Бесплатный фрагмент - Новые приключения Конька-Горбунка

ПРОЛОГ

Давно ли это было, не знаю. Но если сравнивать с тем временем, когда старый новгородский Царь решил омолодиться и прыгнул в котел с бурлящим молоком, то недавно.

Эх, злой да глупый был Царь. Сварился в кипятке! И поделом: не надо людям каверзы делать, чужие подвиги себе приписывать. Зато Иван, тот самый, что по приказу Царя Жар-птицу добыл, рыбу-кит спас, да сестрицу Солнца в Новгород доставил — из кипящего котла писаным красавцем вышел!

На героя и слава бежит, так-то!

Молодец был Иван, нет спору! Но одной удали против царей не хватит, если не иметь верных друзей. А у Ивана такой дружок был! Конек-Горбунок, слыхали?

Мал, да удал! Много разных фокусов тот конек знал. Перед тем как Ивану в котел-то прыгнуть, он хвост в горячее молоко обмакнул да на Ивана брызнул. Может, еще и слова заветные сказал. А вот какие? Эх, давно это было…

Иван как женился, так на радостях Горбунка на почетную пенсию вывел, а Жар-птицу отпустил, оставил только перышко на память. И долго Иван с сестрицей Солнца Новгородом правили, крепко друг друга любили, а как время пришло — в один день умерли, уснули сном праведным.

Потом царствовали их дети, внуки, правнуки.

А Горбунок так при конюшне и жил.

Много лет утекло и много чего случилось! Уже и конюшни не царскими стали зваться, а княжескими. Видите, сколько перемен? Даже в политическом вопросе. Обмельчала жизнь! Ни богатырей, ни волшебства, ни подвигов. Да и князья менялись на троне новгородском, как листва на дубах.

И начал народ про старые заслуги Конька-Горбунка забывать. Дескать, сказки все это: и про кита, и про Жар-птицу, и про сестру Солнца. Теперь на конюшне молодые кони лишь громко ржали, стоило коньку заикнуться, как в прежние-то годы они с Иваном…

Эх!

Без подвигов стареешь быстро. Каких-то триста лет меж ушей просвистит — глядь, а грива совсем седая, бока жиром заплыли, ум за разум заходит… Охо-хо…

Совсем было захирел Конек-Горбунок на конюшне.

Только в одно весеннее утро родилось два младенца. Один — на мельнице, другой — в княжьих палатах.

Вот так — кряхтишь поутру от радикулита, и не подозреваешь, что впереди у тебя — еще много новых приключений! Можно сказать, вторая молодость!

Но — все по порядку.

Итак, один младенец родился на мельнице. От первого его крика лопнул кувшин с молоком! От второго крика закружилось у мельницы колесо! А третий крик стал таким звонким да мелодичным, что даже пастух на лугу отложил свою дудку, заслушался и прослезился. Мельник только затылок почесал: «Дела…». И назвал своего громкоголосого сына Садко. Почему Садко? На селе говорили — в честь какого-то очень далекого предка.

А в княжеских палатах родился такой здоровячок — аж люлька под ним затрещала! Пришлось на кровать дубовую положить. Княгинюшка на младенца смотрит — глазам не верит: в добрых полпуда весом!

Поцеловал князь сына в лоб да братьям своим, боярам Фоме и Луке, велел то же сделать.

Ох, как же надеялись Фома и Лука, что их старший брат — князь Новгородский бездетным останется! Ведь тогда бы они княжий престол наследовали! Сначала — средний Фома, потом младший Лука. Но не судьба: родила княгиня! Потому-то Фома и Лука в то утречко хоть и улыбались, и слова разные льстивые говорили, но в душе затаили злобу.

Наклонились они над младенцем, глаза недобрые, улыбки фальшивые: «Утю-тю…». А младенец-то — хвать их руками за бороды! И держит цепко так, ухватка — медвежья, ни башкой повернуть, ни в рост встать.

Упали Фома и Лука на колени перед младенцем! Скулят, глаза таращат! Крик и гам. Пришлось им бороды ножом чуть не под корень срезать. А без бороды боярину — позор!

Князь на сына смотрит, свою бороду с опаской оглаживает да затылок чешет. Дела… А ведь чтоб Новгородом править, тут не сила — тут ум нужен…

Назвали княжича Василием. Тоже, видать, в честь какого-то предка.

Так и пошло. Садко в селе растет — поет, а Василий в городе — буйную силу пытает. И смех, и слезы!

Красив, конечно, у Садко голос. Но каких только напастей из-за него не приключалось!

Ну вот, к примеру. Поручили Садко корову пасти. Он на луг вышел, голову к небу задрал, руки крыльями распластал — песню, значит, запел. А в это время к корове волк крадется! Корова мычит что есть мочи — да что толку? Если уж Садко поет, тут хоть мычи, хоть кричи, никто не услышит!

Вот подкрался волк к корове и вскочил ей на спину. Корова — бежать сломя голову! Только тут Садко и заметил, что стряслось! Успел схватиться за коровий хвост. Волк уж и сам не рад, корове в бока вцепился, сидит крепко. А Садко — по земле волочится, пыль столбом!

Бедная корова до мельницы добежала. У мельницы как раз — полдеревни с подводами. А тут волк верхом на корове и Садко следом!

Мельник весь в муке, на крыльцо выскакивает: святый Боже!

А Садко все нипочем — встает, прокашливается, и петь начинает, на волка глядя. Да так звонко, что с первой ноты лошадей на дыбы подняло: иго-го! Со второй ноты волка с коровы снесло — ого! А с третьей ноты такой ветер поднялся, что у баб юбки колоколами загудели, и того гляди, всю мельницу развалит!

Хорошо еще, мельник успел Садко рот зажать. Иначе упала бы мельница, точно вам говорю!

А в Новгороде из-за Василия не меньше переполоху! Ну, вот, к примеру, нанял ему князь француза заграничного в учителя. А какой родитель не хочет, чтоб дите наукам училось?

Идет, значит, урок. Француз попался пижонистый, ножки — ручки тоненькие, волосики жиденькие. Талдычит одно: «un, deux, trois, un, deux, trois!». Василий зевает — «мух считает».

И тут в раскрытое окошко с улицы несется: «Ать-два! Ать-два!». Это княжеская дружина с дубинками на плацу марш отрабатывает. Вася сразу взбодрился — в окно пялится. А француз за невнимание — в обиду, губы трубочкой, к Васе наклонился и кричит: «Trios!».

Надоело это Василию — он щелк француза по носу! Тот аж взвыл да бежать — примочки прикладывать! А Вася — шасть в окошко! И — ух! — прямо вниз, где его всегда добрый конь дожидается. Конь, правда, от Васиного прыжка всякий раз приседает да морщится. Но ничего — дюжит пока.

Крики, гам — это Василий начинает дружинников мутузить, силушка-то выхода просит!

Постаревший князь в окно смотрит, бороду оглаживает.

— Что сынок твой вытворяет, а? — кричат из-за его плеча Фома и Лука.

Но князь лишь вздыхает. А что тут скажешь?

Василий удало оборачивается на отца. Лука и Фома в тот же миг за спину князя прячутся. Боялись дядья племянничка! Оно и понятно: дури-то Васе не занимать, а кулак тяжелый…

Так и жили — не тужили.

И прошло еще несколько лет.

Мельник овдовел давно. И вот, поразмыслив глубоко, велел Мельник сыну в Новгород идти, искать себе занятие.

— Шел бы ты, сынок, торговому делу учиться! В городе как раз ярмарка. Как-нибудь себя прокормишь. С мельницей тебе все равно не управиться.

Садко шумно всхлипнул и только-только надумал петь, как Мельник в страхе зажал ему рот рукой и сунул в карман монету.

— Иди с Богом, обо мне не печалься.

Так и отправился Садко в Новгород.

А там в то же самое время старый князь уж на смертном одре лежал.

— Наклонись ко мне, Вася, присядь! — поманил князь.

Василий, шумно всхлипывая, приблизился, сел к отцу на кровать. А стоящие поодаль Фома и Лука уши навострили, вперед подались…

— Теперь ты княжить будешь, — выдохнул старый князь, и у Василия так затряслись плечи, что кровать дубовая ходуном заходила, — Все — твое. И шапка княжья, и дружина.

Фома и Лука переглянулись и разом кинулись причитать.

— Ой, братец ты наш родимый! Ой, да на кого ж ты нас и Новгород-то оставляешь!

Старый князь вздохнул.

— А пока подрастешь, дядья опекунами будут.

Фома и Лука тут же успокоились.

Вася наклонился к отцу — поцеловать в последний разок, а тот зашептал ему в самое ухо:

— Иностранцам воли не давай! И, смотри, в подвалы не суйся! Да диво дивное — пуще глаза береги! Помни: за тобой — Великий Новгород!

Сказал это князь, да и помер.

— Батя, а что за диво-то? — начал было Василий, да тут поднялся поминальный плач, и понял Вася, что стал сиротой в осемнадцать лет.

Сиротой и правителем Новгорода одновременно.

А Новгород в ту пору был самым богатым городом в мире. Из каких только стран сюда не неслись корабли! И оттого, наверное, что золото стекалось сюда рекой, нрав у новгородцев был заносчивый. Оно и понятно: шумно на улицах, из-за приезжих не протолкнуться. Особенно в ярмарку.

— А кому сало, вина заморские, ситцы набивные, яблоки наливные! — кричали торговцы на рынке, стараясь перекрыть один другого.

Ох, и азартная в Новгороде шла торговля. Глаза разбегаются — до чего красиво да богато! А запах! Нигде в мире не было такой вкусной еды! Иностранцы ходят да принюхиваются, ловят своими длинными носами ароматы вяленой рыбы, да жареной дичи, да копченых колбас, да сала, да меда, да сластей всех мастей!

Народ меж прилавков как бурный поток течет! Аппетит нахаживает, торговцев задорит.

Вот в эту толпу и затесался Садко. В Новгород он пришел с нищими и слепыми каликами. А те, только городские ворота перешагнули — сразу зашустрили в сторону ярмарки и мигом в ней растворились. Так что Садко совсем один остался.

— Что стоит горшок? — надменно спросил у горшечника иностранец, по виду, немецких кровей.

Горшечник блеснул золотыми зубами, окинул немца с головы до пят.

— А по пять? Ферштейн?

Немец изобразил удивление, отчего стал похож на индюка.

— А по три? — решил торговаться немец.

Садко устал, ноги уж не держали, хотелось есть, пить, голову приклонить.

— Дяденька, в подмастерье возьмете? — спросил Садко у горшечника.

Но видать голос у Садко был так слаб, что горшечник на него и ухом не повел.

— А поди — поищи! Четыре! — азартно кричал горшечник немцу в толчее шумной ярмарки.

— Три — и то красный цена! — возражал ему немец.

— Дяденька! — взмолился Садко.

Но горшечник видит перед собой только немца.

— Прочные!

— Три с полтиной!

— Всем горшкам горшки!

— Четыре!

Садко тяжко вздохнул и заметил поблизости лапотника с товаром.

Ох и лапти! Красота! Плотненькие, блестящие! Лапотник наливает в лапоть щи, из лаптя на землю — ни капли! Садко сглотнул слюну.

— Моими лаптями щи хлебать, да по земле ходить — как по небу летать!

— Дяденька, в подмастерье возьмете? — кинулся к нему Садко.

— Уйди, нищета, не видишь — ярмарка!

Садко совсем поник, опустил голову, идет, куда толпа несет.

И вдруг слышит Садко струнный перебор. Огляделся — ай, гусли! Сердце забилось часто-часто! Отец ни за что не хотел ему гусли покупать, противился: негоже здоровому лбу музыку тренькать!

Забылся Садко, шагнул к гуслям, взял в руки, любуется да прилаживается.

— Эй, товар деликатный. Или берешь, или не трожь! — прикрикнул торговец и отобрал инструмент.

Садко вытащил монету, которую ему отец-мельник в дорогу дал.

— Вот…

Глянул торговец на монету и фыркнул:

— За такие деньги — только так! — поднес к губам глиняную свистульку, и дунул в нее.

Садко вздохнул.

— Ладно, можешь подержать, — смилостивился торговец.

Садко осторожно взял гусельки, коснулся рукой струн — и будто ветерок загулял по золотой речке. Садко другой раз коснулся струн — и будто вынырнули из речки серебряные рыбы. Затосковало сердце Садко, и стал он петь…

Ах, что тут случилось с ярмаркой! Вся торговля встала. Кто протягивал деньги, кто — товар, все замерли. Песня Садко полетела над рыночной площадью, а оттуда в дома, в окна, да выше крыш! И так одиноко было Садко в центре новгородской толпы, что голос его зазвенел как птица…

И тут у горшечника лопнули все горшки.

— Тьфу! — огорчился горшечник.

Садко замолк. На ярмарку упала тишина. А через миг ту тишину порвал звук брошенной кем-то золотой монеты.

Монета подкатилась к ногам Садко. Певец поднял голову — и ахнул. Перед ним стояла девушка невероятной красоты: руки белые, очи черные. Девушка сверкнула глазами на Садко, и пошла прочь. А толпа перед ней с восторгом расступалась, только шепот стоял: «Любава-то еще краше стала!».

— Любава…

Садко смотрел вслед Любаве, открыв рот. А за красавицей сгибалась под тяжестью полной корзины служанка Чернавка. Чернавка семенила за хозяйкой, да все оглядывалась на Садко.

— Постой, Любава!

Но красавица продолжала шаг.

Садко поднял золотую монету, кинул ее торговцу, гусли заправил за спину и — следом! Но куда там, толпа за Любавой уж морем сомкнулась, поди — догони!

И тогда Садко вскочил на прилавок и напропалую полетел прямо через товары! Затрещала посуда, раскудахтались куры, рассыпалось зерно! В переполохе тощий воришка стащил у толстого немца кисет с деньгами.

— Держи вора! — крикнул хитрый воришка, указывая на Садко.

Немец всплеснул руками, обнаружив пропажу. И вся толпа, что была на ярмарке, понеслась за Садко, решив, что тот и вправду — вор. Эх, люди, люди…

Вот вылетел Садко на улицу, Любава уж далеко — в проулок сворачивает, Чернавка за ней идет, на Садко озирается.

— Любава!

А с другого проулка, значит, на эту улицу как раз свернул Василий на дюжем коне. Рядом француз семенит на тонконогой лошадке.

— Ваш сиятельств должен иметь хороший европейский манер!

Василий слушает да зевает.

— А не быть как грубый русский мужик!

— Да и надоел же ты мне, лягушка!

И тут замечает Василий Садко и бегущую за ним толпу. Все на одного! Не порядок! Глаза у Васи загорелись, спрыгивает он с коня, рукавчики засучивает.

А француз все, знай, талдычит:

— Вся Европ хотеть с Новгород торговать. Но как торговать, когда вы так диковать?!

И тут, наконец, француз замечает, что прямо на них с Василием несется парень с гуслями за спиной, а там и вся ярмарка!

Француз, как статуя, замер, глаза по плошке! Глядь, а Вася уже в охоточку толпу раскидывает направо, налево! Эть! Эть!

— О, mon dieu!

Тут француз в себя пришел. И дал деру. То есть кинулся галопом назад — в палаты княжеские.

А в палатах Фома и Лука стояли да вздыхали возле трона княжеского. На спинке трона небрежно висела княжья шапка с каменьями и горностаем.

— Вечно Васька её где ни попадя бросит! Нет у него к власти никакого уважения! А ведь ему через неделю — престол занимать! — говорит Лука.

— Кончилось время нашей опеки. Примерить что ль напоследок? — вздыхает Фома.

— Примерь, примерь, — кивает Лука, — отчего не примерить-то! Мы ж без умысла, так…

Фома нахлобучивает княжью шапку на себя.

— Ну?

— Как влитая!

Фома крутится, на трон лезет, позу важную принимает.

— А так?

— А так еще лучше!

Тут Фома расслабился на троне-то, развалился…

И как на грех в палату француз вбегает.

Фома от испугу вскакивает, шапку княжью с головы сдергивает, руку за спину заводит.

— Господа опекуны! Я отказываться учить! Я бежать Париж! — вопит француз.

Фома шапку Луке за спиной перекидывает, а тот ему обратно! Шутка ли! За такое — голова с плеч!

— Опять?! — очень строго кричит Фома, косясь на Луку.

— Опять! Он опять всех перебивать! Доколе…

Фома зашвыривает, наконец, шапку за трон, бежит к окну…

А там — свара! Лупит Василий народ новгородский, одних направо отправляет, других налево.

Фома к Луке оборачивается. И вдруг как завопит:

— Доколе славным новгородцам терпеть лихоимство!

Лука Фоме подмигивает и тоже в окно высовывается:

— Стража! Взять виновников побоища, невзирая на звания, и бросить в подвал!

Тотчас княжеские дружинники всем составом со двора кинулись — приказ исполнять.

— Acta est fabula! — сказал довольный француз.

— Баста! — сказали Лука и Фома, потирая руки.

Когда дружинники прибыли, Василий уже свой порядок навел: кто кричал «Держи вора!», теперь или на своих двоих удирал, или уползал на четвереньках. Были, конечно, и сильно покалеченные.

Но не справиться бы дружинникам с разгоряченным Василием, если б тот не увидел девочку в слезах. Она ходила меж покалеченных и звала тоненько: «Тятька! Тятька!».

— Переборщил…

Переборщил — не то слово! Всюду стоны, у кого носы разбиты, у кого под глазами фингалы. Повисли руки у Васи как плети, глаз потух. Да, натворил делов…

Стыдно Василию стало перед новгородцами, вот сам он дружинникам и сдался. Заодно и Садко повязали. И бросили обоих в темницу, в мешок каменный.

Захлопнулись кованые железом двери темницы! Заперся тяжелый замок! Часовые у дверей стали туда-сюда похаживать: «Ать-два! Ать-два!».

А за часовыми, довольно сложив руки на круглых животах, наблюдали Фома и Лука. Убедились дядья, что племянничек заперт крепко, и прочь пошли. Да быстро так!

Добежали до конюшен — никого! Встали у сеновала — пошушукаться.

— Здорово ты придумал, Фома!

— А то!

— Ой, и хитер же ты, Фома!

— В ледяных подвалах посидит — небось, охолодится!

Вдруг Лука прислушался. Кажись, храпят!?

— Тсс! Кто тут есть, выходи!

Дядья огляделись. Никто не вышел. Только храп с посвистом стал сильнее. Да из сена длинное ослиное ухо вылезло.

Лука ойкнул. А Фома рукой махнул.

— Осел! …А ты знаешь, Лука, что в тех подвалах-то?

И тут Фома шепнул Луке на ухо такое, отчего Лука попятился и перекрестился.

— Вона, куда ты, Фома, метишь!

Из сена резко поднялось второе ослиное ухо.

— Не трусь, Лука! Наш теперича Новгород! Ох, и откроем торговлю! — радостно зашептал Фома.

— Перво-наперво, акцизы! — добавил Лука.

— Пошли, брат! Дел невпроворот!

И они ушли.

Как только шаги за ними смолкли, сеновал зашевелился. А потом кто-то с ослиными ушами так чихнул, что все сено разлетелось. И тут же рядом в конюшне заржали кони. Ведь обладатель ослиных ушей — это и был наш старый знакомый Конек-Горбунок.

Хотите знать, почему его появление вызвало такой смех в конюшне?

Седая грива покрывала Горбунка с ног до головы, и эта грива была сплошь усеяна репейником да колючей сухой травой.

Горбунок хотел было вскинуть упавшую на глаза прядь. Но ноги его подкосились… Ай!…

— Встать — отжаться! — скомандовал сам себе Горбунок.

Он встал, попробовал отжаться. Вышло еще хуже: все четыре копыта без подков разъехались в стороны.

Кряхтя, кое-как поднялся Горбунок и побрел к поилке. Видно, какая-то мысль застряла в его голове, потому что он вдруг вновь тряхнул гривой и произнес:

— А! Не мое дело!

У поилки стеной встали кони. Горбунку как всегда никто не уступил места. Пить кони не хотели, просто вредничали, делать-то им все равно было нечего. И пришлось коротышке Горбунку протискиваться меж стройных лошадиных ног. А так недолго и копытом в глаз схлопотать!

Но вот Горбунок припал к воде, сделал глоток… и тут же выплюнул. А кони опять заржали!

— Гадость, — сказал Горбунок, — А раньше-то, бывало, за царским столом сиживал, чаи какие хошь заморские да мед-пиво пил… Э! Что вам объяснять! Разве вы хорошую жизнь знаете? — он уныло уставился на свое отражение в воде поилки — Молодой был, горячий…

И Горбунок поплелся обратно — на сеновал. Там завалился на бок. Закрыл глаза. Покрутился. Сел.

Нет, сон к Горбунку не шел в этот полдень.

А между тем в темнице Садко и Василий осторожно ощупывали руками стены в кромешной тьме, спускаясь вниз по стертым каменным ступеням. Воздух мокрый, пахнет плесенью. А что вы хотите: ледяной подвал!

— Ну и темнотища, — сказал Садко.

— Страшно? — спросил Василий.

Васе-то все нипочем! Разве что чуть-чуть жутковато. А вот у Садко зуб на зуб не попадает.

— Страшно было, когда ты на улице морды бил.

— Так я ж за тебя, дурья башка, заступился! И зря, как вижу. Воровать нехорошо.

— Что ты видишь? Темнота! Морды почем зря бить нехорошо.

— Размяться маленько хотелось… Тебя как звать-то?

— Садко. А тебя?

— Василий я. Буслаевич. Княжич.

Садко аж присвистнул:

— Эко! С княжичем в подвал попал! Ну, что ж, Вася. Вдвоем-то еще ничего…

И тут откуда-то из глубины подвала донесся звон цепей, и во тьме блеснули два жутких глаза. Бррр! Василий и Садко от неожиданности поскользнулись на ступеньках! И полетели по каменной лестнице вниз:

— А-а-а!!!

— Э-э-э! — зевнул Горбунок на конюшне, — Так о чем это я? Э-э-эх, память… Сколько мне сейчас? Триста один! Всего-то! Еще молодец!

Кони лениво жевали сено у кормушек. Повернули на Горбунка морды, ожидая, что дальше будет. Но Горбунок завалился на бок и захрапел.

Кони вновь принялись жевать, медленно работая челюстями, время от времени вздрагивая от укусов надоедливых оводов.

— Вспомнил! — вдруг крикнул Горбунок, сел и выпучил глаза так, что кони испуганно застыли и уставились на него, — Все вспомнил!

Горбунок обвел коней страшным взглядом и от ужаса прикрыл пасть копытом.

А в подвале Василий и Садко как раз докатились по лестнице донизу.

— Привиделось? — шепотом спросил у Васи Садко.

— Ой, чего только в темноте не привидится! — хохотнул Василий, кряхтя, поднялся, нащупал на стене факел, чиркнул кремнием…

И обмер. Потому что в подвале оказался еще один узник.

Хилый такой старикашка с длинной белой бородой. Его, видать, давненько к стене приковали: кожа да кости, без слез не взглянешь.

— Ну, дед, напугал! Здрассьте! — сказал Василий.

— Эге… Да он тут засох совсем! — сказал Садко.

Старичок пошевелился, кости загремели. Ну, точно — скелет один, не человек!

— Дед! Да за что ж это тебя так, а?!

Старичок жалобно посмотрел на Василия и вроде даже улыбнулся — осклабился…

— А ни за что! Невинно пострадавший! Молодец, дай воды глоточек!

Василий заметил в дальнем углу кадку с подтаявшим льдом. Подбежал, ковшом воды зачерпнул, старику поднес. Тот жадно выпил — досуха, ни капли не оставил!

— Уф! Век не забуду милости твоей, Вася! А, кстати, ребятки. Который век-то сейчас на дворе? Поди, лет триста здесь сижу.

Садко и Василий переглянулись, плечами пожали. Уж не сошел ли старичок с ума в этой темнице?

— Сколько-сколько сидишь? — переспросил Вася.

Но старик перебил окрепшим голосом:

— Дай-ка еще водички, Вася!

— Не давай! — шепнул Садко.

Но как не уважить пожилого человека?! Шагнул Вася к кадке, вновь черпанул, подал старику. Старик второй раз выпил все до капли.

— Ах, как славно! — сказал старик, — Еще зачерпни, будь ласков.

Василий в третий раз шагнул к кадке и обратно. Старик стал пить медленней, аккуратней. Садко с опаской за ним наблюдал, и в свете факела ему даже казалось, будто старик с каждым глотком набирается силы, становится крепче…

А Вася простодушно подсел к старику на гнилую соломку.

— Дед, а дед. А ты богатырей видал?

Старик аж поперхнулся!

— А что, жив еще кто?

— Да не. Никого не осталось.

— Так не говори под руку!

И старик снова припал к ковшу, выпивая по глоточку. Василий смотрел на него с умилением.

— Дед, а дед. А они так могли?

И Вася пальчиком вытащил из стены железные гвозди, держащие цепи.

Старик от удивления аж воду расплескал!

— А теперь — обратно втыкай! — осипшим голосом сказал Садко.

— Да ты че? — удивился Вася.

— Втыкай! — настаивал Садко.

— Не буду! — уперся Вася.

— Втыкай!

— Не…

И тут случилось такое…! Старик медленно допил воду и… превратился в Кощея! Цепи с грохотом упали на пол…

Вася присвистнул: вот это да!

— Не свисти, — сказал Кощей, — Примета плохая.

В один миг Кощей взмыл под потолок, схватил горящий факел и полетел вверх по лестнице, освещая огнем дорогу…

Василий и Садко опомниться не успели, как наверху Кощей плечиком вышиб дубовую дверь и был таков.

— Свобода! — загрохотал Кощей, и его хохот перекатился булыжниками вниз по каменной темнице, туда, где с разинутыми ртами остались Садко и Василий.

Вот тут-то и понял Вася, какого врага держали в ледяном подвале!

Мигом взбежал он вверх по лестнице, выскочил наружу — но было уж поздно. Над Новгородом черным вихрем летал и хохотал враг рода человеческого!

— Горе вам теперь, новгородцы! — прокричал Кощей и скрылся из вида.

И тут же над Новгородом поплыл тревожный гул со всех колоколен.

— Горе, горе-то какое! — кричали бабы, глядя в небо.

Но то еще было не горе — горе еще впереди…

Я не говорил вам, что в Новгороде, среди княжьих построек, была одна особенно высокая башня?

Эта башня всегда строго охранялась, хоть вход в нее был замурован еще в ту пору, когда правители земель новгородских звались не князьями, а царями. Видите, как давно это было!

С годами все уж и забыли, где именно в башне дверь, потому что стены обвил толстый плющ. Он тянулся до самого верха, где имелось одно-единственное окно. Сквозь это окошко ночами пробивался яркий свет. И чего только не брехали про башню новгородцы! Даже пересказывать ту ерунду не хочу. Все неправда: и про шабаш злых духов, и про заколдованную красавицу, и про дракона.

Но если ничего этого в башне не было, отчего же ночами в высоком окне горел яркий свет? Зачем же на дозоре стояли дружинники в кольчугах и с копьями? Никто в Новгороде не знал, что за тайна скрывалась внутри. А вам я скажу. Тем более что теперь это никакой не секрет…

Внутри башня снизу доверху была набита сундуками с золотом.

Зачем столько запаса в городе, который и так от золота ломится? Во-первых, богатства мало не бывает. Во-вторых, если присмотреться к сундукам, станет ясно, что стоят они здесь давным-давно, и хоть сделаны из самого крепкого дерева, все равно уже почти разрушены. Старинные золотые монеты со всего света рассыпаются в башенной тишине. Но звон золотого дождя никому не радует слух. Ведь я же сказал, что башня уже сто, или может, двести, а вернее всего — триста лет замурована…

Кто же замуровал это золото? И зачем? Может, найдем ответ — на верху? Подняться туда можно бы было по винтовой лестнице. Да вот беда — за триста лет она так обветшала, что если ступит на нее нога — тотчас вся лестница и обрушится. Но мы-то можем взлететь наверх, не касаясь ступенек! Полетели?

И вот мы под крышей башни…

Как же здесь светло! И нет никаких светильников, никакого огня! Но откуда же яркий свет, тысячекратно умноженный блеском золота?

Этот свет, друзья мои — от золотого пера Жар-птицы! Вот оно — в хрустальном ларце. Подумать только, одно махонькое перышко — а светится, как какой-нибудь маяк на крутой скале! Как же тогда пылала вся Жар-птица! Наверное, и смотреть-то на нее было жарко! А на перышко, спрятанное в новгородской башне, смотреть можно без всякой боязни. Светит оно так, что сердцу легко и безмятежно…

Но что это?! Слышите? Слышите?

Страшный черный вихрь вдруг загудел вокруг башни. Дружинников отбросило в стороны, их копья и пики воткнулись в землю! И замурованная дверь отвалилась сама собой.

Черный вихрь влетел внутрь, грудами вздымая кольца, монеты и диадемы из ветхих сундуков, полетел выше, выше! И поднялся туда, где в хрустальном ларце покоится золотое перышко.

Лопнул ларец так, будто ударили по нему кувалдой. Осколки разлетелись в разные стороны! А перышко повисло в воздухе…

И тут раздался зловещий хохот!

— Мое! Мое!

Золотое перо завертел черный вихрь! Вышиб окно. И скрылся за горизонтом!

А вслед за золотым пером Жар-птицы растаяло, будто его и не было, все золото в башне…

Вот горюшко-то!

Крутится Любава у зеркала в своих палатах каменных, примеряет серьги золотые, собой любуется. А кто бы ни засмотрелся! Красота!

Тяжелое зеркало держит перед Любавой Чернавка. Она-то знает, что эта роза — с шипами.

— Ах! — вскрикнула Любава.

Чернавка отодвинула зеркало и посмотрела на красавицу.

Как же это?! Только что примеряла Любава золотые сережки — и нет их! А вместе с ними исчезли перстни, браслеты и золотой ободок в волосах!

— Где мое золото?! — закричала Любава, да так, что и на улице было бы слышно.

Да только вот с улицы неслись те же самые крики: «Где мое золото? И мое! И мое!».