Бесплатный фрагмент - На перекрестье дорог, на перепутье времен

Памяти моего отца посвящается. После погромов 1990 года его могила в Баку уничтожена, я не могу поставить на ней памятник, как он хотел. Пусть эта книга станет ему памятником.

Мы, преступники и святые,

(Пусть не всех нас Клио заметила)

Дар заветный — страсти земные —

Донесли до вас сквозь столетия.

И пусть вас смешны наши были,

Пусть нелепы наши теории,

Но мы жили, страдали, любили,

Мы соткали вашу историю.

(Галина Тер-Микаэлян, «Песнь предков»)

Глава первая. Гостеприимство Манука Мирзояна

Рущук, Османская империя, 1798 год (1213 год лунной хиджры)

Дом Манука Мирозояна и его наряд поражали роскошью. Вежливо поздоровавшись и назвав свое имя, Нерсес попросил уделить ему время для беседы, но Манук немедленно хлопнул в ладоши, сразу же забегали, засуетились слуги, и вот уже спустя несколько минут хозяин, подхватив ошеломленного Нерсеса под локоть, повел его в зал, где стоял заставленный яствами стол.

— В моем доме, айр сурб (эквивалентно святой отец, обращение к армянскому иеромонаху), всегда ждут дорогих друзей, — приговаривал он.

Отклонить приглашение Нерсес не мог физически — Манук крепко сжимал его локоть, не вырываться же было, — однако, следуя за хозяином, он с иронией заметил:

— Возможно, ага Манук, тебе сначала следует меня выслушать, а потом решить, пришел я как друг, или как враг.

По поручению армянского патриарха Константинополя Захарии иеромонах Нерсес Аштаракеци приехал с весьма щекотливым поручением — он должен был выразить армянскому меценату Мануку Мирзояну, проживавшему в юрисдикции Османской империи, порицание за поддержку школ, открываемых армянами-католиками в Венеции и во Франции, а также за пожертвования в пользу духовной семинарии мхитаристов (последователи Мхитара Севастийского, армяне-католики, вверившие себя защите папы римского) в Бзуммаре. Манук сделал вид, что не заметил замешательства гостя, усадил его за стол и, велев слуге наполнить чашу Нерсеса вином, весело сказал:

— Пей, айр сурб, пей. Вино с моих виноградников способно заклятого врага сделать другом.

Его белозубая улыбка была столь располагающей, что Нерсес не мог не улыбнуться в ответ.

— Надеюсь, ты прав, ага Манук.

Повар у Мирзояна был великолепный, и Нерсес, обычно воздержанный в еде, не удержался — позволил себе съесть и выпить больше привычного. Неожиданно хозяин хлопнул в ладоши, в тот же миг заиграли музыканты, спрятанные за ширмой, откуда-то выбежала девушка в наряде цыганки, закружилась, зазвенела монистами. Манук, в такт музыке покачивая головой, восторженно следил за девушкой.

— Восхитительна, — прошептал он, переводя восторженный взгляд с плясуньи на гостя, — и… доступна.

Последние слова его прозвучали чуть слышно. Лицо Нерсеса окаменело, но Манук сам пресек свою вольность — он вновь хлопнул в ладоши, музыка умолкла, и девушка скрылась за ширмой.

— Благодарю за угощение, ага Манук, не пора ли нам приступить к разговору? — голос Нерсеса теперь звучал ровно и холодно, — мне не хотелось бы надолго отрывать тебя от дел, к тому же, твое отсутствие, возможно, беспокоит твою уважаемую супругу.

Манук подлил себе и гостю вина в опустевшие чаши.

— Жена и дети теперь гостят у моего крестного в Яссах, иначе угощение на моем столе не было б столь скудным, — опустив глаза, в которых прыгали смешинки, кротко и печально ответил он, — мне стыдно перед тобой, айр сурб, за столь жалкий прием.

— Бог пошлет твоей семье здоровья и благополучия, ага Манук, а твоим делам успеха и процветания. Однако то, что я скажу, возможно не придется тебе по душе.

Манук слушал Нерсеса вежливо, но по всему видно было, что его мало тревожит неодобрение патриарха Захарии.

— Айр сурб, — твердо сказал он, когда Нерсес закончил, — мне известно, что между нашей григорианской церковью и армянами, принявшими веру папы римского, всегда существовала вражда. Но только по мне армянин есть армянин, как бы он ни молился, для меня помощь ему — святое дело. В Москве Ованес Егиазарян (Иван Лазарев) желает на свои средства для армянских детей школу открыть — я и ему для этого от себя сумму внесу.

Нерсес сурово сдвинул брови.

— Ты рассуждаешь, как еретик, ага Манук! Известно ли тебе, что Святейший Симеон Ереванци (католикос Армянской апостольской церкви с 1762 по 1780 годы), покойный католикос наш, всю жизнь боролся с католической ересью? Немало армян он и его ученики вернули к вере отцов, немало школ, открытых иезуитами для армянских детей, по воле Симеона было закрыто. Потому что народ армянский, жестокими врагами страны своей лишенный и тяжким испытаниям подвергнутый, будет жить лишь до тех пор, пока существует его вера.

Манук с невозмутимым видом подлил ему в чашу вина, потом плеснул себе.

— Пей, айр сурб, такого вина больше нигде нет. На упрек твой я отвечу, как велит мне совесть. В Яссах, куда отец отправил меня получать образование, встречал я немало армян-мхитаристов из Эрзерума, Диярбакыре и Битлиса. Эти люди говорили: иезуиты строили школы для наших детей, присылали им учителей, а детям тех, кто оставался в старой вере, учиться было негде, и жизнь их была беспросветный мрак. Но пришли посланники католикоса Симеона, грозя ахтарама (отступники) погибелью души, стали возвращать их к вере отцов и закрывать католические школы. И я, Манук Мирзоян, спросил себя: правильно ли это? Правильно ли, что детей лишали знания? Пусть даже в католической школе?

— Да, правильно, — поспешно сказал Нерсес, — ибо, приобретая знание, нельзя терять веру. Католикос Симеон тоже заботился об образовании, при его жизни в Эчмиадзине стали производить бумагу и печатать книги на армянском языке. Конечно, Эчмиадзин не так богат, как франки, засылающие иезуитов, Святому Престолу нашему еще недавно пришлось испытать трудные времена, но Бог защитил своих детей в прошлом, защитит их и в будущем.

Усмехнувшись, Манук покачал головой и вновь наполнил чаши.

— В будущем! — с легкой иронией в голосе повторил он. — Люди не хотят ждать будущего, они хотят жить сейчас. Я никого не осуждаю — ни тех, кто изменил своей вере из страха за жизнь, ни тех, кто сделал это ради выгоды. Тем более не осужу тех, кто сделал это ради будущего детей.

Нерсес укоризненно покачал головой.

— А мне говорили, что ты армянин, ага Манук.

Глаза Мирзояна гневно вспыхнули.

— Я армянин, айр сурб! Мы с тобой родом из одних мест — мой отец родился близ Аштарака. Но отец не пожелал полагаться на Бога и покорно ждать — бросил свою землю и уехал сюда, в Молдавию. Я родился уже здесь, рос и учился среди людей, по-разному поклоняющихся Создателю, но всегда оставался армянином. Для армян Рущука я выстроил небольшую деревянную церковь. Правда, старый священник наш недавно умер, а нового пока нет. Узнав о твоем приезде, айр сурб, от горожан уже прислали человека с просьбой к тебе провести завтра утреннюю службу.

Нерсес наклонил голову.

— Я выполню просьбу жителей города — перед отъездом проведу утреннюю службу. Но почему вы, жители, не обратитесь в местную епархию, чтобы вам прислали священника?

Манук пожал плечами.

— Никто не хочет ехать сюда, страшно им, айр сурб. И как людей заставлять, если страшно? Понять их можно, прежде люди здесь из дому боялись выходить — из Видина набеги совершал паша Пазванд-оглу, здесь, в Рущуке, грабил наш местный аян (феодал в османской империи) Терсеникли-оглу. Однако сейчас тут спокойно, мне удалось утихомирить аянов.

Лицо Нерсеса выразило явное недоверие.

— Даже войска султана Селима не смогли справиться с Пазванд-оглу, — сказал он, — в конце концов султан решил заключить с ним мир. Как же тебе это удалось, уважаемый ага?

Не обратив внимания на явную насмешку, прозвучавшую в голосе Нерсеса, Манук улыбнулся — весело и открыто.

— Айр сурб, что может сделать с аянами султан Селим? Он сидит в Константинополе, а аяны далеко и сами по себе. Султан, человек образованный, хочет, чтобы армяне и греки у него в стране спокойно торговали, понимает: империи от этого только выгода. Да только что аянам до империи? У них своя выгода. Аяны говорят: мы грабим и убиваем зимми (немусульмане, неверные), чтобы они перешли в веру Аллаха, Коран такое дозволяет. И султан ничего не может поделать. У меня же есть оружие, которого нет у султана — слово и деньги. Пусть аяны сами поймут, что жить торговлей выгодней, чем грабежом, а строить полезней, чем разрушать.

Нерсес тоже улыбнулся — скептически.

— Торговать и строить трудно, ага Манук, грабить и разрушать легко. Не каждый захочет трудиться, если можно взять силой.

— Твоя правда, айр сурб, — добродушно согласился Манук, — твоя правда. Но я нашел выход. Начал с того, что пришел к местному аяну Терсеникли-оглу, сказал: ага, не нужно нападать на дома христиан и купеческие караваны, если тебе нужны будут деньги, возьми у меня кредит.

— И он согласился?!

— Конечно, отчего же нет? Я всегда ему даю, но мое условие, чтобы в Рущуке и окрестностях был порядок. Теперь мои караваны возят товары спокойно, прибыль моя растет день ото дня, и Терсеникли-оглу тоже богатеет. Ибо я считаю справедливым платить ему за мир и спокойствие на дорогах. Разбойники же, из которых состояла его шайка, превратились в полицию и теперь у меня на жаловании.

— Разбойники?! На жаловании?!

Манук с улыбкой кивнул:

— Я их даже вооружил, айр сурб, — заказал для них во Франции ружья, пистолеты и даже небольшие пушки. Пазванд-оглу пару раз пытался напасть на Рущук, но отступил. После этого Терсеникли-оглу встретился с Кучук-хасаном и Селвили — они правая рука Пазванд-оглу, без них он ничего не решает. Терсеникли-оглу сказал им так: если кто из вас торопится в рай Магомета, пусть приходит, ему покажут туда дорогу. Тот же, кто согласен подождать, будет получать золотые монеты, чтобы ожидание грядущих услад было более сладостным. Но это только при условии, что райя (крестьяне, горожане) смогут спокойно спать, а купцы возить свои товары. Кучук-хасан и Селвили подумали и решили, что так для них спокойней и выгодней. Они поклялись на Коране, что не позволят никому из своих заниматься грабежом в наших местах, получили по полному кисету золотых монет и остались довольны. Через полгода они опять получат свои кисеты. Расходы эти окупаются сто крат — с тех пор, как на дорогах царит покой, я втрое увеличил свое состояние.

Нерсес, умевший по достоинству ценить в человеке ум и сообразительность, восхищенно покачал головой:

— Меня огорчает, что цель моего визита к тебе, ага Манук, выразить порицание за поддержку отступников от устоев нашей святой церкви. Иначе я выразил бы искреннее восхищение твоими талантами и умом

— Я поддерживаю армян, айр сурб, я уже говорил тебе это. К тому же, прости, но мне приходилось слышать, что в свое время недостойное поведение служителей Божьих отвратило многих армян от их церкви и позволило иезуитам сделать их ахтарама. Слышал я, было время, когда в каждом городе и каждой армянской деревне сидело по католикосу, которые за мзду любого рукополагали в духовные должности.

— Не стану скрывать, это правда, — с достоинством согласился Нерсес, — и Святейший Симеон Ереванци откровенно пишет об этом в Джамбре (книга архивов Эчмиадзина). В селе Хаджин, например, местный католикос ходил по домам своих прихожан и предлагал рукоположить их в священники за одну оха (1,2кг) кофе, а в Адане католикос получил осла за то, что некого юнца рукоположил в епископы.

— Как?! Осла?!

Откинувшись на спинку стула, Манук хохотал, утирая слезы. Нерсес строго покачал головой.

— Тебе смешно, но знаешь ли ты, что это было за время для Святого Престола Эчмиадзина? В те годы армянский патриарх Константинополя и патриарх Иерусалимский возжелали независимости от Эчмиадзина, и сразу же в Сисе (бывшая столица армянского царства Киликии) появилось множество католикосов, которые вообще не желали никому подчиняться — ни Эчмиадзину, ни Константинополю. Они присваивали церковные подати, враждовали друг с другом, чуть ли не каждый день один католикос свергал и отлучал другого от церкви. Видишь, ага Манук, что делает раскол со служителями Божьими! Теперь же Святой Престол сумел утвердить свою власть и требует от своих служителей непогрешимости, а недостойных наказывает и даже лишает сана. Мхитаристы же и прочие ахтарама желают вновь пошатнуть устои нашей древней церкви, платят подати не Эчмиадзину, а папе римскому, а ты, ага Манук, способствуешь заблудшим.

Манук хотел вновь возразить, однако передумал. Глаза его озорно блеснули, но он сразу же смиренно потупился.

— Я понял свою ошибку, айр сурб. Во искупление моего греха с этого дня суммы, передаваемые мною на нужды Святого Престола, ровно в два раза будут превышать пожертвования для школ мхитаристов, где учатся дети ахтарама.

Теперь уже и Нерсес едва не расхохотался — до чего же хитер Манук Мирзоян! Разумеется, подобная сделка будет полезна Эчмиадзину. Гораздо полезней, чем запрет на помощь ахтарама. Однако, приняв важный вид, он с достоинством произнес:

— Святой Престол оценит твои пожертвования, ага Манук. Я же могу лишь пожалеть, что ты не употребил свои таланты на служение нашей церкви.

— Я недостоин, слишком люблю роскошь, айр сурб, — скромно опустив глаза, ответил Манук и крикнул слугам, чтобы подавали мясо.

Беседа потекла легче и веселее — главное было обговорено. Принесли жареного барашка. У Нерсеса, к его удивлению, еще сильней разыгрался аппетит, вновь Манук наполнил чаши. Заметив, что на лбу у гостя выступил пот, он велел слуге принять у Нерсеса клобук. Незаметно вглядываясь в лицо молодого иеромонаха, без строгого монашеского облачения казавшееся совсем юным, Манук рассказывал, как сумел подружиться с местным аяном Терсеникли-оглу:

— Я явился прямо к нему в дом и вскоре сумел его убедить в своей правоте.

— В чем же была твоя правота, ага? — Нерсес вдруг почувствовал, что язык у него заплетается — легкое молдавское вино оказалось не таким уж легким.

Иеромонах Нерсес смеялся, как мальчишка. Вино ударило ему в голову, лицо Манука двоилось. По знаку хозяина вновь заиграли сидевшие за ширмой музыканты, и юная танцовщица вновь понеслась, закружилась, звеня кастаньетами. Неожиданно Нерсесу показалось…

— Анаит!

Имя невольно сорвалось с его губ. Испуганно вздрогнув, он оглянулся — нет хозяин, следивший за танцовщицей, не обратил внимания на его возглас. Вытащив из кармана горсть золотых монет, Манук швырнул их под ноги девушке, и она скользила, стараясь на них не наступить.

— Смотри, как пляшет, ай, красотка! — смеющимися глазами Манук взглянул на Нерсеса. — В клобуке ты казался мне стариком, айр сурб, а теперь выглядишь совсем мальчиком. Сколько тебе лет?

— Мне… двадцать восемь, — Нерсесу казалось, он куда-то плывет.

— Я думал, меньше. Двадцать восемь, мы почти ровесники — мне тридцать. Какое имя ты носил в прежней своей жизни, айр сурб?

— Торос. Торос из рода Камсараканов.

— Красивое имя — Торос. Скажи, неужели, надев клобук, ты перестал замечать женщин?

Не отвечая, Нерсес смотрел перед собой и ждал — ждал боли, которая всегда приходила к нему с воспоминаниями. Молодая цыганка, извиваясь в танце, приблизилась к нему так близко, что он ощутил тонкий запах роз, приколотых к ее платью. Анаит тоже любила розы. Цыганка протянула к Нерсесу руки, и из груди его вырвалось рыдание, голова упала на стол. Увидев, что гость захмелел, Манук хлопнул в ладоши, приказывая музыкантам умолкнуть, а потом велел слугам со всевозможными почестями проводить Нерсеса в спальню.

Коснувшись прохладных простынь, он мгновенно погрузился в сон. Разбудил его знакомый запах — запах роз. К нему прижималось обнаженное женское тело, теплые руки обнимали, ласкали лицо, плечи, живот. И повсюду стоял, сводил с ума запах роз. С губ хрипло сорвалось:

— Анаит!

— Да, милый, — с сильным акцентом шептала она, — да, да!

Безумие охватило тело Нерсеса, оно уже не подчинялось его отуманенному мозгу. Откуда-то, словно издали, доносились стоны. Потом он вновь уснул, а когда проснулся утром, голова была ясная, девушки рядом с ним не было. Вошедший слуга раздвинул шторы, за которыми уже начало розоветь небо.

— Народ собирается в церкви, айр сурб, — почтительно поклонившись, сказал он.

Не витай в воздухе еле уловимый тонкий аромат — запах цветущих роз, — Нерсес решил бы, что все происшедшее с ним ночью, было сном. И внезапно у него перехватило дыхание, губы против воли прошептали: Анаит.

Глава вторая. Анаит и Торос

Смирна, Османская империя,1791 год (1206 год лунной хиджры)

В тот год крестный отец Тороса архиепископ Галуст совершал поездку по провинциям Османской империи в качестве уполномоченного Святого Престола, и Торос его сопровождал. Из-за войны с Россией на дорогах было неспокойно, они двигались не так быстро, как предполагалось вначале, а когда прибыли в Смирну, купеческого корабля, который должен был доставить их в Салоники, в порту не было. Галуст решил подождать — плыть на незнакомом судне он опасался. Они провели в Смирне больше двух месяцев, там юный Торос встретил Анаит, дочь священника Джалала.

Была ли она красива? Торос об этом не думал — в ее присутствии он не в силах был ни о чем думать. Гостеприимный дом Джалала, несмотря на сан его хозяина, был обставлен по-европейски. В салоне госпожи Эрмине, матери Анаит, говорили по-французски, по-итальянски и по-гречески, темой разговора обычно бывали светские сплетни, греческий театр или беспорядки во Франции. Когда же оставались только «свои», то переходили на армянский, и тогда уже обсуждали способность молодого султана Селима продолжить реформы своего дяди, прежнего султана Абдул-Хамида, недавнее поражение визиря при Мачине, падение Очакова и Измаила.

Беспокоились, отразится ли на турецких армянах поражение, нанесенное Россией османам в последней войне, однажды упомянули имя державшего сторону русских архиепископа Овсепа Аргутяна.

— Архиепископ Овсеп, — сказал хозяин дома священник Джалал, — пригласил моего старшего сына Арама, который теперь служит епископом в Карсе, возглавить епархию в Нор Нахичеване. Но Арам пока раздумывает.

Торос дважды видел приезжавшего в Эчмиадзин Овсепа Аргутяна, приемного сына католикоса Симеона Ереванцы и ныне епархиального главу всех живущих в России армян. Ему известно было, что на землях, пожалованных русской императрицей Екатериной, Аргутян построил город Нор Нахичеван для переселенных из Крыма армян. Овсеп Аргутян закладывал соборы, освящал церкви, разрабатывал проект создания независимого Армянского царства, обсуждал его с Потемкиным, Суворовым и самой императрицей. Раздумывать, когда такой человек предложил принять участие в своих великих деяниях, было в глазах молодого Тороса неслыханной глупостью. Его крестный архиепископ Галуст тоже испытывал недоумение:

— Что мешает твоему сыну согласиться, тер хайр (обращение к армянскому священнику, эквивалентно русскому «батюшка»)? Неужели он предпочитает жизнь в наполовину оторванном от мира Карсе?

Джалал испустил тяжелый вздох:

— С Овсепом Аргутяном поладить непросто, Србазан Хайр (обращение к армянскому епископу или архиепископу, эквивалентно «Владыка» или «Ваше преосвященство»), — не терпит возражений, властолюбив, утверждает, что ведет свой род от царя Артаксеркса. Моего Арама Бог тоже ни властностью, ни гордостью за наш род не обделил. Из-за этого с Аргутяном ему не сойтись, он сам это понимает.

— Слышал, тер хайр, в тебе течет кровь самого Есаи Хасан-Джалала, что возглавил восстание меликов (здесь: армянские князья), — вежливо заметил архиепископ, — гордость твоего сына объяснима.

— В Карсе же Арам прекрасно поладил с местным пашой, — продолжал Джалал, — в своей епархии он полный хозяин, дома мы тоже не привыкли ему возражать — с детства умен был рассудителен, зачем возражать, если правильно говорит? Недавно приезжал, посмотрел на нашу Анаит, говорит: замуж пора сестру отдавать, я сам ей мужа найду. А на днях письмо от него получили — хочет сосватать Анаит за сына тер Микаэла из Карса.

— Тер Микаэла? Я знал его, — припомнил архиепископ Галуст, — правда, очень давно. Он жив?

— Погиб лет десять тому назад в Тебризе во время землетрясения — был там по делам церкви. Моему Араму самого тер Микаэла встретить не довелось, но его старшего сына Багдасара он хорошо знает, говорит, с первого взгляда ему полюбился — умен, рассудителен, пользуется уважением, хоть и молод. Мусульмане Карса зовут его Мерам-кули (сын Мерама, искаженная в тюркском языке арабская форма имени Микаэл).

— Если он похож на отца, то это неудивительно, — согласился архиепископ, — тер Микаэл был человек достойный, покойный католикос Симеон Ереванци его уважал. Этот юноша получил образование?

— Теперь Багдасар учится в Европе, но по окончании университета собирается вернуться в Карс. Написал Араму, что хотел бы, жениться на армянке, принять сан и открыть в своем приходе школу для армянских мальчиков.

— Желание возвышенное и благородное.

— Мой Арам тоже так считает. О другом муже для Анаит он и слышать не желает. Нам с Эрмине по его рассказам Багдасар тоже нравится, но только ведь не нам решать, а Анаит. Если он не придется ей по нраву, неволить не стану.

Дальше Торос не слушал. Он забыл об Овсепе Аргутяне с его планами возрождения Армянского царства, о русской императрице Екатерине, о войне и о султане, а думал только об Анаит. Ее собираются выдать замуж!

Незаметно для старших, занятых разговором, Торос выскользнул из салона и спустился в сад, где Анаит в это время обычно возилась с цветами. Во время их с Галустом визитов к Джалалу он часто спускался в сад — словно бы хотел немного размять ноги и пройтись. Останавливался возле Анаит, под стук готового выпрыгнуть из груди сердца обменивался с ней парой фраз. Теперь она сидела на корточках, старательно срезая со стебля у корня цветка поразивший его белый налет, но, услышав шаги Тороса, вскинула голову и посмотрела на него снизу-вверх.

— Скажи, ага Торос, у меня сегодня не грязное лицо? Если да, то отвернись поскорей и не смотри — мама сказала, если кто-нибудь из гостей еще раз увидит меня грязной, она запретит мне возиться с розами.

Тон у нее был притворно озабоченным, в глазах прыгали смешинки. Неожиданно она выпрямилась, и оказалась так близко к Торосу, что он растерялся. Щека ее действительно была испачкана землей, пухлые губки вздрагивали, и ему вдруг безумно захотелось их поцеловать.

— У тебя прекрасное лицо, ориорд (барышня, арм.) Анаит, — охрипшим голосом ответил он, — немного грязи делает тебя похожей на богиню земледелия Деметру.

— Из тебя плохой льстец, ага Торос, почему ты не сравниваешь меня с Афродитой?

На миг Анаит сдвинула брови, состроила капризную гримасу и тут же звонко засмеялась, а Торос покраснел, но нашелся:

— Потому что Деметра — покровительница чародеев, а я околдован, — пытаясь под шуткой скрыть смущение, он продекламировал по-персидски: — «Меня пучина унесла. Я пленник племени печалей, но я не заслужил упреков. Я ждал — ты мне протянешь руку, ведь ты бы мне помочь могла»

Строгий этикет того времени позволял в беседе любые фривольности, если они были высказаны языком великих поэтов Востока. Анаит понимала фарси, но ей не приходилось прежде слышать или читать Саади, стихи ее поразили. Она замерла, глядя на Тороса широко открытыми глазами.

— Зачем ты говоришь мне такие слова? Ты ведь не сможешь на мне жениться, я… я слышала, Србазан (епископ) Галуст на днях говорил моему отцу, что ты решил посвятить себя служению Богу, — голос ее дрожал.

Еще несколько дней назад женитьба никак не вписывалась в жизненные планы Тороса, но в этот миг он ничего не видел, кроме прелестного лица стоявшей перед ним девушки. Служить Богу? Что ж, он может служить Всевышнему, женившись на Анаит и будучи рукоположен в священники. Ему дадут приход где-нибудь в Анатолии, и там он будет денно и нощно доносить до своей паствы слово Божье. А по ночам обнимать Анаит.

— Служение Богу не требует отказа от земного счастья, — с неожиданной страстью проговорил он, — ибо сама Земля сотворена Богом.

Анаит тяжело вздохнула.

— Ты знаешь моего старшего брата Арама, ага Торос?

Он покачал головой.

— Нет. Но слышал, что он был рукоположен в епископы католикосом Гукасом в Эчмиадзине, а потом получил епархию в Карсе.

— Когда я была совсем мала, Арам однажды разговаривал с мамой — ей не хотелось, чтобы он отказывался от семейной жизни, а брат убеждал ее, что женатый священник немногого может достичь в своей карьере. Столько лет прошло, а я помню его слова почти наизусть: жизнь в браке с женщиной не стоит тех высот, которые открыты безбрачному духовенству.

Торос, не раз обсуждавший с архиепископом Галустом свое будущее, прекрасно знал о преимуществах безбрачия для продвижения в церковной иерархии, но…

— Возможно, твой брат и прав, ориорд Анаит, но только не в том случае, если эта женщина — ты. Я слышал, тебе уже нашли жениха? — он старался говорить спокойно, но от волнения одна бровь взлетела кверху, словно изломилась.

Во взгляде Анаит мелькнуло удивление, потом она поняла, о ком идет речь, махнула рукой и засмеялась.

— Жениха? Нет, ага Торос, у меня нет жениха. Отец никогда не принудит меня выйти за того, кто мне не нравится, его заботит только мое счастье.

— Так тебе не нравится Багдасар? — ревниво настаивал он.

Она всплеснула руками.

— Я никогда в жизни его не видела, как он мог мне нравиться? Ах, ага Торос, ты так забавно поднимаешь бровь, когда сердишься, словно ломаешь ее! Но ведь сердиться не из-за чего, — на щеках ее заиграли лукавые ямочки, — говорю же, что никогда не видела Багдасара! А теперь, — взгляд ее, устремленный на Тороса, засветился такой нежностью, что отмел все сомнения в ее чувствах, — мне нравится другой человек.

У Тороса перехватило дыхание, от этого вопрос его прозвучал глухо:

— Ты согласна выйти за меня замуж?

— Да! — она вспыхнула, застеснявшись столь поспешного своего ответа, но тут же с огорчением добавила: — Только родители считают, что я слишком молода для замужества. Моя бедная сестра умерла два года назад, давая жизнь ребенку, ей было семнадцать. Поэтому мама твердит, что после обручения мне придется ждать до восемнадцати лет, раньше она не позволит мне войти в дом мужа.

— Это ничего, я подожду, — он лукаво улыбнулся, — как долго мне ждать?

— Еще год. Ну… может быть, чуть больше.

— Сегодня же поговорю с крестным — скажу ему, что нашел то, что для меня дороже всего на свете.

Нежно улыбнувшись, Анаит сорвала алую розу и протянула ее Торосу. Взяв из ее рук цветок, он наклонился и нежно коснулся губами пухлых губ. Сердце его бешено колотилось, голову кружил запах роз.

Ближе к вечеру в порт Смирны прибыло давно ожидаемое архиепископом Галустом судно. Оно принесло известие о поражении, нанесенном османам в сражении у мыса Калиакрия, и доставило в город матросов с одного из потопленных русскими фрегатов. По рассказам очевидцев, адмирал Ушаков неожиданно атаковал турецкий флот во время празднования Рамадана и разгромил его. Уже ходили слухи, что Ушаков намерен атаковать Константинополь, и архиепископ Галуст был весьма доволен, что они наконец могут покинуть Смирну.

— Через день мы отплываем, — сказал он крестнику и сразу же отметил, как вытянулось лицо Тороса, — ты хочешь мне что-то сказать, сын мой?

— Да, Србазан хайр.

Архиепископ Галуст слушал с непроницаемым лицом, не выказывая ни гнева, ни удивления.

— Ты еще не дал обета безбрачия, сын мой, поэтому на тебе нет греха, — спокойно сказал он, когда Торос закончил, — как твой крестный отец, я вправе просить для тебя у тер Джалала руки его дочери. Могу написать также его сыну Араму, епископу в Карсе, чтобы между вами не возникло недоразумений. Не думаю, чтобы Арам при всей своей гордости стал возражать против брака сестры с тобой — ты из семьи Камсараканов, твой род идет от Карен-Пахлевидов.

— Да, Србазан хайр, — растерянно пролепетал Торос, не ждавший столь быстрого согласия — он полагал, что крестный будет всеми силами противиться, попытается его переубедить.

— Незадолго до своей смерти католикос Симеон Ереванци, — продолжал Галуст, — пожелал побеседовать с каждым учеником школы Святого Эчмиадзина и благословить его. Тебе тогда было только десять, но он сумел узреть заложенное в душе твоей Богом и завещал нам воспитать тебя для великих дел.

— Я этого не знал, — юноша вновь насторожился, — помню, как нас приводили к Святейшему, но верно ли истолкованы были его слова обо мне? Я всего лишь ничтожнейший из рабов Божьих.

Архиепископ удовлетворенно кивнул.

— Ты скромен, это хорошо. Однако Святейший Симеон обладал даром замечать затаившуюся в человеке силу. Разве не он первым увидел ее в Овсепе Аргутяне? И разве не беседует теперь Аргутян, как равный, с князем Потемкиным и великим Суворовым? — Галуст мысленно улыбнулся, отметив, как сверкнул взгляд его крестника. — Наш ныне здравствующий католикос Гукас часто отмечал множество талантов, какими наградил тебя Бог. Однако путь к славе тернист, сын мой, на плечах того, кто решил посвятить себя служению армянскому народу, лежит тяжкое бремя ответственности. Возможно, ты прав, выбирая спокойное благоденствие и мирную семейную жизнь — так для тебя будет проще.

Торос побагровел до корней волос и опустил голову. С юных лет он желал всего себя без остатка посвятить служению церкви. Ибо понимал, что одна лишь вера сплачивала и объединяла армян, живущих на землях Ирана и Османской империи — тех землях, что некогда принадлежали их предкам, но были утрачены из-за постоянных междоусобиц, не позволивших противостоять врагу. Теперь страстная любовь к Анаит заставляла его усомниться в правильности избранного еще в детстве пути. И, желая успокоить кричавшую совесть, Торос попытался возразить:

— Разве покойный тер Микаэл, о котором сегодня шел разговор в гостиной, не удостоился за труды свои одобрения Святейшего Симеона? А он предпочел карьере семейную жизнь.

Архиепископ задумчиво покачал головой.

— Тер Микаэл, пусть покоится душа его с миром, долгие годы служил священником в Карсе, и мало кто в Эчмиадзине помнил его имя. Но однажды, посетив Муш, он сообщил в Эчмиадзин об открытой там школе мхитаристов, где учились дети ахтарама. Так он обратил на себя внимание Святейшего Симеона, а тот, видя его рвение, поручил совершить несколько поездок по восточной Анатолии и Азербайджану с целью обнаружить католические школы для армян. Поручение тер Микаэл выполнил блестяще.

— Что стало с католическими школами и ахтарама, Србазан хайр?

— Тер Микаэл сумел вернуть многих ахтарама к вере отцов, а Святейший добился того, чтобы школы закрыли. Он высоко оценил ум тер Микаэла и его дар убеждать отступников. Говорил даже, что прими тер Микаэл в свое время обет безбрачия, он смог бы приблизиться к Святому Престолу.

Торос упрямо тряхнул головой.

— Судьба тер Микаэла лишь доказывает, что и я, будучи рукоположен в сан священника, смогу немало сделать для нашей церкви.

— Если будешь рукоположен. Женатый служитель церкви может принять сан священника лишь спустя год после рождения первого сына. Но что, если жена твоя до конца жизни будет носить красную шаль? (Красную шаль по обычаю носили армянки, не родившие сыновей)

Мудрый Галуст понимал, что его воспитанник, хоть и мудрый не по годам, все же еще слишком юн, чтобы здраво рассуждать, когда перед глазами стоит образ Анаит, манящей к себе прелестью цветущей юности. Осторожно, не желая излишней настойчивостью побуждать Тороса к сопротивлению, архиепископ пытался объяснить неопытному юноше всю нелепость в одночасье отказаться от открывавшихся перед ним великих планов. И теперь он со скрытой радостью отметил тень сомнения, омрачившую лицо его крестника. Но, словно стряхивая ее, Торос качнул головой и выпрямился.

— Все мы в руках Бога, Србазан хайр, ничто не случится без воли Всевышнего.

И тогда архиепископ потерял терпение.

— Глупец! — вскричал он. — Бог ставит нас на распутье, но дорогу мы выбираем сами. И если ошибаемся, винить в своих бедах должны лишь самих себя. Я подскажу что делать: представь себе две дороги и по каждой мысленно пройди до конца. На первой тебя подстерегают великие опасности, но и ждут великие возможности. На второй — покой и тихие услады, которые со временем наскучат своей повседневностью. Впереди ночь, к утру ты должен сделать выбор. Если решишь, что твой удел — тихие семейные радости, что пламя борьбы не для тебя, то… я отправлюсь к тер Джалалу просить для тебя руки его дочери.

Ночь Торос, терзаясь сомнениями, провел в молитве, а рано утром вошел к архиепископу и опустился перед ним на колени.

— Прошу прощенья за минутную слабость, Србазан айр, я пойду тем путем, который избрал для себя, когда впервые ступил на землю Святого Эчмиадзина.

Спустя два часа их корабль отплыл в Салоники. Перед отъездом Торос послал Анаит желтую розу и письмо, в котором было всего лишь одно слово: «Прощай»

Получив письмо и розу, Анаит ушла в свою комнату и долго сидела неподвижно. Потом вытащила из книжного шкафа тетрадь, хранившуюся под модным французским романом, — прежде они со старшей сестрой Сирварт, дурачась, записывали сюда сочиненные ими рифмованные куплеты. Когда Сирварт вышла замуж, она оставила тетрадь сестре, в шутку написав на прощание «Прощай, глупая тетрадь». А спустя год умерла в родах. Анаит тогда долго не могла прийти в себя, написала в тетради «Прощай, Сирварт», и до нынешнего дня больше к ней не прикасалась. Теперь же, открыв чистую страницу, она обмакнула перо в чернила и крупно вывела «Сегодня я тоже умерла»

В их саду недалеко от розового куста, где еще накануне Торос говорил ей о своих чувствах, рос олеандр. Цветы его были не менее красивы, чем розы, но каждый знал: и цветы, и стебли, и листья этого растения пропитаны смертельным ядом. Нарвав листьев, Анаит сунула их в карман передника и вернулась к себе. Но только начала жевать листик, как в комнату ворвалась нянчившая ее с детства служанка Нур, силой заставила открыть рот, пальцами выскребала оттуда уже смешавшуюся со слюной ядовитую кашицу.

— Хочешь навек спасения лишиться? Грех-то какой! И отца с матерью не пожалела, мало им горя было сестру твою хоронить. Из-за кого? Из-за этого проклятого мальчишки!

Нур пришла работать в семью священника Джалала, когда в портовой драке был убит ее муж, матрос торгового судна. Молодой вдове нужно было растить трех маленьких сыновей, для которых в семье Джалала тоже нашлось место. Анаит она любила, как родную дочь и теперь, по-матерински отвесив девушке пару оплеух, заставила ее прополоскать рот и выпить молока, унесла и выкинула отраву. Все же яд подействовал — в животе у Анаит начались колики, сердце билось неровно, мутилось сознание.

Болела она месяца два или больше. О попытке своей молодой госпожи совершить самоубийство Нур не сообщила даже ее родителям, вызванный врач поначалу вверг весь дом в панику, заподозрив холеру, но потом все же решил, что это тяжелое желудочное расстройство.

Спустя два месяца после отъезда из Смирны, дав обет безбрачия, Торос из рода Камсараканов был рукоположен в дьяконы и получил новое имя. Теперь его звали Нерсес Аштаракеци (Нерсес из Аштарака). С новым именем для него началась новая жизнь, в которой не оставалось места для мыслей об Анаит.

Через три года, прибыв в Смирну по делам Святого Престола и увидев знакомые места, Нерсес Аштаракеци не смог побороть охватившего его чувства — то ли горечи, то ли неловкости. Он остановился в доме архиепископа Даниела, и тот уже в первый вечер после приезда Нерсеса в разговоре с сожалением упомянул, что тер Джалал умер, его жена уехала в Венецию к младшему сыну, а дочь Анаит вышла замуж и теперь живет в Карсе — ее муж Багдасар получил место в одном из приходов местной епархии.

— Багдасар, сын тер Микаэла, достойный молодой человек, — добавил Даниел, — захвачен идеями просвещения. Мало людей, получивших столь солидное образование, согласятся похоронить себя в глуши.

Отдав дань памяти тер Джалала, архиепископ заговорил о другом, а ночью Нерсесу приснилась Анаит в свадебном платье. Выйдя из церкви, она садилась в экипаж, и легкий ветерок трепал ленты и кружева подвенечного наряда. На мгновение взгляды ее и Нерсеса встретились, он рванулся к ней и… проснулся. Анаит исчезла.

Глава третья. Поручение католикоса. Исповедь Нерсеса

Эчмиадзин, 1799 год

Позади остались долгий путь по морю, неспокойные дороги Имерети, Ахалцихского пашалыка и Ереванского ханства, конец долгих странствий был близок. За спиной Нерсеса белел снегами Алагез, перед ним древний Арарат нависал над разлившимся по весне Араксом и Араратской равниной, в садах кипела работа, крестьяне обрезая сухие ветки, открывали укутанные на зиму виноградники.

За поворотом показался устремленный к небу купол церкви святой Рипсиме, и Нерсес пришпорил коня. Под звон колоколов главного собора он спешился и, войдя в храм, опустился на колени, коленопреклоненный, зашептал слова молитвы. С того дня, как отец привез восьмилетнего Тороса в монастырскую школу, Эчмиадзин стал для него родным домом, и нигде более не испытывал он такого покоя и умиротворения.

В патриарших покоях католикос Гукас слушал доклад Нерсеса о поездке по землям Молдавии и Валахии. Упомянул и о визите к Мануку Мирзояну:

— Манук в хороших отношениях с Овсепом Аргутяном, Вехапар тер (эквивалентно Ваше Святейшество, обращение к армянскому католикосу), к нему благоволят молдавский господарь Константин Ипсиланти и сам султан. С тех пор, как я покинул Рущук, патриарха Захарию, сильней всех гневавшегося на Мирзояна из-за пожертвований католическим школам, сменил на патриаршем престоле патриарх Даниел. Думаю, Вехапар тер, ни к чему слишком строго взыскивать с Манука за ошибки, совершенные по незнанию. Тем более, что он согласен во искупление своей вины внести на нужды Святого Престола крупные пожертвования.

При последних словах Нерсеса Гукас слегка оживился, и на губах его мелькнула слабая улыбка.

— Ты прав, сын мой, это будет угодно Богу. Хорошо ли Манук тебя принял?

Нерсес слегка покраснел.

— Он… принял меня со всеми почестями, Вехапар тер.

Вспомнилась красавица-танцовщица, ее страстные объятия, на миг возникло желание пасть перед католикосом на колени и исповедоваться в своем грехе. Помешал стыд. Однако Гукас не заметил его смущения и легкой заминки, поскольку уже думал о другом.

— Теперь мне нужно поговорить с тобой, сын мой, о деле крайней важности.

Неожиданно закашлявшись, он поднес ко рту платок, и Нерсес ужаснулся, увидев пятна крови на белом батисте. В растерянности он вскочил на ноги.

— Разрешите мне позвать врача, Вехапар тер!

— Сядь, — Гукас устало махнул рукой и спрятал платок, — врач у меня уже был и все мне сказал. Я знаю, что болен и вряд ли доживу до следующего года. Однако прежде, чем Бог призовет меня к себе, мне следует позаботиться о делах земных и назвать своего преемника. Русский император Павел и грузинский царь Георгий захотят видеть католикосом всех армян Овсепа Аргутяна. Поэтому я назову его имя.

Католикос умолк, словно погрузился в размышления. Подождав немного, Нерсес осторожно заметил:

— Вехапар тер, султан будет недоволен. В двух последних войнах России с османами Аргутян постоянно находился рядом с Потемкиным. Порта видит в нем врага.

Гукас пожал плечами.

— Времена меняются, сын мой. Восемь лет назад адмирал Ушаков уничтожил почти весь османский флот, а ныне он главный союзник Порты в борьбе с Францией — той самой Францией, с которой турок связывала столетняя дружба.

— Османы были дружны с Францией королей, а не с Директорией, Вехапар тер, — возразил Нерсес, — ни один монарх не станет поддерживать страну, где рубят головы королям. И все же турки всегда тяготели к французам, а в русских видели врагов. Союз между Россией и Портой может быть нарушен в любое мгновение. Поэтому константинопольский патриархат побоится вызвать гнев султана и поддержать кандидатуру Аргутяна. А новый патриарх Константинополя Даниел….

Смущенно запнувшись, он умолк. Проницательный взгляд католикоса ощупал его лицо.

— Ты хочешь сказать, что Даниел Сурмареци при поддержке Порты сам желал бы воссесть на Святой Престол, когда Бог призовет меня к себе? — голос католикоса грозно загремел под сводом патриарших покоев. — Что ж, и такое возможно.

— Вехапар тер, — растерялся Нерсес, — я не хотел сказать подобного, я…

Гукас прервал его и продолжал, уже немного успокоившись:

— Когда католикос Симеон Ереванци, умирая, назвал меня своим преемником, Захария, в то время возглавлявший патриархат армян Константинополя, долго мне препятствовал. Сам помышляя сесть на Святой Престол, он утверждал, что я не по выбору народа посвящен, не велел упоминать моего имени при богослужениях и не стал испрашивать от султана берат (документ, утверждающий право Эчмиадзина собирать церковную дань с армян, живущих на земле Османской империи) на пользование юрисдикцией в пределах Османской империи. Но я не держал на него зла, а в посланиях своих в Константинополь смиренно писал, что ради блага Эчмиадзина готов уступить Захарии свое место на Святом Престоле и уединиться, как простой монах. Напомни об этом армянскому патриарху Константинополя Даниелу.

— Вехапар тер, неуместно мне, иеромонаху, поучать патриарха Константинопольского.

— Будешь говорить от моего имени. Потому что именно ты первым сообщишь патриарху Даниелу Сурмареци о том, что католикосу Гукасу Карнеци недолго осталось пребывать в этом мире. Передашь ему мои слова: ради защиты веры нашей и Святого Престола пусть последует моему примеру и, забыв о собственных честолюбивых помыслах, поддержит перед султаном кандидатуру Овсепа Аргутяна. Если же он решит воспротивиться моей воле и восстать против моего выбора, то пусть прежде прислушается к голосу Бога и своей совести.

Нерсес знал патриарха Даниела Сурмареци достаточно хорошо и долго — еще со времени их с епископом Галустом первого приезда в Смирну, где Даниел тогда был еще архиепископом. Даниел не любил русских, поскольку они были одной веры с греками, а между греческим и армянским патриархатами в Константинополе и постоянно возникали трения. К тому же, Даниел отличался честолюбием, лишь уважение к последней воле умирающего католикоса могло заставить его согласиться без борьбы уступить Святой Престол Аргутяну.

— Вехапар тер, патриарх Даниел относится к вам с глубочайшим почтением и любовью. Не раз я слышал, как он восхвалял ваше имя и восхищался вашими деяниями.

Гукас, как большинство людей, даже самых умных, был неравнодушен к лести, слова Нерсеса, произнесенные тоном, полным искреннего восхищения, смягчили его сердце.

— Скажи Даниелу, что я тоже высоко ценю его достоинства, и с великой радостью назвал бы его своим преемником. Передай ему, что нынешний выбор мой продиктован лишь заботами о благе Святого Престола. Скажи так, чтобы он поверил.

— Я постараюсь, Вехапар тер, но… — смутившись, Нерсес запнулся, Гукас кивнул.

— Понимаю, убедить Даниела будет нелегко. Но постарайся. Скажи, что сам я в сердце своем таю немало возмущения на Овсепа Аргутяна. Когда мелики Арцаха (Карабаха) и католикос Гандзасара Ованес подняли восстание, он потребовал, чтобы я в поддержку их призвал восстать также всех армян мусульманских земель. Но имел ли я на это право?

Голова католикоса затряслась, и губы его задрожали.

— Нет, Вехапар тер, — поспешно ответил Нерсес, — армянские крестьяне — простые землепашцы, у них мало оружия. Разве могли бы они противостоять обученным армиям Ирана и османов? Подними они восстание, их попросту истребили бы. Не секрет, что Аргутян тогда от имени Потемкина обещал меликам помощь русских, но помощь не пришла. Что теперь стало с восставшими меликами? Одни в изгнании, другие ради спасения своей жизни изменили христианской вере. Их гавары (поместья меликов в Карабахе) захвачены ханами, а Гандзасарский католикос Ованес принял мучительную смерть. Нет, нельзя было поднимать народ и вести к гибели.

— Ты прав, сын мой, и я рассуждал также. Но Аргутян тогда, чтобы уязвить меня, прислал мне письмо, в котором дословно пересказал слова Эмина (знаменитый поборник интересов армянского народа), называвшего меня трусом и предателем. Еще большую обиду нанес он мне три года назад. Тогда войска грозного шаха Ага-Магомет-хана взяли Нахичевань и подошли к Еревану. Я отправился к шахскому брату Али-Кули-хану, привез ему ценные подношения и, пав к ногам его, молил пощадить Эчмиадзин. Али-Кули-хан принял меня ласково, обещал не наносить урона Святому Престолу и сдержал свое обещание. Аргутян же позже прислал мне газету, которую издатель Шаамир Шаамирян выпустил в Индии, и обвел в ней место, где меня называют рабом неверных. Я сжег и письмо, и газету, но горечь до сих пор живет в моем сердце.

— Вехапар тер, — мягко возразил Нерсес, — не нужно так волноваться и так болезненно воспринимать поступки Аргутяна, известного своим недобрым нравом. Ему, живущему в России, Эмину и Шаамиряну, живущим в Индии, легко рассуждать издалека. На них не лежит никакой ответственности, не им беречь для армян Святой Престол и святую землю Эчмиадзина.

— Да, — уже спокойней согласился Гукас, — Бог и время доказали мою правоту. Сын мой, ты вырос у меня на глазах, я вижу, что Бог создал тебя для великих дел, и ты меня поймешь. Сейчас я, забыв все обиды и унижения, хочу, чтобы Овсеп Аргутян занял Святой престол и хранил его, опираясь на поддержку русских. Объясни это Даниелу.

Католикос вновь закашлялся и кашлял долго, прижимая к губам платок. С болью смотрел Нерсес на расплывавшиеся красные пятна. Приступ прошел, но Гукас еще какое-то время сидел неподвижно, опасаясь, что кашель вернется. Наконец, глубоко вздохнув, он готовился вновь заговорить, и Нерсес, заметив это, встревожился.

— Вехапар тер, не лучше ли нам продолжить разговор позже?

— Я еще не все сказал, — Гукас старался говорить ровно, сдерживая одышку, — по приезде в Константинополь тайно встретишься с каждым из епископов в отдельности, объяснишь им опасность раскола, грозящую Святому Престолу, убедишь в необходимости признать Аргутяна и испросить для него берат. Передай, что я посылаю им свое благословение и рассчитываю на их преданность и любовь к Святому Престолу, даже если патриарх Даниел не внемлет моим доводам. Не хмурься, — поспешно добавил он, увидев недовольство на лице Нерсеса, — я знаю, что ты почитаешь Даниела, и тебя печалит необходимость действовать за его спиной, однако Аргутян должен получить берат. Без дани, собираемой в армянских епархиях османских земель, святой Эчмиадзин не сможет существовать. Чтобы учить, нам нужно печатать священные книги и учебники на армянском языке, а типография, бумажная фабрика и школа нуждаются в средствах. Разум говорит мне: не меч, но знания и мудрость принесут величие армянскому народу.

Иеромонах Нерсес низко склонился перед католикосом Гукасом.

«Кто более достоин восхищения, воин, что бесстрашно несется навстречу врагу, или умирающий, который, забыв о приближающейся смерти, грезит о будущем?»

— Я все понял, Вехапар тер, — сказал он, — сделаю все, что в моих силах.

— Верю. По приезде в Константинополь встретишься с русским посланником Василием Томарой. Думаю, он добьется того, чтобы Порта не вмешивалась в выборы. Султан Селим Третий сейчас находится в незавидном положении — его реформам в армии противостоят янычары, аяны отказываются платить военные налоги, а в нынешней войне с французами османы полностью зависят от русского флота. Султан Селим достаточно благоразумен и не станет из-за Аргутяна портить отношения с императором Павлом. Патриарх Даниел о вашей с Томарой встрече знать не должен.

Слова католикоса были разумны, Нерсес это признал. Вновь подавив неприятный осадок при мысли, что придется предать доверие Даниела, рукоположившего его в сан иеромонаха и всегда относившегося к нему по-отечески, он спросил:

— Должен ли я предъявить русскому посланнику бумаги, подтверждающие мои полномочия, как вашего посланника?

— Я дам тебе верительное письмо, однако основное передашь на словах. Тебе необходимо кое-что знать: Томара суеверен, он верит в хиромантию, гадание на кофейной гуще, увлекается астрологией и считает невыполнимым то, что начинается в день, не указанный звездами. Как правило, его в таких случаях действительно преследуют неудачи — из-за того, возможно, что он теряет веру в свои силы. Поэтому постарайся явиться к нему в такое время, когда звезды будут предвещать ему успех.

От неожиданности Нерсес едва удержался от смеха.

— Как же мне узнать это время, Вехапар тер? Я не звездочет и верю в один лишь промысел Божий. Неужто русский император мог доверить дипломатическую миссию столь нелепому человеку?

Католикос устало улыбнулся.

— Император Павел сам верит в предзнаменования, а Томара — опытный дипломат. Но ты прав, сын мой, те, кто с помощью различных ухищрений пытаются заглянуть в будущее, нелепы, ибо один только Бог решает, чему быть, а чему не быть. Однако порою мы от таких людей зависим и должны приспосабливаться к их причудам. Ты знаком с епископом Гарабетом, живущим в Кумкапы (район Константинополя, где находилась резиденция армянского патриарха и селились армянские священнослужители)?

— Мне приходилось встречаться с ним в Смирне, он умен и приятен в обращении.

— Гарабет укажет тебе, где найти астролога, который вхож к Томаре. За несколько золотых этот астролог сообщит тебе благоприятное для Томары время. Можешь и в дальнейшем обращаться к Гарабету, если у тебя возникнут затруднения, он предан Святому Престолу и не раз оказывал нам важные услуги. Гарабет во всем тебе поможет. Он еще молод, но имеет огромное влияние на патриарха Даниела и константинопольский патриархат благодаря своему уму, а меня всегда почитал, как родного отца. Однако помни: до тех пор, пока о моей болезни не будет объявлено официально, даже Гарабет не должен о ней знать. Это все, сын мой, теперь иди, я должен отдохнуть.

Католикос и впрямь был бледен, на лбу у него выступили капли пота.

— Я хотел исповедаться, Вехапар тер, — нерешительно проговорил Нерсес, — но на исповеди мне придется открыть….

Поняв его, Гукас кивнул.

— Можешь исповедаться своему крестному епископу Галусту, у меня нет от него тайн. Подойди ко мне, сын мой, я тебя благословлю.

За год, что Нерсес не виделся с архиепископом Галустом, тот сильно поправился, в движениях его появилась некоторая суетливость. Незадолго до прибытия Нерсеса он уезжал в Ереван по делам и, вернувшись, обрадовался встрече с крестником чуть не до слез. Потискав Нерсеса в объятиях, потрепав его по плечу и оглядев со всех сторон, Галуст одобрительно кивнул:

— Изменился. Возмужал. Ну, расскажи, сын мой, расскажи поскорее, какие новости, нам ведь здесь почти ничего неизвестно. Что говорят в Европе о нынешней войне?

Судя по осведомленности католикоса Гукаса, Галуст явно прибеднялся — вряд ли Нерсес мог знать больше того, что было известно Эчмиадзину. Однако он видел, что архиепископу хочется поговорить.

— В Европе говорят то же, что и везде, крестный, — адмирал Ушаков полностью очистил от французов Ионические острова, Суворов разгромил войска Моро на берегах Адды, а Нельсон изгнал французов из Неаполя.

Галуст радостно всплеснул толстыми ручками:

— Ну, слава Богу, слава Богу, значит, с республикой скоро будет покончено, и во Францию вернется законный король. А что известно о том молодом генерале, которого Нельсон закрыл, как в ловушке, в Египте? Поначалу говорили, он нашел свой конец в песках, теперь пошел слух, будто его войска пытаются осаждать Акру. Кстати, я запамятовал, как его имя?

— Бонапарт, — равнодушно ответил Нерсес, мысли которого витали в этот момент очень далеко от молодого французского генерала, — я мало, что знаю, из Египта плохо доходят новости. Крестный, — он заколебался, — я только что вернулся, у меня не было времени подготовиться к исповеди. Но мне тяжело, я хотел бы исповедоваться в грехе, что камнем лежит на душе моей.

Галуст слушал его сбивчивое признание с непроницаемым лицом.

— Не подобает исповеднику задавать подобный вопрос, — сказал он, когда Нерсес закончил, — но я тебе все равно, что отец. И сейчас твой отец тебя спрашивает: в своем ли ты уме, сын мой?

— Я… — растерявшись от неожиданности, Нерсес побагровел, — я действительно был тогда постыдно пьян и плохо понимал, что делаю. Эта женщина…. Подозреваю, Манук Мирзоян специально прислал ее ко мне в комнату. Но с тех пор, как я протрезвел, стыд жжет меня день и ночь.

Галуст посмотрел на него с откровенной досадой.

— Да не про то я! Служителю церкви, как и другим мужчинам, дозволяется за столом насладиться соком виноградной лозы. Я спросил, в своем ли ты уме, что так терзаешься из-за этого небольшого приключения? Тебе почти тридцать лет, сын мой, не думал я, что ты наивен, как дитя. Полагал, ты знаешь, что многие служители церкви время от времени совершают то, что ты счел смертным грехом.

Нерсес растерянно воззрился на него, не зная, что сказать.

— Србазан хайр, но… но ведь восемь лет назад в Смирне, когда мы говорили… Как я понял, ты желал, чтобы все мои помыслы были отданы служению церкви.

Галуст слегка смутился.

— Я и теперь так считаю, — поспешно возразил он, — но одно дело связать свою жизнь с женщиной, позабыв о великих делах, для которых создан, другое… гм… трудно всецело посвящать себя служению делам Всевышнего, если тело постоянно изнывает от желания. Когда голод становится невыносимым, его лучше утолить. Не смотри на меня так!

— Прошу прощения, Србазан хайр, — Нерсес опустил глаза.

— Думаешь, я не терзался сомнениями? — волнуясь, говорил Галуст. — Думаешь, не спрашивал себя: «Галуст, а дал ли тебе всемогущий Бог право мешать счастью крестного сына твоего и дочери тер Джалала?» Я интересовался и ее судьбой, не только твоей. Анаит вышла замуж, ее муж служит в одном из приходов Карса. Багдасар получил блестящее образование, и наша церковь рада была бы видеть его в рядах своих священников, но Анаит до сих пор носит красную шаль.

— У нее нет сыновей? — не поднимая глаз, тихо спросил Нерсес.

— За семь лет она родила трех девочек, возможно, вообще больше не сможет иметь детей. Не имея сына, Багдасар не будет рукоположен и миропомазан. Повторю то, что говорил когда-то: плохо зависеть от женщины, сын мой. Я радовался, что ты не связал себя узами брака, однако до сегодняшнего нашего разговора не думал, что ты совершенно отказался от того, что… гм… иногда дозволительно и…

Совершенно запутавшись, Галуст растерянно умолк. Нерсес продолжал смотреть в пол и ответил не сразу:

— Служить Богу может каждый, чьи помыслы чисты, а жить в тиши…. Что ж, порой и мне хочется забыться, уйти в тишину — подальше от всех тревог, — голос его звучал глухо, он поднял глаза и усмехнулся, встретив обеспокоенный взгляд Галуста, — не нужно упрекать себя, крестный, я сам избрал свой путь. Тогда в Смирне… В ту ночь я долго молился, и Бог сказал мне свое слово. Он сказал: мир и покой не по тебе, Торос из рода Камсараканов.

Архиепископ Галуст с облегчением вздохнул.

Глава четвертая. Совет в Арз Одасы. Султан Селим, Накшидиль и шехзаде Махмуд

Дворец Топкапы, 1799 год (1214 год лунной хиджры, месяц рабии аль-ауваль)

Султан Селим Третий пребывал в скверном настроении. Накануне пришло сообщение о разгроме османской армии при Абукире. Вернуть захваченный французами Египет даже с помощью англичан не удалось — лазутчики вовремя сообщили генералу Бонапарту о планах противника, сняв осаду с Акры, он успел перебросить войска к Абукиру и устроил турками настоящую резню. Пытавшиеся спастись от французов в море, нашли там свою смерть, причем утонувших было больше, чем убитых и раненых.

У дверей Арз Одасы (Зал Аудиенций) журчали фонтаны. Заглушая голоса внутри зала, они служили прекрасной защитой от любопытных, желающих знать, о чем султан совещается с министрами. Рядом с султаном в каменной неподвижности застыли дильсизы (немые стражники). Они внимательно следили за движениями каждого из присутствующих, ибо любой мог оказаться предателем, желающим покуситься на жизнь повелителя.

— Все в воле Аллаха, — говорил великий визирь Юсуф Зияддан-паша, поправляя повязку на глазу, который он когда-то потерял, забавляясь с дротиками, — империя османов знала и более тяжелые поражения. Повелитель, я собираю в Сирии армию, которую поведу на Эль-Ариш, Аллах нам поможет.

При упоминании Аллаха лицо Юсуфа Зияддана всегда принимало благочестивое выражение, и он незаметно скользил взглядом в сторону шейх-аль-ислама (глава мусульманских богословов), который полузакрыв глаза, перебирал четки. Великий визирь был умный и отважный человек, но гурджи (грузин), поэтому он постоянно опасался, что ему могут припомнить его христианские корни. В отличие от него капудан-паша (командующий флотом) Кучук Хусейн-паша, тоже гурджи по происхождению, ничего не боялся — он был близким другом султана, к тому же женат на его двоюродной сестре Эсме. И теперь после слов великого визиря, глаза его налились кровью:

— Бонапарт разобьет нас в Сирии, как разбил при Абукире, почтенный Юсуф Зияддан! Пока мы будем зависеть от распоясавшихся и трусливых янычар, победы нам не видать. Наша армия в два с лишним разом превосходила по численности войска Бонапарта, нам способствовал английский флот, форт Абукир с земляными укреплениями был в наших руках, но Бонапарт одержал победу, а сераскир (главнокомандующий) Саид-Мустафа-паша покрыл себя вечным позором!

Визири смущенно переглянулись. Позорным было не само по себе пленение Саид-Мустафы, а то, как это случилось. Вступив в бой лично с генералом Мюратом, Саид-Мустафа-паша получил ранение в руку, но мужественно продолжал сражаться. Собрав последние силы, он в упор выстрелил Мюрату в голову. И попал! Однако пуля всего-навсего вошла генералу в одну щеку и вышла из другой, вышибив несколько зубов. Что такое для боевого генерала несколько зубов! Недоброжелатели в Стамбуле потешались над плененным сераскиром: «Не суметь с такого расстояния снести неверному голову!», но многих этот случай поверг в уныние, солдаты шептались: «Аллах отвернулся от правоверных, отведя руку сераскира!»

Шейх-аль-ислам Мустафа Ашир щелкнул последней косточкой четок и поднял глаза.

— Во времена Селима Явуза (Свирепый) и Сулеймана Кануни (Законодатель, часто переводится как Великолепный) армия османов была сильнейшей из сильнейших, — звучно проговорил он, — французы сами учились у нас артиллерийскому делу. В то время османы соблюдали законы, по которым повелевает жить Священный Коран. Теперь Аллах отвернулся от нас, потому что мы больше не соблюдаем законы. Мы открыли у себя артиллерийские школы, пригласили туда христиан учить наших офицеров военному делу, забыв, что Коран запрещает подражать неверным.

Глаза султана сверкнули гневом. На протяжении почти двух веков улемы (мусульманские богословы) и янычары, боясь лишиться своих привилегий, препятствовали любым реформам не только в армии, но и во всей стране. Убит был несчастный мальчик-султан Осман Второй, Ахмед Третий, при котором впервые стали печатать турецкие книги, свергнут, и книгопечатание застыло на полвека. И это в то время, как евреи, греки и армяне давным-давно печатают в Константинополе свои книги!

Отец Селима, султан Мустафа Третий, распорядился основать Академию математики и мореплавания, но дальше этого пойти побоялся — сокрушительное поражение в войне с русскими восстановило против него большинство стамбульских политиков. Он, султан Селим Третий, за десять лет сделал более, чем кто-либо до него — открылись артиллерийские школы, вновь заработала типография, стали издаваться книги на родном языке.

Хотя и родного языка в стране нет — на базарах и в бедных кварталах Стамбула объясняются на тюркче, наречии простонародья, в гаремах пользуются изысканным фарси, чиновники и военные говорят и пишут на османлыджа (османском), в котором девять десятых слов заимствованы из чужих языков. Перевод иностранной военной литературы для офицеров доставил переводчикам немало трудностей. Зато теперь в училищах подготовлены сотни инженеров и военных, сформирован пехотный корпус, войскам поставлено вооружение нового образца. Но этого мало, отчаянно мало! И Бонапарт при Абукире только что это доказал.

Селим вдруг вспомнил, что в начале девяностых хотел пригласить малоизвестного тогда еще молодого офицера Бонапарта наставником в артиллерийскую школу, но потом эту школу пришлось на несколько лет закрыть — по требованию улемов. И вновь султану пришлось сдерживать гнев, захлестнувший его при этом воспоминании. Следовало взять себя в руки и немедленно ответить на слова шейх-аль-ислама, ибо в Османской империи не только законодательство, но и вся жизнь была подчинена Корану. И глубокий голос султана Селима Третьего разнесся под сводами зала:

— В Коране сказано: одерживайте победы над неверными тем же оружием, которым они побеждают вас.

Великий визирь Юсуф Зияддан, больше всего опасавшийся религиозных споров, поспешил умиротворяюще заметить:

— Знаменитый русский адмирал Ушак-паша, прибыв в Константинополь, с похвалой отозвался о наших кораблях. И теперь наш флот во главе с Кадыр-беем вместе с Ушак-пашой одержал блестящие победы.

Действительно, после того, как русские после вековой вражды неожиданно стали союзниками османов, контр-адмирал Ушаков, прибыв в Константинополь, с похвалой отозвался о вновь отстроенном турецком флоте (прежний флот он сам за семь лет до того благополучно уничтожил). Тем не менее, в донесении своем русскому послу Томаре в Константинополе Ушаков написал, что турецкий экипаж — настоящий сброд, не знающий ни дисциплины, ни чувства долга. Об этом султану донесли тайно ознакомившиеся с содержанием письма шпионы. Он лишь огорченно вздохнул, поскольку был вполне согласен с Ушаковым — Порта не могла платить матросам большое жалование, и они нанимались на корабли в надежде обогатиться за счет будущих грабежей.

— Каковы последние известия от Кадыр-бея? — спросил Селим у капудан-паши.

Взгляды их на мгновение встретились, и Кучук Хусейн-паша отвернулся.

— Повелитель, — ничего не выражающим голосом сказал он, — я только час назад получил депешу от Кадыр-бея: он просит разрешения покинуть Ушак-пашу и возвратиться в Константинополь.

— Как! В нарушение союзнических обязательств? — возмущенно вскричал Селим.

Продолжая смотреть в сторону, Кучук Хусейн пояснил:

— Во флоте зреет недовольство. Реис (вице-адмирал) Шеремет-бей в своем докладе пишет, что Ушак-паша запретил нашим матросам высадиться на острова Керкиру и Левкас и грабить население. И теперь матросы говорят: для чего мы отправились в это плавание? Ушак-паша не разрешил им даже перерезать пленных — французов отпустили вместе со всем их имуществом, заставили вернуть лишь то, что они прежде отобрали у греков. Шеремет-бей сообщает, что это разъярило матросов — ведь им известно, что сделал Бонапарт с нашими солдатами в Яффе. Теперь экипажи требуют возвращения домой, если Кадыр-бей не согласится, на кораблях вспыхнет бунт.

Лицо султана стало каменным. Реис Шеремет-бей был ему по разным причинам глубоко неприятен. Кроме того, реис никогда не скрывал своей ненависти к русским, вполне возможно, что недовольство во флоте было отчасти делом его рук, хотя вряд ли можно было найти тому доказательства. В одном султан Селим был твердо уверен: благородный Кадыр-бей, уважающий, почти боготворящий Ушакова, никогда по доброй воле не согласится предательски покинуть союзническую эскадру. Великий визирь Юсуф Зияддан, заметив недовольство султана, поспешил вмешаться:

— Повелитель, для чего нам губить свой флот? Если Ушак-паша захочет идти брать Мальту — пусть идет. Если он хочет идти в Италию, где сейчас побеждает французов знаменитый русский Сувор-паша — пусть идет. Аллах и адмирал Нельсон ему помогут. Но нам эта война не приносит ни славы, ни пользы. Милостью Аллаха Ушак-паша и Кадыр-бей вместе освободили Ионические острова, а теперь Шеремет-бей узнал, что Ушак-паша собирается приписать все заслуги себе, а Кадыр-бея выставить трусливым зайцем.

Капудан-паша Кучук Хусейн насмешливо прищурился.

— Трудно не поверить, — протянул он, — Шеремет-бей наверняка точно узнал, что собирается сделать Ушак-паша, он имеет большой опыт в выслеживании русских полководцев.

Несмотря на мрачное настроение, султан Селим улыбнулся — вспомнил, как шестью годами ранее Шеремет-бей пытался установить слежку за русским полководцем Михаилом Кутузовым, приехавшим послом от императрицы Екатерины. Русские хотели свободного прохода для своих торговых судов через проливы, а Порта под нажимом Шеремет-бея, никак не давала согласия.

Шеремет-бей, подозревавший, что хитрый Кутуз-паша что-то затеял, установил за ним слежку. Однако Кутузов немедленно заметил слонявшихся возле его дома дервишей, от слежки легко ушел, а потом совершил невероятное — проник в гарем. Подкупленный начальник стражи устроил ему свидание с тремя самыми влиятельными обитательницами гарема — Михришах, матерью султана Селима, Хадиджей, его сестрой, и Накшидиль, вдовой покойного султана Абдул-Хамида.

Беседа продолжалась долго и доставила дамам несказанное удовольствие. Все три женщины были прелестны, блестяще образованы и весьма начитаны. Знаменитый русский полководец их очаровал, а подарки, преподнесенные каждой из них, отличались отменным вкусом. Возможно, именно они, эти подарки, убедили дам в необходимости торговли с Россией. В результате вопрос был решен, а Шеремет-бей, узнав обо всем, вне себя от злости доложил султану о визите Кутуз-паши в гарем.

Разумеется, Селим и без него все знал, но перед лицом улемов необходимо было соблюдать приличия — визит постороннего мужчины в гарем испокон веков карался смертной казнью. И хорошо еще, если провинившемуся просто рубили голову или топили в Босфоре — с некоторых заживо сдирали кожу, сажали на кол или варили в кипящем масле. Разумеется, поступать так с русским послом султану было не с руки, выход искали лихорадочно — и нашли! Пустили по Стамбулу слух, будто Кутуз-паша — главный евнух русской императрицы Екатерины. Селим про себя смеялся, но делал вид, что верит, поэтому другим тогда тоже пришлось поверить.

Увидев на губах султана улыбку, окружающие тоже заулыбались — о случае с Кутуз-пашой никто не забыл. Великий визирь, пользуясь хорошим настроением повелителя, заторопился:

— Повелитель, Шеремет-паша не всегда искренен, подозреваю, его симпатии более склоняются к англичанам, чем к русским, однако в одном он прав: русские так и не дали согласия на высадку наших войск на Ионические острова. А ведь оттуда нам легче всего было бы нанести удар по Египту, где сейчас заперт Бонапарт. Мы не знаем планов корсиканца, если я двину войска из Сирии в Египет, мне не обойтись без кораблей Кадыр-бея.

Великий визирь был прав, султан взглянул на капудан-пашу, и тот кивнул:

— Юсуф Зияддан-паша прав, повелитель, сейчас главная наша забота — Бонапарт.

Султан наклонил голову.

— Решено, пусть флот Кадыр-бея возвращается. Я сообщу русскому императору Павлу о своем решении.

Он сделал движение, собираясь встать, но в эту минуту шейх-аль-ислам Мустафа Ашир неожиданно обратился к нему с вопросом:

— Прости меня, повелитель, почему имущество казненного муртада (вероотступник в исламе) Эбубекир-Ратиба до сих пор не конфисковано у его семьи? Сказано: не будет у беззаконников ни любящего родственника, ни заступника, которому подчиняются. Сказано: воздаянием за зло является равноценное зло.

Султан давно готов был к тому, что улемы попробуют наложить руку на имущество казненного Эбубекир-Ратиба. Он резко поднялся, и все поднялись следом за ним, голос султана загремел под сводами зала:

— Сказано: благословенно имя Господа твоего, Обладающего величием и великодушием! И Хасан аль-Басри сказал о муртаде: убивается, а его наследство делится между его наследниками из числа мусульман. Родные Эбубекир-Ратиба — правоверные, и имущество останется в его семье.

С этими словами султан резко отвернулся от шейх-аль-ислама и вышел. За ним неотступно следовали безмолвные дильсизы.

Вернувшись в свои личные покои Эндеруна (третий двор султанского дворца Топкапы), Селим велел никого к нему не пропускать. И вновь у дверей неподвижно застыли дильсизы, покорные одной лишь воле султана.

Дильсизов, служивших в личной охране султана, выбирали из крепких высоких подростков, захваченных во время набегов на славянские деревни и выживших после операции по удалению языка. Дильсизы не понимали ни по-турецки, ни по-гречески, а отсутствие языка не позволило бы им даже описать того, что происходит на тайных совещаниях султана с министрами. Было у дильсизов еще одно преимущество — из-за невозможности сговориться между собой, она не устраивали заговоров, подобно янычарам.

Теперь стоявшие у дверей немые стражники знали: султан желает побыть один, и никто не смеет его беспокоить. Пусть бы даже пламя охватило половину Стамбула, или янычары подняли бунт, дильсизы не пропустили бы сюда ни одного человека, это было известно даже валиде-султан Михришах, матери Селима, и султан иногда этим пользовался, если хотел избежать неприятного разговора с родительницей.

Меряя шагами свой кабинет, Селим пытался заглушить боль, которую разбередили в его душе слова шейх-аль-ислама. Эбубекир-Ратиб-эфенди! Он стал верным другом молодого шехзаде (титул наследного принца Османской империи) Селима, когда тот был заключен в кафесе (клетка — покои, куда запирали наследников престола, чтобы они не вызывали смуту в государстве) дворца Топкапы за неудавшийся заговор против своего дяди султана Абдул-Хамида.

Заговор, как теперь ясно понимал Селим, с точки зрения здравого смысла был совершенно нелеп — дядя не собирался ни убивать его, ни лишать престола. Заговорщики просто-напросто преследовали собственные цели и использовали для этого юного принца и его мать Михришах-султан. Пребывая в своем достаточно комфортном заключении, Селим не был лишен возможности общаться. Эбубекир-Ратиб посещал его довольно часто, именно он внушил молодому шехзаде мысль о необходимости реформ.

Став султаном, Селим отправил Ратиба в Вену во главе посольства из ста с лишним человек — официально для того, чтобы поздравить императора Леопольда Второго с восшествием на престол Габсбургов. Тайной же задачей Ратиба было собрать информацию о политической системе империи Габсбургов, о ее технических и военных достижениях. И ему повезло — из-за французской революции австрийский двор видел в Османской империи союзника в борьбе с растекавшимися по Европе революционными идеями. Посланнику Порты разрешили посетить те оружейные заводы и военные училища, куда прежде доступ османам, извечным врагам Австрии, был наглухо закрыт.

По возвращении Ратиб представил султану сефаретнаме (развернутый доклад), в котором были изложены также его проекты военных и политических преобразований — низам-и-джеди (буквально новый порядок). Султан Селим назначил его реис-уль-кутабом (эквивалентно должности госсекретаря или министра иностранных дел) и членом Комитета реформ. Однако занимать эти должности Ратибу пришлось недолго — противники реформ прежде всего обрушились на их автора. Спустя два года многочисленные доносы, в которых Эбубекир-Ратиб обвинялся в сношениях с врагами ислама и шпионаже в пользу европейских держав, вынудили Селима отстранить его от дел и отправить в ссылку на Родос.

Сам Селим доносам не верил ни на йоту, он даже знал автора большинства из них — Шеремет-бей. Но что мог поделать молодой султан, реформам которого противостояла вся мощь улемов, аянов и наглеющих с каждым днем янычар? Ратиб сам сказал об этом Селиму, уезжая в ссылку. И вот недавно в Стамбул пришло известие: Эбубекир-Ратиб-эфенди казнен на Родосе. Казнен за то, что в его поэме, посвященной естественнонаучной демократии, переведенной и напечатанной в Вене австрийским ученым-востоковедом Жозефом фон Хаммером, улемы усмотрели отречение от мусульманской веры. В высказываниях же Эбубекир-Ратиба, которые привел его друг д’Оссон в своей изданной в Париже книге, посвященной Османской империи, ученые богословы увидели открытую клевету на ислам. Иртидад (вероотступничество в исламе) один из самых страшных грехов, караемых смертью.

«Муртад убивается, и разлучается он со своей женой, и не заслуживает наследства от своих родственников верующих, и не оказывается ему помощь, если он просит о ней, и нельзя его хвалить, и являются его деньги трофеем для мусульман — и это из уничтожения дел в этом мире»

Так говорит аят суры аль-Бакара, и не во власти султана оспаривать приговор шариатского суда муртаду. Султан может смещать и назначать шейх-аль-ислама, но изданную им фетву (правовая позиция, решение по правовому вопросу) обязан принять к исполнению. И хотя согласия на конфискацию имущества казненного Селим не дал, это не принесло ему облегчения — щемящая боль при мысли об умершем друге заполнила душу и не отпускала.

«Накшидиль! Только она может смягчить…»

Тряхнув головой, Селим позвонил и, вызвав евнуха, велел узнать, сможет ли сейчас Накшидиль-султан его принять. Спустя несколько минут евнух вернулся с запиской, испускавшей тонкий неповторимый аромат. Изящным почерком в ней было написано по-французски:

«Для меня было бы великим счастьем видеть ваше величество. Преданная вам Накшидиль»

Накшидиль беседовала в гостиной со своим четырнадцатилетним сыном шехзаде Махмудом. В той самой гостиной, где несколько лет назад три знатные дамы беседовали с отважным Кутуз-пашой, ибо убранство ее, по общему признанию, отличалось европейской изысканностью. При виде султана Накшидиль и Махмуд поднялись и склонились в почтительном поклоне. В присутствии маленького Махмуда Селим не стал возражать против подобных знаков почтения — шехзаде должен следовать принятому при дворе этикету. Хотя будь Накшидиль одна, султан Селим сам склонился бы перед ней и прижал к губам ее тонкие пальцы — это была самая очаровательная женщина из всех, кого ему довелось встречать в своей жизни. Четвертая жена его покойного дяди.

Попав в гарем она назвалась Эме дю Бюк де Ривери, похищенной пиратами знатной дамой с Мартиники, но Селим порою сомневался, что это так — слишком уж упорно Накшидиль отказывалась связаться со своими родными. Возможно, ее имя действительно было Эме де Ривери, но может быть, она была простой служанкой, назвавшейся именем госпожи, чтобы обеспечить себе достойное положение в гареме, а настоящая Эме давно покоилась на дне морском или сгинула в лапах берберийских пиратов. Какое это имело значение для Селима! Для него Накшидиль и теперь, в тридцать шесть лет, была воплощением изысканности и красоты.

Он не был для нее махрамом (родственником, брак с которым по законам ислама запрещен, лишь при махраме женщина может открывать лицо), но в своей европейской гостиной она всегда принимала его с открытым лицом. И султан Селим чувствовал себя европейцем, по-французски беседуя с ней о Людовике Четырнадцатом, Лафонтене и Руссо. Немало времени они проводили, обсуждая успехи в учении шехзаде Махмуда. Ибо собственных детей Селим не имел, но был достаточно мудр, чтобы не винить в этом своих многочисленных наложниц. Его мать Михришах-султан много лет изводила себя, трижды совершала паломничество, чтобы вымолить у Аллаха внука, но наконец смирилась. Смирился и Селим. Сына он обрел в своем маленьком кузене Махмуде и именно его желал видеть после себя повелителем османов. Не Мустафу, старшего брата Махмуда, сына второй жены Абдул-Хамида интриганки Айше.

Уже почти двести лет в Османской империи не действовал страшный закон Мехмеда Фатиха, завоевателя Константинополя. Закон, предписывающий каждому вступившему на престол султану ради спокойствия в империи истребить всех своих братьев и их потомство мужского пола. С начала семнадцатого века престол, как правило, наследовал старший в роду. После султана Мустафы Третьего, отца Селима, на трон взошел его брат Абдул-Хамид, и это было правильно — разве мог Селим в тринадцать лет встать во главе огромной империи? И султан Абдул-Хамид, в свою очередь, поступил мудро, объявив наследником двадцативосьмилетнего племянника Селима, а не своих сыновей — десятилетнего Мустафу или четырехлетнего Махмуда.

Теперь, спустя десять лет после смерти Абдул-Хамида, Мустафа в свои двадцать лет обленился, был склонен к нездоровой полноте из-за пагубной любви к обжорству и, вдобавок, еле читал. Стоило Селиму сделать шехзаде Мустафе замечание, как Айше ударялась в слезы и кидалась защищать сына, как курица-наседка. Накшидиль же, хоть и обожала Махмуда, но строго следила за его образованием. В четырнадцать лет мальчик свободно говорил на нескольких языках, обожал читать книги. Разумеется, и Селим, и Накшидиль понимали, кто из двух братьев более достоин султанского звания, но никогда этого не обсуждали — понимали, что, обойдя в завещании старшего брата в пользу младшего, султан вызовет недовольство улемов.

Сидя по-европейски в кресле венецианской работы, Селим с удовольствием наблюдал, как Накшидиль, опустившись на софу, изящным и легким движением расправляет юбку, кружевным облаком лежащую вокруг ее ног. Улыбнувшись ему, она негромко сказала по-французски:

— Ваше величество, ваш визит для меня — большой сюрприз, я полагала, что не буду иметь удовольствия видеть вас раньше завтрашнего дня.

— Приятно делать сюрпризы, мадам, но видеть меня сегодня — удовольствие небольшое, — со вздохом ответил он, — я в скверном настроении. Может быть, я могу оказать вам какую-нибудь другую услугу?

Печальное лицо Селима встревожило Накшидиль, но она не стала расспрашивать — в последнее время на молодого султана навалилось слишком много забот, лучше было отвлечь его и поговорить о другом.

— Можете, ваше величество, — в голосе ее слышалась озабоченность, — прошу вас, отругайте шехзаде Махмуда — изучая Коран, он был непочтителен с учителем.

Красивое лицо мальчика, удивительно похожего на мать, приняло обиженное выражение. С трудом подавив желание улыбнуться, Селим укоризненно покачал головой:

— Я не ожидал такое услышать, шехзаде Махмуд! Как ты можешь оправдаться?

— Ваше величество кузен! — воскликнул Махмуд. — Моя прекрасная мать не хочет мне верить, но я не сделал ничего плохого. Разве грех задать вопрос? Я спросил у учителя, почему хадисы (записи и рассказы о поступках или высказываниях пророка Мухаммеда) порою противоречат Корану. А учитель рассердился.

В глазах Накшидиль мелькнул легкий испуг, султан это заметил и прекрасно ее понял — для шехзаде Махмуда крайне опасно было вызвать гнев улемов и в столь юном возрасте прослыть вольнодумцем. Сурово взглянув на юного кузена, Селим покачал головой:

— Пророк Мухаммед своими поступками и словами, запечатленными в хадисах, заложил основы поведения правоверных. Сунна есть хорошо протоптанная тропа, по которой мы следуем, подчиняясь указанному в хадисах. Ты уже должен был это усвоить, шехзаде Махмуд, поэтому твой учитель тобой и недоволен.

Мальчик широко раскрыл глаза.

— Ваше величество кузен, но ведь Аллах говорил только с пророком Мухаммедом, и откровения пророка запечатлены в Священном Коране. Хадисы же — это рассказы и толкования Корана обычными людьми, а люди часто ошибаются. Учитель объяснил мне, что хадисы лежат в основе законодательства нашей империи, но я спросил: как так может быть? — шехзаде легко перешел с французского на арабский, язык Корана и улемов: — В Коране сказано: «Пусть свидетельство завещания посреди вас будет таковым: пусть его свидетельствуют двое справедливых мужей из вас либо двое остальных не из вас, ежели погибель поймет вас в пути». А хадис Ханбаля говорит: «Для наследства не надо завещания». В Коране сказано: «Нет принуждения в вере», а в хадисах Несеи и Бухари говорится: «Убейте того, кто изменил свою веру». Так чему же верить?

Испуг в глазах Накшидиль сменился ужасом, она умоляюще взглянула на Селима, и тот мягко сказал юному принцу, напряженно смотревшему на него в ожидании ответа:

— Шехзаде Махмуд, оставь богословские вопросы улемам, это их дело, а ты, когда подрастешь, займешься делами государственными.

— Но как же, ваше величество, мой кузен! — вскричал ребенок, глядя на него глазами полными слез от того, что его не хотят понять. — Ведь если законодательство наше построено на неверном толковании Корана, то как же достичь истины? Улемы все и всегда смогут толковать в своих интересах.

Вся кровь отхлынула от лица Накшидиль, а Селим всерьез разгневался на Махмуда, так огорчавшего свою мать. Конечно, сейчас маленький шехзаде говорил по-французски, лишь изредка переходя на арабский — когда цитировал изречения, — и вряд ли кто-то, даже если и подслушивал, мог понять смысл сказанного. Но если мальчишка начнет постоянно вести дискуссии с учителями, это добром не кончится — за возможными наследниками престола внимательно следят. За словами и мыслями даже больше, чем за поступками.

Султан перешел на фарси, перемежая речь арабскими изречениями Корана — пусть все слышат и понимают, что беседа их преисполнена благочестия, — голос его стал подобен льду:

— Сегодня ты не поедешь на верховую прогулку, шехзаде Махмуд! Приказываю тебе, когда время твоего визита к твоей высокочтимой матери подойдет к концу, вернуться к себе и выучить суру Ибрахима. Особенно запомни притчи о добром слове и скверном слове. «Доброе слово — оно, как дерево доброе: корень его тверд, а ветви в небесах. Скверное же слово — как скверное дерево, которое не приносит пользы людям» Запомни, шехзаде Махмуд: никогда, даже наедине с собой, не произноси слов, которые другие могут счесть скверными. Такое слово может принести тебе и другим один лишь вред, но не пользу.

Махмуд пристально посмотрел на султана и неожиданно улыбнулся. Мальчик понял, ибо был очень умен.

— Повинуюсь воле повелителя, — послушно ответил он.

Накшидиль облегченно вздохнула. Селим прекрасно справился с тем, что самой ей сделать не удалось — убедил упрямого, как все подростки, сына, что в религиозных спорах с улемами опасно отстаивать свою правоту. Она решила, что теперь лучше сменить тему беседы, и по-французски обратилась к султану:

— Ваше величество, я получила письмо от Мадинэ-ханум, жены Али-Элчи-эфенди, который был секретарем посольства к Леопольду Второму. Она и ее муж благодарят ваше величество. Элчи-эфенди просит жену передать его нижайшую просьбу к вашему величеству принять человека по имени Сеид-Алет-эфенди, который был в составе посольства и принес немалую пользу. Мне знакомо имя Алет-эфенди — кажется, этот человек неплохо зарекомендовал себя на государственной службе, побывал с посольством в Вене и вновь желает послужить вашему величеству. Присоединяюсь к просьбе Мадинэ-ханум.

Накшидиль благоразумно не произнесла имени казненного Эбубекир-Ратиба, но Селим вновь ощутил притихшую было боль — Мадинэ-ханум была дочерью Ратиба и, разумеется, благодарила султана за то, что он не позволил обездолить ее мать и младших братьев, конфисковав имущество семьи. Элчи-эфенди, зять Ратиба, вместе с ним ездил в Вену. С трудом заставив свое лицо хранить выражение спокойного достоинства, Селим величественно кивнул:

— Я не могу отказать вам в вашей просьбе, мадам и сумею найти время. К тому же, этот человек Алет-эфенди, возможно, припомнит какие-нибудь интересные подробности, касающиеся посольских дел.

Глаза юного шехзаде возбужденно вспыхнули, на щеках выступил румянец. Прижав к груди руки, он умоляюще посмотрел на султана.

— Ах, ваше величество, мой кузен, позвольте мне тоже послушать, что расскажет тот человек, я так хочу побольше узнать о Европе!

Селим рассмеялся, с нежностью глядя на мальчика.

— Хорошо, шехзаде Махмуд, я приму Алет-эфенди в твоем присутствии. Разрешаю тебе задать ему любые вопросы, какие пожелаешь.

Глава пятая. Кофейня Каламбики. Иеромонах Нерсес и епископ Гарабет

Константинополь, 1799 год

Епископ Гарабет сообщил Нерсесу имя астролога русского посланника, ни о чем не спрашивая. Впрочем, глядя на тонкое умное лицо епископа, невольно приходила в голову мысль, что он знает все, и ему нет нужды задавать вопросы. Это был красивый мужчина лет тридцати пяти-сорока с прекрасными черными глазами и огромным крючковатым носом, который, однако, ничуть не портил его, придавая сходство с орлом. Голос Гарабета имел приятный бархатистый оттенок, завораживающе действующий на окружающих, движения рук отличались изяществом.

— Не отказывайся, айр сурб, когда Томара пригласит тебя принять участие в одном из магнетических сеансов, — с улыбкой посоветовал он, — о твоем визите к Томаре немедленно станет известно, и интерес к месмеризму станет прекрасным предлогом, все знают, что Томара увлекается магнетизмом. Знакомы ли тебе труды французского врача Месмера?

Нерсес кивнул.

— В Валахии мне даже пришлось быть участником месмерического сеанса, который проводили два врача, называвшие себя учениками Месмера. Не из любопытства, — с легким смущением поспешил добавить он, — священник одной из епархий просил у меня совета — не знал, как отнестись к тому, что две его прихожанки увлеклись месмеризмом. Я нашел сие явление хоть и не греховным, но весьма неполезным для организма. У некоторых чрезвычайно впечатлительных особ наступал кризис, который, как говорят, иногда заканчивается ухудшением болезни или даже смертью. Поэтому я посоветовал священнику отговорить своих прихожанок от посещения сеансов. Что касается меня, то я, прикоснувшись к железному пруту, торчавшему из чана, никакого магнетического воздействия не ощутил.

Гарабет засмеялся.

— В таком случае можешь принять приглашение Томары без всяких опасений.

— Да, Србазан хайр.

— Его святейшество патриарх Даниел желает, чтобы после получения степени маснавор (архимандрита) ты завершил свой трактат и был удостоен степени цайрагуйн (протоархимандрита), — продолжал Гарабет.

Нерсес послушно наклонил голову.

— Завершив порученные мне дела, я немедленно засяду за работу, Србазан хайр.

Епископ улыбнулся.

— Мне известно твое усердие, айр сурб, — сказал он, — но надеюсь, иногда мы сможем встретиться и поговорить за чашкой кофе. Беседа с тобой всегда доставляет мне истинное наслаждение. Игра в шахматы тоже.

Василий Томара, потомок греческого купца Ивана Томорки, немало лет отдал дипломатической службе. Когда-то он представлял Россию в Венеции, вручал грузинскому царю Ираклию ратификационную грамоту от имени Екатерины Второй, отправлен был Потемкиным в Исфахан к Али-Мурат-хану с предложением заключить союз против османов. Правда, не доехал — с полпути повернул назад, узнав, что Али-Мурат-хан умер. Теперь в царствование Павла Первого Томара был назначен чрезвычайным посланником в Константинополь.

На первый взгляд он производил впечатление человека суетливого, экзальтированного и не очень умного. Выдать его мог лишь взгляд — острый, внимательно и пристально изучающий собеседника, — но Томара обычно прятал его под тяжелыми, чуть припухшими веками. Он слушал Нерсеса, не задавая вопросов, и время от времени кивал головой, что можно было принять за понимание или сочувствие. Обсуждать услышанное Томара не стал, не поинтересовался также, как и что намерен делать Нерсес далее, и этим дал понять, что каждому из них следует заниматься собственными делами, о которых другому знать необязательно. Зато, как и предвидел епископ Гарабет, он пригласил гостя принять участие в месмерическом сеансе.

Кроме Нерсеса в большой комнате с полностью зашторенными окнами присутствовали две дамы из фанариотов (богатые греки, живущие в аристократическом греческом квартале Фанар) и один египтянин с крючковатым носом и широко раздвинутыми глазами. Магнетизер — по манерам и внешнему виду его можно было принять за одного из изгнанных революцией французских аристократов, — очевидно, имел солидный опыт, поскольку во время сеанса одна из дам упала в обморок, другая ударилась в истерику, а сам Томара закатил глаза и застыл, откинувшись на спинку стула. Египтянин и Нерсес не ощутили ровным счетом ничего. Араб был этим сильно разочарован, Нерсес же покинул дом посла с явным облегчением.

Утром следующего дня ему принесли от епископа Гарабета записку с приглашением увидеться и побеседовать за чашкой кофе. День обещал быть жарким, поэтому Гарабет предлагал встретиться до полудня, пока солнце на раскалило землю и крыши домов.

Кофейня на берегу Золотого Рога, где они обычно встречались, была открыта в конце шестнадцатого века греком Каламбики и сразу обрела популярность среди местных жителей. Даже после 1633 года (1042 год лунной хиджры), когда султаном Мурадом Четвертым Кровавым кофе был повсеместно запрещен, у Каламбики можно было тайно получить божественный напиток.

Случались, конечно, и неприятности: в 1656 году (1066 год лунной хиджры), при малолетнем султане Мехмеде Четвертом в кофейню забрел переодетый визирь Кёпрюлю, следивший за соблюдением порядка в империи. Он послушал откровенно высказываемые здесь вслух крамольные мысли, которые, как всем известно, навевает кофе, и в тот же вечер хозяина, зашив в мешок, утопили в заливе. Однако у казненного остались дети и внуки, они с честью продолжили семейное дело — сначала тайно, а после отмены Сулейманом Вторым запрета на кофе в 1688 году (1099 год лунной хиджры) уже и открыто.

К концу восемнадцатого века заведение Каламбики приобрело в Галате (район Константинополя, где в основном селились греки, евреи и армяне) известность. Завсегдатаи порою проводили здесь по нескольку часов, играя в шахматы или карты, беседуя с приятелями и — конечно же! — потягивая несравненный кахве (кофе). В основном велись серьезные богословские споры, обсуждались философские проблемы или семейные дела, о политике предпочитали не говорить — все знали, что вокруг немало ушей, готовых подхватить и извратить любое слово.

Постоянными посетителями у Каламбики были жители Галаты — греки, армяне и евреи. Проживавшие в столице турки избегали Галату, район «неверных», и лишь изредка в кофейню заглядывали турецкие матросы с прибывших в порт судов. Тем не менее, хозяин, не желая ссориться с улемами, открывал кофейню после утренней молитвы и закрывал с заходом солнца, а во время ночных празднований Рамадана здесь, как и в мусульманских кварталах, давал представление Театр Теней, забавляли зрителей озорные Карагез и Хаджи-Вада (персонажи Театра Теней), или сказочник развлекал народ, повествуя о похождениях бессмертного Хаджи Насреддина.

В жару хозяин предлагал желающим подняться на крышу, где стояло несколько столиков. Слуга, быстроногий улыбающийся мальчишка, расстилал коврики, приносил подушки, и под широким парусиновым навесом, защищавшим от палящих солнечных лучей, можно было до бесконечности наслаждаться божественным напитком, подставляя лицо прохладному морскому ветерку и любуясь открывавшимся на залив видом. Нерсес и Гарабет любили пить кофе наверху еще и потому, что сюда кроме них редко кто поднимался — ступеньки лестницы, ведущей на крышу, частично обломились и опасно потрескивали при каждом шаге, поэтому посетители кофейни — большей частью отличавшиеся дородностью греки и венецианцы — предпочитали не рисковать.

В день, когда Нерсес получил от Гарабета приглашение, они успели до наступления зноя удобно расположиться на крыше кофейни Каламбики в полной уверенности, что их беседе никто не помешает. Шустрый мальчишка-прислужник принес им кофе с ледяной водой и побежал вниз, бесстрашно прыгая по скрипящим ступенькам. Зной все усиливался, и даже ветер с моря уже не нес прохлады. Гарабет, сделав глоток крепкого кофе и запив его водой, словно невзначай заметил:

— Я уже давно слышал, что Святейший Гукас болен. В монастыре говорили, будто он подхватил сильную простуду, и врач прописал ему лечение от кашля.

«Католикос был прав, скрывая от всех свою болезнь, — подумал Нерсес, — в Эчмиадзине есть люди, которые доносят в Константинополь обо всем, что творится в монастыре»

Он постарался ответить, как можно более беззаботным тоном:

— Я тоже слышал, что Святейший был слегка простужен.

Епископ Гарабет тяжело вздохнул, взгляд его подернулся грустью.

— Поначалу и мы в Константинополе так думали, — печально ответил он, — никто не подозревал, насколько серьезна болезнь. Но недавно из Эчмиадзина прибыл вардапет (ученый наставник, чин армянской церковной иерархии) Агаси, от него я узнал, что Святейший болен неизлечимо.

Нерсес смешался и ответил не сразу:

— Брат Агаси так и сказал, Србазан хайр?

Гарабет улыбнулся своей тонкой загадочной улыбкой.

— Я понял это по его лицу и взгляду. Не обязательно задавать вопрос, чтобы получить ответ, айр сурб, нужно просто говорить о том, что тебя интересует, и внимательно следить за собеседником. Учись наблюдать за лицами, айр сурб.

Гарабет был старше Нерсеса — католикос Симеон Ереванци рукоположил его в дьяконы в тот год, когда маленького Тороса привезли в школу Эчмиадзина, — и мог себе позволить поучительный тон. Нерсес с улыбкой покачал головой:

— Неужели так просто, Србазан хайр? Но ведь не каждое лицо выдает своего хозяина, надеюсь.

— Каждое, айр сурб, каждое, — благодушно усмехнулся епископ, — вот твое, например. Я ведь вижу, что и ты давно знал о болезни Гукаса, но скрывал это.

Последние слова Гарабет произнес с легкой иронией в голосе. Нерсес не стал возражать.

— Да, Србазан хайр, я знал об этом еще с весны, — просто и печально ответил он, — не нужно меня упрекать в том, что я тебе не открылся, так мне было велено.

Голос его дрогнул. Гарабет, перейдя на грабар — древнеармянский, к концу восемнадцатого века ставший практически мертвым языком и известный лишь священнослужителям, — сказал:

— Я не упрекаю тебя, айр сурб, мне самому тяжело. Я люблю Гукаса, как родного отца, но жизнь каждого из нас в руках Всевышнего. Не сомневаюсь, что Святейший сейчас озабочен судьбой Святого Престола. Прежде лишь султан и шах утверждали в сане избранников, ибо под их властью находится разодранная на части Армения, однако теперь и Россия не останется в стороне, — его пристальный взгляд впился в лицо Нерсеса, — кого Гукас назовет преемником? Это Иосиф Аргутян?

— Да, Србазан хайр, — слегка прикрыв глаза, Нерсес четко и медленно, словно заучено, произнес: — Святейший просил передать патриарху Даниелу, что делает это, не испытывая никакой приязни к Аргутяну, но лишь ради блага Святого Престола. Он молит Даниела не противиться и испросить у султана берат для Аргутяна. Я должен говорить с патриархом Даниелом, Србазан хайр, и прошу твоей поддержки во время этого разговора.

Епископ Гарабет покачал головой.

— В любом случае я не смогу ее оказать, поскольку через несколько дней отбываю на Крит по делам церкви. Что же касается патриарха Даниела, он не пошел бы против воли Святейшего, но Аргутяна не поддержат ни собрание епископов в Константинополе, ни даже эчмиадзинский синод.

— Аргутян более всех остальных озабочен интересами армянского народа, — настаивал Нерсес, — уже много лет он при поддержке России добивается создания Армянского царства.

— Действительно, — глаза епископа недобро сверкнули, — Аргутян в своих честолюбивых замыслах грезит о Святом Престоле и мечтает об армянской короне для своего племянника. Он, как мне недавно стало известно, даже заказал свой портрет в одеянии католикоса, хотя его еще никто не избрал, да и Гукас пока жив. Аргутян лишь будоражит персидских и турецких армян, маня их Армянским царством. Но даже если армяне получат свое царство, то долго ли оно просуществует?

— Вспомни историю, Србазан хайр, — горячо воскликнул Нерсес, — в свой первый поход султан Сулейман Кануни разорил Венгрию, но не тронул сербов, потому что они находились под протекторатом Австрии, а с австрийским императором у султана тогда был мир. Если Армянское царство будет существовать под протекторатом России, османы и персы не посмеют его тронуть.

Страстность, звучавшая в словах молодого иеромонаха, заставила Гарабета снисходительно улыбнуться.

— Русским не нужно Армянское царство, им выгодно, чтобы армяне жили в России и обогащали ее ремеслом и торговлей. И знаешь, что я еще скажу тебе, айр сурб? Армянскому патриархату Константинополя тоже не нужно Армянское царство под покровительством России. Турки хотя бы не вмешиваются в дела нашей церкви, русские же христиане, когда-нибудь они захотят главенства своей церкви над нашей. А это значит, они захотят присвоить себе часть того, что принадлежит нам.

Как всегда в минуту сильного волнения, бровь Нерсеса влетела кверху и переломилась пополам.

— Честолюбивым помыслам не должно быть места, когда речь идет о благе народа армянского, — стараясь смягчить тон, возразил он, — об этом и только об этом должны быть мысли церкви, Србазан хайр! Тяжела жизнь армян в мусульманской стране, разве не стонут от непомерной джизьи (налог на веру) и произвола пашей армянские крестьяне Муша, Диярбакыре и Вана?

Лицо Гарабета приобрело благочестивое выражение.

— Люди должны с благодарностью принимать то, что даровано им по милости Господа всемогущего, айр сурб, — возведя глаза к небу, он перекрестился и приложил руку к сердцу, — османы, захватив земли Армении и Византии, не мешают армянам, грекам и евреям исповедовать свою веру. Да, немусульмане платят здесь джизью, таков закон. Но и у мусульманских крестьян жизнь ненамного легче, из своего дохода они содержат мулл и улемов.

Нерсес стиснул зубы, чтобы сдержать вспыхнувший в душе его гнев, но заставил свой голос звучать ровно и почтительно:

— Народ наш пребывает во тьме и невежестве, Србазан хайр. На армянских землях закрыты все армянские школы, армянских мальчиков разрешено учить лишь при церкви. Однако священники наши в большинстве своем сами плохо образованы. И какое будущее ждет детей армянских крестьян, выросших под властью мусульманских правителей?

— Лишь Бог определяет долю страданий и благоденствия, которая отведена каждому из нас, айр сурб, — сухо ответил Гарабет, — армянские крестьяне и их дети должны добросовестно трудиться, неся свой крест.

Нерсес прищурился.

— Неужели константинопольский патриархат не обеспокоен тем, что мхитаристы пользуются безысходностью положения, в каком находится народ наш? Они строят католические школы для армянских детей и обращают армян в свою веру, обещая им защиту и покровительство папы римского.

Епископ равнодушно махнул рукой.

— Не тревожься, айр сурб, эта проблема уже решена. Патриарх Даниел почти добился от султана запрета католическим миссионерам проповедовать и открывать школы на землях империи. В ближайшее время католики будут высланы из страны, ахтарама под угрозой вечного проклятья начнут возвращаться в лоно григорианской церкви. Чтобы получить прощение, им придется уплатить церкви немалый взнос за свое отступничество.

Забыв о почтительности, Нерсес возмущенно вскричал:

— О чем ты говоришь, Србазан хайр? Разве высылка католиков и уплата взносов раскаявшимися ахтарама уменьшат страдания армянского народа? Разве мы, служители Божьи, будучи пастырями, не обязаны беречь и защищать свою паству?

Губы епископа искривила усмешка, тон его стал снисходительным:

— Оглянись вокруг, айр сурб, и ты увидишь дворцы, которые не уступают в роскоши султанскому дворцу Топкапы. Они принадлежат армянским купцам, банкирам и менялам. В Константинополе дела их процветают, ибо Порта широко пользуется их услугами. Эти армяне верны вере наших отцов и почитают Святой Престол, они и есть та паства, которую берегут наши епископы. Ибо служители Божьи тоже ценят богатство и роскошь. Для чего им Армянское царство? К тому же, все мы хорошо знаем историю и не верим русским.

— Русские — наши единоверцы, Србазан хайр, ты не можешь не знать, сколько раз армяне, обращались к русским, моля защитить их от ига мусульман.

— Разумеется, знаю, — весело блестя глазами, согласился Гарабет, — история рассказывает, как русский император Петр Первый предательски обманул армянских меликов Арцаха и грузинского царя Вахтанга. Он заключил с ними военный союз против персов, мелики и Вахтанг со своими войсками несколько месяцев ожидали прихода русской армии, но она так и не явилась.

— Буря на Каспии тогда разметала русские корабли, — устало возразил Нерсес, — к чему вспоминать событие, случившееся более, чем три четверти века назад, Србазан хайр?

— И спустя десятилетия русские остаются прежними, айр сурб, они ищут лишь своей выгоды. Чуть больше десяти лет назад князь Потемкин, зная о недовольстве армянских меликов Арцаха Ибрагим-ханом, через Аргутяна обещал им помощь, если они поднимут восстание. И что же? Мелики восстали, но не получили никакой помощи и были разбиты.

Нерсес покраснел — то же самое он недавно говорил католикосу. Возражение его прозвучало достаточно вяло:

— У политики свои законы, Србазан хайр.

— Да, конечно, политика, — насмешливо протянул Гарабет, — из политических соображений русская императрица Екатерина заключила договор с грузинским царем Ираклием и взяла на себя обязательство защищать Картли-Кахети. И что же? Четыре года назад, когда войска грозного Ага-Магомет-хана превращали Тифлис в руины, русские войска даже с места не сдвинулись. А все политика — Россия не хотела портить отношения с новым иранским шахом, поэтому не выполнила своих обязательств.

Нерсес знал об этом не хуже Гарабета. Тем не менее, он был согласен с католикосом Гукасом, видевшим будущее армян в союзе с Россией.

— Ты ведь не станешь отрицать, что множество армян нашли в России убежище и спасение, Србазан хайр. С дозволения покойной императрицы Екатерины и благодаря энергии Аргутяна армяне выстроили для себя на русских землях города Нор Нахичеван и Григориополь. В самых крупных городах России с благословения Аргутяна открыты армянские школы. Разве столь великие заслуги не дают ему права занять Святой Престол?

Лицо Гарабета выразило столь сильное презрение, что рот его искривился, а кончик орлиного носа качнулся в сторону.

— Великие заслуги! Да велика ли заслуга — убедить императрицу приютить в своей огромной стране наш трудолюбивый народ? Народ, который построит города на пустующих землях, разовьет ремесло, поддержит торговлю с Востоком. Велика ли заслуга — предложить Потемкину укреплять границы России, переселяя в приграничье армян, живущих в мусульманских странах? Аргутян еще много лет назад обещал армянам помощь императрицы Екатерины, Потемкина и самого великого Суворова в создании Армянского царства. Что стало с его обещаниями? Императрицы Екатерины и Потемкина уже нет в живых, император Павел и Суворов воюют с французами, им не до армян. Нет, айр сурб, ни патриарх Даниел, ни епископы не видят заслуг Аргутяна. Тем более, не захотят епископы навлекать на себя гнев султана, избирая католикоса, который станет проводить политику, полезную русским. Сегодня русские и османы объединились в борьбе против французов и Бонапарта, но завтра опять станут врагами — слишком многое не могут они поделить меж собой.

Рассуждения епископа были логичны, Нерсес не мог этого не признать. Ясно ему также стало, что вряд ли удастся переубедить искушенного в дипломатии Гарабета. Печально вздохнув, он сказал:

— Святейший полагал, что превыше всего ты ставишь верность Святому Престолу, Србазан хайр. Желая видеть Аргутяна своим преемником, он рассчитывал на твою помощь, но даже думать не мог, что ты восстанешь против его воли. И что мне теперь остается делать, как сообщить ему, умирающему, что ты отказываешь ему в помощи? Посоветуй, Србазан хайр, найди для меня слова.

Кроткий тон и прямой открытый взгляд Нерсеса смутили епископа, он отвел глаза.

— Не из недостатка почтения к католикосу Гукасу говорил я так сейчас с тобой, айр сурб, а объяснял тебе, как обстоят дела. Скажи, знаком ли тебе епископ Давид из рода Корганьянов, пребывающий ныне в Константинополе?

Бровь Нерсеса вновь взлетела вверх, во взгляде его, устремленном на собеседника, мелькнуло недоумение, но он тотчас же сообразил, что Гарабет никогда и ничего не говорит бесцельно.

— Епископ Давид? Года три или четыре назад мой крестный представил меня ему в Эчмиадзине, но более мы не встречались.

— Сейчас епископ Давид Корганьян в Константинополе, тебе это известно? Называл ли Святейший, посылая тебя сюда, его имя?

Нерсес пожал плечами, не понимая, к чему клонит Гарабет, и почему так пристально и изучающе на него смотрит.

— Мне неизвестно, что епископ Давид в Константинополе, Србазан хайр, — с достоинством ответил он, — и Святейший имени его при мне не упоминал. Имеют ли вопросы твои отношение к нашему теперешнему разговору?

Поняв по выражению лица молодого иеромонаха, что тот не лжет, Гарабет удовлетворенно кивнул.

— Имеют, айр сурб. Ты знаешь, я всегда относился к тебе лучше, чем к кому-либо другому, поэтому твой кроткий упрек меня задел. Открою тебе, что епископ Давид состоит на жаловании у русского посланника Томары. В Константинополе он старается подкупом склонить визирей Порты к признанию Аргутяна. Чтобы привлечь на его сторону епископов, он раздает от имени Аргутяна дары и обещания, при этом распускает грязные слухи о патриархе Даниеле. Сомневаюсь, чтобы Святейшему об этом ничего не было известно.

Лицо Нерсеса вспыхнуло.

— Я не могу без доказательств поверить твоим словам, Србазан хайр, ибо они порочат не только епископа Давида, но и задевают Святейшего! Не хочу сказать, что ты лжешь, но ведь каждый из нас может ошибаться.

С губ Гарабета сорвался понимающий смешок.

— Я и не заставляю тебя верить, айр сурб, — ничуть не обидевшись, добродушно возразил он, весело глядя на хмурое лицо Нерсеса, — если Святейший Гукас ничего тебе не сказал о Давиде, значит, не счел нужным. Думаю, что ни с патриархом Даниелом, ни с епископами тебе говорить об Аргутяне не стоит. Патриарх чувствует себя оскорбленным из-за гнусных наветов Давида, а с епископами… Думаю, Давид путем подкупа сможет добиться большего, чем ты своими горячими речами. Но ты меня спросил, что тебе ответить Святейшему. Ответь, что я, епископ константинопольский Гарабет, осведомлен обо всех интригах Давида Корганьяна. Действовать заодно с Давидом не буду, но и препятствовать ему из уважения к Гукасу тоже ни в чем не стану. Хотя мог бы — Давид продажен, его легко перекупить, заплатив больше, чем платит Томара. Но пусть Всевышний без меня решит, быть Овсепу Аргутяну католикосом или нет.

Нерсес вынужден был согласиться, он сделал все, что мог. Было горько оттого, что католикос Гукас, поручая ему миссию в Константинополе, ни словом не обмолвился о Давиде Корганьяне, однако даже в мыслях его не возникало упрека — Святейший никому, кроме Бога, не обязан давать отчета в своих деяниях. Какое-то время оба собеседника молчали, потом Гарабет крикнул вниз хозяину, чтобы им подали еще кофе и шахматы. С залива донесся чистый юношеский голос, поющий:

«Куда, крича, летишь так быстро ты, стая черных журавлей?

Несешься ль ты с родного края?

Скажи, что там теперь случилось?

Тот край милее мне всех стран»

Грубый окрик прервал молодого певца, который за пением, очевидно, забыл о работе. По отчаянно трещавшей лестнице вновь взбежал легконогий мальчишка, в одной руке у него был поднос с двумя чашками кофе, в другой — шахматная доска. Он ловко собрал пустую посуду, поставил на столик чашки, наполненные кофе с плавающей пенкой, открыл шахматную доску, расставил фигуры и убежал.

Глава шестая. Алет-эфенди и барон де Тотт

Первую партию Нерсес проиграл, вторую выиграл, а когда Гарабет вновь начал расставлять фигуры, лестница угрожающе затрещала. Птицей взлетевший по ступенькам мальчик успел ловко разложить подушки и поставить столик прежде, чем понимавшиеся за ним посетители вышли на крышу.

— Вы были правы, месье Алет, — весело сказал по-французски юноша лет девятнадцати в европейской одежде, — здесь действительно намного прохладней.

Он приветливо кивнул Нерсесу и Гарабету, и они вежливо ответили на приветствие. Епископ с невозмутимым видом продолжал расставлять шахматы, но Нерсес заметил, как напряженно сошлись его брови и дрогнули ноздри. Спутник юноши, турок лет сорока, представительный мужчина с красивым волевым лицом, бросил быстрый взгляд в сторону игроков и слегка наклонил голову. Вновь пришедшие удобно расположились на противоположной стороне крыши, и уже спустя минуту вновь послышался топот мальчишки, несущего им кофе. Ветер доносил до Нерсеса французскую речь:

— Рад, что вы приняли мое приглашение, несмотря на жару, месье де Тотт, — говорил турок.

— Мне приятно с вами беседовать в любую погоду, месье Алет, — ответил молодой человек.

Тон и выражение лица юноши подтверждали, что сказано это было совершенно искренне, а не в угоду вежливости, его собеседник шумно выдохнул воздух:

— Фу-у-у! Жара действительно изнуряющая. Часто ли у вас во Франции случаются столь жаркие дни, месье де Тотт?

— Ах, месье Алет, я почти ничего не помню, хотя, наверное, следовало бы — мне было уже десять лет, когда меня увезли из Франции, — юноша печально вздохнул, — иногда даже бывает неловко, когда меня расспрашивают о моей родине.

— Не переживайте, — утешил Алет, — я уверен, память ваша сохранила немало светлых детских воспоминаний.

Взгляд его, устремленный на молодого человека, был почти отечески ласков.

— Вы правы, месье Алет, — задумчиво проговорил юноша, — я сейчас вдруг вспомнил своего деда, отца матушки. Он приезжал к нам в поместье и привозил множество подарков, а однажды подарил мне маленького пони. Но я был совсем мал, когда он умер.

— Вы говорите о вашем деде по матери виконте де Вержене? Он был послом Людовика Пятнадцатого в Стамбуле, а позже министром иностранных дел Франции, я не ошибаюсь?

Во взгляде де Тотта мелькнуло удивление.

— Да… кажется. Я мало об этом знаю. В доме моей замужней тети, которая нас приютила в Константинополе, имя деда не упоминают.

Алет понимающе наклонил голову.

— Что ж, неудивительно. Любой, кому известна история вашей семьи, сможет это понять, — тон его стал многозначительным.

— История моей семьи? — удивленно и с легким вызовом в голосе переспросил де Тотт. — Мне не очень понятно, что вы хотите сказать, сударь.

Он покосился на сосредоточенно склонившихся над шахматами Гарабета и Нерсеса, но Алет поспешил его успокоить:

— Эти армяне не знают французского. Однако, простите мою нескромность, месье де Тотт, мне не следовало в разговоре с вами упоминать о ваших семейных секретах. Возможно, вашим родным не хочется, чтобы вы о них знали.

— Вам известны какие-то тайны моей семьи, месье Алет? — молодой человек возбужденно подался в сторону Алета.

— Аллах с вами, какие тайны! В свое время об этом говорили все — от гарема султана Мустафы Третьего до салонов высшего света в Париже. Но уходят поколения, старое забывается, сменяется новым. Тем более, что при султане Абдул-Хамиде о вашем дедушке Вержене многие отзывались с неудовольствием — ведь именно он, интригуя через любимую жену султана Мустафы Михришах-султан, подтолкнул Турцию к войне с Россией. Мы эту войну позорно проиграли, но для Франции она оказалась весьма полезна.

Широко раскрыв глаза, француз с детским восторгом воскликнул:

— Как интересно! Я этого совершенно не знал, в доме моего дяди никогда не говорят о политике.

— Из-за этого Михришах-султан, жена султана Мустафы, едва не потеряла расположения мужа, ее спасло то, что он был привязан к их сыну — нынешнему султану Селиму.

— Но какое это имеет отношение к моей семье?

— Ах, да. Надеюсь, месье де Тотт, вы не найдете в моем рассказе ничего для себя оскорбительного. Сам я узнал об этом случайно — в Венеции, куда я в молодости ездил по делам торговли. Там мне случилось познакомиться с другим вашим дедом, бароном де Тоттом. Вы его помните?

Де Тотт задумчиво покачал головой.

— Почти не помню. Он всего раз или два приезжал к нам в поместье, когда я был совсем мал, а теперь мне даже неизвестно, жив он или умер.

— Барон де Тотт умер несколько лет назад в Венгрии, откуда был родом. Поскольку в живых нет ни вашего отца, ни ваших старших братьев, титул перешел к вам. Вы — барон де Тотт, месье.

Алет слегка наклонил голову, выражая почтение. Недоверие на лице молодого француза сменилось удивлением, в голосе зазвучали горькие нотки:

— Кто бы мог подумать! И мне приходится впервые слышать это от вас, совершенно постороннего мне человека. Если вы расскажете мне все, что вы знаете, месье Алет, я буду вам благодарен.

— Барон де Тотт, как и другой ваш дед виконт де Вержен, был дипломатом, — начал свой рассказ Алет, — его супругу, вашу бабушку, когда-то принимала у себя в гареме покойная тетя нынешнего султана Селима. Об этом в свое время много говорили в гаремах стамбульских пашей. Де Тотт и де Вержен были близко знакомы — барон служил секретарем у де Вержена во время его посольства в Стамбул. Неужели ваша матушка не рассказывала вам о блистательном прошлом ваших предков?

Де Тотт нахмурился и отвел глаза.

— У нас в доме… вернее, в доме моих дяди и тети больше говорят о насущных делах. Очевидно, то, о чем вы рассказываете, происходило достаточно давно.

Турок невозмутимо кивнул.

— Да, конечно. Ваш дед виконт Шарль де Вержен впервые был отправлен в Константинополь как посол короля Людовика Пятнадцатого еще при султане Османе. Здесь он увлекся Анной Дувивир, вдовой лекаря, имевшую маленькую дочь. От их связи, которую они не скрывали, родилась девочка. Шарль де Вержен дал дочери свое имя, а спустя несколько лет попросил у Людовика Пятнадцатого разрешения жениться на Анне. Король отказал — он счел непристойным человеку столь знатного рода вступать в брак с женщиной низкого происхождения. Вопреки королевской воле Вержен обвенчался с Анной в Константинополе, после чего разгневанный король, подстрекаемый герцогом Шуазелем, велел ему немедленно вернуться в Париж. Разумеется, Шарль де Вержен не собирался оставлять в Константинополе жену и дочь, но всей душой желал избавиться от семнадцатилетней Бремузы, дочери Анны от ее первого брака с лекарем.

Алет внимательно посмотрел на де Тотта, и тот растерянно пробормотал:

— Бремуза. Это имя моей тетушки.

— Простите меня, месье де Тотт, но ваша тетушка, как говорили, в юности обладала несносным характером. С годами, возможно, она изменилась.

Неожиданно молодой барон расхохотался.

— Вам не за что извиняться, месье Алет, характер у нее прежний.

Понимающе улыбнувшись, Алет продолжал:

— Бремуза завидовала младшей сестре, носившей благородное имя, и всей душой ненавидела Шарля де Вержена, женившегося на ее матери. Бремузе нашли мужа, богатого греческого купца, Вержен дал за падчерицей богатое приданое, но она никак не могла успокоиться и заявила матери, что не желает больше знать — ни ее, ни сестру. Выдав замуж Бремузу, Вержен увез жену с дочерью Мадлен в Париж, а через три года его назначили послом в Швецию. Как раз в это время он получил письмо от своего бывшего секретаря барона де Тотта — тот просил его о месте секретаря для своего юного сына. Разумеется, да Вержен не мог отказать хорошему приятелю. Молодой Франсуа де Тотт был принят у Верженов. Они с Мадлен полюбили друг друга с первого взгляда, и ничто не препятствовало их браку — юноша был приятен Шарлю де Вержену и Анне, а барон де Тотт, никогда особо не интересовавшийся сыном, полностью доверил все Вержену. В день их свадьбы Франсуа только-только исполнилось девятнадцать, Мадлен еще не было семнадцати. И брак их оказался на редкость счастливым. Что с вами, барон? Вы так побледнели!

— Сейчас я вспомнил, — сдавленно проговорил де Тотт, — помню ужас, который пережил, когда толпа крестьян громила наше поместье. Мы с матерью, младшими братом и сестрами прятались в потайной комнате в часовне, но туда доносились крики. Я различал голоса отца и старшего брата. Их растерзала чернь. Брату было только тринадцать, но он был высокий, рослый. Мама не плакала, только вся тряслась и просила нас сидеть тихо. Когда поместье догорело, они ушли, и один из слуг вывел нас из часовни. Мы долго шли, мама несла маленькую сестру и умоляла нас с братом забыть свое имя и никому из встречных его не называть — иначе нас убьют. Мы тряслись в карете, потом плыли на корабле. Не помню, как добрались до дома тети Бремузы, помню только, что она кричала на маму. Но потом вышла бабушка Анна, пришел муж тети, и нас повели в дом.

— Ваша бабушка, виконтесса да Вержен, вернулась в Константинополь еще до революции, сразу после смерти мужа. Людовик Шестнадцатый глубоко уважал вашего деда, при нем Шарль де Вержен занимал пост министра иностранных дел Франции, но светское общество так и не приняло его жену. После возвращения в Константинополь Анна да Вержен жила в семье своей дочери — Бремуза сама на этом настаивала и изо всех сил заискивала перед матерью в надежде, что та оставит ей по завещанию часть своих богатств. К несчастью, революция лишила семью Вержен их поместий — основного источника доходов. Также, как и семью де Тотт. Мне известно, месье де Тотт, что оставленные вам бабушкой средства едва позволяют вашей семье сводить концы с концами. Даже при том, что вы живете в доме вашей тетки.

Молодой де Тотт вспыхнул.

— Нам не приходится просить милостыню, месье Алет!

— Ни в коем случае не хочу вас оскорбить, барон, — Алет слегка поклонился, — но из уважения к именам де Вержена и де Тотта хотел бы помочь советом. Отчего бы вам не поступить на военную службу?

Де Тотт смутился.

— На военную службу в армию султана? Нет, месье Алет, боюсь, это невозможно.

Высоко подняв брови, Алет рассмеялся.

— На службу в армию султана? Я никогда бы такого не посоветовал. Но ведь и Франция имеет свою армию.

— Служить Директории? — лицо юноши сморщилось в брезгливой гримасе. — Никогда бы не предложил свои услуги этим ничтожествам!

— Кто говорит о Директории? Во Франции есть только один человек, которому можно служить с честью — генерал Бонапарт. Во время прошлой нашей беседы, когда я упомянул о разгроме турецкой армии при Абукире, мне показалось, что взгляд ваш преисполнился гордости.

Юноша смутился, но тут же гордо вскинул голову.

— Да! Да, месье Алет! Я горжусь, когда французы побеждают, мне горько, когда они терпят поражение! Я француз, и этого никому не изменить.

Алет одобрительно кивнул.

— Иного и нельзя ожидать от потомка де Тоттов и де Верженов.

— Поверьте, — разгорячившись, говорил молодой француз, — до сегодняшнего нашего разговора с вами никто не говорил со мной о моем происхождении. После вашего рассказа мне все понятно: моя бабушка была слишком уязвлена пренебрежением аристократов, а матери не хотелось раздражать тетку упоминанием знатных имен отца и деда. Однако в душе своей я всегда ощущал странное смятение, и теперь понимаю его причину: мне девятнадцать лет, в моих жилах течет благородная кровь, а я трачу время, помогая дяде в его лавке с учетными книгами и подсчетом доходов. Вы правы, месье Алет, я давно должен был отправиться служить Франции с оружием в руках!

Неожиданно порыв его угас, он печально поник головой.

— Что такое, месье де Тотт? — в голосе Алета слышалась искренняя озабоченность.

Де Тотт покачал головой.

— В Бонапарте меня отвращает жестокость, которую он проявил в Яффе, — тихо сказал он, — расстрелять четыре тысячи пленных! Я не представляю, как стал бы стрелять в безоружных.

— Мой юный друг, — нравоучительно произнес Алет, — это только доказывает, что Бонапарта ждет великое будущее. История одной лишь османской империи учит, что жестокость полезна, а милосердие почти всегда вредит. Закон Фатиха, предписывающий братоубийство в царствующих семьях, был жесток, но он помог османам сохранить династию. Мурад Третий, если я не ошибаюсь, велел задушить пятерых своих братьев, а Мехмед Третий — целых девятнадцать. Они были плохие правители, но усидели на троне, потому что некому было их заменить. Зато доброта Ахмеда Первого, пощадившего своего брата Мустафу, ввергла страну в хаос, и только Мурад Четвертый, которого прозвали Кровавым, сумел справиться с анархией и утихомирить распоясавшихся янычар.

— Возможно… — де Тотт запнулся, подыскивая слова поделикатней, — возможно, ваша вера может найти оправдание подобному, но я с детства впитал в себя понятия христианской морали.

Алет смеялся — звучно, долго и заливисто.

— Ах, месье де Тотт, месье де Тотт, — говорил он, утирая слезы, — какой же вы еще мальчик, барон! Я изучал историю не только нашу, но и вашу, европейскую. Инквизиторы толпами сжигали евреев и прочих еретиков, в Варфоломеевскую ночь католики приканчивали вчерашних своих друзей гугенотов. И эти убийства были совершенно бессмысленны, в отличие от закона Фатиха. Зато ваш милосердный король Людовик Шестнадцатый потерял голову, потому что не решился стрелять из пушек по восставшему сброду. Как это позже сделал тот же самый Бонапарт. Так что по-вашему полезней, месье де Тотт, милосердие или разумная жестокость?

Молодой де Тотт сжал ладонями виски

— У меня в голове все спуталось от ваших слов, месье Алет, — пожаловался он, — не знаю, что мне делать!

— Поезжайте в Европу, месье де Тотт, я слышал, что в войсках генерала Моро служит ваш дальний родственник Этьен де Нансути. Он человек чести и подскажет вам, что делать.

— Да, но….

Юноша замялся, Алет понимающе кивнул:

— У вас нет для этого средств, знаю. Но это не проблема. Для решения подобных проблем существуют ростовщики.

— Однако… вряд ли кто-то согласится ссудить мне нужную сумму. В Галате всем известно, что наша семья бедна.

— Я найду заимодавца, для которого порукой станет одно лишь ваше имя, не тревожьтесь. Попробую также подыскать для вас подходящего слугу-француза.

— О, месье Алет! — воскликнул тронутый молодой человек. — Вы так добры! Только вряд ли мне нужен слуга, я привык все делать сам, к тому же, не могу позволить себе лишних расходов.

Алет саркастически поднял брови.

— Месье, де Тотт, господин барон! Не забывайте об имени, которое вы носите, и о титуле, который вам принадлежит после смерти ваших деда, отца и брата! Что-то подсказывает мне, что скоро все изменится, те, кто станут верно служить своей стране, вернут себе отнятое революцией. И неужели в памяти вашего знатного родича де Нансути должно остаться, что барон де Тотт явился представиться ему без подобающего блеска? Вы непременно должны прибыть в сопровождении слуги.

Чувствовалось, что молодой человек слегка сбит с толку этой выспренней тирадой. Растерянно похлопав глазами, он неуверенно пролепетал:

— Наверное, вы правы, но… лишние траты….

— Ваши траты возьмет на себя ваш заимодавец. Вы сможете расплатиться с его корреспондентом в Европе, как только ваше положение упрочится. В Галате живет богатый еврей, который оказывал услуги еще вашему деду де Тотту, к нему мы сейчас и отправимся.

— Сейчас? — юношу охватила паника. — Но я еще не говорил с матушкой, мне нужно собраться с силами, прежде, чем я объявлю ей о своем отъезде. Я… я не знаю…

— «Иные не могут добиться успеха по причине того, что сил нет, а винят в этом обстоятельства», — продекламировал Алет по-гречески и вновь перешел на французский: — Решайтесь, барон де Тотт, объясните своей матери, каким вы видите для себя служение делу чести. Я уверен, она вас поймет и одобрит. Неужели ей хочется, чтобы вы всю жизнь оставались служащим у греческого купца?

— Наверное, вы правы, да… — де Тотт слегка приободрился, — здесь, в Галате, много эмигрантов, бежавших от революции, их участь незавидна.

— «Несчастья ближних становятся для людей наукою», — вновь процитировал Алет.

Неожиданно молодой француз начал смеяться.

— Простите, месье Алет, простите, — повторял он и все никак не мог успокоиться, но наконец все же сумел взять себя в руки.

— Что вас так развеселило, мой дорогой юный друг? — ласково спросил Алет.

— Вы цитируете Эзопа.

— Неужели вы считаете, что те, кто поклоняется Аллаху, способны цитировать только Коран? Хотя, возможно, в чем-то вы и правы — многие ученые улемы ни на что более неспособны.

В голосе Алета звучала явная насмешка — столь циничная, что юноша испуганно оглянулся.

— Нет, как вы могли подумать! Я просто вновь вспомнил детство — отец пригласил для нас учителя греческого языка, и тот постоянно ругал брата Франсуа, который никак не мог выучить басню Эзопа. Мне от него доставалось меньше — я был мал. Теперь Франсуа больше нет, у меня остался только один брат, — он горестно поник головой.

— Теперь вы старший в семье и должны думать обо всех. Поступив на воинскую службу, вы проложите путь к военной карьере и вашему младшему брату. Ваша матушка должна быть довольна.

— Да, решено, я еду! — вскричал де Тотт, вскакивая на ноги. — Идемте же, месье, Алет, идемте!

Бросив на столик несколько серебряных ахче (мелкая турецкая монета), Алет поднялся. Лестница заскрипела, и спустя минуту мальчик-лакей уже убирал пустые чашки и вытирал столик. Опасливо покосившись на игравших в шахматы Нерсеса и Гарабета, он сунул себе в карман два ахче, сгреб на поднос остальные и побежал вниз.

— Этот человек, Алет, представляется мне вольнодумцем, Србазан хайр, — задумчиво заметил Нерсес, беря слоном коня, — ведь за то, что он только что говорил об улемах, его вполне могут счесть вероотступником.

— При молодом французе и в нашем присутствии он мог говорить, что угодно, для этого не требуется много отваги, — возразил Гарабет, забирая слона пешкой, — ни один неверный не может свидетельствовать в шариатском суде против мусульманина. Алет-эфенди имеет достаточно причин испытывать неприязнь к улемам, однако он не так глуп, чтобы подвергать опасности свою жизнь.

— Кто он и чем занимается? Его разговор с юношей показался мне достаточно странным — словно Алет-эфенди преследовал свою цель.

— Кто такой Алет-эфенди? — задумчиво повторил Гарабет, держа в руке ладью и раздумывая, куда ее поставить. — Сын крымского кадия. Отец желал, чтобы Алет пошел по его стопам, но тот проявил невероятное для мусульманина непослушание родительской воле. В результате кадий проклял сына и выгнал из дому. Молодой Алет пошел работать к армянскому купцу Серпо — сначала амбалом (носильщиком), потом стал помогать в делах. Ездил с поручениями в Венецию и Геную, изучал языки. У него обширные связи, и он постоянно их расширяет. Тебе шах, айр сурб.

Нерсес двинул вперед пешку, заслонив своего короля от ладьи.

— Алет-эфенди прекрасно говорит по-французски, — сказал он, — насколько я могу судить при моих знаниях. Но как он, работая у купца, сумел приблизиться к государственным делам?

— Ты, наверное, слышали о недавно казненном Эбубекир-Ратибе, айр сурб?

— Бывшем после Порты в Вене и авторе низам-и-джеди? Разумеется, слышал. Тебе мат, Србазан хайр.

Гарабет засмеялся и смешал шахматы.

— Будем считать, что сегодня мне не везет в игре. Ладно, закончим игру, я хочу рассказать тебе об Алет-эфенди, одном из самых загадочных людей, каких я знаю. Давно, еще при жизни султана Абдул-Хамида, купец Серпо поставлял Эбубекир-Ратибу товары для его гарема. Однажды Ратиб что-то спросил у носильщика, который выгружал из телеги доставленные тюки — им оказался Алет. Он ответил так остроумно, с таким достоинством, что Ратиб был поражен и пригласил его к себе на службу. Позже, уже при нынешнем султане Селиме, Алет-эфенди сопровождал Ратиба в Вену, как один из секретарей посольства. Во время пребывания посольства в Вене старый кадий, отец Алета, тяжело заболел и, желая примириться с сыном, написал ему, призывая к своему ложу. Однако Алет на зов родителя не откликнулся и даже не ответил на письмо. Это вызвало недовольство ученых улемов, в том числе молодого, но всеми уважаемого имама Хаджи-Халила, который считал кадия своим духовным отцом. Он во всеуслышание объявил Алета непокорным сыном, а непокорство родительской воле, как тебе известно, в исламе считается одним из тяжелейших грехов.

— Письма из Константинополя в Вену и обратно идут достаточно долго, — заметил Нерсес, — к тому же, Алет состоял на государственной службе и, возможно, не мог ее сразу покинуть. Застал ли он отца в живых, когда посольство вернулось в Стамбул?

— Старик был при смерти, однако и тогда Алет не поспешил к нему явиться.

— Вот это уже тяжкий грех.

— Кадий рассудил также. Разгневавшись, он проклял сына в присутствии нескольких свидетелей, в том числе и имама Хаджи-Халила, потом произнес шахаду (свидетельство о вере в Аллаха и миссию его посланца пророка Мухаммеда) и умер. После похорон кадия имам Хаджи-Халил обратился в шариатский суд, требуя назначить Алету наказание за неповиновение родителю, как за посягательство на права Аллаха. Улемы, всесторонне рассмотрев дело, отнесли его к категории тазир (правонарушения, за которые не следуют жестко установленные санкции, а наказания назначаются произвольно, по выбору судей) и приговорили Алета к ссылке на год, запрету в течение трех лет занимать государственные должности и покаянию. Как ни странно, это обернулось для Алета благом — на него не распространилась немилость, постигшая чуть позже его начальника Эбубекир-Ратиба.

— Чем он занимается сейчас? — спросил Нерсес, у которого личность Алета вызывала все больший и больший интерес.

Епископ Гарабет бросил на него острый взгляд, но тут же обескураживающе улыбнулся и покачал головой.

— Трудно сказать, айр сурб! Говорят, вернувшись из ссылки, он занялся переводом трудов Дидро с французского языка на турецкий. Его часто видят в кофейнях, он любит беседовать со странствующими дервишами и приезжими купцами. Давай, выпьем еще кофе и поговорим о другом.

Нерсес кивнул. Больше он не спрашивал, и имени Алет-эфенди они в этот день тоже не упоминали. Гарабет стал рассказывать о предстоящей поездке на Крит, куда к концу восемнадцатого века переселилось много армянских семей из Смирны и Константинополя.

Глава седьмая. Первые уроки Алет-эфенди. Завет Эбубекир-Ратиба

Султан Селим внимательно разглядывал стоявшего перед ним человека.

— Как твое имя? — резко произнес он.

— Мохаммед Сеид-Алет, повелитель, сын крымского кадия Хуссейна-эфенди. Служил секретарем в посольстве Эбубекир-Ратиба-эфенди в Вену.

Четырнадцатилетний шехзаде Махмуд, сидевший у подножия трона султана, умоляюще посмотрел на султана. Взгляд Селима, устремленный на мальчика, стал ласковым.

— Шехзаде Махмуд желает расспросить тебя, эфенди, о поездке в Европу, — султан кивнул принцу и по-французски сказал: — Дозволяю задать вопросы, шехзаде.

— Ты часто бывал при австрийском дворе, эфенди? — обратился принц к Алету на фарси.

— Ваше высочество, — с улыбкой отвечал по-французски Алет-эфенди, демонстрируя прекрасное знание языка, — я присутствовал при вручении императору Леопольду верительных грамот, но бывал при дворе не очень часто, ибо не это было главной целью посольства в Вену.

— А что было главной целью? — мальчик тоже перешел на французский, взгляд его был полон пытливого интереса.

— Посетить оружейные заводы и академии, где в империи Габсбургов обучают военных и инженеров. Мы посетили также университет, где студенты изучают страны Азии. Такие студенты называются ориентологами или востоковедами, но, оказывается, им в действительности известно о нас, османах, очень мало. Мы рассказывали им о нашей стране — ведь чтобы строить отношения между странами, нужно знать друг о друге намного больше.

На губах Алета мелькнула улыбка. Султан Селим против воли был поражен той рассудительностью и достоинством, которые сквозили в каждом его движении и в каждом слове.

— Правда ли, месье, — принц на минуту запнулся, взглянув на султана, но все же решился спросить: — Правда ли, что в Европе некоторые считают нас, османов, дикарями, несведущими ни в науке, ни в искусстве?

— Ваше высочество, вы, наверное, почти ежедневно смотрите на Галатскую башню. А известно ли вам, что полтора с лишним века назад Хезарфен Ахмед Челеби спрыгнул с ее вершины на изобретенных им крыльях и благополучно перелетел через Босфор?

Глаза юного принца широко открылись от изумления.

— На крыльях! — ахнул он.

— Да, ваше высочество. За это султан Мурад Четвертый подарил ему кошелек с золотом. А через год или два его брат Лагари Хасан тоже был награжден султаном — он летал на изобретенном им летательном аппарате длиной в семь локтей. Этот аппарат вылетал из пушки, стрелявшей особым порохом.

— Из пушки! — воскликнул Махмуд и посмотрел на Селима — так, словно желал поделиться с ним переполнившим его душу восторгом.

— О Хезарфене Ахмете и Лагари Хасане пишет в своих трудах путешественник Эвлия Челеби, ваше высочество. Тем не менее, покорителями воздуха принято считать французов, братьев Монгольфье, которые поднялись в воздух на воздушном шаре всего лишь пятнадцать лет назад. И это все потому, что европейцам еще очень мало известно об османах.

— Вы неплохо знаете историю, месье, — заметил султан, все с большим интересом всматриваясь в лицо Алета.

— Ваше величество, мне хотелось лишь объяснить его высочеству, сколь много великого в истории османов.

— Скажите, месье, — заторопился принц Махмуд, боясь, что его отошлют прежде, чем он задаст все вопросы, которые хотел, — что лежит в основе законодательства европейских стран — хадисы, которые пророки неверных черпают из Библии?

Лицо мальчика раскраснелось, глаза сверкали. Султан слегка вздрогнул, но Алет-эфенди, не выразив ни малейшего удивления, спокойно ответил:

— Во многих европейских странах законопроекты выдвигаются и утверждаются сенатом или парламентом, ваше высочество. В Англии или Швеции, например, это органы власти, в которые каждое сословие выбирает своих депутатов. В России это орган, назначаемый императором. Не знаю, насколько понятно я объяснил. О системе законодательства и государственного устройства разных стран написано в сефаретнаме, которое я помогал составлять высокочтимому Ратибу-эфенди.

Он умолк и замер в почтительной позе.

— Вы прекрасно объяснили, месье, — сказал султан и посмотрел на принца: — Ты узнал все, что тебе хотелось, шехзаде?

— Ваше величество, — мальчик умоляюще сложил руки, — я еще хотел лишь спросить у месье, что он думает — помогут ли реформы, о которых все говорят, изменить нашу страну?

Он перевел взгляд на Алета, и тот с улыбкой поклонился.

— Ваше высочество, — ответил он, — реформы уже многое изменили, хотя его величеству приходится встречать немало препятствий к их проведению в жизнь. Но за десять лет нельзя достичь того, на что у европейских держав ушли столетия. Разве не написал о его величестве поэт шейх Талиб, — он перешел на фарси и звучно продекламировал:

«Его Высочество Хан Селим, являющий собой высшую справедливость этого века,

Снова заставил цвести нашу веру и нашу страну.

Просвещенная божественным вдохновением, его всезнающая душа творит новые,

Причудливые образы, создавая поэзию и здравомыслие нашей страны.

Все свои помыслы и все старания направляет он на восстановление миропорядка,

Считая, что такие необходимые вещи, как война, происходят по воле Всевышнего»

Султан Селим против воли своей был растроган — поэта Талиба, шейха ложи близкого ему по духу ордена Мевлеви, он считал одним из самых близких своих друзей.

— Вы любите поэзию, месье Алет, — воскликнул юный принц, — я тоже люблю стихи! А пишите ли вы их сами?

— Ваше высочество, мои стихи не сравнятся со стихами Талиба, и я никогда не сумел бы найти столь возвышенных слов для описания деяний нашего повелителя

Махмуд перевел восторженный взгляд на Селима.

— Ваше величество, мой кузен! — воскликнул он. — Дозвольте мне помогать вам во всех ваших начинаниях!

Султан Селим не сумел удержать улыбки.

— Твое время еще придет, шехзаде Махмуд. Поблагодари месье за рассказ о Европе и прочитанные им стихи, а потом можешь идти к себе.

Принц церемонно произнес:

— Благодарю вас, месье, — он весело тряхнул головой, — вы рассказываете все гораздо интересней, чем мои учителя.

Поклонившись султану и приветливо кивнув Алету, шехзаде Махмуд удалился. Алет-эфенди продолжал неподвижно стоять, почтительно опустив глаза, ибо придворный этикет не дозволял ему смотреть на султана.

— Садитесь, месье, — сказал наконец Селим, — и расскажите, как вы познакомились с Ратибом.

Опустившись на подушки у изножья трона, Алет почтительно ответил:

— Ваше величество, я работал носильщиком у армянского купца Серпо, и однажды меня увидел Ратиб-эфенди, имевший дела с купцом. Он поговорил со мной и решил принять к себе на службу. Все, что мне было поручено, я старался выполнять добросовестно.

— Кто ваш отец, месье?

— Ваше величество, мой отец был крымским кадием. Он дал мне образование, желая, чтобы я пошел по его стопам, но я понял, что Аллах не дал мне призвания находить в хадисах истину. Я оказался плохим сыном, ваше величество.

— Неповиновение отцу — тяжкий грех, эфенди, — громко произнес султан на фарси и сурово сдвинул брови.

— Да, повелитель, — Алет-эфенди покорно склонил голову, — за этот грех я понес наказание, к которому меня приговорил суд шариата.

Селим успел заметить блеснувшую в его глазах насмешку. Чуть помедлив, он холодно кивнул:

— Говори, эфенди, что хотел сказать.

— Повелитель, — начал Алет-эфенди, — мне хорошо даются языки, и покойный Ратиб-эфенди обратил на это внимание. Он не раз оказывал мне честь, обращаясь к моим услугам, я помогал ему составлять сефаретнаме, мы с ним не раз обсуждали реформы и проект низам-и-джеди. Эбубекир-Ратиб-эфенди часто открывал мне свои мысли, и одно могу сказать: он до самой смерти оставался верен своему повелителю.

Лицо султана стало непроницаемым.

— У меня не было причин сомневаться в преданности Эбубекир-Ратиба, — холодно ответил он, — однако улемы увидели в его поступках иртидад.

Взгляд султана сверлил Алета, но на лице у того не дрогнул даже мускул. Благочестиво возведя глаза к небу, он с покорностью фаталиста произнес:

— Все в воле Аллаха, повелитель! — и тут же без всякого перехода продолжил по-французски: — Ваше, величество, Ратиб видел огромную пользу в создании в империи надежной секретной службы. Мысли свои он записал и передал мне все свои бумаги за день до того, как покинул Стамбул, отправляясь в ссылку на Родос.

Султан отвернулся — разговор о казненном Ратибе причинял ему боль. Он вспомнил их последний разговор — незадолго до того, как Ратиб отправился в ссылку.

«Повелитель, — говорил ему опальный министр, — проникая в чужие секреты, мы получаем ни с чем не сравнимые преимущества. Всегда следует точно знать, о чем говорят в казармах янычары, и что происходит при дворах европейских монархов. Особенно теперь, когда на каждом шагу мы окружены противниками реформ. Вспомни, повелитель: секретная служба, созданная великим визирем Кёпрюлю во времена султана Мехмеда Четвертого, позволила надолго подавить мятежи в стране. Благодаря ей были одержаны победы в Эгейском море, возвращен блеск славе империи. Теперь секретной службы больше нет, каждый министр сам нанимает шпионов, которые не сумеют незаметно проследить даже за убогим слепцом. Достаточно вспомнить, как русский Кутуз-паша посмеялся над следившими за ним людьми Шеремет-бея и обвел их вокруг пальца»

Тогда султан напомнил Ратибу, что казна пуста, а создание сети осведомителей требует денег. И немалых. Теперь слова Алет-эфенди напомнили ему эту беседу и почему-то вызвали раздражение.

— Передайте мне имеющиеся у вас бумаги Эбубекир-Ратиба, месье, — сухо произнес он и сделал движение рукой, приказывая Алету удалиться

Однако Алет-эфенди, рискуя вызвать гнев повелителя, опустился перед ним на колени и коснулся лбом султанской туфли.

— Молю ваше величество выслушать ничтожнейшего из своих рабов! Перед тем, как отправиться на Родос, Ратиб-эфенди поручил мне лично заняться созданием секретной службы. Выполняя его приказ, я начал вербовать агентов, соглядатаев и лазутчиков. Уже теперь многие из них регулярно присылают мне сведения через дервишей, приезжих купцов или голубиной почтой. Я как раз собирался отправиться на Родос, чтобы отчитаться перед эфенди, когда пришло сообщение о его казни. Что же мне делать, ваше величество? Эбубекир-Ратиб, заботясь о благе империи, доверил мне для выполнения моей работы свои собственные средства. Кому мне представить теперь отчет, дабы меня не обвинили в злоупотреблении и хищениях?

Султан Селим был ошеломлен этими словами и той страстностью, которая позвучала в голосе Алета.

— Садитесь, месье, я вас выслушаю.

Алет-эфенди деловито извлек из нагрудного кармана аккуратно перевязанные узкой лентой бумаги и, развязав скрепляющий ленту узел, высвободил несколько стопок, в каждой из которых листки оказались аккуратно сшиты друг с другом.

— Каждый мой агент, ваше величество, имеет свой шифр. Только этим агентам я и плачу жалование, а то, как они добывают сведения и с кем делятся, их дело. Поэтому затраты на осведомителей не столь велики. Люди выдают тайны, доносят и предают не только ради денег — их часто толкает на это жажда мести, зависть, страх перед разоблачением или просто неумение держать язык на привязи. Самых простодушных можно сделать осведомителями, обещая им милость Аллаха и ласки гурий в вечно зеленеющих садах. Нужно только держать в руках все нити и тихонько за них тянуть. Вот некоторые из донесений, к ним приложены расшифрованные мною тексты, переведенные на французский.

Султан повертел в руках одну из увесистых стопок скрепленных бумаг, но читать не стал.

— Что это? — хмуро спросил он.

— Донесения о тайных сношениях грузинского царя Георгия с русским императором. Вашему величеству известно, возможно, что старший сын Георгия царевич Давид находится на военной службе у русского императора. И вот копия письма, которое царь Георгий отправил русскому императору через посланника Коваленского:

«… по сей день посланник Персидский остается у нас и просит в заложники сына, а если нельзя будет нам прибавить войска, то они от нас возьмут и сына, и вынудят другие условия, и тогда мы совершенно будем удалены от союза с вами. У меня просят старшего сына, числящегося на вашей службе, генерал-майора, наследника престола, Давида, и если я, как отец, решусь пожертвовать сыном и отдам его персиянам, то как я могу решиться отдать им генерал-майора, состоящего на вашей службе?»

Павел уже возобновил прежний трактат, заключенный его матерью императрицей Екатериной с царем Ираклием, отцом царя Георгия. Кроме того, русский император согласился принять царство Картли-Кахети в покровительство и подданство своей державы. Русские войска уже в пути и не сегодня-завтра войдут в Тифлис.

— Что! — в гневе вскричал Селим. — Грузинский царь без нашего ведома отдает Картли-Кахети под власть России? И все тавади (грузинские владетельные князья) согласны?

— Нет, ваше величество. При дворе сейчас две партии — одна стоит за царевича Давида, другая за царевича Юлона, старшего из сыновей Дареджан, мачехи царя Георгия. Царица Дареджан еще восемь лет назад молила своего супруга царя Ираклия объявить Юлона наследником престола — под тем предлогом, что ее пасынок Георгий, старший сын царя, слаб здоровьем и неспособен по болезни вершить дела царства. На это Ираклий даже из любви к жене пойти не решился — Георгий, хотя и сильно располнел, страдает одышкой, но ум у него острый, он прекрасно образован и рассудителен. Однако в угоду Дареджан Ираклий составил завещание: после смерти Георгия трон должен перейти не к сыну его Давиду, а к сводному брату Юлону. Царь Георгий Двенадцатый, взойдя на престол, завещания отца не признал. Он твердо намерен передать престол сыну, а не брату, и в этом тоже рассчитывает на поддержку русского императора — Давид за время своей службы в России доказал преданность России.

Селим напряженно слушал, одновременно разглядывая аккуратно сложенные листки — короткие и длинные донесения, их расшифровки, копии писем.

— Так царь Георгий очень плох?

— Ему не прожить и двух лет, ваше величество. Поэтому он так обеспокоен судьбами царства и сына — царица Дареджан, плетя свои интриги, тайно отправила к персидскому Фетх-Али-шаху (персидский шах, правивший Ираном с 1797 по 1834 годы) младшего из своих сыновей царевича Александра, обещая шаху верность Юлона в случае его воцарения. Более того, это именно по ее наущению Фетх-Али-шах потребовал от царя Георгия отправить к нему заложником царевича Давида — таким образом Дареджан хотела избавить Юлона от племянника-соперника. Фетх-Али-шах не получив Давида, разгневался, в Тифлисе уже ходят слухи о скором нападении персов. У всех свежо в памяти нашествие Ага-Магомет-хана (персидский шах, предшественник и дядя Фетх-Али-шаха), поэтому многие ждут русских с радостью. Ваше величество может подробно ознакомиться со всеми донесениями.

Недовольно сдвинув брови, Селим размышлял. Новости об интригах грузин были не из приятных — Грузия на протяжении веков являлась яблоком раздора между Ираном и Османской империей, но сговор царя Георгия с русскими оказался неожиданностью. Ему, султану, следовало знать о планах царицы Дареджан до того, как она сговорилась с персами. Можно, конечно, и теперь попробовать переманить ее на свою сторону, у Османской империи есть для нее сладкая приманка — Имерети. Имеретинский царь Соломон Второй ищет поддержки Османской империи против русских, детей у него нет. Разве не заманчиво для Дареджан было бы объединить под властью ее сына Юлона Картли-Кахети и Имерети?

— Хорошо, я ознакомлюсь, — наконец ответил он Алету, почтительно молчавшему с опущенными глазами, и указал на другую пачку, более тонкую, — что здесь?

— Это, ваше величество, донесения из Видина. Видинский паша Пазванд-оглу, забыв о своем верноподданническом долге, решил чеканить свою монету и даже заказал в Венеции специальный станок, — не дожидаясь вопроса султана, Алет-эфенди начал перечислять: — В этой пачке донесения из Италии, в них имеются копии писем адмиралов Ушакова и Нельсона друг к другу. Очень сильная неприязнь в них проглядывает. А здесь, ваше величество, — он подал султану тонкий сложенный листок, — последнее донесение из Египта, ввиду его срочности доставленное голубиной почтой. Генерал Бонапарт тайно отбыл из Египта во Францию.

— Аллах!

Селим вскочил на ноги, и Алет-эфенди, следуя этикету, тоже поднялся. Дильсизы придвинулись ближе. Султан крупными шагами ходил по залу, обдумывая значение только что услышанной новости. Алет-эфенди стоял, боясь шевельнуться, чтобы дильсизы — упаси Аллах! — не приняли это за угрозу жизни султана. Наконец Селим замедлил свой шаг и остановился.

— Вы получаете жалование, месье? — резко спросил он.

— При Эбубекир-Ратибе я получал жалование из казны, ваше величество, но потом….