Мужская поваренная книга

Закуски

Буженина с кноделями

С своей волчихою голодной
Выходит на дорогу волк;

Ранняя февральская весна натащила на низкое городское небо моросящую наволочь, натаяла на газонах линзы чёрного снега и развела везде слякоть локальных гримпенских трясин. Низко опустив капюшон, долго стоял в сумеречных клочьях летящего серого тумана, прижимая нос к мокрому от дождя стеклу витрины цветочного магазина с расцветшими орхидеями. Злобно скаля клыки истого гастроэнтузиаста, смущал букетчиц. Многозначительно показывал зародышам будущих Галатей только что купленную неподалёку, под настроение, полуфунтовую пачку байхового чая «Лондон». Вдоволь наигравшись в Потрошителя, направил свои стопы через дорогу — в мясную лавку, за чудным нежнейшим свиным окороком для изготовления домашней буженины к завтрашнему обеду, посвящённому возвращению в трепещущее лоно семьи моей пиратки.

Вернувшись домой, перво-наперво затворил маринад. Три-четыре листика лавра, собранного рачительными руками душеньки моей на склонах Ахун-горы, пару гвоздичек, обезьянью жменьку горошин смеси перцев и соль. Закипятил, оставил остужаться. По остывании погрузил в маринад омытый свиной окорок. Готовил обмазку. Мельчайше рубленные дольки чеснока смешал с посечённым укропом, красным и чёрным перцами и влил в смесь для вязкости и бодрой адгезии немного оливкового масла. Раздувая от вожделения ноздри, вынул из маринада мясо и сушил его белоснежным расписным кухонным рушником. Нежно напевая окороку колыбельную, переворачивал его с боку на бок и щедро натирал одуряюще пахнущей обмазкой. Долго и с недоверием рассматривал дьявольскую прелесть кухонных нововведений — мешки для запекания мяса из, прости меня, Боже, грешного, полиэтиленрефталата. Мял в руках прозрачную тонкую чушь, шелестел, засовывал внутрь мешка голову и через хрусткое осматривал с будущей позиции окорока то, что древние эллины называли «хаос», а первобытные славяне в двадцатом веке величали «космос». В порыве ража познания пробовал даже лизать изнутри мягкие стенки. В гневе топорща бороду, шептал: «Ишь ты, гадюка какая! Прозрачно, как стекло, а мнётся…» Осенив себя для уверенности крестным знаменем, отправил милый окорок в мешок, плотно завязал бечевой и погрузил в чашу мультиварки. Для выхода пара мстительно нанёс зубочисткой три прокола басурманскому мешку. На дно чаши плеснул стакан воды, захлопнул крышку. Не убоясь хищной пляски крупных красных цифирь на дисплее и коварно-жалобных попискиваний электроники, включил режим «тушение» и отпрыгнул подальше. Чувствовал себя смелым и храбрым, как никогда.

По звонку репетира мультиварки о готовности вынимать изделие не спешил. Неутомимо наблюдая за убаюкивающе тикающей клепсидрой, выжидал до полуночи полного остывания буженины. Сам же, заслуженно прилёгши, как римлянин, на клинию, слегка побулькивал в ритм времени рюмашкой чачи. Той самой чачей, что физически — всего лишь беспохмельный дистиллят виноградного вина, а метафизически — широкие врата в великолепный мир, где агнец дружит со львом, где нет старости и злости, где женщины вечно милы и юны, где нет печали о сходящем на нет старом добром времени…

Хотя сожаления о наступивших необратимых и катастрофических изменениях в отношениях полов всё ещё волнуют иногда. Вот взять, к примеру, случай, наблюдаемый нами прошлым летом во время ежедневного оздоравливающего променада. Гулять в тот вечер случилось нам аккурат мимо студенческого городка. Спортивно-худосочного вида молоденькая девица стремительно подошла к зданию мужского общежития и, задрав короткостриженую голову, по-разбойничьи пронзительно свистнула. Распахнулось окно на третьем этаже, появилась радостная лопоухая физиономия её возлюбленного и стала всеми частями тела делать сложные приглашающие жесты. Весело фыркнув, недоросль принялась лихо карабкаться по решеткам на окнах и водосточной трубе вверх. Спустя мгновение влюблённые голубки под аплодисменты фланирующей публики страстно поцеловались на подоконнике и скрылись с глаз в глубине комнаты. Вспоминая сиё и ворча себе тихонько под нос: «Мы перестали пролазить в окна наших возлюбленных дам… Нет уж былого романьтизьма…», уснул крепчайшим сном праведника.

Разбужен же был от того, что вашего покорного слугу грубо хватали за тёплые ноги холодными руками какие-то два злодея. Трясли сонное тщедушное моё тельце, кричали что-то глупое, суетное и размахивали над головой фомкой. Но разум титана мысли — он и в экстремальных ситуациях работает великолепно. Нападавших успел обезоружить коронной фразой из боевого кухонного НЛП: «Лаванда согревает наш мозг, уставший от прожитых лет». Бандюки остановились, задумались, и всё стало проясняться.

Белка моя единоутробная, вернувшись ныне в час ночи после рейда своего подводно-диверсионного отряда судей по тылам мирных прибрежных сёл в честь закрытия яхтенных гонок, не смогла достучаться-добудиться. Ключей же от нашей пещерки ей сроду не доверялось. Сперва — по нежной молодости, а потом — по ветрености характера. Первый час она развлекала себя попытками пилкой для ногтей вскрыть дверь, безуспешно откручивая шурупы на притворной планке. Ха, дилетантка! К исходу второго часа, нафантазировав себе всяких весёлых жутей о вероятном скором вдовстве, аварийно вызвонила коллегу моего. И по его приезде, составив преступное сообщество или в простонаречье — шайку, вскрывала с ним дверь бандитской фомкой, взятой напрокат у перепуганного до усирачки такими ночными штурмами управдома.

Чистил и варил картофель. Сварив — толок толокушкой. Перемешивая, добавил панировочные сухари и специи, влил пару яиц. Катал колобки кноделей и опускал их вариться в солёную воду. Периодически смахивая непрошеную слезу и сморкаясь в передник, слушал милушку свою. Она, насупив брови и чеканя слог, будучи уже в состоянии, как говорят гусары, «вполсвиста», читала мне лекцию, длинную и страстную, о вреде моего хронического алкоголизма. Лекция изобиловала жуткими подробностями о пагубном воздействии оного алкоголя на мой детский организм и глубинах моего же морального падения. Но не зря верно сказал лорд Байрон: «Дайте женщине зеркало и несколько конфет, и она будет довольна». Дочитав, голубушка моя помолчала немного в скорбной задумчивости и, приглядываясь к нарезанию буженины и красивому выкладыванию на блюдо кноделей, сглатывая слюнку, коварно пообещала: «Все равно буду с тобой дружить».

Подавал этой банде обед, превратившийся в очень ранний завтрак, с опаской. Понял одно: однако как быстро дичают и криминализируются наши дорогие женщины. Одна взломанная дверь и всё! Все строгие семейные морально-этические устои летят весело под откос, и стройнящиеся дамы ночью жрут за обе щеки как миленькие…

Варёные раки

Пришла, ой пришла пора пожинать камни. Младшенький-то мой уже добытчик. Кажется, ещё вчера бегал крошка по поместью с деревянной сабелькой за девками дворовыми, крича: «Убью, постылые!», а сегодня, кровинушка моя родная, уже выходит ночкой тёмною с кистенем и гуслями за чужим добром разным на наследственную отчую разбойную тропу. Днём же ясным, когда вострый нож сумеречного татя мирно спит за поясом, таскает с работы подношения своего начальника. У них, видите ли, на службе сложилось этакое кооперативное общество взаимопомощи: «Едовые резервы».

Вчера припёр молодую кукурузу, честно экспроприированную шефом на чужой частной делянке. Уворованное у кулачья моментально сварили и зожрали, счастливо урча под тревожный революционный треск свечей в старом шандале, щедро мажа початки коровьим маслом и обильно посыпая крупной йодированной солью.

Сегодня же прежним источником прибыла сотня раков. Варили их в три приёма, так как сиротская наша малая кастрюлька городского интеллигента не рассчитана на этакое вакханальное изобилие. Варили членистоногих отряда Crustacea с укропом, солью, смесью перцев и чесночком неочищенным. Плясали ногами витиеватые па под строгий ритм офисного бубна и кидали раков живьём в кипащу воду. При сём хохотали зверски и посылали пальцами непристойные знаки одновременно и в надир, и в зенит.

Но… что я хочу сказать про этих ваших раков? Колко, хлопотно и непродуктивно. Изволили откушать по штуки три, не более… Живейшая, интереснейшая застольная беседа угасла сама собой. Переглянулись мы исподлобья, суровыми бирюками насупясь, и молча, не сговариваясь, молниеносно ринулись в близлежащую лавочку, где симпотишные молодайки пекут восхитительно нежные чебуреки с мясом. Вернулись, сели за стол, дружно вонзили свои алчущие впечатлений клыки в скворчащие чебуреки. Ароматный сок брызнул и побежал по подбородкам и… «Мгновенье, прекрасно ты, продлись, постой!..»

Кулебяка

О, женщина, тебе коварство имя!

Ещё при первом нашем знакомстве, в ту пору, когда злыдне моей едва-едва исполнилось одиннадцать, предупреждал я, катая её очертя голову на своей быстро-самобеглой керосиновой мотоциклетке по городу, о своих серьёзных планах на нашу будущую счастливую семейную жизнь. Тщательно предупреждал, подробно, с расстановкой и по пунктам. И уж точно, помню как сейчас, настойчиво упоминал о том, что третьего числа месяца января, года две тысячи семнадцатого от Рождества Христова, в день светлой памяти княгини Ольги, изволится мне в рабочий полдник откушать во здравие своё весьма скромной кулебяки, всего-то о двух углах гнутой. И особо, примечал-подчёркивал при этом, о готовке вышеупомянутой кулебяки непременно милыми ручками супруги своей.

Ха!.. Не тут-то было. Не успело минуть и всего ничего, чуть более четверти века, все клятвы обманщицей были забыты, обещания выброшены из ветреной головки прочь. На Новый год, с двенадцатым ударом курантов, недопив шампанское и едва запечатлев на устах моих мимолётный легкомысленный поцелуй, умчалась она в свой ежегодный рождественский вояж по диким имеретинским побережьям. Там, осуществляя с товарищами своими жестокое яхтенное судейство и бурно отдыхая от обрыдших цивилизационных пут, переодевшись в морские одежды и повязав головы платками на пиратский манер, грубыми просоленными громкими голосами и столь же солёными словечками пугают они до глубоких обмороков нежных и юных соревнующихся яхтсменов.

А несчастный автор сих строк остался посреди постпраздничного разора один на один с тремя голодными сиротками на руках. Тремя — потому как подельника моего в бинарных битвах за хлеб насущный и молодой худобой стройнящегося, как кедр ливанский, стоит пока вершить лишь за одну особь. Вашего же покорного слугу, здоровой полнотой и дородной статью солидно напитанного, несомненно, следует, хотя бы из уважения к умению вкусно пожрать, числить сразу не менее чем за две персоны.

Впрочем… список сироток смело можно и ещё увеличить, так как ровно в ту пору угораздило прибиться к нашему скромному шалашу и брата моего, странствующего монаха Отца Косьму. Странствующего отнюдь не волею своей. Как все беды наши мужские, с рождения и до, пожалуй, самой смерти, имеют в основании своём женский произвол и коварство, так и путь его мирской, видите ли, любезные читатели, произрастал волею матери нашей; жестокий бескомпромиссный культуролог и воинствующий искусствовед, выгнала пострижника на время праздников из родового имения взашей. Дабы физиономией своей ехидной, бородой окладистой и едкими охальными замечаниями, а тем паче прожорливостью неуёмной не портил стройности праздников и не отвлекал маменьку на стояние у плиты от тихой зимней элегии благочестивых дум её.

Привечал гостя дорогого скромно, посылая к порогу с рюмашкой чачи на подносе молодого своего коллегу. Вслед гремел строгим наказом проследить, обмёл ли монах в сенях метёлкой свои ступалы от праха мирского и не принялся ли по обыкновению забывчивому своему следить в чисто мытой горнице. Сам же в то время, неспешно помешивая и вдумчиво снимая шум, варил куриный бульон на студёной колодезной воде. Опускал в будущее консоме для волшебства неочищенную луковку. Сварив и вынув куру из бульона остужаться, месил в хлебопечке дрожжевое тесто. Упреждая возможную критику а-ля натюрель знатоков поварёшек и рубелей, уверенно заявлял: прогресс делает своё чёрное дело, и квашню руками, как завещал нам Александр Афанасьев, чтоб «жопа была мокра», месят ныне только коварно порабощённые нами женщины.

Отмерив и влив в форму подогретую воду, добавлял в неё, помешивая, соль, сахар, масло и сухое молоко. Насыпав муки и сделав в белоснежном кракатау сверху кратерок, сыпанул в него дрожжи и включил режим замеса. Приглядывал одним глазом за бодрыми стараниями умнички хлебопечки. Вторым оком же на правах самого глубоко пострадавшего из присутствующих от прекрасной половины человечества под весьма одобрительное кряканье после каждой очередной рюмки нашего записного женоненавистника монаха читал крайне поучительную лекцию о превратностях дамских каприз коллеге своему, ещё не познавшему по молодости ужасов семейной жизни. По случаю знаменательного дня строил базис своих выкладок на легендах о вышеупомянутой княгине Ольге.

История фемины сей, говорил я, край как любопытна и познавательна. Судя по той глубокой иронии, с которой мамы-папы дали ей с роду имя Прекрасна, девиантное поведение у девицы было замечено ещё с сопливого детства. С трудом вытерпев асоциальные выходки отроковицы до её десятилетия, родичи скоренько сосватали юную хулиганку, с глаз долой — из сердца вон, князю Игорю. Свёкор же её Вещий, князь Олег, глядя на такой прекрасный подарочек, свалившийся ему, как снег на голову, пытаясь избежать насмешек соседей и друзей, быстренько переименовал невестку в Ольгу, что тоже, ясное дело, улучшений в её характере отнюдь не принесло. Впрочем, честно говоря, и муженёк ей попался под стать — тоже не подарок. И глупый, как выяснилось, и жадный, и развратный одновременно, даром что Рюрикович. Папаша, Вещий Олег, пока ещё был во здравии, справлялся с державою всё как-то сам, не подпуская к штурвалу милых чад. Но выдержал закидоны молодожёнов тоже недолго, лет десять, не более. После чего внезапно впал в некрозоофилию, до неприличия смущая собственную дружину гамлетовскими беседами с черепом своей дохлой лошадки. За сим, не смотря, судя по прозвищу, на явные наличия дюжих паранормальных способностей, неразумно допустил покусание себя мимо проползающей рептилией в левую ножку повыше княжеского сапожка прямо до смерти. Вот тут-то его сынок с невесткой и развернулись.

По готовности замеса извлёк подошедшее тесто и незамедлительно кинулся гнуть кулебяку. Загибал аскетично скромно, как и было задумано мной ещё в прошлом тысячелетии, всего о двух углах. Под первый угол победно легла нежная куриная грудка, мельчайше сёк её ножом и мешал с толчёным варёным картофелем, добавлял перцу, соли и совсем немного, для сочности, полуколец припущенного на смальце лука. Под второй угол кулебяки назначал зелёный лучок и крошёные варёные вкрутую яйца, к ним добавил затейливо завитые стружки коровьего масла и укроп. Таинство сотворения пирога сопровождал дальнейшим поддержанием нашего высокоучёного коллоквиума.

Науськанный женушкой-злодейкой, князь Игорь наконец-то дорвался у проживавших по неразумию неподалёку древлян до вкусной и забавной процедуры отъёма у кулачья неправедных накоплений в пользу государства и, уже возвращаясь с конфискатом из древлянского Искоростеня, решил, как говорят лётчики, зайти на второй заход. «Идите с данью домой, а я возвращусь и похожу ещё», — сказал он своим ратникам и вернулся в гордом одиночестве к обобранным древлянам. Можно, конечно же, пространно и долго обсуждать данный факт, но ведь всем ясно, куда мужчины отправляются сам-один, без весёлых хмельных друзей. Понятно как божий день: без местной крутобёдрой и волоокой чаровницы дело тут не обошлось. Шаловливый декамерон по неизвестной причине у Игоря совершенно не задался. В чём был прокол княжеского лихого пикапа, история стыдливо умалчивает. Но конфуз случился настолько серьёзный, что древляне, невзирая на чины и звания, крепкой земледельческой смёткой быстренько сообразив о слабом развитии в их время пенитенциарной системы, князя Игоря жесточайшим и затейливым способом укокошили. А заметая следы преступления, они, по древней традиции, насыпали на могиле князя неприметный высоченный курган, да к новоявленной вдове, не мудрствуя лукаво, выслали сватов для компенсации, так сказать, душевных и телесных потрат.

Уже загнутую кулебяку, вооружившись вороньим пером, мазал мёдом и, нежно поддерживая под налитые крутые бока, отослал выпекаться. Сам же затеялся биточками. Перемолов остатки куриных мясистостей, смешал их с манной крупой, двумя яйцами и тёртым адыгейским сыром, перчил, солил и катал в натруженных ладонях нежнейшие ошария. Любовно нарекая каждый поимённо ласковыми тайными кухонными именами, опускал их в кипящий бульон.

К радости своей, судя по дальнейшим событиям, внезапно овдовев, наша Ольга разгулялась. Нахлебавшись за пятнадцать лет семейной жизни всякого интересного и домостройного, повторно выходить замуж совершенно не возжелала. Коллега её по сходной ситуации, одиссеевская дура Пенелопа, дабы отпугнуть вьющихся вокруг претендентов на руку и сердце, остервенело вязала, а по ночам распускала свитерок с олешками, но это же совсем не наш формат. Нет ни удали, ни истинно славянской лихости. Прекрасно понимая таковое, в отличие от греческой рукодельницы, Ольга отпугивала назойливых женихов затейливой выкружью увлекательной мести. Первую прибывшую партию древлянских сватов, состоящую из двадцати «лучших мужей», велела прикопать в землю прямо в ладье, их привёзшей. Уже это первое коварство оставило настолько неизгладимое впечатление на Ольгиных современников, что следы его прослеживаются и поныне. Именно в честь данного казуса, до сих пор народная молва банку с консервированной в томате килькой неизменно называет «братской могилой». Догадливые древляне, сейчас же сообразив выгоду от посылки к Ольге сограждан в виде продвижения социальных лифтов и появления массы вакантных мест в Искоростеньской мэрии, снарядили вторую партию сватов из «наиболее знатных своих людей — княжеского рода, купцов, бояр». Этих Ольга на скорую руку велела сперва помыть, а уж затем, уже чистеньких, вкусно пахнущих медовухой и берёзовыми вениками, сжечь прямо в бане. Сама же, отстучав древлянам на местном почтампте скорую телеграмму: «Се уже иду я к вам, и устройте мне меды многие…», отправилась в Искоростень лично в сомнительной компании неких «юных отроков».

Биточки порционно раскладывал сообразно поименованию. Себе клал с именами, начинающимися с гласных букв, а соснедникам, естественно, — с согласных. Испёкшуюся до хрустящей золотистой корочки кулебяку подавал на общем блюде, разрезав её на три сочащихся душистым соком больших куса. Предложил сотрапезникам сей харч хватать загребущими руками и жадно пожирать, роняя крошки и начинку прямо в тарелки, на попискивающие и крутящиеся в дымящемся янтарём бульоне биточки.

Пытаясь перекричать густое чавканье, отвлекал внимание коллоквиантов рассказом об очередном озорстве, устроенном Ольгой на свежем кургане у древлян в час «испития медов многих». Во время тризны и «игрищ военных разныя» видя, как древляне напились и «лежат недвижны», княгиня сначала велела своим отрокам «пить за них», а затем, уже с избытком нахмелив свою несовершеннолетнюю мелюзгу, приказала шпанюкам древлян умертвить. Шомполами в уши.

К скорбной печали своей наблюдал у застольников стремительно набегающую сытую осоловелость и внезапную полную глухость к поучительным и увлекательным побасёнкам. Назидательно тыча в них указательным пальцем, припоминал обжорам ещё недавнюю голодную ртутную живость их умов. Мстительно поджав красиво очерченные губы, даже не упомянув о ловле Ольгой суеверных древлян на числа три и четыре, коллоквиум завершил.

Курник

Весёлая компания За печкою сидит И, распевая песенки, Усами шевелит.

Бросил ныне по внезапной немощи телесной милые сердцу моему родные ухваты и противни. Жесточайшее люмбаго пришло незванно в гости, будь оно неладно. С содроганием вспоминая пахнущий прогорклым пережаренным маслом общепитовский ужас, стал изучать рынок развозной на заказ частной малопредпринимательской едовни. Перво-наперво нашлись нам в этом вашем услужливом интернете пироги осетинские. Мясные и сырные. Приказал доставить пару строго к указанному сроку. Ну, доложу вам, дети мои, — да! Вопреки всем сомнениям это стоит внимания пары незатейливых строк. Пироги, бережливо завёрнутые рачительной рукой пекаря в вощёную полупрозрачную бумагу, громадны, как колесо арбы, доехавшей по военно-грузинской дороге от Тифлиса до Казани. Жирны изрядно, полны духовитостью вкусной и огненно горячи, как дикие абреки.

Смачно заедая крепкое сытным и острым, рвали себе куски пирога прямо руками. Щедро пачкая во время поедания смышлёные мордочки жирком, говорили о работе. Этими же руками при упоминании о лютом коварстве кяфиров-клиентов искали на своих поясах кинжалы. Откровенно обожравшись, заводили неспешные разговоры об уместности зажигательного плясания кругового осетинского тымбыл-кафта на полный желудок. А после, окончательно уже насытясь и покуривая в неге, плакали друг другу тихо и нежно, поминая, что беда, как говорится, не приходит одна. Так как даже сквозь обожранность не преминуло вспомниться, что помимо телесных недугов навалились на нас ныне и нечаянные духовные страдания.

Тяжкое бремя известности, причём, к ужасу нашему, уже на международном уровне несём мы на своём больном становом хребте. Выяснилось, к примеру, жалуются нам слёзно из стольного града Уолтема, Массачусетской губернии Северо-Американских Соединенных Штатов некоторые, правда, крайне немногочисленные представители славного иммигрантского сообщества о трагической утрате связи с нашей родной литературой. И настолько сильной утрате, что мощную в своей высокой художественности прозу вашего покорного слуги далее второго абзаца осилить уже и не могут. А через сиё имеют печальное впадение в ничтожность и манкуртовое озлобление. Что тут сказать? Страшный бич современного общества, особо махрово процветающий на чужеземщине — клиповое сознание. Печальное наследие телеграфности ФИДО на юные неокрепшие умы детей индиго и, что более всего вероятнее в своей первостепенной значимости, изнывный отрыв от родной великорусской матери кухни, а как следствие — травление себя в отсутствие генетически близких борща, водки и сала богомерзкими гамбургерами и чизкейками. Через что всюду им, глубоко западнокультурным, теперь во всех текстах наших чудится графомания и мнятся чудовищно грубые личные оскорбления от хомо советикуса. А ведь от такого интеллектуального герпеса до банальных ограблений ларьков в беднейших негритянских кварталах уже и рукой подать.

Намеренно постарался втиснуть данный кошмар именно сюда для утешения наших далёких соплеменников. В тихой надёже: поднатужившись, прочтут заокеанные сироты. Осилят, натренировавшись, уже и третий абзац и преисполнятся умиротворяющим елеем духовным от чуткой памяти нашей о них, сердешных. Нам же, мученикам, на привычной горькой стезе пищевых страданий предстояло ныне преодолеть унижение недомашности стряпни поеданием заказного курника. Пирог сей хитрый, как выяснилось, нужно заказывать у мастерицы заранее. За сутки, не менее. Абонировали и кинулись, глотая слюнки от предвкушения, изучать доступные сведения об этом замысловатом провианте. Услужливые страницы поисковика выдали нам гору приводящих в бешенство своей аппетитностью картинок. И описания, описания…

— Курник — один из известнейших русских пирогов, — начал читать я вслух. — Его еще называют королем пирогов, царским пирогом, праздничным пирогом, свадебным пирогом, — перебивали меня коллеги, тыча жадными когтистыми пальцами в тексты. — Этот пирог заказывают в ресторанах приехавшие в Россию иностранцы, его готовят домохозяйки, желающие удивить гостей, о нем можно прочитать в различных литературных и исторических произведениях, — уже нараспев, обнявшись, читали они хором. — В его составе — курятина и мясо, отварные яйца и картофель, белые грибы и шампиньоны, бульон, лук репчатый, рис, гречка, зелень… — тихо стонало моё племя молодое от такого грядущего в скором времени вкусового изобилия.

Ваш же скромный автор, будучи по мудрёному характеру своему тяжёлым пессимистом, смотрел на такую радость коллег с глубоким скепсисом. Молчал, зная — полного счастья в этой жизни не бывает. Так и на лихих с виду буквенных ристалищах у нас не всё гладко. Тихо припоминал к случаю барышень нежных из ближнего зарубежья, что тоже нас огорчают печальными комментариями своими. Трудно им там, на аскетичной и невкусной неметчине. Женщиной, насколько нам известно, вообще быть очень тяжело, и при первой же возможности нужно избегать этого. Стонут они, милые, от гнёта перегруженности исповедей наших византийских мелкими витиеватыми деталями. Не осознают всего великолепия своего чудного причастия к чтению нашей прозы «Годуновского» стиля, ориентирующейся на монументальные традиции русской классической литературы. Куда же вы, спешливые насельницы смешной своей краткостью жизни, вечно торопитесь? Поймите, читать сиё нужно неспешно, вдумчиво перебирая затейливый бисер авторской мысли. И, замерев в немом восторге, слушать тихий переливчатый перезвон поморских коклюшек, внезапно возникающий в ваших симпатичных головках от изысканной вязи слов стиля иконописной рублевско-дионисиевской эпохи…

Тихая печаль и некая даже где-то элегия все эти длинные сутки исполняла нас в ожидании. Легкая, почти незаметная надежда теплила наши сердца. Но… чудеса дважды в отчётные периоды не случаются, и печальные предчувствия мои не замедлили материализоваться. Курник этот оказался, в отличие от пирогов осетинских, полное, извините за такие матные слова, фиаско. Как можно всерьёз воспринимать размороженные блины из ближайшей кулинарии, скупо переложенные бездуховными, выращенными в тёмных сырых подвалах, вёшенками и варёной синей курой за достойный серьёзных профессиональных едоков со стажем харч? Тряс в гневе костылями над головой. Плевался. Схвативши столовый нож для масла, яростно рыча, грозился принести кровавую клятву мести — по появлению первых признаков проблеска здоровья поразить безжалостно насмерть окружающих настоящим домашним печевом.

Овощной салат

— А по музейным юбилеям они носят по городу чучело Чехова.

— Как чучело? Какое, к чёрту, чучело?

— Натурально, чучело! Набьют соломой старинные сюртук и панталоны, привяжут их друг к другу тесёмочками от старых наволочек, прикрутят к длинной палке проволокой. За проволокой медной они каждый раз сюда, к нам, бегают. Каждый раз пытаюсь им для смеху колючую проволоку всучить. Осталась у нас её ещё изрядно. Это мы экспозицию о поездке Чехова на Сахалин оформляли, так колючкой этой все стенды опутали, а всё одно, её целая бухта еще без дела лежит. Да… А как примотают к палке, надевают на всю эту панихиду соломенную котелок, пенсне и носят её по улицам как хоругвь.

— Как, как?

— А так!.. Чисто как хоругвь.

Узкое горизонтальное подвальное окошко под самым потолком мастерской распахнуто, и из него веет приятный сквознячок. Таганрогское лето в самом разгаре. Жара на улице стоит страшная, пустынная, душная, изнуряющая, а в реставрационном подвале свежо и прохладно. Свет везде потушен. По мастерской стелется полумрак. В углу старенький проигрыватель, тихонько похрипывая, нашёптывает винилового Тухманова: «…Я мысленно вхожу в ваш кабинет. Здесь те, кто был. И те, кого уж нет…»

Посреди мастерской на громадном, как поле под Аустерлицем, реставрационном верстаке прямо посреди скрупулезной хирургическрой операции по лечению бесценных исторических экспонатов поверх чистой газеты накрыто нехитрое рабочее застолье.

Всего пара сочнейших томатов, крупный пупырчатый огурец, три дольки чеснока, фиолетовая луковица и сладкий болгарский перчик крупно порезаны острым сапожным ножом в глубокую фотокювету. Поверх они скупо политы художественным льняным маслом, щедро присыпаны крупной солью и тщательно перемешаны мастихином. Именно перемешивание старым, с костяной рукоятью, боевым мастихином и придаёт салату, по уверениям местных корифеев, тот неуловимый реставрационный привкус, коий совершенно невозможно получить в мирных бытовых условиях. Вымытый пучок зелёного лука истекает алмазными каплями воды на свежеструганную плоскость куска буковой доски. На раскалённом предварительно бунзеновской горелкой, а теперь звонко пощёлкивающем при остывании шамотном кирпиче стонут жиром кусочки зажаренной до выгибания копчёной колбаски. Замасленный лист инфолио коричневого крафта полон уложенных валетом холодных жареных бычков. Свежайшая лепёшка армянского хлеба разломана на щедрые душистые куски. Початая бутылка водки «Столичная», охлаждённая в раковине под проточной водой, стоит на столе посредине. Этикетка от струи воды у неё сползла и сморщенная теперь криво сидит внизу бутылки.

Мы вдвоём сидим вечером после работы и тихонько выпиваем. Борис, мой сотрапезник, лет тридцати, худ, высок и сутул. Нос у него как ятаган, громадный и крючком. Весь он нервный, на правом глазу тик. Он тайный пирофоб и явный шизоид. Он, умудрённый и опытный реставратор, передаёт мне, молодому неофиту, под стаканчик дела и травит потихоньку музейные страшилки…

— Ага. Выходят из музея, строятся свиньёй и идут. Впереди, гордо подняв головы, замы генерального по научному и литературному отделам несут чучело, следом, как почётный караул, гендиректор с завхозом и главбухом, а уж за ними стройные и подтянутые старухи-музейщицы в колонне по четыре в ряд. Морды у всех торжественные. Оно и понятно: мероприятие-то у них наисерьёзнейшее. Ни улыбочки, ни ужимочки. Молча ножками в ботиках шорк-шорк, шорк-шорк…

Только периодически их как будто что-то прошибает, и они внезапно, как по команде, начиная чётко печатать шаг, тоненькими, слабенькими старушечьими голосками затягивают нестройно, но нежно и проникновенно о скоротечности жизни. Поют этот, ну… Gaudeamus, гимн студенческий. Ща, ща, как там:

Наша жизнь коротка, Конец ее близок; Смерть приходит быстро, Уносит нас безжалостно, Никому не будет пощады!..

— То ли свою молодость, то ли Чехова, молодого студиозуса Таганрогской гимназии, поминают. Ух, подожди! Как вспомню, мороз по коже…

Передёрнувшись, Боря смачно хлопает стопарик, скудно закусывает зелёным лучком и, закурив, продолжает:

— Да… так вот! Дойдут, стало быть, от музея к памятнику Чехову в скверик и стоят. Хоругвь соломенную прислоняют к памятнику. А сами к микрофону ломятся. Первой всегда генеральная наша о достижениях. Это понятно, но скучно. Проценты, выдача на гора… и о достигнутом. А следом уже любопытнее… Шоу начинается! Вторым номером обычно Аннушку, поэтессу нашу музейную, пыльным мешком по голове крепко притрушенную, выпускают. Стихи о Луне читать. Почему о Луне? А она только о ней только и пишет. За ней, дабы разбавить лирику, слово берёт зам по науке: «В моей жизни не было, нет, и уже не будет места мужчинам. Есть в моей жизни только Чехов. Все думы мои о нём…» Дура старая!

— Эээ… Боря, а что же ты её так?

— А как не так? Она же каждую пятницу, каждую!.. После обеда в пятницу приходит ко мне с баночкой стеклянной. Поллитровой. И просит у меня клей. У неё унитаз в сортире, видишь ли, треснул, и она имеет желание его «р-р-реставрировать»… И я ей каждую пятницу наливаю пол-литра эпоксидной смолы, а отвердитель не даю.

— Вот же ты скотина!

— Ага. Я уж года два как скотина. Сознаю и каюсь. Ну, нет у меня отвердителя. Нет. Кончился. И вот каждую, каждую пятницу я скотина! Она приходит и говорит мне: «Боря, я в прошлую пятницу вечером всё так ладно склеила, а он на утро… А на утро он опять развалился. Уж я прямо отчаялась. Руки просто опускаются, но… может быть, теперь всё получится? Дай мне снова, милый, клея, я всё же ещё раз попробую»…

Паштет из куриной печёнки

— Паштет, — произнёс я утром, едва открыв глаза, — домашний нежнейший паштет из куриной печёнки, крученый для обворожительной мягкости трижды — вот наше истинное спасение!

Изрёк мысль сию в переходном состоянии между сном и явью. В то загадочное время, когда балованные неженки ещё сладко потягиваются своих в постельках, а сильные духом мужи, такие как ваш покорный слуга, уже озабочены особенностями меню предстоящего ужина.

Блюдаж грядущего составлял, непрестанно памятуя о временно лишенной вероломными стоматологами возможности кусаться в полную силу яхтенной судье, внезапно материализованной полным морским штилем в мою обильную скорбными хлопотами жизнь.

Закупил в лабазе под паштетные забавы печёнки куриной жмени три, сала сельского с тонкими розовыми прожилками изрядный шмат, полдюжины крупненьких коричневых яиц и неизменный репчатый лук. Рекомендуемую же многими опытными и рачитыми кулинарами и по сему неизменно входящую в рецепт паштета спелую морковь с праведным гневом отверг. Так… в общем-то, необоснованно, просто по прихоти.

Из-за вчерашнего известия о решении коварных эскулапов вставить моей незаблудке стальные клыки и, как следствие, жутких ночных хтонических кошмаров на тему отрицательных героев русских сказок женского полу, допустил свою незабвенную по её просьбе к торжественному самостоятельному священнодействию на кухне на удивление почти без каприз.

Впрочем, крайне недоверчиво и ревниво наблюдал за непривычными кухмейстерскими манипуляциями, полными девичьего иррационального, а по сему неописуемых в формате данного опуса.

В течение готовки не только плясал ногами весёлые антраша, перенятые мною у каннибалов Суматры, но и поддерживал одновременно непринуждённую беседу, способствующую родственным душам безудержно единиться во время кухонных игрищ. Вопрошал с глубоким состраданием, каково это — отдать всю себя на поругание в лапы иезуитам от медицины. Услышав же ответ: «А так же, милый, как при сексе — глаза закрыты и больно, а во время процесса нежно спрашивают, не устала ли я,» немедля бросился тщательно отмывать трясущимися руками всё обильно пачканное грубиянкой. Нежно ласкал родную утварь теплой водичкой, утешая её вполголоса: «Не плачьте, родные, всё проходит»…

За трапезой настороженно глядел на свою благоверную, отощавшую было за беззубостью на традиционных для неё в нашей семье постных ржаных сухариках, а ныне допущенную по болезни к уписыванию за обе щеки паштета «Нежность». Спрашивал её, узко прищурившись и сжимая крепко в кулаке двузубую вилку, о тайных ея перспективных мечтаниях на ближайшую полнозубую жизнь. Уточнял с пристрастием, не изменится ли её традиционное почтение и любовь к мужской домашней кухне.

Рыба вяленая и копчёная

Разнузданной оргии в честь юбилея басурманского интернета в нашей конторе, в основном специализирующейся на продаже двоичного кода доверчивым, наивным и неграмотным селянам, повелел быть!
По сему с утра приказал: семян подсолнечника на рабочих местах не лузгать, дрянь всякую, противнопахнущую, сегодня не жрать, костров в офисе для жарения наловленной по дороге на работу городской дичи не разводить и традиционную, расширяющую сознание сивуху, круто настоянную на карбиде, спозаранку не хлестать.

Ближе к обеду, прислонив к стеночке весь свой слабосильный коллектив, учредил строевой смотр. Внимательно сверяясь со списком, устроил перекличку. Придирчиво проверял чистоту ушей и хлестал жестоким глаголом за грязь под ногтями. Горько, до слёз, сокрушался изрядно потрёпанным внешним видом лихих членов вэб шайки. Читал въедливую лекцию о правилах хорошего тона в людных местах. Предупреждал закоренелых творческих клептоманов о жестоких и незамедлительных казнях, непременно на городской площади, за лихоимство. Остерегал лютыми репрессиями офисных варнаков от поедании пищи голыми руками прямо с прилавков в магазине.

Вызвал такси и тревожным голосом предупредил водителя о предстоящей поездке не как обычно в ближайший пивной гаштет, а неожиданно в даль далёкую, прямо к магазину «Тихий Океан». Желание побаловать себя и коллектив копчёной рыбкой да икоркой красной, зернистой, объяснял кочегару исключительно малопристойными жестами. С трудом скрепя сердце от названной стоимости поездки зычно скомандовал грузиться в самобеглую повозку. Впереди стального лихо огнедышащего коня для вящей безопасности погнал самого выносливого мерчендайзера с двумя ярко-красными флажками в руках и пронзительной сигнальной дудкой в зубах.

Четко отбивая парадный строевой шаг, вошёл в магазин во главе плотного строя своих свирепых офисных паладинов. Оглядывая огромные магазинные пространства, наваленную горами рыбу, фрукты и прочие обильные съестные припасы от обуревающего меня восторга хорошо поставленным басом, громко и ритмично, декламировал всем Гоголя: «…так, що хоть бы в кишени було рублив и с тридцять, то и тогди б не закупив усиеи ярмаркы!»

У прилавка с копчёной рыбой, едва удерживая на прочной сворке рвущихся к еде оголодавших подчинённых, ревниво и настороженно наблюдал за двумя дородными и приличными с виду гражданами, стоявшими перед нами в дорогих пиджаках и галстуках.

Солидные господа изволили вдумчиво и крайне неторопливо выбирать вяленую рыбку. Кивал понимающе головой. Оно, конечно да, дело выбора пищи серьёзности и обстоятельности требует от нас, потомственных кормильцев, необычайной. Чай, не девку-вертихвостку какую глупую себе в жёны шукаешь.

Кстати говоря, девка-то с ними уже была. Да только её к вопросу выбора рыбы не допускали, не иначе как по причине молодости и неправильного выбора пола при зачатии. Болезненно худенькая, она в гордом одиночестве свои драные джинсики печально тёрла у другого прилавка, с роскошными обсахаренными сухофруктами — дарами крайнего юга.

Шипя «Фу, фу!», делая страшные глаза, разрывался на части, бегая от рыбного ряда во фруктовый, дабы отогнать от прелестницы ударами безжалостного стимула своих диких нукеров, поклонников пирамиды Маслоу, нескромно перевозбуждённых одновременным созерцанием обильной еды и скромных женских прелестей. Тут же метался обратно и, вытянув шею, весь вздрагивая от волнения, продолжал наблюдать за необычным и крайне занятным (прямо японский театр Кабуки в бравой трактовке стиля актёрами провинциальной глубинки) процессом выбора рибки.