18+
На перекрестье дорог, на перепутье времен

Бесплатный фрагмент - На перекрестье дорог, на перепутье времен

Книга третья: ВТОРЖЕНИЕ АББАС-МИРЗЫ

Объем: 428 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Глава первая. Сватовство и свадьба

Агабеим-ага взглянула на склонившуюся до земли молоденькую служанку.

— Что, Зульфия?

— Доктор велел передать высокой ханум, что жар спал.

Простодушное лицо девушки сияло радостью — она знала, что новость порадует ее госпожу. Отложив перо, Агабеим-ага поднялась и поспешила в покои, где лежала больная. Доктор Кормик уже осмотрел Эрикназ — по просьбе Агабеим он заходил к ней ежедневно и сразу после осмотра посылал служанку с докладом к высокой ханум. Впервые за прошедшие десять дней на лице Кормика написано было явное облегчение. Вежливо поклонившись Агабеим, он даже позволил себе заговорить первым:

— Кризис миновал, ханум, сердце выдержало, и болезнь вышла с потом, Ее только что переодели и сменили белье, я пришлю микстуру, которую следует давать, а остальное сделают хорошее питание и молодость.

— Благодарю, ага доктор, — Агабеим-ага сделала знак служанке, и та принесла ей обшитый бисером кисет.

Кормик не стал отказываться от вознаграждения.

— Для меня нет большего счастья, чем быть полезным высокой ханум.

Добавив, как принято на Востоке, еще несколько цветистых выражений, он удалился, удовлетворенно позвякивая золотыми монетами. Агабеим-ага опустилась на подушки возле ложа больной, внимательно оглядела исхудавшее бледное лицо и тонкие пальцы с посиневшими лунками ногтей, негромко спросила у чернокожей сиделки:

— Она спит?

Сиделка испуганно посмотрела на нее круглыми глазами — эта девушка лишь недавно была куплена на невольничьем базаре и не понимала ни одного из местных языков. Агабеим вспомнила, что сама распорядилась посадить ее возле Эрикназ, потому что та в бреду упоминала слишком много непредназначенного для чужих ушей. В этот момент длинные ресницы Эрикназ дрогнули и приподнялись, губы слабо шевельнулись.

— Ханум…

— Нет-нет, не разговаривай, дитя мое, — ласково остановила ее Агабеим, — ты еще слаба. Хвала Аллаху, тебе удалось преодолеть болезнь, лежи тихо и быстрее поправляйся.

— Ханум… слишком добра.

Как ни слаб был голос Эрикназ, Агабеим-ага уловила прозвучавшую в нем иронию и поморщилась — что случилось, то случилось. Шахзаде поклялся Батыр-Нисан выполнить любое ее желание за согласие мирно уладить дело о разводе, а та пожелала до смерти забить наложницу мужа. Вмешаться было невозможно — клятва есть клятва. В конце концов, не веди себя наложница столь вызывающе, подобного не случилось бы. В гареме шаха, где Агабеим-ага властвовала много лет, дерзким быстро указывали их место.

Однако сильные мира сего никогда не опускаются до оправданий — разве только перед теми, кто выше их по положению. Ну, и иногда еще перед собственной совестью. Поэтому Агабеим-ага не стала говорить ни о Батыр-Нисан, ни о наложнице Зухре.

— В первую ночь твоей болезни, ты находилась между жизнью и смертью, — сказала она, — я не отходила от тебя и слышала, о чем ты говорила в бреду. Тебя многое тревожит, на душе твоей тяжесть, которую я не в силах снять. Мне известно также о чувстве, которое ты питаешь к юноше по имени Гайк.

В другое время щеки Эрикназ залила бы алая краска, теперь же они лишь чуть-чуть порозовели.

— Ах, ханум!

— Я навела справки об этом юноше, — продолжала Агабеим, — о нем благосклонно отзывается мирза Салех-Ширази, почитаемый мной за мудрого и ученого человека. Мухаммед-мирза, которого Гайк обучает светским наукам, в восторге от его уроков. Шахзаде назначил твоего двоюродного брата Шамирхана твоим опекуном. Хочешь ли ты, чтобы я испросила у твоего опекуна разрешения на твой брак с Гайком?

— Я… не знаю.

Прошептав это, Эрикназ заплакала. Слезы текли по щекам, но у нее не было сил поднять руку и вытереть их. Агабеим-ага улыбнулась.

— Он любит тебя, не сомневайся. Все это время, пока ты лежала в беспамятстве, он по нескольку раз в день справлялся у евнухов о твоем здоровье и каждый раз давал им по серебряной монете. За эти дни моя прислуга обогатилась.

— Ханум… ах, ханум!

Теперь слезы хлынули ручьем. Агабеим-ага покачала головой.

— Мне следовало бы отложить этот разговор до тех пор, пока ты немного окрепнешь, но через два дня я покидаю Тебриз — мой повелитель шах-ин-шах приказал мне прибыть в Тегеран.

Это была правда — Манучехр-хан постепенно и незаметно сумел убедить шаха в том, что плотские радости нужно чередовать с радостями души. И Фетх-Али-шах, утомленный бесконечными капризами беременной Тавус, уже мечтал о покое, который давали ему беседы с мудрой и все понимающей Агабеим. Да и дела гарема, по словам того же Манучехр-хана, требовали ее присутствия, ибо она ведала образованием многочисленных шахских дочерей.

Агабеим-ага сама удивлялась тому, с каким равнодушием теперь думала о беременности Тавус, своей маленькой Омид, взошедшей на ложе родного отца, ее не тревожили обиды, которые пришлось пережить. Повелитель велел вернуться в Тегеран, и она послушно возвращалась, чтобы вновь исполнять свой долг, но перед отъездом из Тебриза хотела помочь молодой армянке, которую взяла под свою защиту.

Во время первой осады Шуши Ага-Магомет-ханом пятилетний Шамирхан был привезен туда отцом и дядей, пришедшими на помощь Ибрагим-хану. По требованию последнего они, покидая Шушу, оставили мальчика в залог верности. Он несколько лет провел при ханском дворе, помнил второе нашествие персов, падение Шуши и убийство Ага-Магомет-хана, шумные празднества по случаю бракосочетания дочери Ибрагим-хана с новым персидским шахом. Мусульманки Карабаха не носили никаб (головной убор, закрывающий лицо женщины), лишь покрывали голову платком, и в памяти Шамирхана сохранился облик юной Агабеим — стройной девушки с тонко очерченным красивым лицом.

Теперь ее с ног до головы окутывала чадра, а подвязанное спереди на уровне лба белое покрывало полностью скрывало лицо. Почтительно опустившись на колени и не смея поднять глаз на жену шаха, Шамирхан слушал ее с выражением благоговения, ничем не выдавая переполнявшую его досаду. Когда Агабеим закончила говорить, он покорно склонил голову:

— Никакими словами мне не выразить благодарности высокой ханум за заботу о находящейся под моей опекой родственнице. Для нашей семьи огромная честь оказаться под столь высоким покровительством.

Довольная, Агабеим-ага хлопнула в ладоши. Желтолицый евнух вынес красивую резную шкатулку с драгоценностями и передал Шамирхану.

— Это мой подарок жениху и невесте, они должны получить его, как память обо мне, в тот день, когда священник вашей церкви сочетает их браком.

Лишь покинув дворец и отойдя от него на значительное расстояние, Шамирхан позволил себе стереть с лица почтительное выражение и дать волю переполнявшим его чувствам.

— Проклятье! — он стукнул каблуком сапога по обледеневшей луже.

Грязь брызнула во все стороны — день стоял морозный, что не редкость для Тебриза зимой, но небо было чистым, и пригревшее землю солнце начало подтапливать лед. Сам же Шамирхан в первую очередь и оказался жертвой собственной несдержанности, с раздражением глядя на обляпанные шаровары и краги, он вновь и вновь мысленно повторял:

«Проклятие, все вдребезги!»

Чтобы понять владевшие им гнев и отчаяние, следует ясно представить себе сложившееся в то время положение на Кавказе. Благодаря влиянию на шахзаде старого каймакама мирзы Бюзюрка между Россией и Ираном сохранялся мир — несмотря на свою неприязнь к России, старик прекрасно понимал, что персидская армия, даже поддерживаемая английскими инструкторами и английским оружием, неспособна противостоять русским. Однако старик стал часто болеть, случись с ним что, Аббас-Мирза оказался бы под давлением муджтахида Мехти и своего родственника Алаяр-хана — эти двое безрассудно стремились развязать войну, желая вернуть богатые ханства, отошедшие к России по Гюлистанскому мирному договору.

Все тайные сношения Аббас-Мирзы с ханами, присягнувшими на верность Российской империи — Ширванским, Шекинским, Талышским и Кубинским, — проходили через Асри Баиндуряна. Владея языками и диалектами, на которых говорили жители ханств, он имел обширные связи с местным населением и пользовался большим авторитетом. Шамирхан и его друг Грибоедов, помощник русского посланника, не раз в беседах между собой соглашались, что недурно бы поближе сойтись с Баиндуряном, но тот имел нрав гордый и высокомерный, поэтому подступиться к нему было непросто.

Однажды во время службы в церкви Шамирхан заметил горящий взгляд Асри, изредка бросаемый на молодую вдову Эрикназ Давоян, тогда еще носившую траур по погибшему мужу, и решил говорить откровенно. Выходя из храма, он поклонился Баиндуряну, вежливо сказал:

— Я вижу, ага Асри, тебе пришлась по сердцу моя двоюродная сестра Эрикназ. Не вечно ей носить траур по мужу, не хотел бы ты уже сейчас потолковать со мной?

Асри кинул на него недоверчивый взгляд.

— Мне известно, что между семьями вашими вражда.

Шамирхан дружески улыбнулся и кивнул.

— Ты прав, так было при жизни Сама Мелик-Бегларяна. Но теперь он умер, и я самый близкий родственник его детей. У погибшего мужа Эрикназ не осталось родных, которые позаботились бы о ней, ее брат Хачатур молод и слаб характером. Поэтому ответственность лежит на мне, хочу я этого или не хочу. Можем ли мы с тобой поговорить?

Чуть поколебавшись, Асри пригласил его к себе в дом, но извинился, что не ждал гостя, а сам питается весьма скромно, поэтому его слуги не приготовили никаких угощений. Шамирхан охотно его извинил. Послав слугу в духан принести вина, лаваша и сыра, Асри решил отклониться от общепринятых традиций и приступить к делу немедленно.

— Род Баиндурянов уже сто лет верно служит повелителям Ирана, — начал он, — мой прадед Баиндур был послан шахом в Сюник, где доблестно сражался против османов плечом к плечу с Давид-беком и звался батман клыч (храбрец, носящий саблю весом 50 кг) персидского шаха. Сыновья Баиндура селились в разных районах Сюника — Абанде, Дзорке, Балке, Зангезуре, Сотке и Вайоц-Дзоре. Дед мой осел в Абанде, где родились мой отец и его братья. В Абанде родился и я, но, войдя в возраст, решил отправиться в Тебриз и поступить на службу к доблестному шахзаде Аббас-Мирзе. За верную службу шахзаде меня возвысил и осыпал милостями. Если ханум Эрикназ станет моей женой, она будет удостоена чести посещать гарем наследника престола.

С серьезным видом слушая Асри, Шамирхан важно кивал. Однако при столь серьезном деле, как заключение брака, необходимо было торговаться, поэтому он возразил:

— Ты происходишь из почтенного рода, ага Асри, и заслуг у тебя немало, я это признаю. Однако в сестре моей течет княжеская кровь. Как тебе известно, пять знатных семей владели пятью меликствами Арцаха (Карабах) — Гюлистаном, Джрабердом, Хаченом, Варандой и Дизаком. Наш предок мелик Беглар повелевал Гюлистаном.

— Это мне известно, — небрежно кивнул Баиндурян, — но независимых меликств Арцаха больше не существует.

— Меликства и теперь были бы независимы, — вздохнул Шамирхан, — но бесконечные войны, болезни и голод истощили нашу землю, много лет мелики Гюлистана скитались со своим народом в чужих местах, однако теперь они вновь правят на родной земле.

— И это мне известно, — в голосе Асри послышались насмешливые нотки, — знаю, что милостью русского императора Александра брату твоему Овсепу разрешено править в прежних владениях. Но меликства упразднены, а в России вас зовут не Мелик-Бегларянами, а просто Бегларовыми, на русский манер. В отличие от вас, меликов, потомкам Ибрагим-хана и прочим мусульманским ханам император приказал оказывать царские почести.

Шамирхан покраснел и чуть было не вспылил, однако вовремя вспомнил о цели, ради которой искал сближения с Баиндуряном.

— Видно, таково наказание, посланное Богом меликам Арцаха за грех одного из них, мелика Варанды Шахназара, — смиренно ответил он, — не пожелай Шахназар силой захватить власть над всем Арцахом и не войди он для этого в сговор с Панах-ханом и его сыном Ибрагим-ханом из бродившего вокруг Арцаха джаванширского племени, междоусобицы не раздирали бы нашу землю почти сто лет. И тогда прекрасная Эрикназ имела бы приданое, достойное принцессы.

Асри с досадой поморщился.

— Мне не нужно приданое твоей сестры! Милостью шахзаде я богат, пользуюсь почетом и уважением. Все, что я имею, хочу положить к ногам Эрикназ, ибо она уже давно владеет моим сердцем.

— Тогда рассей мое последнее сомнение, ага Асри, и ответь искренне: будучи в такой чести у мусульманского владыки, не имеешь ли ты намерения переменить веру?

Истово перекрестившись, Асри прижал руку к сердцу.

— Клянусь Богом всемогущим, даже пусть мне грозит смерть — нет! Но для служения Аббас-Мирзе нет нужды изменять вере — в Иране христианин может достичь на службе не менее высокого положения, чем мусульманин. Если во времена прежних правлений случались утеснения армян, то Каджары относятся к григорианской вере с уважением. Шахзаде велел восстановить монастыри в Маку, близ Старой Джульфы и в области Ахбак, разве это не знак уважения к нашему народу?

— В таком случае, — медленно проговорил Шамирхан, — для Эрикназ из рода мелика Беглара нельзя пожелать лучшего мужа, чем ты. Наша семья дает согласие на брак.

Как раз в эту минуту появился посланный в духан слуга, в одну минуту стол был заставлен принесенными им угощениями, обрадованный Асри подливал вина себе и гостю, но в речах был осторожен. Ничего в тот день Шамирхану узнать не удалось, однако будущее родство должно было сделать Баиндуряна более откровенным. Но кто бы поверил, что своевольная вдова останется равнодушной к богатству и почестям, которые сулил ей брак с красавцем Асри Баиндуряном? И уж вообще никто не мог подумать, что она увлечется бежавшим в Тебриз из Эчмиадзина учеником духовной школы.

Шамирхан и тут не растерялся — опека над Эрикназ, учрежденная с помощью Агало-хана, давала ему право не только пресечь их встречи с Гайком, но и устроить ее брак. Конечно, это был лишь первый шаг — насильно такую упрямицу, как Эрикназ, замуж не выдашь. Поэтому далее по плану Шамирхана следовало отвратить молодую вдову от вкравшегося в ее сердце мальчишки. Неожиданное вмешательство Агабеим свело на нет все его усилия. Разумеется, формально даже жена шаха не вправе распорядиться рукой женщины без согласия ее опекуна, но опасно отказать столь высокой особе. И, шагая по подмерзшим лужам, Шамирхан продолжал мысленно рассуждать и сводить воедино все, что ему было известно:

«Шах, изгоняя Агабеим в Тебриз, был разгневан, но все же не лишил ее статуса первой жены. Теперь, похоже, его шахское величество по ней соскучился. Что ж, это понятно — шаху пошел шестой десяток, трудно с утра до ночи проводить время в постели с юной красавицей, все чаще хочется отдохнуть в приятной беседе с умной женщиной. Значит, Агабеим вновь займет положенное ей почетное положение. Однако, окунувшись в прежнюю жизнь, она ведь может и позабыть об оставшейся в Тебризе армянке Эрикназ, разве нет? У первой жены шаха столько забот! Ее связывает тесная дружба с могущественным Манучехр-ханом, им предстоит обсудить множество неотложных дел. Ах, Манучехр! Вот кого хотелось бы переманить на свою сторону! Но об этом не стоит даже думать — Манучехр понимает: в России ему никогда не занять того положения, какого он достиг в Иране. Итак, предположим, Агабеим решит, что устроила судьбу моей подопечной, и больше о ней не вспомнит. Что ж, нужно подождать — сейчас Эрикназ еще не оправилась после болезни, начинать разговор о свадьбе рано. А пока… пока я навещу Агало и узнаю, как продвигается расследование. Возможно, мне все же удастся избавиться от Гайка. Обвинение в воровстве страшней меча Асри Баиндуряна, если этот юный петушок захочет избежать позора, ему придется покинуть Тебриз»

Агало-хан встретил Шамирхана как никогда любезно, хотя что-то в выражении его лица настораживало. Тем не менее, Шамирхан с удовольствием вкусил угощений, изготовленных руками ханум Геозалы, и терпеливо дождался момента, когда законы вежливости позволят приступить к делу.

— Еще раз хочу поблагодарить тебя, высокочтимый Агало-хан, за помощь в получении опекунства над моей двоюродной сестрой Эрикназ Давоян. Как я вижу, расследование дела о краже лошади в Эчмиадзине затянулось, очевидно, оно все же требует затрат. Я принес деньги…

Однако Агало-хан столь энергично затряс головой, что рука Шамирхана с кисетом застыла в воздухе.

— Нет-нет, почтенный ага Шамирхан, расследование уже закончено и обошлось мне в такую малость, о какой даже не стоит говорить. Могу с радостью сообщить, что юноша оказался ни в чем не повинным.

— Ни в чем не повинным? — пристально глядя на улыбающегося собеседника, недоверчиво протянул Шамирхан. — Однако же мой человек слышал разговоры монахов, неужели он солгал?

Улыбка Агало стала еще шире и добродушней.

— Не вини своего человека, он действительно мог слышать такие разговоры, ибо был пущен слух о краже.

— Пущен слух? Но с какой целью?

Агало с простодушным видом развел руками.

— Возможно, следует спросить об этом достопочтенного архиепископа Тифлисского Нерсеса Аштаракеци. Как я понял, он послал юношу в Тебриз разведать о возводимом близ Маку монастыре Святого Фаддея.

Шамирхан растерялся — вредить планам Нерсеса Аштаракеци никоим образом не входило в его намерения. О миссии Гайка ему никто ничего не сообщал, как мог он угадать в юноше человека архиепископа? С трудом взяв себя в руки, он небрежно поинтересовался:

— Так значит расследование выявило в нем шпиона? Наверное, шахзаде в гневе, ведь он поручил Гайку вести занятия с молодым мирзой.

Рассмеявшись, Агало-хан махнул рукой.

— Ну, какой из мальчишки шпион! Да и что он может выведать такого, чего бы не знал, например, ты, ага Шамирхан? Ты ведь намного старше и опытней. Ох уж эта политика! Я всегда старался держаться от нее в стороне и ни с кем не ссориться. Ни с высокочтимым шахзаде, ни с уважаемым мною архиепископом Тифлисским Нерсесом.

Он явно наслаждался смущением своего гостя. Шамирхан перевел дух — Агало-хан не скрывал, что знает о его связях с Нерсесом, но не менее ясно дал понять, что не собирается ни во что вмешиваться. Поговорив еще минут десять, они распрощались — ко взаимному удовольствию.

Проследив за тем, как гость покидает их дом, Геозала удовлетворенно кивнула и вошла в гостиную.

— Ты понял? — спросила она. — Шамирхан ничего не знал о мальчике. Разве не сообщили бы ему, будь Гайк действительно отправлен в Тебриз, как лазутчик?

Агало кивнул

— Ты права, мое сокровище, теперь я окончательно убедился, — ответил он, — и собираюсь отправиться к шахзаде. Разумеется, дела Шамирхана в Тебризе и его связи с русскими меня не касаются, о них я говорить не стану. И ты тоже молчи.

Геозала пожала плечами и скорчила недовольную гримасу.

— Ты знаешь, я без нужды никогда не болтаю. Хотя с радостью раскрыла бы шахзаде глаза на все интриги, которые плетут Нерсес и Ермолов.

В ее душе до сих пор жила неприязнь к русским за то, что чиновники в Тифлисе больше двух лет тянули с выдачей ей паспорта, когда она хотела поехать в Тебриз к мужу. Потребовалось вмешательство Эчмиадзина и прямое обращение католикоса с просьбой к главнокомандующему, чтобы преодолеть бюрократические препоны.

Сдвинув брови, Аббас-Мирза внимательно слушал Агало.

— Собирая сведения по крупицам, я постепенно приблизился к истине, — говорил тот, — и прежде всего допросил юношу. Гайк несомненно умен, но слишком молод и не имеет достаточно опыта, чтобы скрыть истину. Очень скоро мне стало ясно, что никакой кражи он не совершал, а был послан в Тебриз архиепископом Нерсесом, приказавшим ему узнать о намерениях благородного шахзаде, касающихся Святого Престола. Однако, не это побудило Нерсеса отослать Гайка из Эчмиадзина — была другая причина, тайная.

Острые глазки Агало незаметно наблюдали за выражением лица шахзаде. Аббас-Мирза об этом знал, поэтому ничем не выдал своих чувств, лишь холодно обронил:

— Вот как. И что же заставило тебя так думать?

Усмехнувшись, Агало-хан коснулся своей бороды.

— Когда шах Аббас переселил вглубь Ирана население Джульфы, — очень медленно проговорил он, — он дозволил армянам разобрать свою церковь и унести с собой камни, из которых она была сложена. И там, где изгнанникам уготовано было поселиться, они заложили из этих камней новую церковь. Так в Новой Джульфе вместе с новой церковью укрепились их корни. Пожелай мудрый шахзаде перенести Святой Престол в Маку, он повелел бы разрушить храм Эчмиадзина, из камней его возвести новый и в него перенести алтарь вместе с землей Эчмиадзина, хранящей след ноги Спасителя. Иначе новый храм никогда не стал бы для армян обителью Святого Престола.

Взгляд внимательно слушавшего Аббас-Мирзы сверкнул молнией.

— Клянусь Аллахом, ты прав, Агало! Именно так я и поступлю, если Россия захочет приблизить свои границы к Еревану! — воскликнул он.

— Мысли могущественного шахзаде достойны восхищения, — скромно заметил Агало, — и Нерсес не может не предвидеть подобной угрозы. Однако я задал себе вопрос: что важного может разузнать неоперившийся юнец, которого он отправил в Тебриз? Чтобы ответить на этот вопрос, я провел небольшое расследование. Среди прочего Гайк сообщил мне, что мать его одно время жила у родственников в Тифлисе и даже посетила первое богослужение в Ванкском соборе. Я сам присутствовал на этом богослужении, его проводил Нерсес Аштаракеци.

Аббас-Мирза слушал с недоумением. Он знал, что Агало никогда не говорит зря, даже самые долгие и непонятные речи его в конце концов обретают смысл, однако имя Нерсеса вызвало у шахзаде раздражение, которого он не смог сдержать.

— Не упоминай при мне лишний раз этого человека!

— Сейчас шахзаде все поймет. Анаит, мать Гайка родом из Смирны. Шахзаде известно, что в Тебризе теперь много греков, бежавших от резни, устроенной султаном Махмудом.

— Султан глуп! — пожав плечами, презрительно буркнул Аббас-Мирза. — От христиан, населяющих его империю, гораздо больше пользы, чем от суннитов, чьи предки предали имама Али и нарушили волю Пророка, мир ему.

Религиозные распри шиитов и суннитов Агало благоразумно обсуждать не стал, лишь кивком дал понять, что согласен с шахзаде, и продолжил свою мысль:

— Посланные мною искали греков из Смирны, знакомых с армянским священником Джалалом, отцом Анаит. Им удалось найти греческого священника Дионисия — он родился и вырос в Смирне, но позже получил приход в Трапезунде и даже был одно время духовным отцом, покойного имеретинского царя Соломона, бежавшего в Трапезунд, когда русские захватили Имерети. Еще до того, как начались гонения на греков, Дионисий овдовел и прибыл в Тебриз к доблестному Самсон-хану и его жене Елизавете, дочери царевича Александра. Елизавета исповедует православную веру, поэтому пожелала, чтобы детей ее крестил православный священник. Однако из-за ненависти, которую питает ее отец к России, она не захотела призвать священника из Тифлиса, шахзаде это известно.

Он полувопросительно взглянул на Аббас-Мирзу, и тот кивнул.

— Известно.

— Дионисий принял мое приглашение и согласился навестить меня в моем доме. Во время легкой беседы за чашкой кофе я, словно невзначай, упомянул священника Джалала. Дионисий его помнит. В те дни, когда у Джалала не собиралось армянское духовенство, в его доме принимали всех — греков, французов, евреев, венецианцев, даже османов. Жена Джалала получила светское европейское воспитание, в ее салоне постоянно собирались известные актеры, музыканты и художники. Потом на семью обрушились несчастья, и приемы прекратились. Умер хозяин дома. До этого или после — Дионисий не помнит точно — Анаит, юная дочь Джалала, тяжело болела. Ходили слухи, что причиной болезни была несчастная любовь к крестнику епископа Галуста, прибывшего в Смирну по делам Эчмиадзина. Что было дальше Дионисий не знает — вскоре он был рукоположен и вместе с женой отбыл в Трапезунд. После его слов моей жене Геозале все стало ясно. Сам я, признаюсь, постиг истину не сразу, хотя она была прямо перед глазами.

Агало виновато умолк, будто ожидал, что Аббас-Мирза укорит его за недогадливость. Или, что верней всего, ему просто хотелось подзадорить любопытство шахзаде. Так и получилось, последний нетерпеливо вскричал:

— Говори же!

— Шахзаде простит меня, — Агало словно бы спохватился, — я не назвал имени крестника епископа Галуста, явившегося причиной болезни юной Анаит. Это Торос Камсаракан, после рукоположения принявший имя Нерсеса Аштаракеци.

— Нерсес Аштаракеци!

Аббас-Мирза был настолько поражен, что на миг потерял дар речи.

— Нерсес Аштаракеци, — подтвердил Агало, — моя умная Геозала, прекрасно знающая архиепископа, угадала истину раньше меня, едва увидела Гайка. Она заподозрила, что в прошлом его матери есть какая-то тайна. По ее совету я отыскал Дионисия, и слова его подтвердили ее догадку.

— Какую? — воскликнул Аббас-Мирза, ибо Агало, казалось, медлил.

Чуть наклонив голову вперед, Агало заговорил медленно, чеканя каждое слово:

— Геозала поняла, что в юности между матерью этого мальчика и молодым Торосом было глубокое чувство. При встрече в дни открытия Ванкского собора прежняя страсть вспыхнула с новой силой, заставила их потерять голову и впасть в великий грех. Через девять месяцев родился Гайк. Немного осталось тех, кто помнит Нерсеса Аштаракеци в молодости. Я же, когда увидел юношу, в первый момент решил, что брежу, и передо мной стоит мой молодой приятель Торос. Не только черты лица — движения, осанка, манера держаться, говорить, поднимать бровь. Человек, которого я посылал в Эчмиадзин, рассказал, что после прибытия Нерсеса в монастырь многие заметили, как Гайк похож на архиепископа, хотя никому и в голову не пришло искать причину там, где она лежит. Кто-то пустил слух, что Гайк — племянник Нерсеса. Полагаю, прежде Нерсес даже не подозревал о существовании мальчика, но все поняв, он поспешно удалил его из монастыря.

Откинувшись на подушки, Аббас-Мирза хохотал, как безумный. Агало, никогда прежде не видевший шахзаде столь веселым, смотрел на него с некоторой опаской.

— Аллах, почему… почему у христианских священнослужителей для достижения высоких званий и власти нужно отказаться от зова плоти? Разве Аллах не дал им то же самое орудие любви, что и остальным мужчинам? И Нерсес Аштаракеци… столь чтимый армянами… за свою святость, не устоял! — речь с трудом сумевшего заговорить Аббас-Мирзы, все еще прерывалась смехом. — Нерсес, осуждающий священнослужителей за то, что естественно для всех людей, не устоял! Что подумают о нем те армяне, которые теперь беззаветно доверяют каждому его слову? А им следует это знать — тогда они не станут столь слепо ему верить.

— Шахзаде знает, — осторожно заметил Агало, — что оружие, хранимое за пазухой, порой опасней того, каким открыто размахивают.

Подумав, Аббас-Мирза оценил правильность совета и кивнул.

— Ты прав, Агало. Пусть юноша пока остается в Тебризе, и передай ханум Геозале, что за ее великий ум она будет мною щедро награждена. Тебе же я жалую кольцо с бриллиантом и кашемировую шаль.

— Какими словами мы сможем выразить благородному шахзаде нашу благодарность? Однако есть еще новость: желая разузнать побольше о родителях юноши, я послал человека в Карс. Он узнал, что священник Багдасар убит, а жена его бежала. Ее видели в Эчмиадзине, она добралась туда со своей служанкой — хочет быть рядом с младшим сыном. Гайку о несчастье, постигшем его семью, не сообщили — никто, кроме Нерсеса, не знает, где он находится, а архиепископ не желает возвращения Гайка — ведь узнав о беде, юноша немедленно бросится к матери. Для остальных он — вор, скрывшийся неизвестно куда. Что прикажет шахзаде?

Покачав головой, Аббас-Мирза вздохнул.

— Несчастья не исправить, мертвых не оживить. У его матери есть еще один сын, а этот юноша пусть остается при мне. Возможно, придет время, когда я смогу извлечь пользу из его происхождения. Мой сын к нему привязан и делает успехи, обучаясь светским наукам, сам же Гайк увлечен работой в типографии Салех-Ширази. Остается найти ему жену. Что ты на это скажешь, мой мудрый Агало?

— Возможно, важные дела заставили благородного шахзаде забыть о том, что я говорил не так давно, — с улыбкой ответил Агало, — между юным Гайком и Эрикназ, вдовой Акопа Давояна, существует глубокая сердечная привязанность.

Шахзаде поморщился.

— Об этом мне говорила высокая ханум Агабеим-ага, покидая Тебриз. Она желает их брака и даже обращалась к опекуну вдовы Шамирхану. Однако мне не хочется огорчать верного Асри Баиндуряна, который потерял разум от любви к этой женщине. Найди юноше другую жену вашей веры, мой верный Агало.

Выражение лица Агало при этих словах Аббас-Мирзы стало столь непроницаемым, что, казалось, на него нацепили маску.

— Сегодня на заре в Тебриз вошел караван из Тегерана, — ничего не выражающим голосом произнес он, — с ним прибыл рассыльный и доставил мне письмо Манучехр-хана. Манучехр сообщает, что высокая ханум Агабеим-ага, которая теперь опять в милости у повелителя, просит мою жену Геозалу, которую знает и любит, в соответствии с армянскими обычаями заняться делами, связанными со сватовством и браком молодой вдовы Эрикназ. И еще почтенный Манучехр сообщает, что основанное им в содружестве с мирзой Якубом торговое общество желает закупить у тебризских купцов товары для продажи женщинам шахского гарема. Не вполне доверяя перекупщикам, Манучехр посылает в Тебриз опытного метофа (бухгалтера) Степана с широкими полномочиями. Шахзаде понимает, что это значит: метоф имеет право заглянуть в любую книгу, где указаны расходы и прибыль. И поэтому пусть шахзаде решит, стоит ли нам теперь портить отношения с Манучехр-ханом и вызывать раздражение высокой ханум.

Недовольно хмурясь, Аббас-Мирза долго молчал, но в конце концов решил, что Агало прав. Он хлопнул в ладоши и приказал вошедшему евнуху:

— Пусть явится переводчик русской миссии Шамирхан.

Пока шахзаде говорил, на лице стоявшего перед ним в почтительной позе Шамирхана не дрогнул ни один мускул.

— Благородный шахзаде просит меня отдать мою родственницу Эрикназ в жены Гайку, сыну священника Багдасара, — сказал он, — однако можно ли выполнить одну просьбу дважды? Ведь о том же самом меня просила высокочтимая ханум Агабеим-ага, и я уже ответил высокой ханум что почту за счастье выполнить ее желание.

Аббас-Мирза кивнул и погладил бороду.

— Соблюдены ли все требуемые по обычаям твоего народа обряды, предшествующие свадьбе?

Шамирхан смутился.

— Ожидая, пока моя родственница оправится после тяжелой болезни, я еще не успел побеседовать с этим юношей.

— В таком случае, — решил шахзаде, — пусть он явится сюда и из моих собственных уст услышит о том, что ему предназначено.

Гайка отыскали в библиотеке, где он обычно в это время проводил занятия с Мухаммедом. Услышав, что шахзаде требует к себе его учителя, молодой принц решительно заявил:

— Я пойду с тобой, учитель, и если отец за что-то гневается на тебя, я постараюсь смягчить его гнев.

Однако выражение лица Аббас-Мирзы, когда Гайк предстал перед ним, было вполне дружелюбным.

— Много добрых слов говорил о тебе мирза Салех-Ширази, — сказал шахзаде и бросил недовольный взгляд на Мухаммеда, — а сын мой так почитает тебя за ученость, что решил вместе с тобой явиться ко мне, не имея на то моего приказания.

— Мой благородный отец! — воскликнул Мухаммед-мирза, умоляюще сложив руки лодочкой у груди и пав на колени. — Тревога за учителя заставила меня прийти.

Аббас-Мирза раздраженно махнул рукой, сделав знак сыну, чтобы тот отошел и не вмешивался. Мухаммед покорно отступил, а шахзаде продолжал свою речь:

— Однако не все в Тебризе довольны твоим поведением. Агало-хан, который печется о благонравии живущих в Тебризе армян, считает, что слухи о вожделении, которое испытывает к тебе вдова Акопа Давояна, могут повредить чести ее семьи. Вняв просьбе Агало-хана, я решил просить опекуна молодой вдовы положить конец слухам, дав согласие на ваш с ней брак. Из уважения к памяти отца этой женщины, спасшего мне жизнь при Асландузе, я сам устрою вашу свадьбу и дам за ней в приданое двести туманов. Епископ Исраэл совершит бракосочетание по законам вашей церкви.

— Благодари же великого шахзаде, юноша! — воскликнул молчавший доселе Агало-хан. — Я женился на моей Геозале, потому что за ней давали в приданое двадцать туманов, а у меня в то время в кармане звенели одни медяки, и мыши плясали лезгинку. Но теперь я счастлив, как ни один человек на земле. Что же говорить о тебе, который получает за женой в приданое двести туманов!

Буря чувств разрывала грудь Гайка. Безумная радость при мысли о браке с Эрикназ сменилась отчаянием — возможно ли жениться без благословения родителей? Даже если они не желают знать презренного сына. Пропустив мимо ушей слова Аббас-Мирзы о размере приданого и восхищение Агало щедростью шахзаде, он в смятении пробормотал:

— Милость шахзаде бесконечна, но могу ли я, недостойный, ее принять?

Аббас-Мирза еле заметно усмехнулся в бороду.

— Можешь, можешь, — благосклонно ответил он, — конечно, невесте уже восемнадцать, она не первой молодости, но еще может родить тебе детей. Если со временем тебе откроется истина, и ты примешь веру Пророка, то сможешь взять себе более юных и свежих женщин, ибо Аллах дозволяет правоверному иметь больше одной жены.

Спустя два дня в дом Мелик-Бегларянов явились сваты. Главной среди них была ханум Геозала, встречали почетных гостей Шамирхан и Хачатур. Сатэ немедленно помчалась к Эрикназ.

— Сватать тебя пришли, ханум!

Эрикназ, еще слабая после болезни, лежала на диване, укрывшись теплой шалью. Сатэ, выпалив новость, немедленно поспешила обратно — послушать, что говорят в гостиной — и успела как раз к тому моменту, когда Геозала весело говорила:

— Считай, Хачатур, что сегодня хоскап (у армян сговор, обычно происходящий во время третьего визита сватов) — в первый раз твою сестру у Шамирхана жена шаха сватала, во второй раз у него ее просил для жениха шахзаде. Я, миджнорд кин (посредница), заявляю: опекун на брак согласен. Теперь пусть брат говорит.

Хачатур покраснел, как вареный рак.

— Сестра будет рада, — наивно брякнул он, и все рассмеялись.

— Когда ншандрек (помолвка) будем делать? — спросила ханум Геозала. — Отца у вас нет, мой Агало хочет кавором (посаженный отец на армянской помолвке) быть, согласен?

— Как мне благодарить… — бормотал Хачатур.

Когда сваты ушли, Шамирхан поднялся к Эрикназ и заботливо оглядел ее с ног до головы.

— Ты очень бледна, сестра. Мне нужно с тобой серьезно поговорить, но достаточно ли ты крепка для этого?

— Шамирхан, — холодно спросила она, — с какой стати в тебе проснулся такой интерес ко мне и моим делам?

Не став садиться, Шамирхан с задумчивым видом прошелся по комнате и остановился перед ней, скрестив на груди руки. Взгляд его был ласков и задумчив.

— Нужно забыть прошлое, сестра, как бы тяжело это не было, — мягко сказал он, — то, что случилось, не твоя вина и не моя. Ты была ребенком, я тоже был молод, во мне бурлили отчаяние и гнев. Теперь нам следует помнить лишь то, что в нас течет одна кровь. Я знаю, ты потеряла мужа, не успев даже познать счастья, хочу, чтобы на этот раз жизнь оказалась к тебе более милостива.

Эрикназ взмахнула длинными ресницами и скромно потупилась.

— Спасибо, брат, — нарочито кротким голосом сказала она.

Шамирхан недостаточно хорошо ее знал, но все же заподозрил, что эта кротость притворна. Тем не менее, он продолжал:

— Агабеим-ага перед своим отъездом в Тегеран просила у меня твоей руки для юноши Гайка. Признаюсь, я растерялся — мне неизвестно было о желании Гайка взять тебя в жены, — Шамирхан чуть помедлил, с удовольствием наблюдая, как краска медленно заливает щеки Эрикназ, — поэтому я решил отложить все до твоего полного выздоровления. Но два дня назад с той же просьбой ко мне обратился шахзаде. При мне он говорил с Гайком, сурово отчитал за неприглядное поведение, бросающее тень на твое имя, и велел, женившись на тебе, загладить свою вину. И хотя юноша, как мне показалось, был не очень доволен, ему пришлось повиноваться. Только что приходили сваты, чтобы обсудить ншандрек и назначить день свадьбы.

Теперь Эрикназ стала бледней, чем перед его приходом, у нее не оставалось сил скрывать свои чувства.

— Загладить… вину? Пришлось… повиноваться? — голос ее звучал хрипло.

— Разумеется. Он не раз бывал в вашем доме, его видели беседующим с тобой на улице. Гайк иногда сопровождал тебя в дом Монтисов. Тебя я могу понять: ты выросла в Тифлисе, воспитана француженкой, дружишь с женой мирзы Салеха, англичанкой, у тебя европейские взгляды на жизнь. Но мужчина должен быть более строг к своим поступкам. Хотя трудно ждать, чтобы в столь юном возрасте человек мог противостоять жизненным соблазнам. До меня даже дошел слух, что он, бежав из монастыря в поисках приключений, украл лошадь. Хорошо еще, что из уважения к его благочестивому отцу Эчмиадзин не стал подавать жалобу.

К удивлению Шамирхана, после его слов Эрикназ неожиданно успокоилась.

— Да, я понимаю, — согласилась она, — каких только слухов не ходит! До меня, например, дошел слух, что между тобой и Асри Баиндуряном есть тайная договоренность выдать меня за него замуж.

Теперь пришла очередь Шамирхана покраснеть.

«Чертова болтунья Нуне, — в сердцах подумал он, — все же кому-то наболтала! Но кому?!»

Однажды, где-то за год до описываемых событий, Асри, сжигаемый страстным чувством, явился к нему в дом и начал торопить с выполнением договоренности. Шамирхан, пытаясь его успокоить, забыл принять меры предосторожности и после ухода гостя обнаружил, что боковая дверь в гостиную слегка приоткрыта.

Сначала жена пыталась отрицать, что подслушивала. После того, как Шамирхан предъявил ей неопровержимые улики и обещал поколотить, Нуне заплакала и призналась, что слышала разговор от начала до конца, но торжественно поклялась жизнями их детей, что никому — ни в Тебризе, ни в Тифлисе, куда муж отвозил ее в жаркое время, — не вымолвит ни единого слова. И не вымолвила — она была крайне суеверна и верила в наказание, ниспосланное за нарушение клятвы, Шамирхан это знал, поэтому после слов Эрикназ стал напряженно припоминать все последующие события:

«Нет, тогда она была так напугана, что даже из дома боялась лишний раз выйти, чтобы не проболтаться. Потом наступила жара, и я повез ее с детьми в Тифлис. До Нахичевани мы следовали вместе с Керим-ханом и Асри Баиндуряном — тот вез приказ шахзаде о смещении Эхсана и назначении Керима. С Асри в дороге мы почти не разговаривали. Ночь провели в ханском дворце, наши дети оставались с прислугой, а жену пригласила переночевать на свою половину Батыр-Нисан»

Тут Шамирхан мысленно хлопнул себя по лбу — конечно же, Батыр-Нисан! Изнывающая под бременем тайны Нуне просто не могла с ней не поделиться, ведь на Нахичевань клятва не распространялась, это не Тебриз и не Тифлис! А Батыр-Нисан — близкая подруга Эрикназ. Во всяком случае, была ею.

Ему даже смешно стало при мысли о том, как ловко жена обошла все преграды, поставленные торжественной клятвой. Широко улыбнувшись, он ответил Эрикназ:

— Я не отрицаю, что хотел бы видеть Асри Баиндуряна твоим мужем. Не стану перечислять все его достоинства, тебе они известны. Но главное то, что он безмерно тебя любит. Ответь искренне и от всей души, Эрикназ, какой бы совет ты дала другой женщине? Предпочесть того, кто предан ей душой и телом, или того, кто видит в браке с ней тягостную обязанность?

Теперь Эрикназ так побледнела, что Шамирхан даже испугался — лицо цветом слилось с белоснежной стеной. Но взгляд ее огромных глаз пылал гневом, и голос был тверд:

— Сначала ответь мне ты, Шамирхан, для чего ты установил надо мной опеку?

— Я счел своим долгом позаботиться о тебе, сестра.

— И разлучить меня с Гайком?

— Ты сама должна решить, хочешь этого брака, или нет. Ншандрек еще не было, день венчания не назначен. Если пожелаешь отказаться, то я, как твой опекун, приму на свои плечи все последствия твоего отказа.

Ее стиснутые пальцы побелели.

— Понимаю, ты во что бы то ни стало хочешь устроить мой брак с Асри. Чего ты добиваешься, Шамирхан, какую игру ведешь? Скажи, может, я в чем-то тебе подыграю — ты ведь брат мой.

Насмешка, прозвучавшая в голосе Эрикназ, заставила его выпрямиться. Встретив ее смеющийся взгляд, Шамирхан неожиданно осознал: перед ним не дурочка, какой всегда представлялась ему его собственная жена Нуне.

— Прости, — тихо произнес он и, вежливо поклонившись, вышел.

Оставшись одна, Эрикназ позвала Сатэ и велела немедленно отыскать и привести к ней Гайка. Старая служанка сердито возразила:

— И не проси, ханум! После хоскапа невесте с женихом видеться не положено. Когда придет время ншандрек, и жених наденет тебе на палец кольцо, тогда и увидишь его.

— Я тебя и не прошу, — холодно ответила Эрикназ, — я тебе приказываю: пойди и приведи сюда Гайка. Иначе я сама сейчас встану и пойду его разыскивать.

— Нет-нет, ханум, даже не вздумай, — испугалась старуха, — только-только на ноги стала подниматься, уж сколько я молилась, чтобы Бог послал тебе выздоровление. Ладно, сама схожу, проведу его через боковую дверь, когда темнеет. Только пусть далеко от тебя сидит, нельзя, чтобы жених невесты даже случайно коснулся.

Гайк, еще не до конца осознавший, что с ним произошло, с улыбкой благодарил тех, кто, узнав о неслыханной милости шахзаде, спешил его поздравить. Однако прошедшей ночью к нему приходили мысли, одна тяжелей другой. И теперь Эрикназ заметила это, взглянув на его лицо.

— Вас что-то мучает, Гайк? — тихо спросила она по-французски. — Вы не рады нашей помолвке? Ах, наверное, это глупо! Я была очень больна и в бреду повторяла ваше имя и Агабеим-ага…. Говорят, она пережила страстную любовь в юности, поэтому, наверное, решила устроить мою судьбу. Она уверила меня, что в вашем сердце живет любовь ко мне, хотя я… я всегда сомневалась.

— Почему же? — опустившись перед ней на колени и заглядывая ей в глаза, спросил он. — Я дал повод? Не стремился выполнить любое ваше желание? Не открывал вам свои мысли и устремления?

Эрикназ закрыла лицо руками и покачала головой.

— Вы были мне другом, на которого я во всем могла положиться. Но… но вы всегда отводили глаза, когда наши взгляды встречались. И я чувствовала: не робость и не застенчивость были причиной вашей холодности.

Гайк долго молчал.

— Да, это так, — из груди его вырвался тяжелый вздох, — я никогда не осмелился бы даже упомянуть о своих чувствах к вам. Не знаю, что заставило шахзаде и Агало-хана принять столь горячее участие в моей судьбе. Я счел бы их вмешательство подарком судьбы, если бы… если бы мне не было так страшно…

— Страшно? — изумилась она, отнимая руки от лица. — Почему?

Глядя прямо ей в глаза, он спросил:

— Что будет, если однажды вам скажут, что я вовсе не тот человек, каким кажусь? Если скажут, что я предатель и вор, которого презирают даже собственные родители?

Эрикназ рассмеялась, весело и звонко.

— Я не поверю, даже если вы сами мне это скажете. Чем говорить столь нелепые вещи, Гайк, ответьте лучше прямо: хотите ли вы взять меня в жены?

Гайк взял ее руку и прижал к своей щеке.

— Больше всего на свете, — искренне ответил он.

В ту же минуту дверь отворилась, и в комнату с торжественным и строгим лицом вплыла Сатэ.

— Ага, — сурово проговорила она, — известно ли тебе, что по обычаю с момента хоскапа жених не имеет права касаться своей невесты? Теперь идем, я провожу тебя.

Гайк с сожалением поднялся с колен. У двери он оглянулся — Эрикназ смотрела ему вслед сияющими от счастья глазами. Сатэ, недовольная тем, что ничего не смогла понять из беседы нареченных, продолжая ворчать, повела его к выходу.

Наступил армянский праздник Сурб Затик (Пасха). С утра небо было ясное, пожилые армянки со свечами в руках освящали деревья, к столу подавали кутабы и блюда со спитак банджар — растения, в которое Святая Богородица закутала Иисуса Христа. В доме Мелик-Бегларянов готовились к свадьбе, и старая Сатэ, обменявшись со знакомыми на улице обычным пасхальным приветствием «Христос воскрес из мертвых — благословенно Воскресение Христово», начинала взахлеб рассказывать о том, сколько важных гостей соберется на предстоящее торжество.

Спустя несколько дней епископ Исраэл обвенчал молодых в церкви Святого Саркиса. На свадебном пиру присутствовали сам шахзаде со свитой, Мухаммед-мирза, муджтахид Мехти и мирза Бюзюрк. Прибыли грузинский царевич Александр и Самсон-хан, привезли богатые подарки новобрачным. И, разумеется, тут собрались почти все армяне Тебриза.

Мусульманам особенно приятно было принять участие в веселом трехдневном пиршестве, ибо приближался к концу месяц шаабан, а за ним следовал суровый пост рамадана. Поэтому многие позволяли себе излишества, даже сам муджтахид пригубил вино, во всеуслышание приведя суру Корана:

— Ешьте и пейте, но не превышайте меру.

Аббас-Мирза, сильно захмелев, хвастливым тоном говорил своему другу грузинскому царевичу Александру:

— Эту свадьбу устроил я, но твоя свадьба с дочерью Ереванского мелика Саака будет еще богаче. И когда я освобожу от русских Кавказ и Грузию, ты станешь царствовать над армянами и грузинами.

Асри Баиндурян, угрюмо взиравший на веселящихся гостей, опустошил целый бурдюк вина, но никак не пьянел. Шамирхан негромко сказал ему:

— Мною было сделано все, чтобы выполнить наш уговор. Не знаю, по какой причине шахзаде воспротивился моему желанию выдать за тебя мою сестру и отдал ее первому встречному. Вспомни, чем ты мог вызвать его гнев.

Асри ничего не ответил, лишь на миг его тяжелый недобрый взгляд скользнул в сторону Аббас-Мирзы. Шамирхан незаметно усмехнулся — верные слуги не смотрят такими глазами на своего повелителя.

Глава вторая. Предвестники войны

Тегеран, Тебриз, 1825 год (1240 год лунной хиджры)

Фетх-Али-шах был доволен — ребенок Тавус, при рождении казавшийся нежильцом, к году окреп и выглядел вполне здоровым. Все это, полагал шах, благодаря настойкам, которые доктор МакНейл прописывал кормилице. Тавус вновь была беременна, и это льстило мужскому самолюбию шаха. Однако горячий темперамент шестнадцатилетней красавицы уже несколько утомил его, и он под предлогом беременности не брал ее на свое ложе. Повелитель по-прежнему испытывал жадное удовольствие, каждый день лаская ее прекрасное юное тело, но по ночам евнухи приводили к нему других женщин. Шах не оставлял их у себя надолго — во-первых, МакНейл, осмотрев его священную особу, посоветовал вести себя более осмотрительно, во-вторых, шаху не хотелось раздражать обожаемую Тавус. И он дарил ей все более и более дорогие подарки, а для этого требовались деньги.

— Только война может пополнить казну повелителя, — говорила она, небрежно отбрасывая в сторону бриллиантовое ожерелье, по стоимости равное богатой провинции.

Поскольку в политике Тавус мало разбиралась, Фетх-Али-шах понимал, что она повторяет чужие слова. И даже догадывался, чьи это слова — доктора МакНейла, имевшего доступ в гарем в любое время дня и ночи. Англичанам нужна была война Ирана с Россией, они усилено вооружали шахскую армию, присылали военных специалистов, а сверх того ежегодно выплачивали субсидию, из которой повелитель, если говорить честно, большую часть тратил на свои личные нужды.

Войны жаждал асаф-эд-доуле (премьер-министр) Алаяр-хан, связанный с Фетх-Али-шахом двойными родственными узами — как муж шахской дочери и как брат матери шахзаде Аббас-Мирзы. Священной войны жаждали улемы и сам главный муджтахид Тегерана Ага-Сеид-Мохаммед. Манучехр-хан от войны отговаривал:

— Война с Россией грозит разорением страны — повелителю известно, что русские умеют воевать. В случае поражения последствия будут непредсказуемы.

Фетх-Али понимал, что имеет в виду Манучехр — ни коренные персы, ни туркоманы не были довольны воцарением представителей тюркского племени каджаров. В случае поражения под угрозой могла оказаться судьба династии.

— Когда подходит срок выплаты субсидии? — ворчливо спросил шах.

Если медлить с началом войны, англичане могут и прекратить выплаты, думал он. А деньги были нужны, его гарем казался бездонным колодцем, куда ежегодно проваливался английский миллион фунтов стерлингов.

Манучехр-хан вызвал главного метофа мирзу Якуба, тот явился, держа под мышкой толстую бухгалтерскую книгу — в его ведении находились все траты шахского гарема. Узнав, что требуется, он полистал книгу и назвал точную дату.

— Да будет известно повелителю, — сосредоточенно сдвинув брови, сказал он, — то, что выплачивают нам англичане, всего лишь одна четвертая часть того дохода, который им приносит торговля на наших рынках. Я давно предлагал повелителю ввести единую налоговую систему, тогда….

Фетх-Али нетерпеливо махнул рукой — рассуждения талантливого евнуха-армянина, самостоятельно изучившего бухгалтерию, были ему давно известны. Внешне они выглядели очень привлекательно, но против единой налоговой системы немедленно восстали бы как населявшие страну племена, так и знатные ханы. Война — другое дело, она проста и всем понятна. И, отпустив евнухов, терзаемый сомнениями Фетх-Али отправился туда, где душа его всегда находила успокоение.

Агабеим-ага приветствовала шаха своим мелодичным нежным голосом, и, глядя на ее прелестное лицо, он пожалел, что уже почти две недели к ней не заглядывал. Тихо покачивая головой, она слушала его сетования, аромат кофе, изящно расставленные на столе хрустальные вазочки с измельченными орехами, сладостями и сушеными фруктами напоминали о том времени, когда молодая жена будила в нем жгучее желание. Увы, так навсегда и погребенное в тайниках души.

— Мой сын нерешителен, — жаловался шах на Аббас-Мирзу, — разве тех средств, что я позволил ему потратить на перевооружение моей армии, не достаточно было, чтобы превратить ее в сильнейшую в мире? Но что вместо этого? Известно ли тебе, что он отправил посланника к Ермолову в Тифлис, чтобы уступить ему земли Ереванского ханства на берегу озера Гокча (Севан)? О, Аллах, почему ты дал мне столь слабого сына!

Агабеим-ага с трудом сдержала улыбку. О переговорах Аббас-Мирзы с Ермоловым ей сообщил Манучехр-хан, она прекрасно знала, что уступать русским Аббас-Мирза ничего не собирается — в обмен на малонаселенные земли Ереванского ханства он хотел получить участок плодородной карабахской земли на границе с Россией. Все делалось с ведома Фетх-Али-шаха, который, ко всему прочему, хотел досадить Ереванскому Гусейн-Кули-хану, отобрав у него земли руками русских — в последнее время хан возгордился до того, что вообще перестал платить подати Тегерану. Однако шаху нужно было излить душу и побрюзжать, Агабеим это понимала.

— Аллах был милостив к повелителю, дав ему множество прекрасных сыновей, и шахзаде — прекраснейший из них.

От ее мягкого ласкового тона, Фетх-Али расслабился и почувствовал себя лучше. Его прекрасная сердцем первая жена права, он действительно наделен сыновьями сверх меры — даже считать перестал, когда их число перевалило за сотню. И шахзаде тоже потомством не обижен, каджары — крепкое и плодовитое племя. То ли дело султан, нахально присвоивший себе титул повелителя правоверных, — в его гареме сыновья мрут, как мухи, кажется, теперь осталось в живых только два сына. Согретый сей приятной мыслью, шах даже изволил улыбнуться.

— Расскажи мне, что ты делаешь сейчас, моя Агабеим, — попросил он, заметив две стоявшие на маленьком столе у окна шкатулки, — готовишь кому-то подарки?

— Повелитель прав, как всегда. Шахзаде сообщил мне, что день свадьбы царевича Александра с дочерью ереванского мелика Саака уже выбран, я считаю, что жениху и невесте следует преподнести дары, подобающие царственным особам.

Фетх-Али одобрительно кивнул.

— Аллах наградил тебя светлым умом, ханум, ты права. Когда шахзаде освободит от русских Гурджистан и создаст царство грузин и армян, царем может стать только Александр. Я тоже сделаю ему подарок — земли на границе с Карабахом. Ибо мы должны уже теперь оказывать ему царственные почести. Да, — вслух размышлял шах, — Александр всегда будет мне предан, ибо лишь силой персидского оружия сможет удержаться на троне! Мудрость подсказала моему сыну Аббас-Мирзе дать Александру в жены знатную армянку, чтобы Эчмиадзин и армяне признали его царем над армянами.

— Вот поэтому я так старательно выбираю подарки, — ответила Агабеим, обрадовавшись, что ее супруг соблаговолил все же признать достоинства Аббас-Мирзы, — а Манучехр-хан велел отправить в Ереван от имени шахского двора несколько тюков гилянского шелка и кружева.

Еще более довольный тем, что Манучехр-хан, управлявший делами Гилянской провинции, взял на себя столь обременительные расходы, шах совершенно расслабился.

— А это кому ты готовишь подарок, моя ханум? — спросил он, взглянув на шкатулку более скромную, но не менее изящную.

— Подарок одной красивой молодой армянке из Тебриза, чью свадьбу я устроила год назад, — улыбнулась Агабеим-ага, — этой зимой она родила сына, а теперь прислала мне его портрет, собственноручно ею написанный. Если повелитель желает взглянуть… — она подала ему небольшой лист бумаги, на котором любящая рука матери изобразила крохотного улыбающегося мальчика.

Повелитель, как знала Агабеим, относится к живописи с чрезвычайным интересом. Фетх-Али-шах, превыше всего на свете ценивший свою красоту, стремился окружить себя собственными портретами, на которых непременно должно было быть изображено главное его достоинство — самая длинная и роскошная в Иране борода. Примеру повелителя следовали знатные ханы, желавшие увековечить свой образ на полотне, и даже улемы. Спорный вопрос о том, дозволено ли Аллахом изображать живых людей, уже давно никем не поднимался, и многочисленные живописцы в надежде заработать приезжали в Тегеран со всех сторон света. Среди них крайне редко попадались настоящие мастера, но, изображая, они умели польстить, поэтому непривередливые заказчики обычно бывали довольны. Но теперь шах, разглядывая рисунок с видом знатока живописи, неожиданно ощутил странное чувство.

— Удивительно, — пробормотал он, — я не думал, что женщина может так выразительно изобразить лицо и улыбку, даже если это лицо и улыбка ребенка! Хотя, признаю, на коврах, вытканных женскими руками, картины и узоры порою великолепны. Какая жалость — будь художник мужчиной, я заказал бы ему свой портрет. Скажи, ханум, какова из себя эта женщина? Она также хороша, как рождаемые ее рукой линии?

— Повелитель прав, она действительно очень красива, — согласилась Агабеим-ага.

— Также красива, как моя Тавус?

Агабеим старалась в беседах с другими не упоминать имя своей бывшей воспитанницы. Даже с Манучехр-ханом она никогда не говорила о Тавус, а из уст шаха слышать о его дочери-жене для нее было вдвойне больно. Поэтому ответ ее против воли прозвучал очень сухо:

— Повелителю известно, что люди по-разному воспринимают красоту.

— А кто муж этой столь хорошо рисующей женщины, — продолжал расспрашивать Фетх-Али, не обратив внимания на ее тон, — купец?

— Нет, он работает с мирзой Салех-Ширази. Повелитель слышал, наверное, что шахзаде посылал молодых юношей учиться в Европу. Мирза Салех-Ширази — один из них. Сейчас он создал типографию и с поощрения шахзаде печатает в Тебризе листок с новостями, подобный тому, какие выпускают в Европе.

— А, действительно, — припомнил шах, — я слышал об этом от МакНейла. Мне непонятно только, для чего печатать новости, о которых и без того все знают, но раз в Европе так поступают… — он развел руками.

— Возможно, в новостном листке печатают не только новости, — задумчиво проговорила Агабеим, — не знаю. И еще: в своем письме Эрикназ, эта женщина-художница, пишет, что если я позволю напечатать в типографии книгу, запечатлевшую сложенные мной песни, то многие прочтут ее с удовольствием.

— Что?! — лицо Фетх-Али-шаха внезапно побагровело. — Эта дерзкая заслуживает наказания за подобные слова, но ты… ты, моя жена, хочешь позволить чужим мужчинам читать то, что принадлежит одному мне? Сегодня ты позволишь дерзким читать свои баяты (четверостишия), завтра они пожелают увидеть твое лицо! — продолжал бушевать он.

Агабеим-ага подавила вздох.

— Аллах видит, Агабеим-ага никогда бы не позволила чужим мужчинам читать то, что подписано ее именем, — спокойно ответила она, с ужасом думая, не навлекут ли ее слова беды на голову Эрикназ, — но пусть повелитель накажет меня, если слова мои могли вызвать у него подобные мысли.

Покорно склонив голову, Агабеим опустилась перед мужем на колени. Подумав, шах снял обвивавший его тонкую талию кожаный пояс с позолотой, сложил вдвое, трижды хлестнул ее по спине и велел подняться. После этого раздражение его ушло, настроение поднялось. К радости Агабеим об Эрикназ он больше не вспоминал.

Они вновь пили кофе со сладостями и дружески болтали. Агабеим, стараясь не касаться подушек болевшей спиной, улыбалась мужу и думала:

«Не Агабеим — на книге с моими стихами будет стоять другое имя. Пусть это будет…. Да, пусть будет Агабаджи»

Так ласково называли в Карабахе красивую дочь Ибрагим-хана, когда распевали сложенные ею песни.

К свадьбе царевич Александр получил от шаха земли в Вайотц-Дзоре и Шаруре. Здесь, в краю гор и ущелий, имелись богатые травой пастбища, по замыслу Аббас-Мирзы именно на эти земли должны были возвращаться армяне, перебравшиеся ранее в русские владения по призыву ненавистного ему Нерсеса Аштаракеци.

После Пасхи пятидесятипятилетний Александр обвенчался в Эчмиадзине с пятнадцатилетней невестой Мариам, свадебные расходы щедро оплатил Аббас-Мирза. По возращении царевича с молодой женой в Тебриз шахзаде, желавший выказать свое расположение к будущему армянскому царю, вновь устроил богатый пир.

— Меч и сама жизнь моя принадлежат шахзаде, — громко говорил на пиру благодарный Александр, — клянусь Всевышним, я положу к его ногам Гурджистан!

— Вложи в ножны свой меч, доблестный царевич, — привычным движением гладя бороду, не менее громко возразил муджтахид Мехти, выразительно косясь на Аббас-Мирзу, — в Тифлисе теперь идут переговоры, после которых все спорные вопросы с русскими будут решены, границы означены. Гурджистан навеки останется во власти русских, как и Бакинское, Ширванское и Карабахское ханства.

Тон его был лишен всякого почтения. Более того, этот тон был откровенно язвительным. Аббас-Мирза грозно нахмурился, но каймакам мирза Бюзюрк, понимавший, что его царственному воспитаннику не ко времени ссориться с муджтахидом, упредил готовые сорваться с уст шахзаде гневные слова.

— Почтенному муджтахиду, — поспешно сказал он, — должно быть известно, как никому другому, что плод должен созреть прежде, чем его сорвут. Так пусть же русские, успокоенные нашим миролюбием, дадут созреть плодам тех преобразований, что мудрый шахзаде проводит в армии.

В ответ муджтахид покивал головой.

— Высокочтимый каймакам прав, однако перезрелый плод не менее вреден, чем зеленый, — его глаза хитро прищурились.

Доктор Кормик, восседавший за столом между Генри Уиллоком и полковником Монтисом, дословно перевел им диалог почтенных старцев.

— Пока Аббас-Мирза под влиянием Бюзюрка, он не решится нарушить мир с русскими, — хмуро заметил Уиллок, — к счастью, Веллингтон опять отсрочил прибытие посольства. Когда посол Макдональд будет в Тебризе, Бюзюрк получит сильного союзника.

— Значит, война должна начаться до прибытия посла, — невозмутимо ответил Монтис.

После свадебного пира каймакам мирза Бюзюрк заболел, а спустя три дня умер. Доктор Кормик доложил Аббас-Мирзе, что у его старого воспитателя после допущенных во время застолья излишеств обострилась старая болезнь печени.

Из донесений преданных людей Ермолов знал обо всем, что творилось в Тебризе, но на просьбу его усилить кавказские войска одной дивизией или несколькими казачьими полками император Александр недовольно отвечал, что следует употребить все меры к сохранению мира, ибо война теперь для России невыгодна. И Ермолов «не замечал», что Аббас-Мирза под видом охоты регулярно объезжает придвинувшиеся к границе войска и устраивает им военные смотры.

Вконец обнаглевший Ереванский хан сделал вылазку, пытаясь занять земли на берегу озера Гокча, но был изгнан оттуда по приказу начальника пограничных постов полковника Северсамидзе. Ермолов сообщил об этом в Петербург и поставил в известность Аббас-Мирзу. В ответ министр иностранных дел Нессельроде заявил, что персияне на войну не решатся, и потребовал от главнокомандующего несмотря ни на что неуклонно выполнять все пункты Гюлистанского мирного договора. Аббас-Мирза в своем послании заверил, что готов употребить все средства и доказать, как велико его желание приобрести расположение русского императора.

Шахзаде также интимно сообщал Ермолову, что сам устал от наглости Ереванского сардара и желал бы сместить его, чтобы передать Ереванское ханство своему сыну от любимой жены Хозрев-мирзе. Однако, писал Аббас-Мирза, Ереванский хан пользуется особой милостью шаха, поэтому со всеми жалобами на него лучше обращаться в Тегеран. Посланник Мазарович повез в Тегеран письмо от Ермолова, был обласкан шахом, но на жалобу главнокомандующего Фетх-Али лишь развел руками — он де полностью доверил приграничные дела Аббас-Мирзе, поэтому по всем вопросам следует обращаться к шахзаде.

И, видя свою безнаказанность, персияне предъявляли все большие требования, тон их посланий становился все более дерзок. На Кавказе распространялись слухи о возросшей мощи преобразованной и перевооруженной персидской армии, и сам Ермолов был ими несколько смущен. За Кавказским хребтом то в одном, то в другом месте вспыхивали волнения, неспокойны были лезгины и чеченцы.

Глава третья. Визит Серо и письмо Мариам

Тебриз, 1826 год (1241 год лунной хиджры, месяц раджаб)

Насытившись, маленький Давид отвалился от груди и закрыл глаза, но Эрикназ не спешила укладывать его в колыбель. Одной рукой продолжая покачивать ребенка, другой она стала по памяти набрасывать портрет мужа на лежавшем перед ней листе бумаги. Вошла молоденькая служанка Егинэ, покосившись на уснувшего мальчика, из уголка губ которого текла молочная струйка, прошептала:

— Пришел человек, ханум, говорит, привез письмо из Салмаса. Давай, я его уложу.

Передав ей сына, Эрикназ оправила платье и поспешила в гостиную. Мужчина в форме, какую носили в полку Самсон-хана, почтительно приветствовал ее и низко поклонился, передавая письмо:

— Ханум Мариам, дочь серхенга Самсон-хана, узнала, что я еду в Тебриз и просила передать ее письмо.

Поблагодарив, Эрикназ взяла письмо.

— Мой муж будет дома с минуты на минуты, — с приветливой улыбкой проговорила она, — надеюсь, ага не откажется отужинать в нашем доме?

Гайк вошел прежде, чем человек из Салмаса успел ответить, и с трудом удержался от изумленного восклицания — с Эрикназ беседовал не кто иной, как Серо, его давний спутник на пути из Эчмиадзина в Тебриз. Однако Серо не подал виду, что они знакомы, поэтому Гайк с вежливо-равнодушным видом выслушал Эрикназ, представившую ему гостя, и любезно пожал тому руку, а после ужина пригласил к себе в кабинет — поделиться новостями. Эрикназ, попрощавшись с Серо, поднялась к себе — ей не терпелось прочитать письмо Мариам.

— Почему ты здесь? — спросил Гайк, едва они остались одни.

Серо огляделся по сторонам.

— У тебя прекрасный дом, — ответил он, — здесь можно говорить?

— Эрикназ у себя с ребенком, служанка на кухне возится с посудой, нас никто не подслушивает, говори.

— На днях Шамирхан отправляет Нуне с детьми к родным, почему твоя жена не едет с ними? Поторопись, пока не началась война, и дороги безопасны.

— Почему не едет с ними? — растерянно переспросил Гайк. — С какой стати моей жене уезжать, да еще с Нуне, которую она на дух не переносит?

В крайней досаде на такое непонимание Серо недовольно поморщился.

— Сейчас не до женских споров, всем, кто тайно служит России, теперь лучше вывезти жен и детей в Грузию. Если придется уйти к русским, нельзя оставлять семьи в заложниках у персов. Разве Шамирхан не говорил тебе этого?

Пораженный тем, что услышал, Гайк ответил, запинаясь:

— Шамирхан…. Я не знал, что он служит русским, мне всегда казалось, что он желает возвыситься на службе у Аббас-Мирзы.

Теперь удивился Серо.

— Разве не Шамирхан устроил твой брак со своей двоюродной сестрой? Я думал, он хотел сблизиться с тобой, и поэтому вам известно друг о друге все.

Гайк вспыхнул от негодования.

— Ты ошибаешься, Серо, у Шамирхана нет никаких причин со мной сближаться. Пусть он служит русским, но я-то русским не служу.

— Что такое? — глаза Серо превратились в узкие щелочки. — Разве ты не был послан сюда Нерсесом Аштаракеци?

— Меня послали в Тебриз собрать и сообщить Нерсесу слухи о монастыре святого Фаддея в Маку, — угрюмо ответил Гайк, — я готов отдать жизнь, чтобы предотвратить опасность, нависшую над Святым Престолом, но сразу могу сказать, что о намерениях шахзаде относительно Святого Престола ничего не знаю. Как я слышал, он сам еще ничего не решил. За два года, что я живу в Тебризе, никто из Эчмиадзина мною не интересовался, я не смог принести Святому Престолу никакой пользы. Более того, Агало-хан и шахзаде, мне кажется, давно раскусили, с какой целью я был послан в Тебриз, и это их ничуть не встревожило. Так для чего меня послали сюда, превратив в глазах родных в вора и предателя?

Серо невозмутимо пожал плечами.

— Почему ты спрашиваешь об этом меня, Гайк? Не я послал тебя в Тебриз, не я виновен в том, что о тебе говорят. Но неужели ты действительно страдаешь? — тон его стал преувеличенно сочувственным. — Конечно, тебе ведь пришлось покинуть монастырь! Что из того, что сам Аббас-Мирза благоволит к тебе до такой степени, что подарил новый дом и устроил твою свадьбу с красивой женщиной из благородной фамилии? Что из того, что тебя любит Мухаммед-мирза и во всеуслышание твердит о твоей учености, а мирза Салех-Ширази, один из самых просвещенных на Востоке людей, считает своим другом?

В прищуренных глазах Серо светилась насмешка. Гайк отвернулся.

— Не понимаю, в чем меня можно упрекнуть, — хмуро буркнул он, — обо мне забыли, от меня нет никакой пользы. Разве это не дало мне права устроить свою жизнь так, как я хотел?

— Ты ошибаешься, Гайк, ты можешь сделать немало. С тобой откровенны молодой мирза и Салех-Ширази, за последний год ты близко сошелся с армянами, которые предались персам и служат им. Все они откровенны с тобой.

Краска залила лицо Гайка, голос его задрожал от гнева.

— Ты хочешь сказать, что я должен шпионить за теми, кто доверяет мне и считает меня своим другом?

— В мирное время христианину подобает быть милосердным ко всем, но не теперь. Русский император Александр умер, говорят, в России смута. Царевич Александр и Сурхай-хан жаждут войны, желая вернуть свои владения. Муджтахид Мехти тоже твердит о священной войне. Каймакама мирзы Бюзюрка, сдерживавшего Аббас-Мирзу своей рассудительностью, больше нет. Вот-вот вспыхнет война между двумя могущественными державами, христианской и мусульманской.

Гайк недоверчиво пожал плечами.

— О войне с Россией говорят давно, однако шахзаде разумно считает, что невозможно воевать прежде, чем армия не будет полностью реформирована и перевооружена. На это уйдут долгие годы, Серо, за это время, возможно, люди поймут, что жить в мире, торговать и изучать науки гораздо прибыльней, чем воевать.

Пристально глядя на него, Серо сказал очень медленно:

— Ты очень спокон, Гайк, разве тебе еще ничего неизвестно? Два дня назад Аббас-Мирза собрал тайный военный совет. Карабахский и гянджинский ханы поклялись, что их посланцы поднимут народы Карабаха и Гянджи против русского владычества и помогут персам изгнать русских. Казикумыкский хан Сурхай обещал поднять Дагестан. Царевич Александр и Ереванский хан Гусейн-Кули прислали письмо, в котором поклялись за два месяца взять Тифлис. На шахзаде давит его родной дядя асаф-эд-доуле Алаяр-хан. Но, самое главное, англичане заявляют, что персидская армия вполне готова к войне с Россией. И Аббас-Мирза решил начать войну.

Гайк был не на шутку встревожен, хотя еще не до конца поверил — ни Мухаммед-мирза, которому он трижды в неделю продолжал давать уроки, ни Салех-Ширази, всегда стремившийся разузнать последние новости для своего листка новостей, о скорой войне с Россией не упоминали.

— Откуда ты можешь знать о тайном совете, Серо?

— От Самсон-хана. И он уже сообщил нам, что во время войны с Россией наш полк Бахадран составит свиту телохранителей шахзаде. Примут участие в сражениях только те, кто сами пожелают, так обещал Аббас-Мирза. Русские, армяне и несториане не имеют охоты сражаться с русской армией, но поляки уже теперь рвутся в бой и твердят о войне все дни напролет. И она начнется, уже скоро.

Гайк медленно провел рукой по лбу, собираясь с мыслями.

— Что будешь делать ты, Серо?

— И ты, и я — мы оба должны выполнить свой долг, Гайк. Необходимо вызнать у персов все, что возможно, потом мы уйдем в Россию.

— Я готов отдать жизнь за армянский народ и Святой Престол, — угрюмо проговорил Гайк, — но шпионить за теми, кто считает меня другом и доверяет мне не стану. Почему мы должны служить России? Потому что они христиане? Но ты сам говорил когда-то, что Ермолов огнем выжигал непокорные деревни, по-христиански ли это?

Серо равнодушно пожал плечами.

— Это война, Гайк. Чеченцы и лезгины разоряют кахетинские деревни, уводят людей и продают в рабство. Они нападают на русские обозы и без всякой жалости вырезают солдат, когда застают врасплох. Их можно смирить лишь силой и устрашением. Или персияне, милостивей к врагам? Или они не имеют рабов? Или они не выкладывают (кастрируют) пленников для своих гаремов?

— Жестокие обычаи, пришедшие со времен варваров, да! — воскликнул Гайк. — Но я читал, что и главный католик римский папа делает то же самое с мальчиками, поющими в его капелле. А от Самсон-хана я слышал, что русские превращают в рабов собственных соотечественников! Мне не нравится Россия, Серо! Аббас-Мирза милостив к армянам, он утверждает, что хочет возродить Армянское царство, и Эчмиадзин находится на персидской земле.

Загорелое лицо Серо побагровело от возмущения.

— Ты слишком много читал, Гайк, чтение замутило тебе мозги! Неужели ты веришь обещаниям лживого персиянина? Только единоверная Россия сможет возродить Армению и спасти Святой Престол, так говорит Нерсес Аштаракеци! Или тебе столь близки последователи Пророка, что ты готов отречься от своей веры, Гайк, сын священника Багдасара?

Гайк перекрестился и приложил руку к груди.

— Умру за свою веру, — страстно воскликнул он, — ибо только вера веками помогала армянскому народу выжить. Отец мой, мудрейший из людей, повторял мне это постоянно, но при этом всегда говорил: нет плохих религий и хороших религий, есть плохие люди и хорошие люди. И хороший человек придет к Всевышнему, даже если ошибется дорогой.

Криво усмехнувшись, Серо покачал головой:

— Почтенный отец твой — человек ученый, привыкший беседовать с Богом. В грешном мире говорят другим языком. Подумай, Гайк, пока есть время, не спутай друзей с врагами. Ибо во время войны середины быть не может.

Не произнеся более ни единого слова, он поднялся и вышел. Также молча Гайк проводил гостя к выходу и какое-то время стоял неподвижно, пытаясь успокоиться. Когда до него донесся стук копыт лошади Серо, он глубоко вздохнул, запер дверь и отправился к жене.

За время его беседы с Серо Эрикназ так и не успела прочесть письмо Мариам — едва она пробежала глазами несколько первых строк, как маленький Давид подал голос, объявляя о своем желании подкрепиться. Потом потребовалось его перепеленать — нелегкая задача. Эрикназ и молоденькая служанка Егинэ, внучка старой Сатэ, вдвоем никак не могли сладить с упрямым мальчишкой.

— Мама сказала, ноги туго нужно пеленать, — авторитетно говорила Егинэ, пытаясь утихомирить весело брыкавшегося Давида, — а то кривые будут.

Она крест-накрест обернула ноги мальчика пеленкой и принялась укладывать вдоль тела его руки. Он тут же с торжествующим видом высвободил ноги, и маленькие розовые пятки весело замелькали в воздухе.

— Ты же говорила, что у твоей матери полон дом детей, и она всему тебя научила, — упрекнула девушку Эрикназ, — дай, теперь я попробую.

— У мамы все тихие были, — смущенно оправдывалась Егинэ, — давай, ханум, я ноги запеленаю, а ты их подержи, пока я стану ручки пеленать.

Ее планам не удалось осуществиться, поскольку Давид, предчувствуя новое покушение на свою свободу, пустил струйку, намочив служанке передник.

Обе не смогли удержаться от веселого смеха.

— Он нас с тобой одолел, — утирая слезы, сказала Эрикназ, — иди, переодень передник, я сама его укутаю, он сейчас уснет.

Действительно, у Давида, уставшего от борьбы, уже начали закрываться глаза. Кое-как укутав сынишку, Эрикназ села, прижав его к груди, и тихо покачивала на коленях. Гайк, остановившись в дверях, смотрел на жену, как и в первый миг их встречи завороженный ее красотой. При виде Эрикназ с сыном на руках, он почувствовал, как отступает вызванная словами Серо тревога. Встретив его взгляд, она улыбнулась, бесшумно двигаясь, уложила сонного мальчика в колыбель и потянула мужа в примыкавшую к спальне комнату.

— Спит? — послушно следуя за ей, шепотом спросил он.

— Кто знает, может, притворяется, он хитрый. Так и не дал мне прочесть письмо Мариам, я только начала. Тот человек из Салмаса уже ушел?

Гайк улыбнулся — только Эрикназ могла со столь серьезным видом назвать хитрецом трехмесячного младенца.

— Ушел. Читай спокойно, я посижу с ним рядом и позову Егинэ, если проснется.

Эрикназ села у окна и, вытащив из кармана измятый листок, отыскала взглядом строки, на которых озорник Давид заставил ее прервать чтение.

Мариам писала по-армянски — как большинство детей христиан с берегов Урмия, из Салмаса и Мараги она в детстве ходила в армянскую школу:

«… и теперь после смерти матушки Елизаветы мы с Меври остались вдвоем с детьми. Отец уже уехал и поручил нам присматривать за маленькими Гавриилом и Анной. Сказал, если не вернется, мы с сестрой должны вести праведную жизнь, как положено христианкам. Если же он выполнит свой долг и останется в живых, то возьмет себе в жены халдейку Гиру, ей поручит заботу о малышах. Жалел, что раньше не смог на ней жениться из-за траура. От его слов мне стало не по себе, бедная матушка Елизавета! Она так гордилась своим царственным происхождением, и что? Родной отец царевич Александр даже не носил по ней траур и венчался спустя неделю после ее смерти, а отец мой, едва миновало сорок дней, уже присмотрел себе новую жену. Полк Бахадран уходит в Тебриз вслед за отцом, теперь в наших краях будет пустынно и одиноко. Серо, один из солдат Бахадрана, уезжал последним, зашел попрощаться, спросил, не хочу ли я передать что-нибудь с ним в Тебриз. Отцу я написать не посмела, но подумала, что хорошо бы передать тебе весточку о себе…»

Дочитав, Эрикназ сложила письмо и вернулась в спальню, где Гайк сидел возле колыбели и пристально разглядывал спавшего сына — в глубине души его почему-то не оставляло желание найти в мальчике сходство со своим отцом Багдасаром. Но сходства не было, как он ни вглядывался. Хотя ребенок и походил чертами на него самого. Увидев жену, он поднялся.

— Теперь он крепко спит, не проснется, — весело сказала она, скользнув глазами по колыбельке, и протянула руки обнять мужа, — прочла я письмо, наконец. Бедняжка Мариам, жалеет о мачехе, хоть та и была с ней строга. Пишет, отец уехал, и весь полк ушел с ним. Неужели будет война?

Вздохнув, Гайк притянул к себе жену, вдыхал исходящий от нее запах, гладил теплые плечи. Лишь спустя два часа, когда они лежали рядом, крепко обнявшись, он шепотом поведал ей то, о чем они говорили с Серо.

Глава четвертая. Ермолов и архиепископ Нерсес. Приглашение принцессы

Тифлис, Тебриз, 1826 год (1241 год лунной хиджры, месяцы раджаб — шауваль)

Император Александр Первый умер в Таганроге в первый день декабря 1825 года, а вскоре на Кавказ стали просачиваться смутные и искаженные новости о восстании декабристов. Новый император Николай Первый направил Ермолову довольно сухое послание, в котором запрещал даже помышлять о разрыве с шахом.

— Император предлагает подумать, нельзя ли уступить персиянам Талышинское ханство и территории на берегу Гокча, — пожаловался Ермолов в беседе с архиепископом Нерсесом Аштаракеци, — по мне так нам Талышинское ханство и вовсе не нужно, одни хлопоты, но ведь как престиж России падет в глазах персиян! Ереванский хан и без того постоянно совершает набеги на наши земли, а потом извиняется — дескать, его люди делают это без его ведома.

Нерсес знал о ситуации не хуже Ермолова, поскольку постоянно получал сведения от своих агентов. Талышинское ханство мало его беспокоило, больше тревожили русские владения на берегу озера Гокча. В той местности находилась окруженная водами озера и скалистыми горами обитель Севан, которая после ухода русских солдат могла подвергнуться разграблению — монастырь был богат, а люди Ереванского сардара, в отличие от Аббас-Мирзы, не испытывали почтения к армянским святыням. Тяжело вздохнув, архиепископ заметил:

— Дела в Европе и отношения с османами теперь действительно требуют от вашего высокопревосходительства большой осторожности. Меня же грызут заботы более мелкие, но близкие моему сердцу. Святая обитель Севан — как защитить ее, если император уступит те земли?

— Будем надеяться на Бога ваше преосвященство, — грубовато-ласково отвечал Ермолов, — обитель на неприступном острове, вы сами рассказывали мне, что Господь не раз спасал ее от буйных лезгин.

Архиепископ грустно улыбнулся — находившийся на острове монастырь Севан был действительно трудно доступен для разбойничавших вокруг лезгин, и Бог, казалось, оберегал его. Однажды враги, желая пробраться на остров, спрятались в ящиках с вином, которое монахи везли на лодках из окрестных деревень. Неудачу они потерпели из-за собственного нетерпения — стали переговариваться друг с другом, чтобы узнать, скоро ли конец пути. Монахи услышали голоса, обо всем догадались и сбросили ящики в воду. В другой раз лезгины попытались проникнуть на остров по сковавшему озеру льду и почти достигли берега. Однако в тот момент, когда до них донеслось песнопение молившихся монахов, лед треснул, раздался, и холодные воды поглотили вооруженных разбойников.

Об этом и многом другом Нерсес рассказывал Ермолову, но теперь слова главнокомандующего не могли его успокоить, он печально покачал головой:

— Ваше высокопревосходительство понимает: если диким горцам, не имевшим лодок и не умевшим с ними обращаться, проникнуть на остров было невозможно, то для прекрасно оснащенных войск Ереванского хана это не составит труда. Что, если, узнав о намерении императора уступить приграничные земли, они уже теперь совершат набег? Ведь ваше высокопревосходительство, желая сохранить добрые отношения с Ираном, не сможет дать достойный отпор.

Архиепископ вопросительно смотрел на Ермолова, и тот сердито пожал плечами.

— Сам я остаюсь противником каких-либо уступок, ваше преосвященство. И пока не получу прямого приказа, ни один сарбаз не войдет в русские владения. Нарочный привез мне известие, что от императора к шаху направлен послом князь Меньшиков. Я встречусь с ним в начале марта в станице Червленой, и только тогда буду точно знать, на какие уступки готов пойти государь. Кроме того, теперь по мусульманскому календарю наступает месяц раджаб — кажется, в этот месяц у мусульман существует запрет на военные действия, если только враг сам их не начнет.

Нерсес приподнял изломившуюся посередине бровь и покачал головой, как бы выражая сожаление в том, что главнокомандующий так плохо разбирается в тонкостях ислама. И это при том, что имел не одну кебинную жену-мусульманку!

— Об этом запрете упоминается в достоверном хадисе, переданном от Абу Бакра, ваше высокопревосходительство, — наставительно заметил он, — но здешние мусульмане шииты, они считают Абу Бакра узурпатором, похитившим власть у Али, любимого зятя Пророка.

Архиепископ Тифлисский был, наверное, единственным человеком, которому Ермолов позволял себя поучать. Он шутливо наклонил голову.

— Благодарю за науку, ваше преосвященство. Однако в любом случае теперь не стоит тревожится — пока о намерении Аббас-Мирзы начать войну мне не сообщают. Думаю, пройдут раджаб, шаабан и священный месяц рамадан прежде, чем что-то изменится.

Главнокомандующий оказался прав — окончился священный месяц рамадан, но мир между Россией и Ираном еще не был нарушен. Однако Тебриз наводнили войска. По улицам важно вышагивали пехотинцы в белых дзир-джома (широкие шаровары) и однобортных мундирах красного, зеленого и синего цветов.

Английским инструкторам удалось заставить сарбазов надеть сапоги и сбрить бороды, однако, несмотря на все уговоры, регулярные войска отказались снять высокие конусообразные шапки из шкуры черного ягненка — так называемые шапки Каджарской династии. Причиной отказа являлась скорее забота о собственном облике, чем уважение к шаху — шапки гармонировали с зюльфами (локонами) на висках и сзади, придавая воинам шахзаде вид величественный и мужественный.

Офицеры внешне мало, чем отличались от солдат, разве что им дозволено было не брить бороды. Однако не так давно жители Тебриза отметили еще одно отличие — на офицерских мундирах появились золотые эполеты. Вскоре стало известно, что их заказал в Тифлисе и отправил Аббас-Мирзе новый русский посол князь Меньшиков, желавший доставить шахзаде удовольствие. Сам посол тоже вскоре должен был проехать через Тебриз — князь следовал из Петербурга в Тегеран, чтобы уведомить шаха о вступлении на престол Николая Первого. Он имел также полномочия согласиться на все требования персов: Россия уступала Ирану часть Талышинского ханства и приграничные земли в Карабахе, а также приостанавливала строительство укреплений в селе Мирак на линии, тянувшейся от Гюмри до берегов озера Гокча.

Ермолов, знавший от лазутчиков о скоплении войск в Тебризе, пришел в бешенство, узнав, какие подарки посол Меньшиков везет шаху в столь напряженное время, — тысячу ружей, сукна на обмундирование целого батальона, а также шестифунтовые пушки с зарядными ящиками и со всеми к ним принадлежностями. И все это для того, чтобы убедить персиян в мирных намерениях нового императора!

Главнокомандующий, правда, сумел сдержать обуревавшие его чувства, и беседа с Меньшиковым прошла очень мило. В результате посол написал в Петербург, что духа вольнодумства в войсках Кавказского корпуса незаметно, и нет оснований подозревать существования здесь тайных обществ, тревоживших императорский двор гораздо сильней, чем события на Кавказе. А Ермолов угрюмо ворчал:

— Неужели одной кровати было бы недостаточно?

Хрустальная кровать — самый ценный из даров императора — была изготовлена талантливыми петербургскими мастерами специально для Фетх-Али-шаха. Весть о ней опережала Меньшикова на всем пути его следования, и еще до прибытия посла в Тебриз в городе знали о подарке русского императора могущественному шах-ин-шаху. Это еще сильней убеждало Аббас-Мирзу в том, что русские теперь слабы, и приближается время, когда нужно начать военные действия.

Миновали шесть дней искупительного поста шауваля, и Малика-и-Джахан-ханум, молодая жена принца Мухаммеда, решила устроить пышное празднество, пригласив на него не только ханшей, но и живущих в Тебризе знатных христианок. Среди почетных гостей были юная супруга царевича Александра Мариам, которой вскоре предстояло стать матерью, и жена Агало-хана Геозала. Принцесса пожелала также видеть у себя Эрикназ. Геозала лично привезла ей приглашение, и поначалу у Эрикназ от изумления чуть глаза на лоб не полезли.

— Не ошиблась ли ханум Геозала? — недоверчиво спросила она, решив, что веселая жена Агало-хана что-то напутала. — Шахзаде благоволит к моему мужу, но ко мне самой относится без особой приязни, он повторял это не раз и прилюдно. Неужели он мог позволить жене своего сына меня пригласить?

Геозала сунула в рот засахаренный орешек, прожевала его и на какое-то время прикрыла глаза, словно размышляя.

— М-м, недурно, ты неплохо усваиваешь мои уроки. Но я бы на твоем месте добавила больше меду. Рассыпчатое тесто у тебя вышло на славу, только не нужно класть сразу много сахару, лучше подсластить позже.

Эрикназ вздохнула.

— Ханум знает, что я нерадивая ученица. Но опять же насчет приглашения….

— Малика-ханум велела тебя пригласить, и ты не можешь отвергнуть приглашение принцессы.

— Но Аббас-Мирза вряд ли захочет….

— О, у этой молодой принцессы столь решительный нрав, что перед ней робеют не только ее муж и свекор, но и, говорят, сам шах. Тебе известна история ее брака с молодым мирзой? Если нет, то налей мне еще чашечку твоего восхитительного кофе, и я тебе все расскажу.

— В словах ханум укор, — со смехом ответила Эрикназ, — пораженная столь неожиданным приглашением, я забыла о своем долге хозяйки, — она наполнила чашку гостьи, позаботившись, чтобы сверху плавала пенка, — о браке молодого мирзы с Маликой я знаю мало. Говорят, Малика была замужем за мирзой Мухаммед-Таги, но получила развод, верно ли это?

— Кофе у тебя получается лучше, чем у меня, — вдыхая горячий аромат, признала Геозала, — да, ты права, Малика была замужем и даже родила дочь Тадж-ол-Молук, девочке сейчас годика три. Брак Малики расторгли, чтобы выдать ее за Мухаммеда — ее происхождение безупречно подходит для матери будущего наследника престола.

Покачав головой, Эрикназ подвинула к гостье блюдо с хрустящими печеньями.

— Неужели для молодого мирзы не нашли другой девушки из знатных кланов Девели или Джованлу? Ведь Бегум-Джан, мать Малики, — дочь Фетх-Али-шаха, сводная сестра Аббас-Мирзы. Ислам не запрещает столь близкого родства супругов, но и не одобряет его.

Покосившись на тарелку, Геозала укоризненно заметила:

— Ты хочешь, чтобы я еще больше раздалась вширь. Мой Агало любит, когда меня много, но, говорят, в Европе теперь мода на худых женщин, — не удержавшись, она все же взяла хрустик и сунула его в рот, — ты действительно стала прекрасно печь, дорогая! Так о чем мы сейчас говорили? Ах, да! Так вот, бабка Малики, мать ее отца Мухаммед-Казима Каджара-Джованлу, — принцесса из рода Зендов (персидская династия луров, свергнутая тюркским племенем каджаров во главе с Ага-Магомет-ханом). Слияние Каджаров с Зендами должно положить конец всем раздорам между персидскими и тюркскими племенами в Иране — в жилах сына Мухаммеда и Малики будет течь кровь самого Карим-хана Зенда (правитель Ирана с 1763 по 1779 годы), ибо бабка Малики была его родной внучкой. Кстати, о браке сына Аббас-Мирзы и девушки из семьи Мухаммед-Казима договорились еще при жизни грозного Ага-Магомет-хана.

— Но как это возможно? — изумилась Эрикназ. — Ага-Магомет-хан был убит за много лет до рождения Мухаммед-мирзы и Малики. Да и самому Аббас-Мирзе в то время было лет восемь, не больше.

— Все возможно, дорогая, — опасливо оглянувшись, Геозала понизила голос, — Ага-Магомет-хан был скопцом, но любил строить брачные планы. Поначалу речь шла не о дочери Мухаммед-Казима, а о его внучке — у него был маленький сын Мехтикули. На день убийства Ага-Магомет-хана мальчику исполнилось два года. Разумеется, предполагалось, что этот ребенок вырастет и обзаведется потомством. Скорей всего, Ага-Магомет-хан рассчитывал дожить до того времени и самолично устроить этот брак. Для скрепления договора он даже отдал в жены Мухаммед-Казиму крохотную Бегум-Джан, дочь своего любимого племянника и наследника Баба-хана, будущего Фетх-Али-шаха. И очень разумно, как оказалось, сделал — Мехтикули погиб при Асландузе, его единственная дочь Хумаюн умерла от лихорадки два года назад. Кроме Малики, дочери Мухаммед-Казима и Бегум-Джан, в семье Мухаммед-Казима женщин подходящего возраста не осталось. Сестер у Малики нет, ее собственная дочь слишком мала. Поэтому Фетх-Али-шах пожелал, чтобы его внук Мухаммед-Мирза и внучка Малика-и-Джахан-ханум поскорее сочетались браком и произвели на свет будущего шаха. Беспокойство шаха-ин-шаха понятно — когда начнется война, молодой мирза будет сражаться плечом к плечу со своим отцом шахзаде, нельзя предсказать всего, что случится.

Последние слова Геозалы отозвались в сердце Эрикназ тревогой.

— Ханум Геозала уверена, что война начнется?

— Иначе и быть не может, слишком многие ее хотят. Даже армяне на службе у шахзаде после свадьбы царевича Александра и дочери Саака Агамаляна словно сошли с ума — грезят об обещанном им Аббас-Мирзой Армянском царстве. Да ты ведь и сама, наверное, знаешь от мужа — на днях он был гостем у нас в доме и говорил об Армянском царстве с Парсиком Юзбаши и Зограб-ханом. Твой Гайк мудр не по годам, Парсик и Зограб предрекали, что у нового армянского царя он станет министром.

— Ханум Геозала знает, что не стоит делить шкуру неубитого тигра, — с достоинством возразила Эрикназ, — мой муж не имеет столь честолюбивых замыслов, и мне тоже этого не нужно.

Геозала рассмеялась и потрепала ее по руке.

— Умница! Мой Агало тоже очень осторожен, войны не хочет — считает ее разорительной для купечества. Но ни с кем не спорит. Хотят говорить — пусть говорят, от разговоров ни убавится, ни прибавится. Вчера нас посетили Саак Агамалян и его зять царевич Александр — так еще поесть не успели, как начались споры. Саак Агамалян, как и мой Агало, против войны, они с зятем чуть не поссорились, — она вдруг весело хихикнула, — нет, ты подумай — зять на десять лет старше тестя!

Эрикназ слабо улыбнулась.

— Да, все бывает. Бедняжка Мариам!

— Ну, не очень-то она страдает, больше гордится, что скоро станет женой царя армян и грузин и матерью царского сына.

— Я много слышала о царевиче Александре, когда жила в Тифлисе, — задумчиво заметила Эрикназ, — мне не верится, что он может стать царем. Грузины и армяне, живущие в Грузии, за ним не пойдут.

— Конечно, не пойдут, царевич надеется на поддержку Аббас-Мирзы. Ах, да, чуть не забыла: твой двоюродный брат Шамирхан заявил, что решил оставить русских и перейти на службу к Аббас-Мирзе.

Эрикназ с безразличным видом пожала плечами — от Гайка ей известно было, что Шамирхан шпионит для русских, но это было не ее дело, выдавать его она не собиралась.

— О желаниях Шамирхана мне неизвестно, ханум Геозала знает, что между нашими семьями вражда. Мне радостно знать, что почтенный Агало-хан не одобряет войну, я буду молить Бога, чтобы шахзаде прислушался к его мнению.

— Агало не станет ничего советовать шахзаде, потому что все уже решено. Мелик Саак увозит маленькую Мариам домой — не хочет, чтобы она оставалась в Тебризе в одиночестве, когда ее муж отправится воевать. Царевич Александр проводит их до Еревана, там его войска соединятся с войсками Ереванского хана.

Сообщение это всерьез обеспокоило Эрикназ:

— Так войны не избежать?

Геозала развела руками:

— Что делать? Посмотри на сарбазов, на их лице нетерпение. Если теперь не повести их в бой, они все вокруг сметут и растопчут Тебриз.

— Но, если русские ожидают начала войны, для чего русский посол везет повелителю кровать?

Геозала недобро усмехнулась.

— Русский император Николай боится и задабривает шаха, — сказала она, — при вступлении его на престол часть армии восстала. Я слышала, что говорил вчера моему Агало царевич Александр: сейчас в России идет война между императором и его старшим братом. Если Аббас-Мирза хочет начать войну, то лучшего времени не найти — на границе почти нет русских войск. Царевич Александр и Ереванский хан освободят от русских берега Гокчи и двинутся к Тифлису. Там они встретятся с шахзаде, который к этому времени освободит Карабах и разошлет послания ханам, требуя восстать против русских и присоединиться к нему. Не тревожься, эта война будет недолгой, русским нечего противопоставить армии шахзаде.

Эрикназ опустила голову, вспоминая Тифлис, город своего детства, восстание кахетинцев, ужас жителей и гарцующих на границе Авлабари лезгин.

— Война — разорение и гибель простых людей, — тихо сказала она, — мне жаль Тифлис и его жителей.

Лицо Геозалы стало недовольным — ее все еще мучила обида на русских бюрократов в Тифлисе, долго не выдававших ей когда-то паспорт, но в глубине души она не могла не признать правоту слов Эрикназ.

— Война — дело мужчин, дитя мое, мы с тобой ничего не можем изменить. Лучше подумай о наряде, который оденешь на праздник к Малике. Пожалуй, я выпью еще чашечку твоего чудесного кофе.

Когда они пили кофе, вбежала служанка — сообщила, что в город прибыл русский посол, и народ толпами следует за ним, надеясь хоть одним глазком узреть хрустальную кровать.

Въехав в Тебриз, Меньшиков, всю дорогу вполне уверенный в успехе своей миротворческой миссии, увидел войска, полностью готовые к походу, и впервые испытал некоторое подозрение. Однако Аббас-Мирза принял его в своем дворце и был любезен до приторности, хотя на все вопросы отвечал малопонятными цветистыми фразами. Он сообщил, что «могущественный шах-ин-шах теперь находится в своей летней резиденции в Султании и будет счастлив принять посланника русского императора»

Шах действительно принял Меньшикова приветливо, рассыпался в благодарностях за чудесную хрустальную кровать, однако не взял из рук посла письма императора Николая, а знаком указал положить послание на подушку. Это был плохой знак. Еще худшим оказалось то, что после аудиенции у шаха посольский лагерь был оцеплен сарбазами. Русский посол стал пленником.

Глава пятая. Алевит Зульфи. Стихи Агабаджи. Гайк едет на войну

В летнее время в Тебризе бывало множество паломников, иные приходили из зараженных местностей, принося с собой холеру, а порой и чуму. Аббас-Мирза не забывший, как четыре года назад охватившая его войска холера помешала закрепить победу над османами и заставила покинуть занятые территории, смертельно боялся эпидемий. Тем более, что до Тебриза уже доходили слухи о вспышках в Индии эпидемии какой-то болезни, от которой тело покрывается язвами, и смерть наступает почти мгновенно.

По совету доктора Кормика шахзаде издал приказ населению города не приближаться к неизвестным мертвецам, а немедленно сообщать о них патрульным и оставаться на месте. Прибывшие сарбазы оцепляли улицу и дома, подле которых нашли умершего, труп обильно поливали привезенной с пороховой фабрики серной кислотой, грузили баграми на телегу, увозили и сжигали, а жителям оцепленных домов не позволялось трогаться с места в течение двух недель. И то, если никто из них за это время не заболеет. Можно представить себе панику, охватившую работников типографии мирзы Салех-Ширази при виде лежавшего чуть ли не на самом пороге неподвижного человека!

Мирза Салех в это время был вызван к шахзаде, Гайк, выслушав принесшего новость рабочего, велел всем оставаться в зале, а сам вышел на крыльцо и оглядел покрытое лохмотьями тело. Мужчина лежал на спине под раскаленными лучами солнца, рядом валялась размотавшаяся чалма, грязные волосы и борода почти скрывали лицо. Сквозь остатки одежды проглядывали обтянутые кожей ребра, но ни язв, ни пятен Гайк не заметил и подумал даже, что человек до такой степени истощен, что вполне мог умереть от голода или солнечного удара. И тут вдруг лежавший застонал, попытался поднять голову, с губ хрипло сорвалось:

— Пить!

Перекрестившись и вверив себя Богу, Гайк принес глиняную чашу с водой и поднес к потрескавшимся губам. Сделав несколько глотков, человек сумел открыть глаза. Он даже приподнял голову, но тут же вновь ее уронил.

— Кто ты? Как твое имя? — настойчиво спрашивал Гайк.

— Зульфи.

— Ты болен?

Судорожно вздохнув, Зульфи прохрипел:

— Нет… солнце… жарко. Пить. Есть хочу.

Тогда Гайк решился — взял его подмышки и затащил в небольшой подвал под мастерской. Зульфи по виду был примерно с него ростом, но легок, поскольку отощал до крайности. В прохладе подвала он окончательно пришел в себя, взгляд его прояснился. Гайк принес еще воды и кусок хлеба. Опустошив кувшин, Зульфи жадно набросился на хлеб, и это окончательно убедило Гайка, что неизвестно откуда взявшийся пришелец не болен, а умирает с голоду. Когда от хлеба остались одни крошки, Зульфи умоляюще посмотрел на Гайка, но тот отрицательно качнул головой:

— Ты слишком долго не ел, теперь сразу нельзя — умрешь. Полежи здесь, я оставлю тебе воду, а хлеб принесу позже. Пока отдохни и поспи.

— Благодарю тебя, брат, — прохрипел Зульфи и, откинувшись на спину, закрыл глаза.

Когда Гайк, оставив его, вернулся в зал, то увидел столпившихся у стены трех наборщиков, рабочего и рассыльного Али.

— Зачем ты принес сюда этого человека, ага? — крикнул Али. — На нем зараза!

— Он не болен, — спокойно ответил Гайк, — только сильно изголодался.

Люди загалдели:

— Мы не хотим, чтобы от был здесь!

— Унеси его, ага, и оставь на улице!

— Мы позовем сарбазов и патруль! — крикнул наборщик Мамед.

— Если вы позовете патруль, — невозмутимо возразил Гайк, — дом оцепят сарбазы, и вы все просидите здесь две недели. Вы этого хотите? Человек этот жив и пришел в себя, у него нет ни чумы, ни холеры. Пусть спокойно спит в подвале, потом он уйдет отсюда сам. А теперь возвращайтесь на свои места. Не выполните свои задания — скажу мирзе Салеху, чтобы не платил вам за сегодняшний день.

Поворчав немного, люди вернулись к своим занятиям, на всякий случай стараясь держаться подальше от Гайка. Однако, испугавшись его угрозы оставить их без денег, они с двойным усердием принялись за работу. Сам Гайк тоже сел за стол и принялся переводить на фарси статью недавно начавшего работать у них репортера-француза. Один лишь Али не мог успокоиться — пробегая мимо двери подвала, он каждый раз напряженно прислушивался. Но за дверью стояла тишина — поев и напившись, Зульфи, защищенный прохладой толстых стен от палящего летнего зноя, забылся тяжелым сном.

Приехав от Аббас-Мирзы в типографию, Салех-Ширази прошел по огромному залу, в котором каждый занимался своим делом — художник сосредоточенно вырисовывал изображение на бумаге, наборщики возились со станком, а подмастерья размешивали в ведрах краску, — и остановил взгляд на сидевшем за столом у окна Гайке, четко выводившем на листе бумаги буквы.

— Гайк, пройди ко мне, — коротко бросил он, открывая дверь в примыкавшую к залу небольшую комнату, которую называл своим кабинетом.

Послушно отложив перо, Гайк направился следом за ним и, войдя, плотно притворил за собой дверь.

— Ага хочет мне что-то сказать? — спокойно спросил он.

У себя в кабинете Салех предпочитал сидеть по-европейски, поэтому он опустился в скрипучее кресло, вытащил сигару и указал Гайку на стул напротив себя.

— Вы знаете, Гайк, что принц Мухаммед пожелал видеть вас рядом с собой во время будущей войны, — начал он по-французски.

Гайк слегка помедлил, но все же кивнул — ему ли не знать, если он сам внушил Мухаммеду мысль об этом. Война — жестокое и разорительное дело, но раз настало время бороться за возрождение Армянского царства, то ему, армянину, следовало принять участие в предстоящих битвах.

— Знаю, но ведь вы не одобрили этого, месье Салех, и шахзаде с вами согласился.

Действительно, месяц назад, едва услышав о желании Мухаммеда, Салех-Ширази немедленно обратился к Аббас-Мирзе, заявив:

— Оправдывая милость шахзаде, удостоившего меня званием своего статс-секретаря, я должен подготовить к печати «Путешествия Мирзы Абу-Талиб-хана» и мои собственные заметки о Конституции в Соединенных Штатах Америки. Но на мне также лежит обязательство заниматься выпуском газеты «Кагазе ахбар» И как мне теперь можно лишиться главного своего помощника?

— Но разве я не выделил тебе средства, чтобы нанять других помощников? — удивился шахзаде.

Салех кивнул

— Не устаю благодарить щедрость шахзаде — за последний год я действительно смог нанять на работу еще трех опытных репортеров, из них даже двоих иностранцев. Но пусть шахзаде поймет меня: француз и англичанин превосходно говорят на местном тюркском наречии и фарси, однако не знают письменности, поэтому пользуются латиницей или пишут статьи по-французски, а нам с Гайком приходится потом все перекладывать на нашу письменность или переводить. Третий репортер, персиянин Фахри, вырос в Египте, он прекрасно образован, знает арабскую письменность, но не знаком с особенностями фарси. Опять же Гайк исправляет ошибки в его текстах, один я с этим не справлюсь.

— Твои доводы заслуживают уважения, мирза, — согласился Аббас-Мирза и запретил Мухаммеду отрывать Гайка от дела.

Чтобы не сильно огорчить отказом своего наследника, он позволил ему вызвать из Хоя суфия мирзу Агаси, первого наставника Мухаммеда, и включить в свою свиту. А Гайка охватила печаль, от которой не спасали даже нежные ласки Эрикназ. Мучила тоска по родителям, невыносимо было сознавать, что отец, самый близкий человек, с презрением от него отвернулся.

«Даже война, извечное для мужчины средство забыться, для меня недоступна. Бежать? Но от самого себя не убежишь»

И теперь он вздрогнул от неожиданности, когда Салех сухо сказал:

— Тем не менее, желание молодого принца должно быть исполнено, вам придется последовать за ним.

Глаза Гайка сверкнули, он вскинул голову:

— Вы говорите серьезно, месье Салех?

— Как никогда, — Салех вытащил из кармана тонкую книгу стихов и положил перед Гайком, — вам знакома эта книга?

Удивленно приподняв бровь, Гайк повертел в руках книгу и вопросительно посмотрел на Салеха.

— Значит, вам удалось обнаружить эту женщину?

— Обнаружить? — Салех окинул его насмешливым взглядом.

— Я имею в виду, что мы должны честно выполнить обязательство перед автором и выплатить ей гонорар — торговцы книгами скупили у нас весь тираж в течение дня. Вы настаивали, чтобы я ее разыскал, но мне никак…

— Да-да, настаивал, — прервал его Салех-Ширази, — пожалуйста, напомните мне, как рукопись книги оказалась у нас в издательстве.

Гайк казался совершенно сбитым с толку.

— Месье Салех, неужели вы забыли? Я нашел рукопись на столе среди бумаг с пометкой «Агабаджи разрешает издателю мирзе Салеху опубликовать ее стихи, если он найдет их достойными этого». Никто не мог понять, как она туда попала.

С минуту Салех-Ширази пристально смотрел на него, потом вздохнул и отвернулся.

— Надеюсь, вы говорите правду, Гайк, и действительно ничего не знаете.

— Месье Салех! — возмущенно вскричал Гайк.

— Спокойствие, мой друг, — Салех устало махнул рукой и откинулся на спинку стула, — эти стихи на тюркском наречии воистину прекрасны. Особенно они полюбились тебризским ханшам, которые грезят о любви, но незнакомы с жемчужинами пера великих персидских поэтов. Абульфат-хан, сын Ибрагим-хана Шушинского, случайно увидел книгу, которую читала его жена Ниса-ханум, и узнал несколько стихотворений своей сестры. Агабаджи — это Агабеим-ага.

— Агабеим-ага! — Гайк был поражен. — Сейчас стал что-то припоминать, — он нетерпеливо потер лоб, словно пытался быстрей вызвать воспоминания, — вам ведь известно, месье, как тепло Агабеим-ага относится к моей жене, иногда они даже обмениваются посланиями. Однажды Эрикназ сказала мне, что ханум желает издать книгу своих стихов, но я ответил, что следует сначала взглянуть на рукопись — она может потребовать редактирования. Разве я неправ? Нам ведь постоянно приходится встречаться….

Он смущенно запнулся, и Салех рассмеялся.

— Вы правы, как никогда, Гайк, чего стоит один Абульфат-хан!

В ответ Гайк лишь слабо улыбнулся — ему ситуация представлялась далеко не столь веселой, и тому было множество причин. Все началось еще с тех пор, как были напечатаны первые выпуски «Кагазе ахбар». Их появление поначалу вызвало в Тебризе недоверие и насмешку. В ханских гаремах ходило множество шуток по поводу столь неразумной траты бумаги для сообщения новостей, которые и без того передаются из уст в уста. Ханы в своих высказываниях были более осмотрительны, чем их жены, — издательство и типография были созданы по воле вдохновленного европейскими идеями шахзаде, и никому не хотелось вызвать недовольство наследника престола.

Армяне и живущие в Тебризе европейцы, избалованные цивилизацией, также относились к начинанию Аббас-Мирзы с насмешкой хотя и по другой причине — первые новостные листки казались им забавными и наивными. Тем более, что в Дели уже два десятилетия выходила газета «Ахбар» на фарси, а в Калькутте не так давно Рам Мохан Рой начал издавать «Светоч разума» — заумное периодическое издание, стремившаяся воссоединить европейские ценности с индийской философией.

Только вряд ли кто-то из насмешников и скептиков мог представить, насколько мирзе Салеху приходилось тяжелей, чем Рам Мохан Рою и его предшественникам, работавшим в Британской Индии. Один из самых образованных персиян своего времени, мирза Салех-Ширази на первых порах не имел в своем распоряжении ни опытных наборщиков, владеющих печатным делом и литографией, ни опытных репортеров, способных добывать и описывать животрепещущие новости, ему лично приходилось выполнять обязанности редактора и корректора.

Аббас-Мирза, как всегда отчаянно нуждавшийся в средствах для военных реформ, старался, тем не менее, ни в чем не ограничивать издательство. Постепенно остроумные и занимательные репортажи пробудили интерес к «Кагазе ахбар». Одновременно мирза Салех издал небольшим тиражом газели своего великого земляка Шамсуддина Хафиза Ширази и шаркры Ахмеда Недима на тюркском языке. Их немедленно раскупили красавицы гаремов. Затем, Салех, желая выразить благодарность к шахзаде, издал касыды недавно умершего поэта Сабы, прославлявшего правление Фетх-Али-шаха и победы Аббас-Мирзы над русскими.

Аббас-Мирза был в восторге. Он щедро наградил работников издательства, приобрел несколько экземпляров всех трех книг для своей библиотеки и своего гарема, а вдова поэта Сабы получила неплохой гонорар. Великий Шамсуддин Хафиз Ширази и Ахмед Недим остались без награды по той причине, что их уже давно не было на свете.

После этого случилось неожиданное — каждый второй житель Тебриза внезапно обнаружил у себя дар поэта. Что ни день, то в издательство являлись слуги, евнухи, а порою и укутанные в паранджу служанки, они с заговорщическим видом передавали рукописи стихов и, закатив глаза, уверяли, будто их ага или ханум просит передать высокочтимому мирзе Салеху нечто «более восхитительное, чем запах розы, и более сладостное для уха, чем пение соловья».

Для чтения доставленных рукописей требовалось немало сил и мужества. Спустя несколько дней посланец вновь являлся узнать, «когда ага (или ханум) сможет получить награду за свой благословенный Аллахом труд», Салеху требовалось немало дипломатического мастерства, чтобы убедить автора забыть о намерении стать вторым Фирдоуси. Со временем это ему надоело, поэтому он поручил Гайку разбираться с графоманами самостоятельно, и тот справлялся с этой задачей на удивление неплохо и быстро.

Скользнув глазами по рукописи, Гайк мог сразу оценить ее по достоинству и решить, стоит ли углубляться в чтение, потом, не глядя, делал жирные пометки на полях, возвращал посланцу текст и объяснял, что написано прекрасно, но необходимы некоторые исправления. Для рубаи, сделав серьезное лицо, говорил он, требуется рифмовка по схеме а-а-а-а или а-а-в-а, а для жанра месневи лучше использовать сдвоенную рифмовку полустиший бейта по схеме аа-вв-сс. Пусть ага или ханум над этим подумают. Ничего не поняв, посланец удалялся, благоговейно прижимая к груди бумагу. Как правило, после этого у аги или ханум, мало смысливших в науке стихосложения и не особо жаждущих ее изучать, поэтический порыв постепенно угасал.

Однако были особо настойчивые, которые являлись в издательство сами и требовали к себе особого отношения. К ним относился Абульфат-хан — сын Ибрагим-хана, брат Агабеим-аги и последнего Карабахского хана Мехти-Кулу. С юных лет Абульфат жил в Иране — сначала, как заложник верности своего отца Фетх-Али-шаху, потом как близкий друг и соратник Аббас-Мирзы, — имел прекрасную память, обожал декламировать газели Саади и рубаи Хайяма, и полагал, что постиг высокий стиль языка фарси. Возможно, у него действительно была душа поэта, однако собственные творения на фарси, которые он подписывал вымышленным именем «Тути», выходили из-под его пера… ну, если говорить мягко, то корявыми и абсолютно непонятными.

Гайк каждый раз терял немало времени, вежливо указывая Абульфату на недостатки и терпеливо объясняя, почему издательство не может опубликовать его стихи. Гордый хан, насупившись, уходил, спустя какое-то время возвращался, исправив прежний стих или написав новый, и все повторялось сначала. Постепенно Абульфат стал испытывать к Гайку ненависть и подозревать его в предвзятости. Очевидно, последний удар его самолюбие претерпело, когда в авторе выпущенной издательством книги стихов он узнал родную сестру. После слов Салеха об Абульфат-хане Гайк мысленно приготовился к худшему, и ожидания его не замедлили сбыться.

— Абульфат утверждает, — вновь нахмурившись, сказал мирза Салех, — что, когда Агабеим просила у шаха разрешения издать свои стихи, он отказал и теперь, узнав о ее поступке, придет в ярость. Аббас-Мирза не на шутку встревожен — сейчас, готовясь к войне с Россией, ему меньше всего хочется раздражать отца. Сегодня он говорил со мной очень резко.

— Клянусь, я не хотел доставить неприятностей ни вам, ни шахзаде, — с достоинством проговорил Гайк, — не знаю, откуда появилась рукопись, и до этой минуты даже не подозревал, кто автор стихов. Однако стихи ханум действительно заслуживают самой высокой похвалы, поэтому мы их издали. Вряд ли шах узнает, кто скрывается под псевдонимом «Агабаджи». Если, конечно, зависть не заставит Абульфат-хана открыть ему глаза — ведь те стихи, что пишет он сам, столь безобразны, что их невозможно читать.

Салех-Ширази вновь расхохотался.

— Клянусь Аллахом, вы правы! — лицо его вновь стало серьезным. — Однако от этого нам не легче. Вам известно, как легко Аббас-Мирза поддается чужому влиянию, доводы Абульфат-хана подействовали на него очень сильно. Хуже всего, что Абульфат винит во всем… знаете кого? Вашу жену, Гайк.

— Мою жену! — Гайк был несказанно возмущен. — Этот неблагодарный, на которого я потратил столько времени смеет оскорблять Эрикназ?!

— Абульфат помнит, что в свое время шахзаде был недоволен ее дерзким поведением, к тому же, ему известно, что Агабеим-ага к ней благоволит и доверяет ей. Слова его были очень убедительны — когда я объяснил, что рукопись была доставлена нам неизвестным, он заявил, что никогда не поверит, будто стихи принес ангел Джабраил, но вполне может предположить, что это сделала ханум Эрикназ. Скажите откровенно, друг мой, считаете ли вы это возможным?

Растерявшись, Гайк не знал, что сказать.

— Клянусь, месье Салех, я понять не могу….

Салех развел руками.

— Я так и сказал… гм… объяснил, что вы не могли меня обмануть. Абульфат согласился, но заявил… гм… что муж, который позволяет ничтожной женщине водить себя за нос, заслуживает наказания гораздо больше, чем истинный злоумышленник.

Покраснев от унижения и понимая, что мирза Салех значительно смягчил слова его недоброжелателя, Гайк отвел глаза.

— Я понял, месье Салех, — буркнул он, — могу я сейчас идти?

— Погодите, друг мой, — в голосе Салеха звучало сочувствие, — я еще не закончил. Шахзаде вспыльчив, вы знаете, после слов Абульфата он первым делом велел арестовать вас и бросить в тюрьму, а мне приказал изъять все экземпляры книги и уничтожить — даже, если мне для этого придется обыскать гаремы. Когда Аббас-Мирза в таком состоянии спорить с ним нет смысла. Я вышел, решив обождать немного и вернуться, но тут увидел молодого принца Мухаммеда — он направлялся к отцу по какому-то делу. Я немедленно все ему рассказал, он бросился к Аббас-Мирзе. Тот уже слегка успокоился, поэтому принц сумел уговорить его отменить арест и позволить вам сопровождать его в походе.

— Наверное, я должен пасть к вашим ногам и благодарить вас за заботу, — сквозь зубы процедил Гайк, — но что-то нет настроения.

Салех рассмеялся, сверкнув зубами.

— Не сердитесь на жену, Гайк, друг мой, моя Мэри такая же. Красавицам дозволено озорничать. Думаю, ничего страшного не случится, шаху теперь не до стихов. Хуже всего, что вам придется на время оставить издательство, но я сохраню за вами жалование — будете присылать мне репортажи.

«Бог внял моей мольбе и позволяет принять участие в битве за Армянское царство»

Немного успокоившись при этой мысли, Гайк кивнул.

— Благодарю, месье Салех. Не огорчайтесь из-за меня, теперь уже ничего не изменить….

Ему не удалось договорить — в кабинет ворвался разносчик Али, круглые глаза его испуганно вращались.

— Ага, он хочет подняться!

Гайк поспешно вскочил.

— Извините, месье Салех, мне нужно спуститься в подвал.

Салех тоже поднялся.

— Что случилось?

— Мертвеца нашли, ага! — отчаянно выкрикнул Али. — У задней двери лежал.

Проспав достаточно долго, Зульфи проснулся и, почувствовав себя намного лучше, попытался подняться. Али, бежавший в это время мимо кладовой, услышал шум, заглянул в щель и бросился в кабинет мирзы Салеха. И теперь, сильно отстав, он следовал за Салехом и Гайком, слушая, как последний о чем-то рассказывает господину на непонятном языке. У входа в подвал Салех остановился и с усмешкой посмотрел на Али:

— Уходи, ты мне сейчас не нужен.

С облегчением вздохнув, рассыльный убежал, но тут в нерешительности замедлил шаг Гайк.

— Месье Салех, я уверен, что этот человек здоров, но все же…. Не лучше ли вам подождать меня здесь? Я его уже трогал, так что мне…

— Я уверен, что могу доверять вашим суждениям, — перебил его Салех и открыл дверь подвала.

Зульфи сидел, прислонившись к стене и, если бы не потрясающая худоба, он и впрямь выглядел бы здоровым. Внимательно оглядев его с ног до головы, Салех спросил:

— Ты паломник? Если направляешься в Мекку или Медину, мой долг тебе помочь.

Зульфи отрицательно покачал головой.

— Чтобы ты ни искал, — еле слышно пробормотал он, — ищи это в себе, а не в Мекке, в Иерусалиме, или во время хаджа.

— Хаджи Бекташи! — воскликнул Гайк. — Так ты бекташи или алевит (религиозные течения в исламе, к ордену Бекташи принадлежали янычары), Зульфи?

Сидевший у стены человек задрожал.

— Молю тебя, не выдавай меня стражникам султана, ага!

Салех переглянулся с Гайком.

— Успокойся, — мягко ответил он, — ты в Тебризе, в землях великого шаха, султан здесь не властен. Расскажи, что с тобой случилось, и я тебе помогу.

В глазах Зульфи мелькнула растерянность.

— Я не знаю, могущественный ага. Наша деревня Ашкале недалеко от Эрзерума, там издавна жили последователи великого вали Хаджи Бекташи. Мы не мешали соседям верить в то, во что они верили, сами почитали Али и двенадцать имамов, за величайший почет почитали труд, поэтому трудились на полях с утра до темноты. Многие женщины наши ткали ковры и продавали приезжим купцам. Говорят, когда-то сборщики налогов хотели брать с бекташи и алевитов джизью, поскольку по законам нашим мы не ходим в мечеть, а возносим свои молитвы дома, но ага янычаров заступился перед султаном, ибо святой Бекташи покровительствует янычарам. Поэтому жили мы неплохо. Но однажды пришли стражники и именем султана, да живет он вечно, велели бекташи и алевитам покинуть родные дома, оставив все свое имущество. Многие мужчины пытались возразить, и их стали просто убивать, отбирая имущество и женщин. Мне удалось убежать, и я пошел, куда глаза глядят. Шел долго, боялся говорить о себе, боялся спрашивать, потому что не знал, за что великий султан велел наказать моих земляков. Я даже не знал, что добрался до земель великого шаха.

Мирза Салех и Гайк переглянулись в полном недоумении — рассказ Зульфи показался им в высшей степени странным. Ибо в Османской империи бекташи и алевиты действительно находились под высоким покровительством янычаров. До Тебриза, занятого подготовкой к войне с Россией, еще не докатился отголосок страшных событий пятнадцатого июня 1826 года (1241 года лунной хиджры, десятого числа месяца зуль-каады), когда по воле султана Махмуда Второго было уничтожено двадцать пять тысяч янычар, протестовавших против европейских реформ султана.

Янычары, поддавших на провокацию, подняли восстание ночью. Махмуд Второй готовился к этому в течение восемнадцати лет — с того дня, как в 1808 году погиб его любимый двоюродный брат султан Селим Третий. Султанские войска расстреливали бунтовщиков из пушек, пытавшиеся скрыться находили смерть в горящих казармах, и к утру Босфор покрылся плавающими трупами. Тех, кому удалось бежать, разыскивали по всей империи, безжалостно истребляли янычарские семьи. И еще задолго до восстания по провинциям был разослан тайный приказ об изгнании всех, кто сочувствовал янычарам — бекташи и алевитов.

Так султан Махмуд Второй покончил со своими извечными врагами, и даже само слово «янычар» в течение десятилетий запрещено было произносить в Османской империи, но об этом пока не могли знать ни мирза Салех, ни Гайк, ни Зульфи.

— Что ты теперь собираешься делать, Зульфи? — спросил Гайк.

— Моя жизнь принадлежит тебе, ага, ты спас мне жизнь. Разреши мне служить тебе.

Гайк рассмеялся и покачал головой.

— Мне не нужен слуга, к тому же я скоро уезжаю на войну.

— Тогда я поеду с тобой, — упрямо заявил алевит, — ты не думай, что я слаб, мне просто в голову ударило солнце, я давно не пил и не ел. Через два дня буду крепок и здоров.

Мирза Салех с трудом удержался от смеха при виде того, как Гайк с трагическим видом возвел глаза к небу.

— Что ты умеешь делать, Зульфи? — мягко спросил Салех, желая помочь своему молодому другу.

— Рисовать, могущественный ага, — с готовностью отвечал Зульфи, — я рисовал нашим женщинам узоры, и они переносили их на ковры. Я хорошо рисую, ага.

— Мне нужен художник, если ты останешься у меня работать, я буду платить тебе хорошее жалование.

Алевит плотно сжал губы и упрямо покачал головой.

— Я не хочу рисовать, могущественный ага, я хочу служить спасшему мне жизнь молодому аге, так велит мне Всевышний. Попроси за меня молодого агу. Скажи так: если молодой ага не возьмет Зульфи с собой на войну, Зульфи все равно сам поедет вслед за ним и всегда будет рядом, готовый отдать за него жизнь.

Салех махнул рукой и повернулся к Гайку.

— Думаю, пусть едет, — сказал он, — таких упрямцев, я по опыту знаю, переубедить невозможно. Мне пришла в голову мысль: если он и впрямь хорошо рисует, может делать зарисовки для репортажей с места военных событий, для читателей «Кагазе ахбар» это может стать занимательным.

Гайк решил не возражать.

«До начала похода еще достаточно времени, — думал он, — надеюсь, мне удастся избавиться от непрошенного оруженосца»

Глава шестая. Пир у принцессы Малики

По мнению Айше-ханум, матери юного принца Мухаммеда, убранство покоев ее невестки, жены принца, выглядело довольно убого — ковры были грубой выделки, перламутровые кусочки мозаики инкрустированных столов явно отличались размерами.

«Аллах не допустит, чтобы гарем сына затмил гарем отца, — с огромным удовлетворением подумала Айше, отметив, что бархат, покрывавший расставленные вдоль стен диваны и подушки для сидения, выглядит потертым и тусклым, — и почему на ней так мало украшений?»

Украшений на принцессе Малике было явно меньше, чем на ее свекрови — Фетх-Али-шах, устраивая брак своих внуков, Мухаммеда и Малики, явно поскупился на подарки. Возможно, он рассчитывал, что недостающее восполнит отец жениха Аббас-Мирза, но шахзаде готовился к походу и не собирался тратить средства на обогащение гарема старшего сына. К женитьбе Мухаммеда он отнесся равнодушно, а Айше-ханум брак сына с Маликой и вовсе не одобряла.

«Разве нет девушек в нашем знатном роду Девели? — сидя на почетном месте между Маликой и беременной женой царевича Александра, размышляла она. — Через год-два войдут в брачный возраст дочери моего брата Алаяр-хана, к чему так спешно потребовалось женить Мухаммеда на разведенной женщине? Если даже — все в воле Аллаха! — с ним что-то и случится на войне, то у него есть родные братья, мои сыновья Бахман-мирза и Каграман-мирза. Аллах видит, они гораздо более достойны трона Каджаров, чем этот недоумок Мухаммед, которого неизвестно почему обожает Фетх-Али-шах. И которого даже английские доктора Кормик и этот — как его? — МакНейл, сочли идиотом»

Айше незаметно оглядела зал и осталась недовольна тем как рассадили гостей — упрямая Малика делает все по-своему и никогда не посоветуется со свекровью! Почему она так далеко посадила молоденькую Хатидже-султан, вторую жену своего мужа, недавно вошедшую в его гарем?

«Хатидже-султан тоже внучка шаха, дочь Имамверди-мирзы, и мне она нравится гораздо больше Малики. Какая жалость, что мать ее незнатного рода, из-за этого сыновья Хатидже-султан не смогут взойти на престол Каджаров! Зато сразу видно: по воспитанию Хатидже настоящая принцесса. Разве пристало ей сидеть между этими ничтожными Хурде и Шамил? Пусть Хурде считает себя любимой женой Аббас-Мирзы (Айше не хотела признать, что это действительно так), а Шамил самая старая его жена (это Айше признавала с удовольствием), но ведь они всего лишь дочери неродовитых ханов!»

Айше решила: Малика специально так сделала, чтобы унизить вторую жену своего мужа — ведь Хатидже гораздо красивее и моложе ее. Однако юная Хатидже, казалось, не разделяла брюзгливого недовольства своей свекрови, она весело болтала с приветливой Хурде-ханум — любимая жена Аббас-Мирзы посвящала недавно привезенную из Тегерана девочку в нюансы тебризской жизни. На кислое выражение лица Айше-ханум никто не обращал внимания, остальные гостьи принцессы Малики, удобно устроившись на диванах и подушках, поглощали угощения и наслаждались приятной беседой.

Ханум Геозала расположилась между Галин-ханум, теткой Малики по отцу, и Нисой-ханум, женой Абульфат-хана, недоброжелателя Гайка. Ниса, по происхождению грузинка, обсуждала с Геозалой один из наиболее животрепещущих для всех гаремов вопросов — на каком этапе готовности следует добавлять специи в красный соус для баранины. Галин-ханум, напряженно вытянув шею, с жадностью внимала беседе двух великих столпов кулинарного искусства, старалась запомнить.

Четвертой за их столиком сидела красавица Бадир-Джахан-Беим, дочь гянджинского хана Угурлу. За три года до того Угурлу-хан с целью укрепления союза двух ханств отдал ее в жены бежавшему из русских владений карабахскому Мехти-Кулу-хану. С тех пор Бадир-Джахан никогда не улыбалась, и теперь прекрасное лицо ее оставалось мрачным и неподвижным, в оживленный спор Нисы и Геозалы она не вмешивалась и вообще не выказывала никакого желания поговорить.

«Еще б ей веселиться, — скользнув взглядом в сторону печальной молодой женщины, злорадно подумала Айше-ханум, — у мужа половины носа нет, ребенка он сделать неспособен»

Увы, в злобных мыслях Айше-ханум было много истины — у карабахского хана Мехти-Кулу действительно не было половины носа. Он потерял его в ранней молодости в одном из сражений, но особо опечален этим не был — его природный нос был столь велик и так сильно выдавался вперед, что потеря половины несильно изуродовала лицо, и без того не блещущее красотой. Гянджинский Угурлу-хан тоже не задумывался о носе Мехти-Кулу, когда по политическим соображениям решил отдать ему Бадир-Джахан.

Поначалу он собирался устроить брак дочери с Абульфат-ханом — у лояльного тогда к русским Мехти-Кулу детей не было, и он хотел сделать любимого младшего брата Абульфат-хана своим наследником, даже обратился к русскому императору с просьбой утвердить завещание. Однако ему отказали — Абульфат-хан был слишком близок к Аббас-Мирзе, извечному врагу России. Позже Мехти-Кулу бежал из Шуши в Иран, и планы Угурлу изменились. Отдав Бадир-Джахан в жены Мехти-Кулу, он надеялся, что она родит сына, и тот в будущем объединит Карабахское и Гянджинское ханства, которые Аббас-Мирза отнимет у русских. Правда, пока это были лишь мечты — Карабах и Гянджа все еще принадлежали России, а Бадир-Джахан после трех лет брака оставалась бездетной.

«И останется, — продолжала злорадно размышлять Айше-ханум, — если только Мехти-Кулу не попросит брата заменить его на ложе Бадир-Джахан. Думаю, Абульфат не откажет, да и Бадир-Джахан согласится — будто я не замечаю, какие взгляды они исподтишка бросают друг на друга! Бадир-Джахан до сих пор не в себе из-за того, что ее разлучили с любимым Абульфатом, а сейчас еще Ниса, жена Абульфата, при ней обсуждает с Геозалой, как сытно накормить ненаглядного мужа. Вот потеха-то! И напрасно размечтался гянджинский Угурлу-хан — его внуку не объединить Карабах и Гянджу, ибо Бадир-Джахан никогда не родит сына. Сколько зим назад родился ее муж Мехти-Кулу? Говорят, он ровесник шаха, значит, пятьдесят четыре. И ни одна его жена до сих пор не забеременела! Похоже, вместе с носом ему отхватили кое-что еще»

От столь приятных мыслей настроение Айше-ханум значительно улучшилось, она с удовольствием погрузила пальцы в стоявшее перед ней блюдо, вытащила кусочек мяса, обмакнула его в соус, отправила в рот и изо всех сил напрягла слух, чтобы понять, что теперь обсуждают Хурде-ханум и Шамил-ханум, жены ее мужа Аббас-Мирзы, — что-то больно счастливые у них лица.

Услышать весь разговор из-за шумной болтовни и взрывов смеха было невозможно, но до ее слуха донеслись обрывки фраз:

— Войска Ардешир-мирзы вчера на смотре были удостоены похвалы шахзаде….

— А мой Хозрев-мирза….

Айше зло скрипнула зубами — понятно, рассказывают друг другу и Хатидже-султан о своих сыновьях, любимцах шахзаде. Ничего, пусть болтают, сколько влезет, — как бы ни любил Аббас-Мирза своего первенца Ардешир-мирзу, сына Шамил, и Хозрев-мирзу, сына Хурде, происхождение матерей никогда не позволит этим мальчишкам занять трон. А еще у Шамил седые волосы, а у губ пролегли морщинки — старуха, тридцать шесть лет, почти ровесница их мужа шахзаде! Хурде-ханум тоже не девочка, хотя продолжает удерживать любовь Аббас-Мирзы. На миг Айше-ханум поскучнела, вспомнив, что и ей самой недавно стукнуло тридцать три, однако тут же напомнила себе, что один из ее сыновей взойдет на трон Каджаров.

Высокомерно вскинув голову, она оглядела низкие дамасские столы, заставленные обильными угощениями. Восседая вокруг них приглашенные Маликой гостьи уписывали вперемешку сладости, соления и заправленное перцем мясо. Взгляд Айше задержался на столике, за которым сидели две другие жены ее сына Мухаммеда — Мах Мунавар, которую он познал еще будучи пятнадцатилетним, и молоденькая Рахима, дочь шейха-суфия, взятая принцем в гарем из уважения к ее ученому отцу. Рядом с Рахимой сидела ее сестра Яхия, а между Яхией и Мах Мунавар — необычайно красивая армянка. Она лениво жевала питу (восточная лепешка), держа ее двумя пальцами, и каждый раз, когда одна из ее соседок по столу хватала руками кусок мяса и засовывала себе в рот, на лице армянки появлялось странное выражение. Айше-ханум, всегда испытывавшая неприязнь к красивым лицам, кивнула в сторону стола:

— Кто эта армянка? — недовольно спросила она у Малики. — Почему ты велела посадить ее за один стол с женами твоего мужа?

Малика сверкнула глазами, в голосе ее послышался вызов:

— Пусть высокочтимую Айше-ханум это не тревожит. Муж этой женщины обучает моего мужа Мухаммед-мирзу французскому языку и пользуется его расположением. Мне хотелось сделать приятное моему господину, ибо я люблю его всем сердцем.

— Геозала-ханум рассказывала моему отцу, что ханум Эрикназ из знатного рода карабахских меликов, — застенчиво проговорила Мариам, жена царевича Александра, — к ней благоволит сама высокая ханум Агабеим-ага и, говорят, прислала ей богатые подарки к свадьбе и к рождению сына.

Слова Мариам вызвали у Айше живой интерес, она уставилась на серьги, браслеты и ожерелье Эрикназ. В золотые оправы украшений вставлены были рубины, прекрасно гармонировавшие с тонкой тканью светлого платья.

— Аллах, почему так великодушна к армянке высокая ханум? — не скрывая недовольства, протянула она. — Даже, пребывая в Тебризе, Агабеим-ага не выказала мне никакого расположения, не прислала ни одного подарка, помимо того, что преподнесла другим женам моего мужа Аббас-Мирзы. А ведь я подарила шахзаде троих сыновей, которые не позволят пустовать трону Каджаров! Скажи, Малика, а тебе высокая ханум выказывала свое расположение?

Малика высокомерно поджала губы.

— Агабеим-ага — всего лишь дочь хана, меня не волнует ее расположение, — холодно сказала она, — и даже не будь у тебя сыновей, высокочтимая Айше-ханум, трон Каджаров не опустел бы. Покойная Асия-ханум, мать шахзаде, да пребудет с ней Аллах, родила не одного сына.

Это был явный намек на то, что Айше, дочь хана из семейства Девели, все же стоит по рождению ниже внучки шаха Малики. И еще на то, что наместник в Тегеране Али-хан Зелле-солтан, родной брат Аббас-Мирзы, тоже по своему происхождению вправе наследовать шаху. Случись что с шахзаде во время войны, еще неизвестно, кого Фетх-Али-шах выберет своим преемником — родного сына Зелле или родного внука Мухаммеда. Однако шах, в любом случае, не назначит наследником Бахман-мирзу, любимого сына Айше-ханум. Поняв намек, Айше слегка покраснела.

— Мой сын Мухаммед-мирза и вправду может лишиться трона, если Аллах не даст ему от тебя сыновей, — прошипела она, — ты, дочь моя, еще не доказала своей способности рожать мальчиков. К тому же, мой сын Мухаммед вряд ли станет часто посещать твое ложе, ведь ты стара для него.

Широко улыбнувшись в ответ на упоминание о том, что она на три года старше своего второго супруга, а от первого, Мухаммеда Таги, родила лишь дочь, Малика весело ответила:

— Я еще молода. Надеюсь, к тому времени, когда достигну возраста почтенной Айше-ханум, Аллах пошлет мне много сыновей и дочерей, ибо Мухаммед-мирза посещает мое ложе с удовольствием. Я не перестаю возносить благодарность Всевышнему за посланную мне дочь Тадж-ол-Молук, ибо она прелестное создание, — Малика хлопнула три раза в ладоши и велела представшему пред ней евнуху: — Пусть приведут маленькую госпожу Тадж-ол-Молук!

Трехлетняя Тадж-ол-Молук была чрезвычайно подвижным ребенком. Увидев мать, она со смехом побежала к ней, семеня пухлыми ножками, за девочкой с трудом поспевали две служанки. Забравшись на руки к Малике, малышка ткнулась носиком в ее щеку, что означало поцелуй. Растрогавшись, беременная Мариам протянула руку и погладила Тадж-ол-Молук по голове.

Айше ханум брезгливо поджала губы — то, что жена ее сына столь открыто выказывает любовь к ребенку от первого брака, было ей отвратительно. Но худшее ждало ее впереди — весело взвизгнув, Тадж-ол-Молук вывернулась из объятий матери, потянулась схватить маамуль (финиковое пирожное), но попала рукой в стоявшее на столе блюдо с фесенджан (мясные шарики в гранатном соусе), отчего брызги густой красной жидкости полетели во все стороны и обильно смочили нарядное одеяние почтенной Айше-ханум.

— Аллах! Ты нарочно это сделала!

В ответ на оскорбленный вопль Айше-ханум Малика фыркнула и развела руками:

— Ханум знает, что с детьми порою невозможно справиться, ибо Аллах еще не наделил их разумом.

Оскорбленная Айше поднялась и прошествовала к выходу. Малика, отдав дочь служанкам, поспешила за ней, прижимая к груди руки и клянясь в своей вечной преданности. Однако Айше-ханум, не удостоив ее взглядом и не поклонившись на прощание остальным гостьям, удалилась.

— Аллах видит, Малика с каждым днем становится все более дерзка, — недовольно шепнула Хурде-ханум, любимая жена Аббас-Мирзы, его старшей жене Шамил-ханум, — ты знаешь, что шахзаде Аббас-Мирза сам испытывает неприязнь к Айше за ее злобный нрав, да и мне она неприятна. Однако ему может не понравиться, что его невестка Малика так ведет себя с матерью своего мужа.

Шамил-ханум была добра и незлобива, а к жизни относилась философски — да, теперь ей уже немало лет и Аббас-Мирза больше не делит с ней ложе, но ведь всему на свете когда-нибудь приходит конец. Аллах был к ней милостив — позволил побывать на ложе могущественного мужа и родить ему детей. В отличие от других она не осуждала Айше-ханум, полагая, что та такова, какой ее сотворил Аллах, и молодую принцессу Малику теперь тоже постаралась оправдать:

— Мать Малики принцесса Бегум-Джан-ханум мало обращала внимания на дочь, ты ведь знаешь. Говорили, она была сильно огорчена тем, что ее первый ребенок — девочка. Малику выдали замуж за Мухаммеда-Таги-хана, когда ей было пять лет, она росла в доме мужа, а там никто не занимался ее воспитанием.

— И все же шахзаде может разгневаться, — возразила осторожная Хурде-ханум, — он очень строго относится к этикету и непременно скажет: сегодня Малика безнаказанно оскорбила мать своего мужа, завтра она поступит также с вами. Поэтому нам, наверное, лучше сейчас уйти и этим показать, что мы осуждаем поведение принцессы. Увидев, что бы уходим, остальные гостьи тоже начнут расходиться, для Малики это послужит хорошим уроком.

— Уйти! — жалобно ахнула вторая жена принца Мухаммеда молоденькая Хатидже-султан. — Да ведь мы еще пахлаву не попробовали и кофе не пили!

Хурде окинула девочку снисходительным взглядом.

— Ты можешь остаться, если хочешь, Хатидже. Но на будущее помни: допускать нарушения этикета для женщины из семьи шахзаде непозволительно. Поэтому нам с Шамил лучше уйти.

— Ах, Хурде, — воскликнула Шамил-ханум и взгляд ее стал умоляющим, — для чего нам открыто портить отношения с принцессой? К тому же, мне хочется рахат-лукума.

Зная страсть подруги к рахат-лукуму, Хурде согласилась:

— Хорошо, уйдем, когда начнут веселиться. Так будет даже лучше.

После ухода Айше-ханум гостьи, ощущая повисшую в воздухе неловкость, на короткое время притихли, но вскоре вновь принялись за еду. Наконец женщины наелись и стали вытирать полотняными полотенцами жирные пальцы. Евнухи и служанки убирали со столов опустевшие блюда, разносили кофе и кальяны. Малика велела привести танцовщиц. Чернокожие евнухи-музыканты наигрывали мелодию, две молоденькие рабыни с полузакрытыми глазами извивались под музыку.

После второго танца, бросив танцовщицам в награду горсть золотых, Хурде-ханум и Шамил-ханум неожиданно поднялись и, поблагодарив принцессу за угощение, стали прощаться. Желая угодить Хурде-ханум, любимой жене шахзаде, имевшей на него огромное влияние, их примеру не без сожаления последовали остальные гостьи. Малика плотно поджала губы, скрывая досаду. Она прекрасно поняла желание Хурде-ханум наказать ее за непочтительность к свекрови, однако ничем не выказала своего недовольства, а недобрый взгляд, брошенный ею в сторону любимицы Аббас-Мирзы, был так короток, что его никто не заметил.

«Подожди — настанет время, и ты мне ответишь за это, Хурде-ханум!»

Эрикназ, испытала огромное облегчение оттого, что прием у внучки шаха окончен, она поспешила присоединиться к Геозале, в носилках которой прибыла во дворец, но у самого выхода к ним приблизился желтолицый евнух.

— Моя госпожа Малика-и-Джахан-ханум велела отвести тебя в ее покои, — сказал он Эрикназ тоном, не допускающим никаких возражений, и повел ее за собой.

Кивком ответив на вежливый поклон Эрикназ, Малика указала ей на подушки на против себя. Опустившись на них, Эрикназ молча ждала, внешне ничем не выдавая охватившей ее тревоги. Разумеется, она не слышала того, что говорила Малика своей свекрови, но видела, как удалилась разгневанная Айше-ханум, и догадалась о причине скорого ухода Хурде и остальных гостей. И что теперь могло понадобиться от нее этой взбалмошной женщине?

— Мне нужны твои услуги, — хмуро проговорила Малика, словно отвечая на ее мысленный вопрос, — но ты не должна ни с кем об этом сплетничать. Если узнаю, что ты кому-то проболталась, то я… я велю заживо содрать с тебя кожу, поняла?

Голос ее дрогнул, Эрикназ подняла глаза, и при виде обиженно надутых губ молодой принцессы, все ее тревоги неожиданно ушли.

— В таком случае ханум должна будет обратиться к Агало-хану, мужу почтенной ханум Геозалы, — мягко ответила она.

Ее ответ сбил Малику с толку.

— Почему?

— Потому что шахзаде в своей милости не дозволяет в своих владениях никакой казни свершиться без приговора суда, — серьезно пояснила Эрикназ, — а дела армян находятся в ведении Агало-хана.

К ее удивлению Малика смогла оценить шутку и расхохоталась.

— И что же, приговоры эти всегда справедливы? — прищурив маленькие темные глаза, насмешливо спросила она.

Эрикназ тоже улыбнулась.

— Справедливый приговор может вынести лишь Всевышний, на земле же судьям полагается следовать законам и пожеланиям тех, от кого зависит их судьба. Агало-хан, возможно, и приговорит меня к казни, если того пожелает ханум, но ведь тогда я не смогу оказать ханум услугу, в которой она нуждается. Так не проще ли для ханум просто попросить меня дать слово хранить все в тайне, не угрожая казнью?

— Мой дед — повелитель Ирана! — вспыхнув, воскликнула Малика. — Не подобает мне унижаться до просьб.

— Мои предки были меликами Арцаха, — с достоинством ответила Эрикназ, — и я всегда держу свое слово. Если ханум желает сохранить тайну, то я обещаю молчать.

С минуту Малика удивленно разглядывала сидевшую перед ней молодую женщину, потом неожиданно густо покраснела и, запинаясь, проговорила:

— Ну… хорошо. Мне известно, что твой муж обучает Мухаммеда французскому языку, и я…я хочу, чтобы ты обучила меня. И… я знаю, тебя воспитала француженка, обучила всему этому… манерам, ты бываешь в английском посольстве. Обучи меня тоже манерам. Но я не желаю, чтобы об этом знали, поняла? — в голосе ее вновь появились сердитые нотки.

От изумления Эрикназ на миг открыла рот, потом закрыла его и осторожно спросила:

— Ханум хочет, чтобы я ее обучала? Могу ли я обучать принцессу, получившую воспитание, положенное ей по рангу?

— Не смей надо мной смеяться! — раздраженно воскликнула Малика, распознав в этом кротком вопросе насмешку. — Разве ты сама не видишь, как дурно я воспитана?

Против воли Эрикназ была тронута этим отчаянным признанием.

— Пусть ханум простит меня, если слова мои ее задели, — ласково и виновато ответила она, и от ее сочувственного тона Малику словно прорвало:

— Моя мать Бегум-Джан-ханум, да пребудет с ней Аллах, при жизни своей никогда мною не интересовалась, — с горечью говорила она, — я даже не помню ее лица. Я выросла в доме мужа под присмотром его бабушки. На меня не обращали никакого внимания, пока я не достигла брачного возраста, тогда меня по просьбе мужа посетила моя тетка по отцу Галин-ханум, чтобы подготовить к брачному ложу. Она была поражена, что я не умею ни читать, ни писать, муж тоже встревожился — что, если шах однажды захочет меня увидеть и останется недоволен? Старому евнуху срочно велели обучить меня арабской грамоте. Я послушно запоминала все, что он мне говорил, хотя не понимала, для чего это нужно. Но теперь моя жизнь изменилась мне предстоит стать матерью будущего шаха, я хочу сама следить за обучением и воспитанием своего сына. Я хочу, чтобы мои дети имели европейские… эти… манеры. Ты сможешь обучить меня?

Эрикназ склонила голову.

— Стремление познавать указывает на мудрость и всегда достойно восхищения. Я уверена, ханум предстоит стать великой правительницей.

В глазах Малики вновь вспыхнул гнев.

— Опять смеешься? Не смей насмехаться надо мной, армянка, женщина не может быть правительницей!

— Почему же не может быть? — удивилась Эрикназ. — А английская королева Елизавета, русская императрица Екатерина, царица Тамар в Гурджистане? Во Франции Екатерина Медичи правила от имени своего сына, а мадам Помпадур от имени своего любовника короля Людовика Пятнадцатого.

— Откуда ты это знаешь? — требовательно спросила принцесса.

Только в эту минуту Эрикназ осознала всю глубину необразованности сидевшей перед ней молодой женщины, ее ровесницы.

— Об этом написано в книгах, — мягко и серьезно пояснила она.

— Я хочу все узнать! — Малика возбужденно стукнула по подушке. — Как скоро ты сможешь научить меня читать книги?

— Научиться читать недолго, но книг очень много, они сложны. Для того, чтобы ханум могла прочесть их и понять, могут потребоваться годы.

Малика задумчиво почесала затылок и решительно тряхнула головой.

— Все равно, учи меня! Французскому языку, книгам, манерам.

— Чтобы учить ханум, мне кое-что потребуется.

— Я щедро заплачу тебе за твой труд.

Эрикназ с трудом удержала улыбку.

— Я не об этом, — строго сказала она, — мне нужно обещание ханум без обиды принимать все мои замечания, не сердиться, не видеть в них обиды и насмешки.

Неожиданно Малика улыбнулась хорошей и светлой улыбкой, какой никогда не улыбалась прежде.

— Конечно, я обещаю во всем тебя слушать, иначе зачем же мне учиться? Начни обучать меня манерам прямо сейчас. Я хочу иметь манеры, как у европейцев, хочу быть в сто раз образованней, чем моя несносная свекровь Айше-ханум, и эта задирающая нос Хурде. Пусть смотрят на меня и завидуют!

— Тогда, — серьезно ответила Эрикназ, — ханум прежде всего должна заказать столовые приборы и научиться ими есть. В Европе не едят руками, там пользуются ложками, вилками и ножами.

Принцесса слушала, напряженно морща лоб.

— Скажи моему евнуху, что нужно заказать, — попросила она, — я не запомню столько сложных слов. А когда ты начнешь учить меня читать книги?

— Завтра. Может, ханум разрешит мне посоветоваться с моим мужем, чтобы попросить у него совета? Преподавание — дело тонкое и сложное, ему оно хорошо удается. Дальше него это никуда не пойдет, даю слово.

Малика пожала плечами.

— Для чего? Как может твой муж дать тебе совет, если он уедет?

— Не понимаю, о чем говорит ханум. Уедет? Куда? — в глазах Эрикназ мелькнула тревога.

— На войну. Мой муж Мухаммед-мирза желает, чтобы его учитель был рядом с ним и описал подвиги великого шахзаде в «Кагазе ахбар», которую издает Салех-Ширази.

Малика с важным видом дословно повторила то, что недавно сказал ей муж, но на этот раз слова ее не вызвали у Эрикназ улыбку — она была поражена, что Гайк до сих пор не обмолвился ей ни словом о своем отъезде.

К вечеру в прохладе подвала Зульфи окончательно пришел в себя. Рабочие типографии, проходя мимо, даже решились приоткрыть дверь и заглянуть внутрь. В конце концов, они совершенно успокоились — алевит не умирал, а спокойно сидел у стены, хотя худоба его ужасала. Перед уходом домой мирза Салех дал шустрому разносчику Али денег, велел принести Зульфи одеяло, молока и еще немного хлеба. К тому времени, когда Гайк, закончив все дела, зашел взглянуть на больного, тот оказался настолько бодр, что сумел подняться на ноги.

— Ага, — радостно воскликнул он при виде Гайка, — я боялся, что ты ушел и оставил меня здесь. Видишь, я уже здоров и в силах служить тебе.

— Отдохни еще немного, — поспешно возразил Гайк, — ночь проведи здесь, а с утра пойдешь на базар и купишь новую одежду, подобающую сарбазу. Потом сходишь в баню и к цирюльнику, ибо шахзаде Аббас-Мирза не дозволяет простым солдатам носить бороду. Возьми деньги, здесь достаточно — может, захочешь купить себе что-нибудь еще. Только помни мой совет: избегай солнца и духоты.

Он от души надеялся, что алевит, имея деньги, изменит свои планы — сбежит и избавит его от своей преданности. Однако надеждам этим, по-видимому, сбыться было не суждено, потому что Зульфи с серьезным видом принял кисет с монетами и опустился на колени.

— Благодарю тебя за заботу, недостойную твоего ничтожного слуги, великодушный ага. Дозволишь ли ты мне купить еще немного бумаги и маленький кусок угля, чтобы рисовать?

— Не нужно, — ответил Гайк, почему-то тронутый этими словами, — лучше выпей кофе, он поможет быстрей восстановить силы, а завтра я принесу тебе бумагу и карандаши, моя жена художница, у нас в доме все имеется.

Поспешно покинув подвал, чтобы избежать дальнейших изъявлений благодарности, он отправился домой — не торопясь, поскольку думал, что Эрикназ еще не вернулась с праздника, устраиваемого принцессой Маликой-и-Джахан. Однако служанка, принесшая ему ужин, сообщила, что ханум дома и теперь в своей комнате наверху — возится с «маленьким агой», который никак не хочет засыпать. Отодвинув тарелку, Гайк поднялся и направился к жене.

Когда он вошел, Эрикназ сидела в кресле, покачивая уснувшего сына и неподвижно глядя прямо перед собой. Лицо у нее было таким, что Гайк, забыв обо всем, встревожился.

— Что-нибудь случилось, дорогая? — тихо спросил он. — Что-то с ребенком?

Покачав головой, Эрикназ поднялась, отнесла мальчика в соседнюю комнату и, уложив его на кровать, вернулась.

— Ты не сказал мне, Гайк, что уезжаешь.

Голос ее дрожал. Криво усмехнувшись, Гайк опустился в кресло и устало вытянул ноги. В памяти вновь возник разговор с Салехом, в душе вспыхнули досада и горькое чувство унижения.

«Сколько раз я при ней рассказывал о неизвестной женщине, приславшей нам рукопись стихов, а она делала невинное лицо. И даже попросила один экземпляр книги, чтобы отослать в Тегеран высокой ханум. Да лучше мне сидеть в тюрьме, чем выглядеть в глазах других глупцом, которого жена обводит вокруг пальца!»

— Да, я уезжаю, — холодно ответил он, — мужчине моего возраста не пристало во время войны прятаться за бумаги и женскую юбку.

Глава седьмая. У Худаферинского моста

Берег Аракса, 1826 год (1241 год лунной хиджры, месяц зуль-хиджа)

Лучи полуденного солнца играли в водах Аракса, когда Аббас-Мирза, окруженный свитой, подъехал к Худаферинскому мосту. Передовые части его армии уже ступили на противоположный берег, теперь английские офицеры руководили переправой конной артиллерии, ожидавшие своей очереди сарбазы раскинули лагерь, над которым поднимался дым и разливался запах жарившегося мяса, в воздухе стоял гул голосов. Взглянув на сарбаза, который держал над огнем баранью ногу, насадив ее на штык ружья, лейтенант Лесли брезгливо пожал плечами.

— Плохо верится, сэр, что шахзаде удастся одержать победу с такой армией, — негромко сказал он по-английски стоявшему рядом с ним капитану Харту.

Рассмеявшись, Харт похлопал его по плечу.

— Бросьте, Лесли, это шахсеванцы (иррегулярные силы кочевников). Главные силы Аббас-Мирзы — хорошо обученная пехота и отличная артиллерия. Кстати, нашими стараниями у него неплохая конница. К тому же шестьдесят тысяч сарбазов в любом случае сомнут рассеянные по всей границе посты казаков. Император Николай так боялся разгневать шаха, что даже запретил Ермолову укреплять границы. Так что теперь, возможно, Аббас-Мирзе удастся, подобно Бонапарту, дойти до Москвы.

Лесли тоже расхохотался.

— Хорошая шутка, сэр. Кстати, кто-то еще мне говорил, что шахзаде действительно на это надеется.

— Если не до Москвы, то до Тифлиса он точно дойдет. Что помешало Бонапарту в России? Незнание местных обычаев и русских крестьян. А на Кавказе русские чужие, в Карабахе, Ширване и Шеки мусульманское население с радостью переметнется на сторону шахзаде, с кем здесь воевать? С горсткой русских войск?

— А армяне?

— Это хитрый народ, — неопределенно заметил Харт, — я слышал, многие из них находятся под сильным влиянием архиепископа Нерсеса Аштаракеци, ярого сторонника русских. Боюсь, этот воинствующий святоша доставит шахзаде немало хлопот.

Разговор англичан прервал подошедший адъютант Аббас-Мирзы — вежливо поклонившись, он сообщил, что шахзаде ждет английских офицеров для участия в военном совете.

В поставленном на берегу Аракса роскошном шатре шахзаде совещался со своими ханами. В шатер ввели посланца Ереванского сардара, и тот пал к ногам Аббас-Мирзы.

— Да хранит Аллах наиб-ас-солтане! Войска могущественного сардара Гусейн-Кули-хана уже захватили русские земли у Мирака и идут на Караклис. Брат сардара Гасан-ага во главе курдов и карапапахов (этнографическая группа азербайджанцев) прошел в русские владения у горы Алагез и движется к Гюмри. Русские собаки, трусливо поджав хвосты, бегут за хребет Безобдала!

Довольный Аббас-Мирза бросил ему кисет с золотыми монетами и отпустил. Вошел Арчи Баиндурян и замер, ожидая, пока шахзаде даст ему знак говорить.

— Ты опоздал, Арчи-хан, — сказал Аббас-Мирза, впрочем, не очень строго — он знал, что его любимый секретарь и телохранитель не задержался бы без причины.

Баиндурян почтительно наклонил голову.

— Пусть могущественный шахзаде не сочтет мое опоздание за непочтительность, я говорил с только что прибывшими лазутчиками. Они доставили последние сведения, и я счел, что шахзаде необходимо их знать.

Аббас-Мирза важно кивнул.

— Говори.

— В Ширванском и Шекинском ханствах жители по первому знаку готовы поднять восстание против русских. Они с нетерпением ждут своих законных властителей.

Шахзаде повернулся к своему сводному брату Шейх-Али-мирзе.

— Ты, Шейх-Али-мирза, с двенадцатью тысячью сарбазов направишься в Ширванское и Шекинское ханства, чтобы вернуть их законным владетелям — Мустафе-хану и Гусейн-хану, поклявшимся мне в верности.

Шейх-Али-мирза склонился перед могущественным братом. Мустафа-хан и Гусейн-хан, нашедшие в Иране убежище от русских, пали в ноги шахзаде, заговорили наперебой:

— Аллах дарует великому шахзаде, наиб-ас-солтане, великие победы!

Аббас-Мирза повернулся к старому Хусейн-кули-хану, убийце Цицианова.

— Ты, доблестный Хусейн-кули-хан, утверждал, что желаешь вернуть себе Бакинское ханство. Даю тебе три тысячи сарбазов, с моря тебя поддержат гребные суда. Мой верный Арчи-хан, какие новости из Талышинского ханства?

— В Талышинском ханстве, — почтительно отвечал Баиндурян, — жители еще прежде начали волноваться по той причине, что Ильинский, комендант Ленкорани, отнял жену у Мир-Хассан-хана, окрестил ее и женился на ней. Люди возмущены, Мир-Хассан-хан прислал послание — сообщает, что готов идти на Ленкорань, если ему пришлют в помощь несколько тысяч сарбазов. Ильинский не сможет продержаться там и дня — крепость совершенно разрушена еще со времени штурма ее Котляревским, море наступает на берег и даже смыло могилы, где похоронены убитые солдаты Котляревского.

Аббас-Мирза невольно вздрогнул при упоминании имени своего грозного врага. На миг в памяти его ожили кошмар битвы при Асландузе и кровавое взятие Ленкорани. Муджтахид Мехти, неотрывно следовавший за армией, при словах Арчи воздел кверху руки.

— Аллах указывает нам путь к победе, отдавая морю прах неверных собак!

Шахзаде слегка тряхнул головой, отгоняя прочь страшные призраки и повернулся к другому своему сводному брату Али-Наги-мирзе.

— Ты, Али-Наги-мирза, вместе с опытным моим полководцем Азизом поведешь двенадцать тысяч сарбазов в Талышинское ханство, изгонишь русских из Ленкорани, вернешь Мир-Хассан-хану его владения и жену.

Квазикумыкский Сурхай-хан грузно упал на колени и с силой стукнулся головой о ковер у ног Аббас-Мирзы.

— Великий шахзаде, молю тебя во имя Аллаха, дай и мне войско! Лезгины Дагестана просят твоей помощи против русских, разве не посылали они тебе в знак верности локоны своих жен и рукава от их платьев?

Аббас-Мирза поморщился — лезть в Дагестан пока не входило в его планы.

— Встань, верный Сурхай-хан, ты получишь от меня золото, которое позволит тебе вооружить отряды горцев. Проникнешь с лезгинами в Кахети и соединишься с войсками Зограб-хана, который проведет названного моего брата царевича Александра в Кахети через Алазань. Когда я возьму Тифлис, русские сами покинут горы. Зограб-хан, где твои войска соединятся с войсками царевича?

Зограб-хан, карабахский армянин из Джраберда, один из самых влиятельных военачальников Аббас-Мирзы, наклонил голову и покачал головой.

— Пока я не получал известий от царевича, шахзаде.

— Если шахзаде позволит сказать, — вмешался Абульфат-хан, — я получил послание от моего брата карабахского хана Мехти-Кулу. Он сообщает, что царевич Александр идет в Карабах через Нахичевань, и самое позднее завтра прибудет в Корнидзор, владение нашего родственника Гаджи-Агалар-бека. Мой брат пишет также, что уже почти все ханы Карабаха явились к нему изъявить покорность и принести клятву верности повелителю Ирана. Покорный Карабах лежит у ног могущественного шахзаде.

Гянджинский Угурлу-хан, отец прекрасной Бадир-Джахан-Беим, жены Мехти-Кулу-хана Карабахского, поспешил льстиво заявить:

— Гянджа также лежит у ног могущественного шахзаде! Ее жители уже своими силами изгнали стоявших там русских и клянутся в вечной покорности великому шаху. Они молят меня поскорее явиться во владение моих предков.

Аббас-Мирза гордо выпрямился и оглядел окружавших его ханов.

— Карабах мой, — величественно вскинув голову, сказал он, — Гянджа моя, и Тифлис тоже скоро будет моим!

Пока проходил военный совет, Гайк, ведя под уздцы коня, медленно брел по берегу Аракса, позади него, стараясь не отставать, шел алевит Зульфи, успевший за прошедшее время значительно окрепнуть. Тело и чисто выбритое лицо его больше не ужасали своей худобой, и видно было, что он молод — не старше самого Гайка. Они остановились у пятнадцати-пролетного моста, по которому в это время проходила колонна сарбазов, и стали с интересом разглядывать его оригинальную конструкцию — для мостовых устоев использованы были естественные скальные выходы, защищенные волнорезами. Из-за этого пролеты имели разные размеры, и сам мост, сооруженный из кирпича и булыжника, имел кривизну.

— Мост старинный, — обернувшись к Зульфи, оживленно сказал Гайк, — ему, наверное, тысяча лет, а то и больше. Жаль, что здесь нет моего отца, он заинтересовался бы конструкцией. Когда мы бывали в разрушенном городе Ани, отец всегда делал зарисовки древних предметов и изображений.

Лицо его стало грустным.

— Ага, я нарисую мост, и ты потом отдашь рисунок своему отцу, — предложил Зульфи и, поскольку Гайк, погруженный в свои мысли, не ответил, он вытащил из-за пазухи лист бумаги, карандаш и начал делать зарисовки.

Сзади к ним неслышно ступая приблизился старый пастух-илат (кочевник) и, шепелявя беззубым ртом, проговорил:

— Если молодой ага пожелает увидеть, здесь поблизости есть еще один мост. За один абазе я отведу туда молодого агу.

Гайк дал ему монету и, оставив Зульфи тщательно вырисовывать опоры моста, отправился со стариком.

— Известно ли тебе, кто построил эти мосты? — спросил он, пока они шли.

— Эти мосты всегда были, ага, — убежденно отвечал илат, — по большому моя семья каждый год весной и осенью перегоняет скот на пастбище.

— Где же теперь твоя семья?

— В этом году Аллах разгневался и наслал на меня беду — овца столкнула меня с моста, когда я гнал стадо, я сорвался на скалы, хорошо не в самом высоком месте. Сломал себе обе ноги и расшиб голову. Меня оставили здесь с одной из моих жен, думали, я умру. Даже вырыли могилу и оставили лопату, чтобы жена могла меня похоронить, а мой скот погнали дальше мои братья. Только Аллах смилостивился, мои кости быстро срослись я уже почти здоров, хожу не хуже, чем прежде, только зубы все выпали.

Внимательно взглянув на илата, Гайк понял, что тот вовсе не стар, как ему показалось вначале из-за шепелявой речи и чуть ковыляющей походки. Он хотел спросить у илата что-то еще, но споткнулся и чуть не упал, а когда разглядел, что у него под ногами, то почувствовал, как волосы становятся дыбом — на земле лежал мертвый голый человек.

— Господи Иисусе, что это?!

Илат тоже увидел труп, и лицо его искривила радостная беззубая улыбка.

— Русский! Вчера они у моста купались, убежать не успели. Их сарбазы подстрелили, сразу головы отрезали — говорят, шахзаде за каждую голову русского награду обещал. А этого, видно, не заметили, или в сторону отнесло. Аллах послал мне удачу! — опустившись на колени возле трупа, он вытащил короткий нож и, оглядев его, с сожалением вздохнул: — Тупой. Ничего попробую.

— Что ты собираешься делать? — закричал Гайк.

Во взгляде илата мелькнул испуг.

— Не надо, ага! — умоляюще сложив руки, забормотал он. — Не отнимай у меня голову, неужто отберешь награду у бедного илата?

Гайк ощутил тошноту.

— Вот тебе золотой, — стараясь унять дрожь, произнес он, — ты говорил, у тебя есть лопата. Если принесешь ее и поможешь похоронить этого несчастного, получишь еще один золотой.

Глаза илата округлились. Схватив монету, он умчался прочь с быстротой горной лани, забыв от радости о сломанных ногах. Гайк стоял, как завороженный, глядя на неподвижное лицо с вздернутым носом мертвыми глазами, потом перевел взгляд на зияющую рану на груди. Опомнившись, он перекрестился и, опустившись на колени, стал громко читать молитву. Легкий ветерок шевелил слипшиеся белокурые волосы, вернувшийся с лопатой илат почтительно стоял в стороне и ждал.

Могила вышла неглубокая, потому что под мягкой глиной была твердая скала. Когда все было кончено, Гайк дал илату второй золотой, и в глазах у того появился жадный блеск.

— Если ага захочет, я последую за ним в Карабах.

— Зачем? — не понял Гайк.

— Я знаю Карабах, как свои пять пальцев, покажу любую тропу.

Понимая, что илат прельстился золотом, Гайк устало пожал плечами и вежливо отказался:

— Спасибо, но у меня нет лошадей для тебя и твоей жены, а пешком идти с больными ногами ты не сможешь. Прощай.

Он повернулся и зашагал обратно к первому мосту, где Зульфи все еще старательно вырисовывал узоры каменной кладки. Однако илат продолжал идти за ним и ныть:

— Зачем мне лошадь? Я знаю дороги, пройду быстрей, чем любой всадник, ага увидит. А жена мне не нужна, жена останется здесь.

У моста Гайк увидел скачущего принца Мухаммеда в сопровождении свиты из молодых ханов. Рядом с ним ехал мирза Агаси, позади на почтительном расстоянии следовали Угурлу-хан Гянджинский и Абульфат-хан. Поклонившись, Гайк посторонился, но Мухаммед увидел его и остановился.

— Учитель, что ты здесь делаешь? — он явно обрадовался встрече.

— Я жду, когда могущественный шахзаде наиб-ас-солтане переправится через Аракс, чтобы описать это в своем репортаже для «Кагазе ахбар». Сейчас я осматриваю место. Пошлю также рисунок моста, пусть его перенесут на литографический камень, — на ходу придумал Гайк.

— Покажи! — потребовал Мухаммед и, нагнувшись в седле, выхватил у перепуганного Зульфи бумагу. — Хорошо! — он восхищенно поцокал языком. — Когда могущественный шахзаде, мой отец, переправится через Аракс, опиши это, и я пошлю сарбаза, чтобы отвез твой репортаж в Тебриз. Это будет самый лучший репортаж! Хорошо, пиши, я не буду тебе мешать, но непременно покажи мне перед тем, как отправить.

Принц и его свита умчались, а Гайк, сидя на камне, составлял репортаж, зачеркивал и переписывал фразы, чтобы получилось гладко и увлекательно.

«…Все пространство темнело каджарскими шапками сарбазов, медленно двигались стройные ряды синих и красных мундиров. Так великий полководец Аббас-Мирза вступил в Карабах во главе своей армии…»

Он переписал это для Мухаммеда и велел Зульфи сделать копию рисунка. Потом сел сочинять письмо Эрикназ, чтобы отправить с сарбазом, но неожиданно заколебался — вновь ожила обида за обман. Потом вспомнилось, как страстно обнимали его нежные руки в последнюю ночь перед их расставанием, нежный шепот у самого уха. Хотел наказать ее, оттолкнуть — не выдержал. И теперь, упрекая себя за мягкотелость, он вытащил чистый лист бумаги и написал:

«Эрикназ, жена моя!

Шлю тебе и сыну нашему свою любовь и наилучшие пожелания. Я здоров и всем доволен, если захочешь узнать подробности нашей жизни, прочти «Кагазе ахбар»

Любящий муж и отец Гайк»

Глава восьмая. Карабах. Встреча с Садыком. Разоренный Тандзавер

В четырнадцатый день месяца зуль-хиджи 1241 года (девятнадцатого июля 1826 года) армия Аббас-Мирзы переправилась через Аракс. У переправы шахзаде был встречен отрядом изменивших русским беков, возглавляемых бывшим капитаном русской армии Гаджи-Агалар-беком, троюродным братом Карабахского хана Мехти-Кулу.

— Карабах ждет своего повелителя, — склонившись к ногам шахзаде, сказал Гаджи-Агалар, — молю шахзаде оказать мне великую милость и посетить мой дом в Корнидзоре. Туда скоро прибудет мой родственник Мехти-Кулу-хан, чтобы принять из рук шахзаде наследие своего великого отца Ибрагим-хана. Осмелюсь доложить могущественному шахзаде, что в селе Герюсы засел большой отряд русских, и сейчас передовые части армии шахзаде ведут с ними бой. Русские пытались прорваться из Герюсы в Шушу, но моя конница перекрыла все выходы из ущелий, им не вырваться. Я с минуты на минуту жду донесения, что они настигнуты и уничтожены.

Лицо Аббас-Мирзы при этом известии выразило тревогу. Он посовещался с ханами и объявил:

— Теперь мы следуем не к Шуше, а в Герюсы.

Гаджи-Агалар склонился к его ногам.

— Согласится ли милостивый шахзаде оказать мне великую честь и удостоить своим посещением мой дом в Корнидзоре?

Аббас-Мирза милостиво кивнул.

— Скажи, отважный Гаджи-Агалар, — оглянувшись, спросил он, — где твой брат Рустам?

По лицу Гаджи-Агалара прошла тень.

— Пока я не имею от него известий. Он служил в отряде русского полковника Реута и теперь должен быть в Чанахчи, где полковник Реут по приказу Ермолова начал возводить укрепления. Но я давно не имею от него никаких известий, возможно, Реут увел своих людей в Шушу.

— Не тревожься, благородный Гаджи-Агалар, когда я возьму Шушу, ты получишь известия о своем брате, и это случится очень скоро, — шахзаде повернулся к Арчи Баиндуряну, — мой верный Арчи, подготовь и разошли мой приказ всем ханам, всем монастырям, всем меликам Карабаха мой приказ: пусть немедля явятся принести мне клятву верности в Корнидзор, где я буду пировать в доме доблестного слуги моего Гаджи-Агалар-бека.

Аракс остался позади. Высланный вперед авангард не обнаружил следов врага, армия Аббас-Мирзы двигалась к Корнидзору, не встречая никакого сопротивления. В татарском селе Кубат на берегу реки Баргюшет, где сделали привал, Гайк не увидел не одной церкви. Вежливо поклонившись бредущему куда-то старику-армянину, он спросил:

— Отец, неужели здесь нет храма, где грешник, подобный мне, мог бы преклонить колени и вознести молитву?

Старик печально покачал головой.

— Говорят, когда-то здесь был храм, но он давно разрушен. Ближайшая церковь Сурб Гаянэ в двух часах ходьбы, только мне неизвестно, служит ли там еще старый отец Мкртыч, очень уж стар он был, когда я его видел в последний раз. Сам я из Тандзатапа, мы ходим молиться в церковь Сурб Рипсиме в Тандзавере, а по праздникам отец Мартирос ведет службу в храме Сурб Петрос-Погос (святых Петра и Павла) при Татевском монастыре.

— Монастырь Татев! — воскликнул Гайк, оживившись при мысли, что находится рядом со знаменитым Татевский монастырем, когда-то собравшим в своих стенах величайшие умы Армении. — Так он отсюда близко?

— Если дорогу знать, по горам за день добраться можно. Скажи мне, сын мой, правду ли говорят, что русские навсегда покинули Карабах?

— Я не царь и не полководец, отец, откуда мне знать?

— Когда пришли русские, они закрепили наши земли за меликом Хайрумом Карумяном, и мы платили подати ему, — шмыгнув носом объяснил старик, — теперь, говорят, русские уходят. Мелик Хайрум в России живет. Монастырский казначей пришел, сказал: раз русские ушли, Тандзатап теперь должен платить налоги монастырю, потому что у монастыря фирман есть. А потом от Мехти-Кулу-хана человек приехал, узнал, что казначей приходил, и очень рассердился. Сказал: Мехти-Кулу-хан своему брату Абульфат-хану Тандзасап отдает, поэтому подать не монастырю, а Абульфат-хану платить нужно. И если мы заплатим монастырю, то потом все равно во второй раз придется платить Абульфат-хану. Вот меня и послали узнать точно, кому платить. Тебе ничего про это неизвестно?

— Не знаю, отец, — ответил Гайк, вполуха слушавший скучный рассказ старика, — Абульфат-хан где-то здесь, найди его и спроси.

Старик поплелся искать Абульфат-хана, а Гайк стоял, глубоко задумавшись и вспоминая, как в детстве впервые услышал от отца о монастыре Татев. В Карсе тогда стояла зима, вернувшись домой после вечерней службы они оба сидели у камина и беседовали. Как же Гайк дорожил этими холодными вечерами, когда за окном мела вьюга и бушевал ветер, а отец своим негромким мелодичным голосом делился с ним своим, казалось, безграничным запасом знаний! С ним, своим любимым сыном. Когда-то любимым, а теперь…. У Гайка сдавило горло, он закрыл глаза и словно наяву услышал отцовский голос:

«Всегда мечтал посетить Татев, но как-то не пришлось. В течение веков там находился один из крупнейших университетов, в числе наставников его был сам знаменитый Джугаеци. Библиотека монастыря по богатству не имела себе равных»

Маленький Гайк тогда наивно спросил:

«Неужели та библиотека больше нашей, папа?»

Отец печально улыбнулся и погладил его по голове.

«Как же ты еще мал, сынок! Той библиотеки больше нет, Шахрур (сын Тимура) сжег обитель несколько веков назад, монахам удалось сохранить лишь некоторые рукописи. После того, как ты пройдешь курс в духовной школе и будешь рукоположен, мы вместе посетим Татевский монастырь — коснемся знания, которое хранят там стены и воздух. Увидим знаменитый качающийся столб Гавазан. Какой великой ученостью обладали наши предки, сумев построить подобное сооружение!»

В первый же год своего пребывания в школе Эчмиадзина, Гайк нашел в библиотеке книгу легенд о монастыре Татев и, приехав домой навестить родных, сказал отцу:

«Папа, я прочел про столб Гавазан! Прежде его называли столбом вардапета — если ученики пели достаточно громко, и от их шараканов (духовных песнопений) столб начинал качаться, то ученики считались достойными рукоположения. В то время жизнь была много легче, чем у нас, правда, папа? Ни трактатов, ни экзаменов — только сумей громко спеть»

Не забыть ему, как долго хохотал тогда отец, а потом, утирая слезы смеха, объяснил:

«Столб поставили, сын мой, чтобы самое легкое его покачивание предупреждало монахов о землетрясениях и нашествии врагов, удивительно тонкий расчет инженеров и зодчих!»

Погруженный в воспоминания, Гайк не услышал позвавшего его голоса и вздрогнул, когда кто-то дотронулся до его плеча. Узнав илата, вместе с которым он похоронил убитого русского солдата у Худаферинского моста, он удивился:

— Как ты попал сюда?

— Ты не хотел взять меня с собой, но я шел следом, — беззубо осклабился илат, — знал, что буду нужен аге. Я слышал, что спрашивал ага у старика, если ага желает, я провожу его по горам к армянской церкви, где ага сможет вознести молитву, и возьму за это всего два абазе.

В заискивающем взгляде его светилось столь страстное желание заработать два абазе, что Гайку стало смешно.

— Как же ты пойдешь по горам с больными ногами?

— Пусть ага не тревожится, ноги у меня уже совсем зажили, а здесь я каждую тропу знаю, как птица могу летать.

Подумав, Гайк кивнул, отправился к молодому принцу и объяснил, что хотел бы отлучиться на несколько часов и помолиться в ближайшей церкви. Мухаммед, окруженный свитой из красивых юношей, развлекавших его чтением газелей и легкой беседой, в ответ на просьбу Гайка стал серьезным. Сделав окружающим знак умолкнуть, он торжественным тоном произнес:

— Хорошо, учитель, иди в храм твоей веры и вознеси молитву Всевышнему. Не спеши — беседуя с Всевышним не следует спешить. Если задержишься, приходи в Корнидзор, куда я направлюсь следом за моим могущественным отцом. Туда явятся ханы Карабаха, чтобы принести клятву на верность великому шаху, моему деду, и ты расскажешь об этом в своем репортаже для «Кагазе ахбар». Мирза Салех напечатает листки большим тиражом и разошлет в дальние концы Ирана. Пусть все склонятся перед силой и могуществом великого шах-ин-шаха и могущественного шахзаде!

Принц мельком оглядел свою свиту, чтобы узреть впечатление, какое произвела его тирада. Лица юношей приняли почтительно-восторженное выражение. Скрывая улыбку, Гайк низко поклонился, довольный той легкостью, с какой его ученик пользовался европейскими словами «репортаж» и «тираж».

— С кем мирза прикажет мне отправить послание мирзе Салеху? — спросил он.

Подумав, Мухаммед решил:

— Выбери сам надежного сарбаза из моей свиты, учитель, я прикажу на всем пути до Тебриза давать ему лучших лошадей, — принц хлопнул в ладоши и велел одному из поспешно приблизившихся адъютантов: — Подать мне бумагу, перо и чернила!

Он написал приказ, с важным видом скрепил его печатью своего кольца и вручил Гайку. Тот еще раз поклонился, спрятал бумагу на груди и отправился предупредить Зульфи, что на несколько часов отлучится.

— Оставайся здесь и жди, я хочу сходить в церковь, илат покажет мне дорогу.

Алевит расстроенно покачал головой.

— Этот илат мне не нравится, ага, я ему не верю, не замыслил ли он против тебя какого-нибудь зла?

— Какое зло он может мне причинить? — рассмеялся Гайк. — Я моложе, здоровей и сильней его, у меня есть острый кинжал, а у него, я знаю, при себе только небольшой нож.

— Маленьким ножом можно причинить большое зло, — упрямо возразил Зульфи, — я пойду с тобой ага, почему ты не хочешь взять меня с собой? Не бойся, я тебе не помешаю возносить молитву и тоже помолюсь где-нибудь рядом. Мы, алевиты, почитаем Али и двенадцать имамов, но не нуждаемся в церкви или мечети, чтобы обращаться к Всевышнему.

Гайк не нашел, что возразить.

— Хорошо, — согласился он, — пойдем. Наполни водой большую флягу и купи у одной из женщин хлеба.

Сломанные ноги илата, по-видимому, неплохо зажили, потому что ходил он немного коряво, но передвигался ловко и быстро. Свернув с широкой дороги он повел их по узкой тропе. Она причудливо извивалась, с одной стороны ограниченная скалами, с другой — бездонной пропастью. Когда солнце стало клониться к закату, а у ног начал стелиться туман, Гайк не выдержал.

— Далеко ли еще? — крикнул он идущему впереди илату.

— Два ферсенга (персидская единица длины), — обернувшись, ответил тот.

Ферсенг в те годы понимался каждым по-своему и измерял скорее не расстояние, а путь, пройденный за час, за день или от привала до привала. Зная об этом, Гайк всерьез рассердился.

— Куда ты нас ведешь? — остановившись, воскликнул он. — К этому времени мы уже должны были возвратиться в Кубат!

Зульфи, шедший следом за Гайком, тоже остановился.

— Я говорил, ага, что этому негодяю нельзя доверять! — сердито проворчал он.

Илат сделал простодушное лицо и заюлил:

— Бедный илат думал, ага хочет увидеть монастырь на скале. Всего-то за пять абазе!

— Мы договорились, что за два абазе ты отведешь меня к церкви, — Гайк разгадал хитрость своего проводника, но старался говорить ровно, не повышая голоса.

— Неужели ага жалеет пять абазе? — захныкал илат. — Такой богатый молодой ага!

— Пусть он быстрее отведет нас обратно к дороге, ага! — в голосе алевита слышалась тревога. — Темнеет, ага, смотри — наползает туман. В темноте и тумане нам с тобой не пройти по этой тропе, это он прыгает, как кошка.

Гайк понимал, что Зульфи прав, он повернулся к илату, но тот внезапно исчез, словно растворился. Вечерний туман становился все гуще, в его облаке давно скрылись вершины обступивших их гор, и даже лежавшая по правую руку от них скала теперь уже едва была видна.

— Держись за меня, Зульфи, — велел Гайк, пытаясь сохранять спокойствие, — иначе потеряем друг друга. Сейчас нельзя никуда идти — сорвемся в пропасть. Сядем у скалы и подождем.

Он нащупал уже скрывшуюся в тумане скалу, прижался спиной к ее шершавой поверхности, опустился на землю и вытянул ноги. Зульфи последовал его примеру. Надежно пристроившись у скалы, он на ощупь вытащил из сумки большую буханку хлеба, разломил пополам и сунул половину Гайку.

— Поешь, ага.

Тревога не повлияла на молодой аппетит, хлеб был вскоре съеден, фляга с водой опустошена. Насытившись, они плотно запахнули кафтаны и, низко надвинув на лбы высокие «каджарские» шапки, заснули, подпирая друг друга плечом.

Во сне Гайку привиделся их старый дом в Карсе. Они с отцом, как в прежние времена, сидели у камина и Гайк рассказывал о том, что с ним произошло. Отец сочувственно кивал головой, но тут вошла мать и, встав у порога, окинула его гневным взглядом.

«Будь ты проклят, вор, — с презрением сказала она, — позор нашей семьи!»

Родители исчезли, рядом с ним была Эрикназ, их первая ночь после свадьбы.

«Милый мой, любимый, никогда прежде никого не любила, ты единственный»

Проснулся Гайк оттого, что кто-то, споткнувшись о его ноги, громко выругался по-армянски. Он с трудом открыл глаза, пытаясь понять, где находится. Воздух был прозрачен, как стекло, вдали зеленели склоны гор, освещенные лучами восходящего солнца, и резкие очертания их теней падали на расстилавшиеся внизу долины. Человек в черной чохе, по виду армянин, стоял, вскинув ружье, и дуло этого ружья угрожающе смотрело на Гайка.

— Сладко спите, персияне, — насмешливо проговорил он по-тюркски, — оборвать ваши жизни мне не стоило бы особого труда.

— За что? — в недоумении спросил еще не очнувшийся от сна Гайк. — Что мы тебе сделали?

Он хотел было подняться, но человек резко ткнул его в грудь дулом.

— Сиди, персиянин, если хочешь жить! Что сделал, спрашиваешь? Ты пришел сюда, в мой дом, хотя я тебя к себе не звал.

Разбуженный их разговором Зульфи приподнял голову и испуганно охнул при виде ружья. Гайку, окончательно проснувшемуся, тоже стало не по себе. Поправив съехавшую на лицо шапку, он постарался скрыть охвативший его страх и с достоинством ответил по-армянски:

— Если здесь твой дом, то мы твои гости. Разве на гостей направляют оружие?

— Армянин! — воскликнул человек в бурке. — Так ты, армянин, служишь персам?

— Да, я состою на службе у шахзаде, как и многие другие армяне, живущие в Тебризе.

— Что тебе понадобилось в этих горах? Только говори правду, иначе твое сердце познакомится с пулей моего ружья.

Покосившись на ружье, которым выразительно поигрывал незнакомец, Гайк пожал плечами.

— Не знаю, что ты хочешь от меня услышать. Я искал церковь Сурб Гаянэ, и один илат взялся за два абазе показать мне дорогу. Однако он обманул нас, завел сюда и сбежал. Туман был очень густой, мы боялись идти по тропе — решили сесть у скалы, чтобы подождать утра.

Мужчина задумался.

— Вставай, — сказал он наконец, — но помни, что мое ружье заряжено. Как твое имя?

Гайк поднялся и с удовольствием потопал затекшими ногами.

— Меня зовут Гайк, я сын карсского священника, а это мой слуга Зульфи. Разреши ему тоже подняться, благородный хозяин гор.

Незнакомец криво усмехнулся.

— Пусть встает.

— Поднимайся, ага разрешил тебе встать, — по-тюркски сказал Гайк алевиту, который продолжал сидеть, испуганно тараща глаза, и вновь посмотрел на незнакомца, — как мне обращаться к тебе, ага?

— Зови меня Садык, — сурово ответил мужчина, — возможно, это имя ты уже слышал.

— Я только что прибыл в эти места, но непременно скоро услышу о столь доблестном воине, — вежливо проговорил Гайк.

— Как называется место, откуда ты пришел сюда, и для чего ты искал церковь Сурб Гаянэ? Только не вздумай лгать!

Гайк недоуменно пожал плечами.

— Для чего мне лгать? В татарском селе шахзаде сделал привал — кажется, село это называется Кубат. Мне захотелось помолиться, и старый армянин сказал мне, что поблизости есть церковь Сурб Гаянэ. Мой слуга алевит, ему не нужна мечеть, чтобы вознести молитву, поэтому он решил идти со мной.

Лицо Садыка помрачнело.

— Значит, Аббас-Мирза сам вошел в Карабах? Где он теперь?

— Теперь уже, наверное, в Корнидзоре, ибо решил оказать своим посещением честь дому Гаджи-Агалар-бека.

— Гаджи-Агалар-бек! — вскричал Садык. — Подлый предатель, поклявшийся на Коране в верности русскому императору и изменивший своей клятве! Значит, Аббас-Мирза направился в дом этого предателя?

— Я так слышал, — ответил Гайк, смущенный его гневом, — только ведь Гаджи-Агалар не единственный, кто во время войны изменяет клятве, история знает множество тому примеров.

Какое-то время Садык молчал, размышляя. Полуторатысячный отряд подполковника Назимки, находившийся в селе Герюсы, был уничтожен у него на глазах. Сам Садык дрался рядом с русскими и с трудом сумел спастись. С самого начала он предлагал Назимке оставить тяжелое снаряжение и пройти в Шушу по горам, но подполковник положился на верность Гаджи-Агалар-бека. Сами персы не осмелились бы даже сунуться в окруженное горами Герюсы, но Гаджи-Агалару была известна там каждая тропа, и вот результат — конница предателя, перекрыв все проходы через скалы, вынудила русских весь день отбиваться от персов на открытой местности под палящим солнцем. Когда же измученные жаждой солдаты пили воду из реки, люди Гаджи-Агалара предательски налетели на них и изрубили саблями.

Теперь Садык пробирался в Шушу — полковника Реута следовало предупредить, что отряд Назимки погиб и не придет ему на помощь. Через Абдаляр (Лачин), занятый персиянами, пробраться не удалось, поэтому Садык решил пройти по горам на юг и свернуть на восток у Тандзавера. Однако, если Аббас-Мирза действительно вошел в Карабах, его армия скоро соединится с передовыми частями, все пространство от Аракса до Корнидзора будет наводнено персами, и сквозь их кордоны проскочить не удастся. Нужно придумать другое. Но что?

— Где твое оружие? — с неожиданным подозрением спросил он.

Распахнув полы кафтана, Гайк с готовностью показал висевший на поясе кинжал. Ответом ему был полный презрения взгляд Садыка.

— Аббас-Мирза полагает, что привел своих воинов в Карабах на прогулку, если дает им такое оружие?

— Я умею обращаться и с мечом, и с саблей, — покраснев, возразил Гайк, — но оружие мешает мне делать мою работу, поэтому я стараюсь не отягощать им свои руки.

— И что за работу ты делаешь для персов?

— Я пишу… гм, — он запнулся, подбирая слова, чтобы лучше объяснить, — описываю деяния шахзаде для… гм… газеты, которую печатают в Тебризе. Газета — это листок, на котором пишут новости, чтобы люди их читали. Поэтому мне нужно всегда носить с собой много бумаги, перья и карандаши. А мой слуга Зульфи…

— Без тебя знаю, что такое газета, — холодно прервал его объяснения Садык, — или ты думаешь, что твои персы умнее всех? Я и сам учился грамоте в монастыре Бхено-Нораванк, — с гордостью добавил он.

— Извини, — смутился Гайк, — я не хотел тебя обидеть, просто думал, что в этих горах….

Садык насмешливо поджал губы.

— В этих горах любят свободу, но не живут одиноко, как орлы на скалах. Я видел газету, которую мой дядя много лет назад купил в Астрахани — в ней было написано о победе русских над императором французов. Написано по-русски, но я знаю русские буквы и понимаю их язык. Дядя до сих пор хранит эту газету у себя в доме, хотя она совсем пожелтела. А один русский офицер показал мне газету, которую купил в самом Петербурге. И как же ты собираешься сообщать в газету о славных деяниях шахзаде?

В последних словах горца слышалась явная насмешка, смешанная с недоверием, но Гайк решил не обижаться. Тем более, что обижаться на человека, который в любой момент может вновь взять тебя на мушку своего ружья, крайне неосмотрительно.

— Я отправляю свои материалы с курьерами, — терпеливо пояснил он и, порывшись в кармане, вытащил пропуск, скрепленный личной печатью молодого принца, — если ты знаешь персидскую грамоту, то прочти это. Как видишь, и шахзаде, и Мухаммед-мирза с большим интересом и уважением относятся к издательскому делу.

— Я знаю персидскую грамоту, — небрежно скользнув взглядом по пропуску, предписывающему каждому серхенгу предоставлять предъявителю лучшего коня, Садык кивнул, — что ж, вижу, ты действительно говоришь правду. Наверное, ты желаешь как можно скорей вернуться к своим обязанностям?

Гайк с облегчением вздохнул.

— Рад, что ты мне наконец поверил. Если ты проводишь меня в Корнидзор, то будешь щедро вознагражден за свой труд.

— Что ж, — поразмыслив, Садык кивнул, — сам я тороплюсь, но укажу тебе дорогу туда, где ты найдешь проводника. Иди за мной, — с этими словами он уверенно двинулся по петляющей среди скал узкой дороге, Гайк и Зульфи последовали за ним.

Вскоре тропа значительно расширилась, равнина у подножия горы уже не казалась далекой. Садык обогнул скалу, и внезапно взорам Гайка и Зульфи предстало небольшое село. Вернее, то, что могло бы быть селом, окажись там хоть единая живая душа. Стояло лето, но никто не трудился на полях, и к церкви с покосившимся крестом никто не спешил молить Бога о богатом урожае. В небе кружили птицы, но на земле не заметно было ни малейшего движения, лишь покачивались по ветру покореженные двери домов, да струйки дыма вились над обожженной почвой и зеленой травой, усеянной темными пятнами.

Утреннее солнце поднялось выше, осветив унылую картину под другим углом, и Гайк с ужасом разглядел в темных пятнах разбросанные среди пепелищ человеческие тела. Мужчины, женщины и дети, скорчившись, лежали у порогов домов и на широкой дороге у ручья. А у входа в церковь, задрав кверху подбородок, раскинул руки мертвый священник, и легкий ветерок шаловливо играл его седой бородой.

— Что… что это? — голос Гайка сорвался.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.