Музей шкур

Костер

Гул шагов грозно и безапелляционно нарастал. Невидимые пятки редко били в тропинку из фанерных щитов. Костя сосредоточился на звуках, отчего они стали казаться тревожным боем индейского барабана.

— Ну вот и все, — прошептал Костя и с тоской посмотрел на молодую луну. — Кончилось свидание.

Хотел было сразу уйти, но решил выждать. Может, повезет и пришелец долго здесь не задержится или вообще — пройдет мимо. Грохот сменился едва слышным шорохом — незваный гость перешел на траву, а значит, скоро проявится. Окрестности, особенно река внизу, тонули в густых тенях, но лысая макушка холма хорошо освещалась по-осеннему ярким звездно-лунным светом. Костя вглядывался в темную кайму поляны. Вот от нее отделилась тень. Свет мгновенно выбелил ее. Девушка. Она огляделась (Зачем? Один черт ничего не разглядеть…) и вприпрыжку двинулась к центру поляны. Решив, что она здесь одна, гостья запрокинула голову и раскинула руки в стороны, словно на ней не было куртки, и небо не дырявили звезды. Косте это понравилось, но в то же время стало немного неловко подглядывать за странными, даже интимными лунными ваннами.

— Ну, здравствуй, — тихонько проговорила девушка.

— Привет! — не удержался Костя.

Вскрик, нелепый прыжок спиной вперед, попытка развеять густую ночь внимательным взглядом.

— Извините, не хотел напугать. — Костя спрыгнул со скалы, на которой сидел, и спешно вышел на свет.

Первый страх прошел. Девушка достала телефон и беспощадный луч фонаря ударил Косте в лицо.

— Жестоко, — он зажмурился и стал тереть глаза.

— Сами виноваты.

— Это чем же?

— Напугали меня.

— Испугались вы сами. Я просто поздоровался. Будьте добры, уберите.

Девушка продолжала светить Косте в лицо.

— А вдруг вы нападете на меня?

— Если не прекратите — точно нападу.

Костя вдруг осознал, что рисуется, сам длит эту неприятность. Он развернулся, проморгался и пошел обратно к огромному валуну.

— А фонарь все же погасите. Раз пришли, то хоть не мешайте, — попросил он, располагаясь на скале.

Девушка переминалась в нерешительности, но все же выключила фонарь и на поляне вновь возобновилась безмятежная ночь, еще более темная в обожженных светом глазах.

Костя разглядывал ее из темноты своего убежища. По ее коротким скованным движениям было понятно, что ей неловко и она не знает, уйти или остаться.

— Зря вы там стоите. Трава уже влажная. Ноги промочите. Заболеете…

— А можно к вам?

Костя достал телефон и высветил свой пьедестал.

— Забирайтесь.

Хотелось уединения, но именно этим отчасти и привлекало одиночество — что кто-то может застать его за созерцанием бытия, увидеть в нем носителя тяжелых дум, и восхититься. Неплохо начать разговор, когда собеседник априори считает, что у тебя может быть свое, обдуманное мнение, когда ты еще ничего и не сказал. Ты выше. Если человек кажется интересным — ты снисходишь, соглашаешься. Нет — с видом, оскорбленным оттого, что уединение нарушено, неделикатно просишь оставить тебя или уходишь…

Девушка была симпатичной, насколько Костя смог ее рассмотреть. И голос у нее был приятный по-особому. Он как будто был скомпилирован из нескольких дано знакомых голосов, очень близких и эти звуки располагали Костю помимо воли.

— Не такой холодный, как я думала.

— Да. Не гранит… и день был солнечный, — зачем-то проговорил очевидное Костя. — Меня зовут Костя.

— Карина.

— Карина, — повторил Костя.

— Да?

— Это… нет. Я просто так. Пробую имя. Карина. Катерина и Ирина.

Карина молча отвернулась и уставилась в темноту. Косте хотелось говорить, но все, что приходило в голову, казалось банальным и нелепым, куда менее интересным, чем прохладное безголосье ночи (ничтожный повод, чтобы рушить монументальность этой тишины). Стало неуютно. Десять минут назад он смотрел на черное пыльное небо, глубоко в него, в космос, путешествовал по этой красоте, заныривая в фантазии и воспоминания. Этот калейдоскоп так увлекал, что Костя сидел неподвижно, не обращая внимания на затекшие ноги и задницу. А теперь он с диким усилием ставит мысли на рельсы этических размышлений: уместно ли заговорить? Как понимать ее молчание — может, она тоже хочет поговорить и также не решается из стеснения? страха?

Но раз за разом мысли сбивались, врезаясь в собеседницу: ее духи, чуть слышное дыхание.

Она зашелестела курткой, заерзала.

— Все-таки холодновато.

Костя обернулся. Карина подпихнула под себя ладони.

— Встань. На вот, подложи.

Костя приподнялся и растянул из-под себя наст лапника.

У нее было обручальное кольцо, но он все равно спросил.

— А ты?

— А мне замуж ориентация не позволяет.

— Не смешно.

— Ничуточки?

Карина покачала головой.

— Ну и ладно, — демонстративно вздохнул Костя и продекламировал: «Но я останусь верен себе и продолжу глупо шутить».

— Какой же ты клоун.

Костя рассмеялся.

— Потому и не женат. Не намерен прогибаться ради женщины!

— Прекрати. А то уйду.

Карина, сама испугавшись своих слов, резко замолчала. Костя напряженно вслушивался в нее, но девушка умолкла, даже дышать стала тише; как будто в многоэтажке среди ночи разом погасли все окна, и дом растворился в беззвучном городском небе.

— Я последнее время боюсь звездного неба.

Он специально искал в голове какую-то нетривиальную мысль, и сооружал фразу-катализатор, но Карина промолчала. В этой неловкости и неудобстве Костя разом ощутил затекшие ноги и озябшую спину. Он выждал время и продолжил без ее вопроса.

— Там ведь есть кто-то. Это уже не просто предположение. Выкладок много, и весьма убедительных теорий. И когда думаешь, что все, что писал Бредбери и Стругацкие не такая уж фантастика, становится тоскливо. Оттого, что я этого не застану. Что фактически «рано или поздно» при нынешнем состоянии дел — звучит, как «не в этой жизни». С другой стороны, мечтать о новых планетах, когда свою-то нормально не посмотреть, — это еще грустнее.

— Я замерзла, — Костя мысленно поблагодарил ее за деликатность. Монолог и впрямь вышел унылым.

Костя сдвинулся назад, смежив их спины.

— Так будет теплее, — сказал он и просительно добавил, — Не хочу уходить.

Спина Карины была удивительно горячей, и он прогнулся и расправил плечи, стараясь соприкоснуться с ней как можно шире. Интересно, его тепло она ощущает так же?

Скоро похолодало еще сильнее. На этот раз Карина ничего не сказала, но Костя отдал ей свою куртку.

— Может, просто пойдем?

— Есть идея получше, — он спрыгнул с камня. Затекшие ноги не слушались, и он едва не сломал лодыжку. — Разведем костер.

— А если будут ругаться? Все-таки, мы на территории пансионата…

— Ну… мы повинимся, раскаемся и пообещаем больше так не делать.

По поляне заплясал свет фонаря. Через пять минут Костя с видом знатока тщательно укладывал мелкие хрусткие ветки «колодцем».

— Нам бы еще бумажку какую-то, — он обернулся на Карину. Та протянула ему салфетку носового платка.

Через минуту огонь установился и Костя стал ломать в него толстые сучья.

— Так значительно лучше, — Карина нагнулась и протянула руки к огню.

— Давно надо было. Не хотелось портить пейзаж.

Карина огляделась — огонь высветил небольшой круг поляны, но за границами круга темнота стала гуще, отменив весь остальной мир.

— Очень красиво. И тепло.

Костя сидел на корточках у самого огня. Карина сторонилась пахучего едкого дыма.

— Тебе не холодно?

— Нет. А тебе?

— Лицо и колени горят, а спина мерзнет.

Карина подошла сзади, прижав ноги к его спине. На замерзшую спину словно вылили ковш сильно теплой воды. По коже пробежали мурашки. И Костя слегка откинулся на Каринины ноги, как на спинку кресла.

— Спасибо.

— А я вот всегда несколько раз в жизни сидела у ночного костра. Детство в городе. Никаких пионер-лагерей, походов и дач. Раз в год — на море.

Костя промолчал и снова удивился сам себе.

В его жизни были сотни ночных костров, и он мог бы часами выуживать трогательные воспоминания, выстраивая образ романтика-походника, но он молчал.

— Мне было лет пять-шесть. Родителей позвали отмечать папин выпуск из училища — не то, чтобы я помнила, они мне потом рассказали, — а меня не с кем было оставить. И мы поехали куда-то в лес. Этот старый желтый автобус. Мне долго еще казалось, что он наш. Потому что там была только родительская компания.

Я мало, что помню. Едем в автобусе и бах — мы уже в лесу, ночь, костер, песни под гитару. Все черно-оранжевое. Очень яркие улыбчивые лица, громкие веселые голоса, которые разносились на весь мир. Потому что было темно и тихо, и только мы не спали. Многие были с парами. Мужчины оборачивали жен в куртки, женщины клали головы мужьям на плечи. Тихие поцелуи в волосы и лицо. Они передавали друг другу кружки с вином. А я, помню, очень радовалась, что у меня была другая, чем у остальных, кружка. Большая, алюминиевая, с паром…

— С паром?

— Да. У меня-то чай был. Алюминиевая, горячая. Ручка была замотана бечевкой, чтоб пальцы не жгло, но брать ее все равно приходилось через спущенные рукава. И она парила. Сейчас понятно, что все те люди — они самые обычные. Так же ссорились, обижали друг друга, разводились. Но долго все это было иконой семейного счастья. Тайная вечеря, — Карина усмехнулась.

— Ну, сейчас никто не мешает…

— Да. Но и этого не делаю. Слишком накладно. Тащиться в лес, готовить там, потом обратно, все перестирывать от дыма…

— А на самом деле?

Карина задумалась.

— Первый прыжок с парашютом — всегда первый. В какой-то момент просто испугалась. А если все выйдет не очень? И тогда это «не очень» останется более сильным и ярким, и испортит то, красивое и теплое.

— Ну, у тебя же муж…

— Муж… это ничего не меняет. Даже наоборот. От него будешь ждать чего-то, и наверняка не дождешься. Да и не люблю нарочитость. Ведь чтобы получилось, должно хотеться в лес. А нам не хочется.

— Если бы знал, что все так, не разводил бы…

Тут же острая коленка ткнула его между лопаток. Костя едва не рухнул в костер. Он выудил из кучки дров несколько папок и подложил их в огонь.

— Сейчас все очень свободные. Раскованные, сексуальные. Кажется, что не осталось ничего душевного. Точнее осталось, но ощущается чем-то постыдным. Проще раздеться, чем погладить по волосам и поцеловать в макушку.

— Я бы погладил и поцеловал, но сижу слишком уютно.

— Паяц.

— Отож!

Природа размеренно сопела. Невероятно длинный, мелодичный вдох, осторожно шевеливший кроны деревьев, шерсть спящих и недремлющих зверей, ласкавший черный глянец воды у подножия холма и камни на скалистых вершинах, ворсинки на тельце самых ничтожных насекомых и саму тьму — через все это проходила ночь, напиваясь множеством незначительных звуков, и превращая их в совершенно особенный род тишины. Можно было не чувствовать отдельных нот, но густоту и значительность их общности не отменил бы самый закоренелый прагматик. Косте хотелось говорить с Кариной. Не от переполненности чувствами и мыслями — что-то толкало касаться ее, пусть только словами, но касаться. Но тишина ночи казалась слишком плотной, как насыщенный раствор — еще один звук и в секунду ночь закристаллизуется и рассыплется в пыль.

Редкие острые порывы ветра давали пощечины костру, обдавая пару мимолетным жаром.

— Через пару десятков лет я вернусь сюда. Там, может, все перевернется с ног на голову, а здесь останется так же. Лес, пансионат, останки горнолыжного спуска. Пожилой мужчина, тяжело осваивающий холм. Подъем не больно-то крутой, да. Но у меня будут больные колени и сердце, или спина и сердце. Рядом будет восхищенно крутить головой мальчик — сын или внук. Изо всех сил он постарается удерживаться от вопросов и слов. Слишком неприступно будет мое позерское молчание. Хотя, тогда оно уже может будет просто возрастным. Здесь мы так же разведем костер. Шерудя палкой угли, стану кряхтеть что-то вроде: «Вы разводите костры только чтобы их фотографировать…», и может быть расскажу про этот вечер.

Карина рассмеялась.

— Почему ты сейчас думаешь об этом? — спросила она через время. Костя пожал плечами.

— Потому что сейчас я только предчувствую значительность этого вечера. Что-то в нем есть такое, из-за чего я его не забуду. Но сейчас я не могу его распробовать, переварить. Нужно время. Пара месяцев или лет. Как с картиной — нужна правильная точка, чтобы увидеть ее верно и полностью.

Дерзкий порыв ветра хлестанул по хлипкому шалашу костра, на секунду раздув угли и высветив всю поляну целиком. Пламя тут же стихло, ватные ветки кедра с легкостью разлетелись, и на месте кострища теперь пульсировала мутная оранжевая лужа.

— Пойду еще хворосту наберу, — тщательно выговаривая гласные сказал Костя и ухмыльнулся своей пародии на деревенский говор.

Костер медленно иссякал. Он хотел было набрать еще топлива, но Карина его остановила: «Скоро надо будет идти». Как ребенка, его внезапно и остро ранила конечность этого вечера. Любой костер обречен когда-то догореть. Он зажмурился, чтобы прочувствовать, что она права и что нужно идти.

Угли стали черно-красными, растратив все тепло.

Костя стал замерзать, но стоящая позади Карина, ее тепло вязали руки и ноги, как постель поутру, и тот же утренний стон пульсировал в голове: «Еще минутку». И он был благодарен девушке, что не торопит закончить этот вечер.

Он весь сосредоточился на ее ногах, греющих его спину. Чувствовал, как это тепло делит мир надвое, объясняя одновременно нечто грубое, первобытное и самое что ни на есть потаенное, хрупкое.

— Я завтра уезжаю, — он поднялся, но не повернулся к девушке. Костя смотрел сквозь деревья, где у подножия холма прятался пансионат. Одна мысль о железобетонных конструкциях, электрическом свете, городах и существовании множества людей кроме них двоих разбила изящную радужную конструкцию внутри Кости и за секунду все внутренности посекло ее летящими осколками.

— Знаешь, о чем я думаю?

— Знаю.

Костя удивленно обернулся на девушку.

— Думаешь, будет ли в твоей жизни что-то хоть наполовину такое же романтичное, как замужняя я и этот вечер, — улыбнулась Карина.

— И?

— И мы уверены в том, что будет. — И когда Костя повернулся, уходя, добавила. — Или нет.

Они начали спускаться по холму, и он взял Карину за руку, чтобы она не оскользнулась. «Или нет» — звучало в его голове по кругу.

— Или нет.

Костя знал, что воздух напоен запахами, десятками ничтожных ароматов, создающих неповторимую общность. Но не ощущал этого. Остро захотелось узнать, какова Сибирь на вкус. Он снова пообещал себе бросить курить, и тут же обреченно усмехнулся.

Наверное, давно пора бы смириться, что есть что-то недоступное. Может быть совсем рядом, и в то же время недоступно, как звезды.

Он обошел поляну по кругу. В тени поблескивала шершавая чуть замшелая грань скалы. В несколько затяжек он докурил сигарету и залез на камень. Темнота окружила, почти обняла. Он уставился в небо и прислушался. Где-то внизу, далеко, лениво плескалась река. Он знал это, но услышать не смог.

Честная игра

Лифт судорожно дернулся, готовясь распахнуть двери, и Михаил привычно натянул на растерянно-отрешенную физиономию обыденное выражение перманентного недовольства. Ритуал этот был связан с тем, что Михаил Афанасьевич действительно большую часть времени был раздражен окружающим.

С порога он нахмурился еще сильнее. В прихожей, как и неделю назад, валялись пакеты из-под чего-то и с чем-то. «В этом доме все вечно валяется, потому что ни у одной вещи нет своего места!» — в который раз подвел он черту под очевидным. Он все ждал, что этот свинарник начнет хоть немного заботить его подругу, но Кристина сама валялась среди барахла на диване перед телевизором.

— Привет, милый! — не вставая поздоровалась жена. — Ты чего суровый?

— Ничего.

Начинать разговор, который они имели уже несколько десятков раз сегодня не хотелось. Михаил решил удовлетвориться внутренним монологом: «Негласные правила организации быта. Если ты женщина — будь добра держать жилье в порядке, приходя с работы, вставать за плиту, чтобы накормить мужа. Тогда все будет в порядке. Но нет! Я слишком устала, чтобы вставать с дивана, и налить себе чай, но сил хватит на полуторачасовой секс или выяснение отношений до четырех утра!»

Пролистав этот небольшой список причин домашнего негодования. Михаил разделся. Он аккуратно повесил куртку на плечики, поставил ботинки в обувную полку и стал экспрессивно рыскать в ее, полки, окрестностях, ища свои тапки: куда бы он их не ставил, уходя на работу, к вечеру они исчезали.

— Ой, ты тапки ищешь? Я обула. Роро сбросил кружку со стола — тут везде осколки и липко.

Михаил обошел кухонную столешницу. Ступать приходилось осторожно — осколки, припаянные к полу сладким чаем, все еще окружали стол. На несколько секунд он оторвал взгляд от пола и с укором глянул на Кристину. Она невозмутимо валялась среди подушек, пледов (во множественном числе!), шмотья и подносов с кружками (тоже во множественном числе). Он отметил, что во всем этом бедламе она смотрится органично. Полноценная часть барахла. Одним глазом Кристина таращилась в телевизор, другим — сосредоточилась на переписке в мобильнике. Операция была сложной, поэтому от напряжения она даже закусила язык.

По этой причине его взгляд заметили не сразу. Пришлось подождать.

— Я сейчас все уберу!.. — встрепенулась она, но с дивана не встала.

Михаил нашарил в кармане ключи. О ногу уже терся Роро — жирный котяра, считавший квартиру своим персональным лунапарком. Единственное место, куда он никак не мог попасть — всегда запертый кабинет Михаила.

Михаил отпнул кота, отпер дверь, вошел в свою комнату и спешно закрылся. Только здесь он чувствовал себя как дома. Чистота и порядок. Все вещи на своих местах. Книги на книжных полках, документы в столе, одежда аккуратно развешена в шкафу. Даже трусы, носки и футболки лежали в трех разных ящиках. Это был уютный мир с границами и жестким укладом.

Стоя под душем Михаил привычно перебирал раздражители, накопленные за день. Несколько дураков на дороге, непонятно как получившие права. Больше всего раздражали именно водители. Как будто правила дорожного движения — это нечто вроде Библии: можно назвать себя агностиком, и творить все, что душе угодно…

О работе вспоминать вообще не хотелось. Ощущение, что всех там набрали по объявлениям. Марина два часа правила статью на три тысячи знаков. Это же нелепо! Она читает со скоростью второклассника и так же шевелит губами! Как может работать редактором женщина, которая делает ошибки в слове «мясной»? И она! редактирует его! тексты… При капитализме успеха добиваются самые способные — ага, как же… Нужна жесткая система власти, нужно всех приструнить — от лезущих к врачу без очереди до чиновников с их детьми, которым закон не писан.

От обилия пара в душевой, злости и умственного напряжения, постоянного спутника носителей спасительной истины, у Михаила потемнело в глазах. Он завернул горячую воду и полил затылок холодной. Отпустило. Покачиваясь от остаточного головокружения, он еще немного постоял под холодным душем. Горячая вода расслабляет. Холодная — закаляет тело, а с ним и дух. Это истина и правило, а правила Михаил очень любил.

В постели он холодно пресек Кристинины липкие приставания. «Не заслужила». Хотелось поскорее заснуть, но всеобщее несовершенство утыкало сознание занозами, которые разом решили загноиться. Его подрезали на дороге, лезли в двери лифта, не дав ему выйти, заставляли смотреть на рабочего, который клеил обои от двери к окну, когда все знают…

«Не так! Все не так! Господи! Как тут уснуть?» Несколько раз он выходил на кухню. Сделать глоток остывшего чая и, набравшись сил на новую попытку, возвращался в кровать и пытался заснуть.

За много лет в Михаиле скопилось огромное количество «не-так-ов». Но именно в эту ночь к ним добавился решающий десяток. И тело Михаила вдруг сработало не так.

Он очнулся от холода. Сознание вернулось раньше, чем силы открыть глаза, из-за чего открывать их стало страшно. Сперва он почувствовал запах. Очень похожий на больничный, но все же другой. Кунсткамера, хирургия?.. Не то. Он узнавал только оттенки, но пахло совершенно по-новому. И запах этот был страшен.

Михаил слышал, что лежит в просторном месте, настолько звонком, что даже полная тишина здесь звучала.

Наверное, все стены, как в туалете, покрыты глянцевым кафелем.

Он мысленно ощупал тело. Лежит на твердом и холодном, накрыт простыней… Это шутка?! Он открыл глаза и тут же зажмурился. Никаких шуток. Сквозь окна без штор свободно и густо лил свет луны, яснее, чем днем вырывая главные детали помещения — сияющая стена холодильника, стол в центре комнаты и несколько раковин. Он пошевелил пальцами ног. Левую ступню щекотнула бирка.

Нужно бежать. Определенно и точно. О чем тут думать? Но он оцепенел и не мог пошевелиться. Изощренная пытка сознания — сковать тело и транслировать на экран захлопнутых глаз жуткие картины с мертвецами. Наконец, он собрался и соскочил с каталки. Ему показалось, что этим прыжком и ограничился его путь до двери.

В коридоре стало спокойней. Он обернулся простыней, как в бане, и пошел искать, кому можно доложить о вопиющей ошибке помещения его, живого, в морг. Коридор с обеих сторон оканчивался закрытыми дверями. Но за правой горел свет. Из одного коридора Михаил попал в другой, такой же длинный и по-больничному постный. Правда здесь среди ниш с дверьми была стойка дежурной медсестры. Издалека показалось, что за ней никого нет, но, когда он подошел ближе, оказалось, что дежурная просто спала, уложив голову на руки и укрыв лицо крылом иссиня-черных волос.

— Кхе-кхе… — деликатно прокашлялся Михаил, переминаясь с ноги на ногу — пол был ледяной. Медсестра продолжала спать.

— Ну это уже… Дамочка, а ну-ка вставайте! — прикрикнул Михаил, а для верности потряс девушку за острое плечо.

Медсестра вскочила и в страхе отпрянула, едва не кувыркнувшись через стул. Из них двоих девушка больше его подходила на роль постояльца морга — бледная кожа, обтягивала худощавое лицо, слишком уж подчеркивая все анатомические особенности черепа. Обильный черный макияж на глазах и губах усиливал эффект.

— Вы кто?

Михаил замешкался с ответом. Ситуация необычная. С чего начать?

— Эм… Я проснулся в вашем морге. Не понимаю, как попал сюда. Очевидно, меня привезли по ошибке. Я ведь живой. Вот. Я замерз.

Девушка сурово посмотрела на Михаила.

— У нас серьезная больница. Никаких «по ошибке» быть не может. Минуту.

Она взялась листать журнал регистрации.

— Да, вот. Видите? — она протянула разлинованную вручную амбарную книгу и ткнула в строчку 137. — Освидетельствование проводил сам Вениамин Борисович. Ошибки быть не может. Если Бублик сказал «мертв», значит так и есть.

— Бублик?

— Вениамин Борисович Бублик, — кивнула девушка. — Очень серьезный человек. Профессор. Светило. Так что отправляйтесь обратно в морг и не мешайте работать.

— Но позвольте! Я же живой!

— Не выдумывайте! И не кричите! Пациентов перебудите.

— Что значит, не выдумывать? А какой я, если не живой?

Девушка мечтательно закусила губу.

— Возможно, вы зомби. Снимите простыню. Ну! Снимите, снимите!

Растерянный Михаил подчинился.

— Ну да, смотрите сами.

Михаил опустил глаза и ужаснулся: на груди и животе чернели огромные полосы резов, заштопанных залихватскими широкими стежками.

— Что же это… — Михаил пятился от стойки, а когда уткнулся в стену, съехал по ней и шлепнулся голым задом на пол.

— Ой, не волнуйтесь вы так, — девушка заметно оживилась и потеплела к нему. — Умерли. Ну, с кем не бывает? Пойдемте, я вас уложу. Не стоит вам вот так вот по коридорам разгуливать. Еще увидит кто — заполучите себе соседа. Давайте, прикроем вас. Ну же, вставайте!

Михаил медленно переставлял ноги, то и дело повисая на медсестре, оказавшейся на удивление крепкой.

— Поверить не могу! Я работаю здесь всего неделю, а уже такое! Фантастика!

Она продолжала восхищенно вскрикивать и когда они вошли в морг. Михаил отметил, что теперь это место не нагоняло жути. И дело было не в его спутнице. Просто чего ему бояться мертвецов, раз он сам — один из них?

Медсестра увлеченно повествовала о своих тайных пристрастиях к мистике и кладбищам.

— Там так тихо и красиво… — девушка мечтательно закатила глаза. — Особенно в глубине, где в зарослях прячутся неприметные старые могилы. Однажды мы даже пробовали провести ритуал…

— Да неужели… — без интереса вставил Михаил.

— Да-да! Представляете?! Глупость страшная. А ведь верили… — рассмеялась медсестра, но тут же заострила лицо серьезностью. Не то, чтобы я сейчас не верю. Но разве можно всерьез рассчитывать воскресить мертвеца текстами из книги, купленной в книжном? То-то и оно…

Михаил тяжело вздохнул. Навязчивость медсестры и ее неутишимая болтовня раздражали. Сам он думал только о том, как быть с работой. Его материалы наверняка передадут другому корреспонденту, а там ведь сюжет про «Вихрь»… И без того ледяное тело покрылось острыми мурашками. Отдадут наверняка Васькиной. Она ведь ни черта не смыслит в технике, и в интервью с конструктором много пробелов… Все особенности они обсуждали за кадром. Учитывая уровень и способности Васькиной, из сюжета в лучшем случае будет понятно, что эта штуковина может ездить и стрелять. Михаил схватился за голову. Его комната… Кристина моментально устроит там мемориал и станет пускать туда своего ужасного кота, и все будет в шерсти… а его вещи? Она же будет рыться в его вещах, а там столько личного… Боже! Она же будет организовывать похороны! Наверняка соберется кодла ее родственников и обязательно припрутся эти трое дегенератов — ее двоюродные братья. И родители улетели. Если не успеют вернуться, некому будет отогнать от могилы стенающих и молящихся подружек ударившейся в религию бабуси… И она против кремации, а значит он будет медленно гнить в компании червей… И кладбище. Он приметил местечко под раскидистой березкой в Шатуре, рядом с дедовской могилой. Кристина наверняка захочет закопать его поближе, чтоб в любой момент можно было приехать и поголосить над его бренным телом. А то еще поставит урну дома… Роро обязательно ее расшибет и нагадит…

— Нет! — Михаил с креном спрыгнул с каталки. Медсестра попыталась удержать его за руку, но он вывернулся. — Нет! Нельзя! Ни в коем случае. Я не могу быть мертвым. Это слишком… — Он быстро шагал по моргу туда и обратно. — Нужно сперва утрясти… Похороны, и работа. Нужно завещание. Да! Завещание. Распишу все в завещании. Принесите бумагу!

Медсестра осторожно, с ласковой улыбкой двинулась к нему, слишком заблаговременно растопырив руки то ли для объятий, то ли для захвата.

— Ну-ну, успокойтесь. Без вас разберутся. Идите, идите ко мне.

С материнской нежностью она обняла Михаила и погладила по спине. Ее руки были успокаивающе теплыми, и Михаил послушно двинулся обратно и своему предпоследнему ложу.

Медсестра придвинула стул к изголовью и стала гладить усопшего по голове, как мать, укладывающая температурящего ребенка. Тревожность немного отступила.

— Не переживайте… Ни о чем не нужно волноваться. Все без вас сделают.

— Вы не понимаете, — уже совсем спокойной ответил Михаил. — Они все сделают не так.

— Ну с чего вы взяли? — медсестра облокотилась на каталку. Ее лицо оказалось так близко, что дыхание неприятно жгло щеку.

— Потому что именно так они обычно и делают! Как бог на душу положит!

— Думаю, вы преувеличиваете, — медсестра чмокнула его.

— Нисколько.

— Тогда зачем окружили себя такими людьми?

— О! — усмехнулся Михаил. — Это не я… Дело ведь не в конкретных людях, понимаете? В отсутствии централизованности. Какая-то всеобъемлющая бессистемность — в воспитании, образовании, вообще во всем. Раньше все было строго, всегда были правила — гласные или негласные, этикет в конце концов. Сейчас — нет. Все, что не нарушает закон — можно. А если никто не видит, то можно и нарушать; там чуть-чуть, здесь немного… В результате — всеобщая расхлябанность, заразившая даже старшее поколение… Хаос! А завещание — непреложный алгоритм; ни шагу в сторону!

Медсестра задумчиво жевала губу, ища, что ответить. Михаил наслаждался произнесенной речью и произведенным эффектом. Но радоваться пришлось недолго.

— Знаете, странный вы.

— Это еще почему?

— Вот, жалуетесь, что все вокруг не так, не по правилам, а ведь сами такой же.

Михаил от удивления приподнялся на каталке.

— Да, да. Сами посудите. Вот вы умерли. Но вместо того, чтобы как должно лежать себе тихонечко до погребения, вскочили, начали требовать, спорить… И ведь кроме вас никто себя так не ведет. А я уверена, — глаза медсестры снова заволокло романтической пеленой, — что вы здесь такой не один. Но все лежат себе тихонечко, не пискнут…

Михаил раздосадовано откинулся на каталку и подтянул простыню к подбородку.

— А ведь вы правы… — он нахмурился и закрыл глаза.

Медсестра потрясла его за плечо. Труп не реагировал.

— А все-таки, ответственный человек! — с восхищением она поцеловала тело в лоб, вернула стул на место и пошла к выходу.

Щелкнул выключатель, и морг снова наполнило бело-голубое свечение из окна. Девушка немного еще постояла в дверях, глядя на Михаила, вздохнула и заперла дверь морга на ключ.

Музей шкур

Масляно-черные кушетка и кресло густо блестели в белом свете ламп. Они стояли у свободной от книжных шкафов стены. Саму стену расквадрачивали разноформатные фотографии, глянцевые, пускавшие по всей комнате солнечных зайчиков. Из-за бликов большую часть снимков нельзя было разглядеть, но было понятно, что на всех работы Ангела.

— Чай-кофе? Коньяк? — Ангел положил руку Юре на плечо.

— Нет. Хотя… чай, если можно.

Юра виновато улыбнулся. Он пытался избавиться от холопского страха лишний раз кого-то напрячь.

Ангел усмехнулся.

— Присядь пока, — он махнул на кресло.

Юра раньше не бывал в тату-салонах, но здесь все казалось правильным, именно таким, как должно. Темные стены, мягкий желтый полусвет и рабочее место, высвеченное холодным белым. Оно горело, как сцена в концертном зале. Вот-вот выключат большой свет и начнется представление. В зрительном зале книжных полок расположились черепа всех форм и размеров. С другой стороны, тату-салоном это место было только технически. Обычная квартира, огромная квартира в сталинке, где Ангел заодно и работал.

Юра прошелся по периметру комнаты. Три стены закрывала интеллектуальная броня библиотеки. Хребты книг, матовые и, реже, глянцевые, с тиснением и относительно новые, полиграфичные, широкие и тонюсенькие, в которые едва втиснулись серебряные полоски скоб, — они поднимались от самого пола до потолка. Белые поблескивающие черепа придавали важности и без того весомым томам.

Окно тоже было обрамлено шкафами — буквой П. Под подоконником чернела решетка батареи, изящно вписанная в эту гармонию вертикальных линий.

Юра вглядывался в корешки, шевелил губами, проговаривая фамилии писателей. Как выживший солдат на мемориале павшим товарищам, он читал фамилии и вспоминал лица, героев, сюжет, цитаты. Нет, это не его однополчане, скорее — генералы: династия Андреевых, Бабель, Куваев, редкий даже для государственных библиотек Кржижановский, Набоков, полные собрания Паустовского, Пастернака…

Рядом — стена со снимками татуировок. Черт, да как это вообще возможно? Татуировщик-интеллигент. Даже звучит… каламбурно? Странная эклектика. Но диссонанс быстро отошел на второй план, и Юра всецело погрузился в разглядывание татуировок. Работы впечатляли. Изящные, целостные, умело вписанные в анатомию картины в совершенно разной стилистике — цветные и черно-белые, гиперреалистичные, мультяшные, акварели. Наверняка, каждая из них имела свое «отраслевое» название — их Юра не знал. Взгляд поглощал один рисунок за другим, отчего вскоре кожа по всему телу начала слегка зудеть в предвкушении — вот-вот и на ней появится нечто, что он еще долго вот так же будет разглядывать, только уже на самом себе, в зеркале.

Раньше татуировка пугала Юру. Несколько раз он едва не набил себе — сначала якорь и штурвал в училищную бытность, когда валялся в госпитале с воспалением, потом то ли дракона. То ли бульдога на какой-то пьянке у подруги, где среди гостей был начинающий татуировщик, потом еще в армии… но каждый раз в последний момент он соскакивал. Приступы трусости вызывало слово «навсегда». Но сейчас он чувствовал необходимость внешнего атрибута, который повяжет тело и сознание, станет вектором мыслей. Он не видел конкретного рисунка — набор элементов, из которых хотелось построить нечто целостное.

В центре комнаты стоял огромный письменный стол. Без компьютера и ноутбука. Настоящий скелет динозавра — такой же огромный и архаичный.

Юра вдруг понял, что чересчур долго находится здесь один. Словно Ангел намеренно дал время прочувствовать атмосферу студии, своеобразный апперетив. Это сработало. Юра усмехнулся.

— Ну, больной, рассказывайте!

От неожиданности Юра вздрогнул. Ангел улыбаясь поставил на стол поднос с кружками и сахарницей.

— Хочу татуировку, — растерянно пожал плечами Юра.

Лицо Ангела заострилось и стало почти дьявольским, зубы белели оскалом — он улыбался.

— Подробности будут или бьем на мой вкус?

Юра прокашлялся и пожевал губу. Хотелось сначала определиться с оплатой.

— Малов сказал, что… То есть… — Юра потупился. Разговоры про деньги ему никогда не удавались.

Ангел наблюдал за этой миниатюрой широко улыбаясь. Сузившиеся глаза, морщины у рта и заострившийся нос снова сделали его похожим на черта с детской иллюстрации.

«Черт-альбинос» — подумал Юра глядя на соломенные волосы и белую футболку.

— Не тушуйся. Я могу поработать бесплатно, это правда. Малов дал тебе подробностей?

— Нет.

— Нет, — повторил Ангел и снова зловеще усмехнулся. — Ладно. Подробности позже. Одно из условий бесплатной работы — ты не сводишь, не правишь. Порывистых барышень я за так не татуирую. Поэтому скажи, зачем тебе татуировка? Жил же без нее.

— Сложно объяснить, — Юра пожевал губу. — Просто почувствовал, что ее не хватает. Что-то вроде способа присвоить свое тело.

— Ну, вот. А говоришь — сложно, Ангел удовлетворенно кивнул. — Какой рисунок, где?

— Этого пока не решил. Про место. Рисунок… тут тоже сложно — Юра достал телефон. — Я тут подобрал… Но я не понимаю, как это все объединить, — он протянул смартфон Ангелу.

Тонкие брови Ангела с каждой новой картинкой поднимались все выше и выше — еще немного и они бы уползли с лица. Юре стало неловко. Он несколько раз переступил с ноги на ногу.

— Бык, чертополох, сова, кобра, пламя… — выпас в огне.

— Ну, может что-то выбросить… — потупился Юра, но вдруг взволнованно затараторил. — Мне нравятся символы. Год змеи, телец. Сова и чертополох — это мистицизм. А змей просто люблю. Можно выбрать… Что удобнее.

— Мне нравится весь набор. Давай я сегодня порисую, а завтра ты ко мне заглянешь. Вечером. Сможешь?

Юра кивнул.

— Ну вот и отлично.

— А что по поводу…

— Завтра. Сначала соображу эскиз.

Спустя два дня Юра лежал на столе и обреченно восхищался тем, как Ангел разыграл комбинацию. Эскиз был невероятен. Огромная морда быка, сплетенная из гротескно шипастых стеблей и листьев чертополоха, с розово-черными цветами вместо глаз. Трава оплетала корягу, ветки которой причудливо изгибались кривыми рогам. Вокруг рогов обвивались две кобры. Длинные языки из открытых пастей распространялись в пламя; в черно-оранжевом огне проступал силуэт совы, широко раскинувшей крылья и распахнувшей клюв в охотничьем визге. Юра долго водил взглядом по сложной композиции, и вскоре ему уже чудилось и огненное шипение змей, и совиный крик, и мерное дыхание ветра в кустарнике.

— Это очень круто!

— Спасибо.

— Но она… огромная.

— Хорошая татуировка должна быть большой.

— И куда?

— Спина. Или пузо-грудь. Что скажешь?

— Черт! Да! — он не мог оторваться от рисунка.

Ангел улыбнулся. Юра краем глаза заметил лицо мастера и поежился. Захотелось никогда больше не видеть его улыбающимся.

— Тогда обсудим условия.

— Вы серьезно?

Ангел кивнул.

— Это же средневековье какое-то. Что-то среднее между инквизицией и нацистами.

— Тебе-то будет уже все равно, — голос и лицо мастера переменились, наполнились лаской и родительским вниманием.

— Да, но… — он не знал, что «но». — Просто это мерзко.

— Опять же — тебе будет все равно.

Юра с тоской посмотрел на полотно эскиза.

— Это вообще законно?

Ангел пожал плечами.

— Ты задаешься ненужными вопросами. Подпишемся, заверим у нотариуса и забудешь обо всем этом.

— Забудешь… Плохо представляю, как о таком можно забыть.

— Ладно, чего я тебя тут уговариваю. Мое дело предложить.

Ангел встал, давая понять, что дальнейший разговор ему не интересен. Юра сделал вид, что не заметил. Уходить он не собирался. В глубине души он уже дал согласие, а теперь нужно было вытянуть из него это «да» и подпись на сумасбродном договоре.

— А вообще, многие соглашаются?

— Ты не представляешь, — Ангел снова присел на край стола.

— А тебе-то с этого что? Я моложе и вряд ли ты меня переживешь.

Вот-вот Ангел станет его душеприказчиком и выкать здесь уже не имело никакого смысла.

— Опять же, это моя забота.

— Черт. А если ты меня прибьешь? Чтоб не дожидаться?

Только произнеся эту смутную догадку вслух, Юра почувствовал простоту и неискривленную логику такого поворота событий, и прикусил губу.

— Я давно уже этим занимаюсь. До открытия музея я вряд ли доживу. Пока все снобы и попы наскандалятся… Расписки приведут в исполнение другие люди. Это шаг к вечной жизни, Юра, — рассмеялся Ангел.

— Ладно, — обреченно кивнул Юра. — Согласен.

Он спешно расчеркнул под самым странным документом, о котором когда-либо слышал. По этим бумагам после его смерти Ангел, или его доверенное лицо, имеет право срезать с Юриного тела фрагмент кожи с работой Ангела «с двухсантиметровым запасом по периметру для удобства дальнейшего экспонирования» в Музее татуировки Павла А. Краснова.

Вечером был обманчиво-радушный город с горящими витринами закрытых магазинов, Вероника, легкий ужин и невразумительный секс.

— Ты сегодня странный. Что-то не так?

Юра молчал слишком долго, отчего его «все в порядке» прозвучало фальшиво. Но обсуждать тут было нечего. Он мог рассказать сухие факты, но не объяснить, почему в итоге согласился на дурацкие условия, и отчего они, условия, кажутся ему нездоровыми.

Он отчетливо представил себе смерть. Безапелляционную отсеченность себя, носителя мыслей и чувств, от остальных. Огромный мир, полный людей, мест, красок и звука сменит тесная деревянная капсула, темнота и непостижимая в своей глубине и бесконечности тишина. Рай? Ад? Даже ад выглядит привлекательнее небытия. И если, да, черт побери, если!, ничего дальше нет, то его тело — единственное, что останется после. И может, не так уж плохо, что после похорон — в том, что это будет после похорон Юра был уверен — кто-то разроет могилу и вытащит его на свет. Ненадолго, но все же выудит тело из душного безысходного однообразия.

Всегда более теплое, чем его, тело Вероники показалось раскаленным. Оно не приятно согревало — жгло. Он осторожно отодвинулся, чтобы не касаться.

Когда закрыл глаза — снова, ярко: ночь, фонари, трое. Пар изо ртов и от разгоряченных лиц. Земля, хоть и свежекопанная, но все равно успела уже смерзнуться, и работа далась нелегко. Им не хватает четвертого, чтобы легко выволочь гроб, но один — здоровый — накинул по ремню на каждое предплечье и пятится от вскрытой могилы, тянет, не хуже, чем двое; парочка на другой стороне ямы, перешучиваясь, неспешно и слаженно выбирает ремни.

Гроб в свете фонарей. Монтировка со скрипом один за другим щелкает гвозди. Под белыми кружевами савана — бледное лицо, еще более мертвое в лучах светодиодных фонарей (или живое, если свет будет желтым. Да, лучше желтый, теплый свет). Рядом раскинуто покрывало. На него лицом вниз бросают тело, кривыми садовыми ножами спарывают одежду.

В луче света Ангел со скальпелем. Он был одним из тех двоих или дожидался где-то в тени? Скальпель проникает в тело на половину лезвия. Он аккуратно обходит рисунок, оставляя ровную белую полоску запаса «чистой» кожи.

Охотничий нож для снятия шкур.

— Мерзость какая…

— Заткнись и свети! — обрывает соучастников Ангел.

Десять минут спустя рядом с освежеванным телом падает полотно кожи.

И снова — гроб, могила, рез лопат и стук окаменевшей земли. Свет гаснет. Темнота и тишина.

Юра вскочил с кровати, вышел на кухню и зажег свет. Воды? Нет. Света вполне хватило. Он отдышался.

— Ты чего? — Вероника, щурясь, вошла на кухню Ее голая грудь, трусики, обтягивающие округлую раздвоенность лобка, разлохмаченные волосы — все это было таким живым. Мысль о бессмертии, смутно знакомая с юности, наполнила собой Юру. Нужно было жизни. Прямо сейчас. Он подошел к Нике вплотную, опустился на колени и, целуя живот и ноги подруги, стянул с нее белье.