олеж, но не будем сейчас об этом!

— С-согласен. Ну и в итоге — сколько срезали?

— Да нисколько. Мать говорит — я что вам, дура что ль какая, все-таки жизнь в этой стране прожила. Деньги-то она в банке держит (ну в смысле — в стеклянной, а не в банковско-финансовом учреждении — прим. авт.), а в «лопатнике» -то у нее, говорит, ну может стольник лежал или двести… (это были пореформенные, «ельцинские» деньги, промежуточные между советскими еще и ныне имеющими хождение, больше на фантики такие цветные похожие. Сто рублей являли собой и вправду сумму весьма незначительную — прим. ред.)

— Надеюсь, в трехлитровой?!

— Олеж, я был бы счастлив сделать так, чтобы мать моя на рынок ездила с трехлитровой банкой денег, но пока, к сожалению, до того далеко. Так что — в майонезной!

— Ну это да… А моя — в книжке носит. Мы ей с отцом говорим — к тебе если залезут, так сразу поймут, где у тебя деньги, а где просто для отвода глаз. Она такая — почему, мол? А мы ей хором — да потому что по тебе сразу видно, что ты книжек не читаешь! И наверняка деньги в них держишь!!!

— Короче, не в этом суть.

— А в чем тогда?

— В том, что мы с отцом подумали немного и говорим ей…

— С-стоп! — поднял руку Олег Юрьевич, — Я понял. И вы такие говорите ей…

«Так, дети, открываем тетради и записываем с красной строки Определение. Даже лучше с новой страницы. Настоящий друг — это… это когда не то чтоб он знает наперед все, что ты собираешься ему поведать… или как у Майка, «…когда тебе будет нужен кто-то, с кем не нужно говорить…», нет, поговорить-то можно, даже нужно!..

— …и вы такие ей говорите… Вот отходят они, заметая следы, убеждаются, что нет хвоста. Встают такие, все в предвкушении г-где-нибудь на детской площадке, раскрывают этот кошелек… раскрывают, а там, как говорится — хер да ни хера! И они такие стоят все как оплеванные, в крайней степени разочарования и недоумения, а потом в-вздыхают хором: «Да-а-а… а ведь она была — прилично одета!!!»

— Точно! Именно так мы ей и сказали!

— Ну тогда давай — за все хорошее!

— Истинно так.

— К-как вообще дела?

— Олеж, ну как. По-всякому, сам понимаешь.

— Учишься все?

— Ну раз как экзамену готовлюсь — то уж наверное учусь!

— А-а, ну да, логично. Вам стипендию-то сейчас — платят хоть какую?

— Тонко подмечено — хоть какую. Так, до Москвы доехать и мороженое потом на вокзале съесть.

— Понятно. В п-принципе, так и думал. И как выкручиваешься?

— Ну, кошельки пока не режу! Так работаю помаленьку.

— И где?

— Где получится. Это тебе хорошо, сел на свой ЗИЛ — и уже на работе! В институте-то тоже ведь надо появляться иногда. Вернее, теперь уже в двух, у нас же с этого курса уже базовый есть, где диплом писать. Но подворачивается всегда что-нибудь, как в песне пелось — кто ищет, тот всегда найдет. Пока перед выборами дело было — опросы социологические проводили. А тут недавно как раз — листовки какие-то у метро раздавал стоял…

— А-а-а! Вот ты мне и попался! Сейчас я тебя… — и Олег Юрьевич сделал легкую попытку придушить меня.

— А-а-а! Олежа, за что?! Что я тебе плохого сделал в этой жизни!

— То-то я думаю… В-вот как ни выйдешь из метро — стоят прям стеной и все чего-то всунуть мне хотят. Уж идешь весь насупленный, морда клином, руки в карманы, застегнут наглухо — нет, все равно п-прямо кидаются! Прошлый раз шел, все думал — еще раз хоть один мудак такой на меня прыгнет — задушу вот на месте! А ты вот, оказывается, и стоишь передо мной…

— Олеж, ну прости. Работа такая. Это кажется, что быстро все раздашь — а их там в пачке этих листовок о-го-го сколько. Еще старший, который нам их выдает, он по сантиметрам толщину пачки меряет, еще сожмет ее так со всей силы, чтоб побольше-то тебе выдать, небось, когда Боря тебе на физкультуре «стальной зажим» показал, и то слабее было…