Мой любимый пират

Мой любимый пират

I

…Когда чистила зубы, появился позыв к рвоте. И аппетита не бы­ло.

Врач в консультации принимал с двух. Оттуда вышла как в тумане: беременна! Ведь так береглась!.. Она прибавила месяцы, и получилось, что в январе 1994-го у неё родится ребёнок.

В полшестого вечера, как обычно, началась подготовке к работе. Особо тщательная. Сегодня она должна быть сверхнеотразима.

Наташа нарисовала глаза «спальные комнаты» с темными линиями те­ней на веках. Над ними высокомерно взлетели брови — мягко-коричневые — контрастировавшие с темной тушью. Природный цвет ее лица — фарфоровый. Румяна придали щекам цвет молочно-розовый. Довершал образ подве­денный по кругу «рот-поцелуй».

Волосы, постриженные в форме карэ, были у нее лимонно-жёлтые. Наташа подняла подбородок, склонила голову набок, надула губы и прищурила глаза. Сходство Мэрилин Монро было потрясающим.

Сняв халат и трусики, она в зеркале шифоньера стада разглядывать себя, представляя, как эти аккуратные груди отяжелеют от молока и обви­снут. Девичьи бедра раздвинутся, давая место растущему плоду, живот раздуется, словно дирижабль. Она повернулась боком, пытаясь обнаружить изменения в плавном изгибе живота, уже содержавшем в се­бе нечто вроде ящерки или головастика. Одев трусики, она вертела в ру­ках зеленое платье-резинку и представляла, как будет выглядеть в нем этак месяца через четыре.

Девушка бросила платье на диван, опустилась в кресло и, откину­вшись на спинку, крепко зажмурила глаза, боясь разреветься и испо­ртить макияж. Она мысленно послала пару крутых матов сильной поло­вине человечества, и это помогло ей остановить уже вот-вот наворачива­вшиеся слезы.

…Привычным взглядом она окинула еще полупустой зал. Сняла микро­фон со стойки и глянула на Игорька — с блуждающей улыбкой инфанта переминавшегося за «клавишами».

— Три-пятнадцать! — махнул Игорек головой и нажал кнопку компью­теризированного инструмента. Этажерки колонок по бокам сцены ожили и выдохнули в зал упругую волну,

Наташа Уланова запела.

Песня исполнялась всего третий вечер и еще не приелась. Слегка прикрыв глаза, она погрузилась в сентиментальное варево попсовой лирики. Голос — теплого грудного тембра, — осыпаемый серебрянными звона­ми тарелок и прозрачными колокольцами синтезатора, порхал по акусти­ческим этажам между тугими басами и хлесткими выщелкиваниями ударных; между роялем и откликавшейся на его зов медной группой. Во всю эту гармоническую мешанину, упрятанную в чипы хитрой электроники, вплета­лись жалостливые позывы Юрчищиной гитары и утробные кряки Стекловского тенор-саксофона.

Мужики, особенно южного нареза, отставив ножи и вилки, пожирали глазами виолончельную фигуру, женщины ревниво искали изъяны.

Отпев, Наташа ушла за колонну на сцене, собираясь переждать инструментальную композицию, но, едва сев, вновь встала: к сцене подрулил то­лстый «ара» — одетый дорого, но весь какой-то пыльный и оттого похо­жий на куль картошки. Он всучил Стеклу ассигнации и прогорланил, — Пусть карасавица ище сапает!.. Для Гоги сакажи!..

Справа от сцены сдвигали два стола и заново накрывали. Это было место Сережи и его команды.

Песня была старая, она пела не задумываясь, играла тембром и напрягалась всякий раз, когда в кабак входил кто-нибудь новый.

В перерыве сидела как на иголках и раздвоенная: одна половина ожидала Сережу, другая — улыбалась Игорьку, переминавшемуся с тарелкой в руке, наяривавшему бифштекс и улыбавшемуся клоунской улыбкой. Гитарист Юрчище — с вечно мятым воротником и съехавшим набок галстуком — курил у приоткрытой двери кондейки — пускал туда колечки; Стекло, за­быв о толстозадой поклоннице, минутой, раньше поманившей его на «рюмку чая», прильнул ухом к саксофону и щелкал клапаном.

Сердце у Наташи тяжело забилось, когда Юрчище, слегка отстраняясь, улыбнулся в дверь. Стекло, оторвав ухо от сакса, сказал еще невидимо­му. — А-а, человек с красным лицом!..

«Не он!..»

В кондейку ввалился Валерок с зардевшейся физиономией. Он ухмыльнулся «Гы-гы-гы!», поздоровался с Юрчищем, который, придуриваясь, от­ветил ему таким же «Гы-гн-гы!».

— Пожди! Пожди! — сказал Игорек с набитым ртом, поддерживая Юрчищино придуривание, и протянул руку для рукопожатия.

— Когда долг отдашь, мля? — сказал Стекло.

— Да, Стекло, не души! — ответил Валерок, еще сильнее наливаясь красным. Он кивнул Наташе и цветом дошел до помидорной кондиции. — Чуваки! — он посмотрел на Юрчищу. — Гы-гы-гы! — оскалился тот.

— Я — серьезно! Песню сбацаете? «Скри…

— …Пожди! Пожди!.. — перебил его Игорек, ставя вылизанную тарелку на подоконник.

— …Конечно, конечно! — закивал головой Юрчище. — Деньги не нужны! Не-е!.. Блевать тянет от денег!.. Тоже на шару люблю песняки заказы­вать!..

— Си-минорную тебе Шопена! — сказал Стекло, откручивая клапан. Валерок, в кольце придуривавшихся музыкантов, вертел головой.

— Стекло-о?! — просунулась в кондейку голова толстопопой поклонницы.

— Лечу-у! — откликнулся саксофонист. Валера — морда-стоп-сигнал — упер руки в бока и сказал обиженно. — Чуваки, че жлобеете! «Скрипача» сбацайте!

— Конечно, конечно! — кивает Юрчище. — Шара — дело святое!.. Лю­блю играть на шару! А деньги — ни-ни!..

— Да, Юрок! Хули вы!..

— Водка что-то дорогая стала, — сказал Стекло, рассматривая открученный клапан. — Не кроет, что-ли? — он посмотрел на просителя. — Да, Валерок?..

— Ну, Стекло-о? — это толстопопая.

— Уже — всё.

— Да, будет ботл! Будет!.. Ну, вы зажлобели!.. — гнёт своё Валерок.

— Так зачем дело встало! — говорит Стекло. — Буфет — налево…

Юрчище вдруг перестает придуриваться и растягивает рот в преувеличенно радушную улыбку невидимке за дверью. Толстозадая исчезает. Стекло откладывает саксофон. Сладкая боль волнения пронзает Натащу от сердца до позвоночника.

Он вошел, как всегда, с высоко поднятой головой и в черном с иго­лочки костюме. В левой руке держал бутылку шампанского — любимый на­питок. Здороваясь со всеми по очереди, он протягивал расслабленную кисть боксера и улыбался — весело и снисходительно. Сережа поставил шампанское на стол и сказал с ленцой. — Там… По ходу… Для братвы, что-нибудь наше…

Он был похож на монарха, вышедшего к своим подданным, и лишь Наташа позволяет себе фамильярность, — Привет, Чернов! — говорит она.

Глаза у Серёжи темно-коричневые с ослепительно белыми белками. Она слепнет под его взглядом, задыхается в разрежённом воздухе любви. Она примеряет мантию королевы и баюкает в колыбели юного принца.

…В пол-одиннадцатого в кабаке дым коромыслом.

Со сцены долбят лезгинку, под сценой — мелькающие в экстазе горского танца ноги южан-торговцев, а Наташа — вдруг свободная в конце по­следнего заезда — сидит в полумраке рядом с Сережей за их сдвинутыми столами, под змейками сигаретного дыма, в галдеже наливающейся бра­твы, и клонится к его плечу, впиваясь коготками в каменный бицепс. Она всегда так делает, когда он шепчет ей интимности. Например та­кие. — Как хочу тебя! Ты бы знала!..

Игорек поет медленный боевик. Душещипапельный.

Может сказать сейчас?..

Глаза Сережи, вдруг, делаются неуступчивыми. Он вперивается в выплывшего из-за качающихся пар лысого с мордой-колуном и бессмысленными глаза­ми.

— Привет, Фил! — говорит колун.

— Привет, Пиписка!.. Ну как, журнал «Свиноводство» выписал?

— Не понял, Фил?

— Ну, когда поймешь — подгребай!..

На Другом конце стола Кислый, покачивающйся на задних ножках стула, орет. — Пиписка, бухнешь?

Колун кидает на него молчаливый взгляд.

— Завязал? — Кислый лыбится. — Ниче-е! Тяжело в леченьи, легко в гробу!..

— Поздно лечится, когда почки отвалились! — добавляют.

— Слышь, Фил, я в такую непонятку попал… Чуть тачку не отмели.

— А на какого ты в Уссурийск завернул?

— Да, карбюратор засрался…

— Карбер? И сигнала не подал? И фарами не мигнул? — Сережа весело оглядел стол.

— Да, карась там у него был! — орет Кислый. — Жирный, да? Хотел там тачку скинуть, да? А тебя там обули! Или чуть не обули!..

— Видел я твою тачану, — говорит Букса, разглядывающий кальмара на вилке. — Ну, и морда у нее!..

— Да, хоть с тачкой, козёл, остался!..

— И с башкой!..

— А на хер она ему!..

— И каково резюме? — спрашивает Фил, обнаруживая университетское

образование четырехлетней давности. Одной рукой он обнимает Наташу и смотрит на Пиписку.

— Чё? — не понимает колун.

— А резюме простое: на хитрую жопу есть хер с винтом!

— Да, в натуре, Фил, карбер!..

— Заткнись!

Пиписка замолкает.

— За ремонт тачки заплатить из своей доли. Сдашь ее и уё! Все — свободен! Потеряйся!

Пиписка понуро разворачивается и натыкается на двух подруг, ко­торых откуда-то из толпы только что вытащил пьяный в дымину Паха. — А-а, Пиписка! С приездом! Никого не вылечил? А точила у тебя: полный вперед! И капот открывается? И колеса крутятся?.. 0-хе-реть!..

Одна из дам — на полголовы выше колуна — целует вышибленного в лоб. — Не знаю за что там тебя, но — прощай дорогой дрюг!

— И меня, — подставляет щеку Паха.

— А ты — пошел вон!

Паха не обижается и, покачиваясь вместе с подругами, напевает в спину удаляющегося Пиписки. — …Нас все меньше и меньше!..

— Что-то душно, — говорит Наташа, чувствующая легкую дурноту.

— Погоди, — не слушает Сережа и поднимается, приветственно махнув атлету, усаживающемуся через два стола от них.

Когда он возвращается, у сцены в медленном соло извивается Лари­са — красивая блондинка с манерами избалованной принцессы, любитель­ница крутых мальчиков. Она неотрывно смотрит на Сергея, томно зака­тывает глаза и облизывает якобы пересохшие от неутоленной страсти гу­бы.

Наташа презрительно кривится и испытующе смотрит на друга. Сережа склоняется к Пахе, усевшемуся рядом, и что-то шепчет на ухо. Паха поднимается и вразвалочку подходит к солирующей девушке. Тоже шепчет на ухо. Танцовщица томно улыбается посланнику, по­ворачивается и продолжает вилять бедрам, но уже спиной к ним. Черная змея ревности мостится под Наташиным сердцем.

…Бегущие огни над сценой погасли. Музыканты сматывают шнуры. Кислый, приняв очередную дозу, решил качнуться на ножках стула и рухнул на спину. Братва обвально гогочет.

— Поехали, — говорит Сережа, допивший свой, традиционно единственный, бокал шампанского.

…Правой рукой он ведет машину, левой — гладит Наташино колено. Де­вушка кладёт свою ладонь сверху и спрашивает, змеясь улыбкой. — Лари­са девочка ничего, да?

— Ты о чем?

— Не притворяйся! Она тебя соблазняла. И так откровенно-вульга­рно.

— Это ее проблемы.

Он высвобождает руку для поворота.

— Вы мужики так слабы. Стоит вам подмигнуть и все: вы готовы.

— Я тебе дал повод так думать?

— А что же ей Пажа шептал? Аж эта селедка поплыла!

— Что цирк уехал, а клоуны остались! — огрызнулся Сережа,

— Так я и поверила!

— Слушай, ты не с той ноги встала? У тебя месячные? Я по тебе скучал, а ты мне концерты устраиваешь!..

Наташа смотрит на наплывающие репейники Фонарей и пытается подавить ревность. — Так. Легкая хандра.

— Сейчас приедем и будем лечить твою хандру. Уколы ставить. — Его ладонь опять на её колене. Слепящий взгляд раздевает.

— Смотри на дорогу, доктор!..

…Трехкомнатную квартиру Сережа купил два месяца назад. Вся обста­новка — двуспальная румынская кровать, палас на полу, два кресла, японские телевизор и видак на подставке — уместились в просторном за­ле. Если не считать кухонного стола, газовой плиты, холодильника да штор, в квартире больше ничего нет.

Не включая света, он, прямо в прихожей, прижимает девушку к сте­не.

— Пусти, любитель танцующих селедок! — пытается отбиваться деву­шка, слегка запуская коготки в его бока.

— Моя кошка! Моя кошка с когтями!..

— Раскатал губу: твоя!..

Опустившись на колени, он закатывает до самого пупа ее платье и пытается спустить трусики. Наташа отталкивает его и бежит в зал, Сережа настигает ее и валит на кровать — распинает поперек на бе­лых простынях.

— Ой! — вскрикивает Наташа, — Пусти! — он сделал больно ее головастику.

— Что «ой»? — глаза у Серёжи пьяные.

— Носорог! — Наташа давит в себе ярость самки, защищающей своего детёныша. Ее кулаки упираются в мускулистую грудь. — Пусти, я сказала! На Лариску свою будешь так запрыгивать!

На секунду Сережа замирает над ней. Потом чертыхается и садится на край кровати спиной к ней. — Тебя пре-ет сегодня!

— Какие мы обидчивые!

Согнув ногу в колене, она большим пальцем чертит его спину, пы­таясь сгладить внезапную вспышку. — Какие мы нежные и тонкие, господа крутые ребята! — она ногами обвивает торс любовника и пытается по­валить на бок. Сережа недвижим как скала. — Подумаешь! — Наташа размыкает кольцо, усаживается позади него, обнимает колени и кладёт на них подбородок. — Нечего было шептаться в кабаке! Сказал бы ясно и просто: Лариска, сучка, пошла вон!..

Сережа поворачивается. — Тебя заклинило на этой Лариске! Ты се­годня — настоящая стерва! Только не пойму: почему?

— Да? — Наташа отрывает подбородок от коленей, наклоняет голову и надменно прищуривается. — Ну, если я стерва, так ка­кого фига, спрашивается, ты таскаешь меня сюда? Какого фига траха­ешь и повизгиваешь от удовольствия? Нашел бы не стерву!.. Вон они в кабаке… милые и нежные… спектакли тебе бесплатные устраивают!..

Она соскальзывает с кровати. Сережа ловит ее за талию, пытается усадить на колени.

— Пошел ты! — отбивается Наташа. — Мудак!

— Успокойся, кошка бешеная!

Он, все-таки, усаживает ее на колени,

— Пусти! Мне больно! — тщетно пытается она вырываться.

— И не подумаю!

— Пусти! — Наташа начинает всхлипывать от бессилия.

— Наташа!

— Иди вон! — это уже сквозь слезы.

— Наташа, ну хорош! — он укладывает плачущую подругу на постель, сам лежится рядом и сжимает вздрагивающие плечи. — Все! Ну, все! Что за придурь из тебя сегодня прет не понимаю?

— Сам дурак! — сквозь слезы огрызается девушка. — Просто я… Просто у нас…

— Что «у нас»?

— Ничего.

— Говори.

— Потом.

Выплакавшись, она судорожно вздыхает, уголком простыни промокает глаза.

— Так что?

Наташа поворачивается к Сереже, утыкается в его грудь.

— Ну?

— Ничего.

— Ты хотела что-то сказать?

— Отстань! — она неожиданно сильно вжимается в него всем телом, — Потом.

Сереже становится не до вопросов.

…Когда он вошел в нее, ей показалось, что головастик недовольно шевельнулся. — Давай на боку…

Потом Сережа пил пиво из банки. Она, отказалась.

— Я в тебя кончил. Ты ничего не сказала, я подумал: можно.

Молчок. Сережа поставил банку рядом с кроватью, нащупал пульт

дистанционки.

— Теперь можно, — сказала она, — Теперь до-олго можно!

Сережа замер с нацеленной рукой. — То есть? Что за намеки?

— Я беременна, Сережа!

Радости на его лице не обнаружилось.

— Но ты же предохранялась?

— Предохранялась.

— Так что?

— Как ты испугался!

— Брось! — он отвернулся к окну. — Все это неожиданно. Не к ме­сту и не ко времени.

— А с кем «к месту» и «ко времени»? Может с Лариской?

— Опять про это!

— Да, я про это!.. Предохранялась!.. Может, ты с презервативом не умеешь обращаться! Может в нем дыра была! Может я в сроках ошиблась, когда без резинки была! И мало ли что еще! Я — женщина, а не автомат! В общем, все: я — беременна, брюхата, с пузом!..

— Но срок же небольшой…

— Шесть недель. И что?

— Тогда все поправимо.

— Что поправимо?

— Что — аборт!

— Нет.

— Почему?

— Ни за что!

— Да, почему?

— Потому что это первая беременность!

— Ну, и что?

— Да, пошел ты!.. — Она отвернулась, потом села. — Потому что это первая беременность! А я хочу иметь детей! А не таскаться всю жизнь по курортам, да сохранениям, как мамина сестра!..

— Ты же хочешь стать певицей! Настоящей фирменной! А тут — ре­бенок! Хана всем планам!..

— Ох, как ты заговорил! А как высмеял меня, не помнишь уже? Когда я имела глупость поделиться с тобой своими планами. «Тараканы кабацкой певички!»…

Наташа сидела на краю кровати в позе андерсоновской русалочки.

— Вспомнил!.. Мои планы ее изменились. Просто я перестала говорить о них с тобой. Ребенок все усложнит — не отрицаю, но он — не помеха…

Сережа встал с кровати, положил пульт на телевизор и из пачки, лежавшей там же, извлек сигарету — традиционно единственную за день. Он курил и глядел в просвет полураздвинутых штор. Стройная фигура, которой не грозили никакие беременности, четким абрисом те­мнела на фоне окна, в небе, прямо над его головой, мерцала одинокая звезда.

— Все равно не ко времени! — сказал он упрямо.

— А любишь ли ты меня, Серёженька? — сказала Наташа и затаилась,

загадав на эту звезду.

— Любишь — не любишь! Это все слова! Я с тобой никогда не говорил об этом, но у меня есть вполне определенные материальные цели. И я хочу их достигнуть… И достигну! А сейчас я — нищий. Я не готов к семейной жизни. Я ее не хочу.

Звезда над его головой погасла.

— Вот видишь как все ясно. А я не готова делать аборты из-за твоей неготовности к семейной жизни и из-за твоей, так называемой нищеты. — Она почувствовала влекущую пустота краха и стала рубить канаты. — Ты сегодня слово одно умное говорил — резюме. Так каково оно — твое резюме?

— Аборт! — сказал он резко, словно пролаял, и повернулся, ища пепельницу. Вспомнив где, пошел на кухню.

Когда вернулся, девушка сидела на кровати и натягивала трусики.

— Наташа, давай без демонстраций! До утра еще далеко. Он стоял над ней с хрустальной пепельницей — трусил туда сигаре­ту.

— О чем ты, Сережа? Перепихнуться на прощание? Для этого Ларисы! Только Ларисы!..

Натягивая через голову платье, она приказывала себе «Только не реветь!..»

В прихожей стала подкрашивать губы.

— Я — отвезу, — он вошел в прихожую в брюках, заправляя рубаху.

— Не стоит трудов, пупсик. На такси я пока зарабатываю.

— Ты подумай на досуге. Подумай. Не горячись.

— Единственное о чем я буду думать, это о том, как я тебя прези­раю, пупсик!..

Серёжа поиграл желваками, побарабанил пальцами о стенку. — Актриса ты! — сказал в уже закрывавшуюся дверь,

— А как же!..

…Голова и сердце были пусты.

Она брела вдоль длинно загибавшейся девятиэтажки до ближайшей арки, за которой шумел ночной проспект.

На обочине девушка стояла минут пять, не шевелясь, ужавшись плечами, и смотрела на себя как бы со стороны и с полным равнодушием слу­шала своего двойника, в голове которого крутилось хрустальное колесико с бесконечным рефреном: «Все кончено! Все кончено!».

… — Кто? — сказали из-за двери плаксиво.

— Я. Открой.

Щелкнул замок.

— С ума сошла! Два часа ночи!

— Ты ключ из замка не вынула.

— А-а, точно.

Заспанная Маринка, в длинной белой майке, поплелась в свою комна­ту досматривать черно-белые, как рояльная клавиатура, сны.

Прошлым летом они вместе поступали на фортепианное отделение Института искусств. Наташа недобрала баллов и подалась на заочку на дирижерско-хоровое отделение. Фанатка-Маринка поступила и теперь, ежевечерне, до десяти-одиннадцати, трахается с Шопенами-Шуманами, зарабатывая остеохондроз и неврастению. В спальне Наташа переоделась в халат, легла лицом к стене и уста­вилась в ковер на стене, думая о бальзаме, которым можно было бы за­лить болящую пустоту. Геометрический узор расплылся и обрел очертания тела, распростёртого на дороге. Девушка перевернулась на живот и уткнулась в по­душку, пытаясь подавить отчаяние.

Нет такого бальзама!

Ее спина стала вздрагивать.

Лежа на животе, она рыдала; в голос и бормотала между захлеба­ми. — Козлы! Мудаки! Гондоны! Сволочи! Твари! Падлы! Уроды! Блядюги!..

Марина, прилетевшая из смежной комнаты на звуки беды, сидела ря­дом, со стаканом воды наготове, гладила голову подруги и приговари­вала, дожидаясь конца истерики. — Так их, Наташа, так!.. Члены им всем повырывать!..

…Она проснулась от жажды.

На востоке, между фиолетовыми облакам и горизонтом, оранжевела щель рассвета. Было так тихо, что она слышала ток крови в висках.

…Когда проснулась во второй раз, Маринка уже ушла.

Не было хлеба. Магазин — напротив. Она переходила улицу и чувствовала вращение земли. В сероватой мгле висел кровавый помидор солнца.

Сережа сидел в холодильнике, плавал в кастрюле с рассольником, бегал по краю ванной, прятался в столе, среди вилок-ложек.

Кое-как поев безвкусной пищи, она включила скрипичные концерты Баха и, закрыв глаза, унеслась в печально-сладкую высоту.

В ресторан пришла оцепенелая, сонливая.

— Что-то ты сегодня в миноре, — сказал Юрчише.

Пела механически, как шарманка, а голос был тусклым, слабым.

После работы опять рыдала — заполняла пустоты. Следующим вечером, перед работой, в дверь позвонили. То был Се­режа. Наташа в квартиру его не пустила.

— Что, надумала? — спросил он. — Есть хороший врач.

— Уходи, — сказала Наташа. — Ты мне не нужен.

Вечером он заявился в ресторан, сидел с Лариской; склонившись, что-то шептал ей на ухо. Они смеялись.

«Ну, нет! Она не позволит себя топтать!».

Прервав пение, она спрыгнула со сцены и подошла к столу, где си­дели эти. Влепив тарелку с салатом в Ларискину морду, она, как ни в чем не бывало, вернулась на сцену, и кивком приказала ошарашенным му­зыкантам начать песню с начала.

…Больше Наташа не плакала.

На следующий день, наплевав на все приметы, пошла по магазинам: покупала пелёнки, распашо­нки, одеяльца, шапочки, косынки, ленты, пустышки, бутылочки и мысленно примерялась к роли матери.

Голос опять стал сильным и красивым.

…Через два с половиной месяца, когда живот аккуратным мячиком стал выпирать из платьев, она взяла декретный отпуск и укатила домой, в маленький городок, в во­сьмидесяти километрах от прежней жизни.

II

……После них выступала невменяемая команда, игравшая нечто забубённо рок-н-рольное.

Зал ревел, тонул в свисте,

Наташа переодевалась в тесноте гримерной, с за­валами одежды на стульях и подоконниках, сновавшими туда-сюда танцовщицами — заполнительницами пауз, с поминутно хлопавшей дверью, вместе с людьми вносившей распахи акустического мусора. Она старалась не думать ни о жидких аплодисментах, которыми их проводили со сцены, ни о Юрчищином «Не про­чувствовали!», не понять к чему или к кому относившемуся, ни об угрюмом молчании саксофониста Стекла — предвестнике алкогольного срыва. Можно было по примеру автора песен — Игорька — потешить себя мыслью, мол, зал не тот, или — наша музыка не для быдла, но Наташа не была склонна предаваться са­моутешительным иллюзиям: ей уже двадцать два, у нее сын Мишка, и потому фразой «Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива!» она отсекла игорьковы самовыгораживания. Он, наверное, до сих пор переминается под дверями гримерной, виноватясь за детей своей суетли­вой музы, рожденных между стаканом вина, партией в «очко» и копанием на даче.

Наташа ошиблась: за дверью никого не было.

Пробираясь сквозь водовороты разряженной молодежи, она заметила банкрота Игорька, верещащего обезьяньим смехом в кучке кабацких музыкантов. Он уже забыл о неудаче, этот инфант с абсолютным слухом. Юрчищи со Стеклом нигде не было. Наверное, уже в гостинице — винищем залива­ют фиаско и, прицепом, отмечают встречу с иногородними друзьями-му­зыкантами.

Наташа — три месяца назад вернувшаяся в ресторан, и еженедельно последней электричкой, уезжавшая к сыну, чтобы, натешившись и на­нянчившись, вновь оставить его на попечении матери и бабушки и во вто­рник утром вернуться назад — многого ожидала от этого сборища, в афи­шах обозначенного как «Фестиваль надежд-96» и собравшим под свои знамена невиданно представительную тусовку со всего региона. Но (она в оче­редной раз споткнулась об это «но») уже не имело значения, что где-то тут бродила пара-тройка журналистов из центральных изданий, из тысячеместного зала и из оркестровой ямы ловили ракурсы фото- и видеокамеры, за кулисы заглядывали не местной выделки ребята в модных пиджаках. Уже неважно, они — пролетели.

…Сегодня в ресторане была свадьба. Выходя на сцену петь, она заметила Серёжу. Она не видела его больше полутора лет и считала себя вполне вылечившейся от него. Чёрта с два! Оказалось: и сердце еще ноет, и колени трясутся,

Он был с девушкой — обаятельная улыбка, неискушенные глаза, — не похожей на смазливых шлюшек, с которыми обычно водился. В Наташиной душе кипели горечь, и ненависть: ни разу не поинтересовался сыном, свинья! Сомневался в своем отцовстве, как до нее дошло сторо­ной!..

Жених был родственником Стекла и в каждый перерыв музыкантов та­щили за стол. Наташа сидела наискосок от Сережи и чувствовала мгновенные стрелы его взглядов. Она перехватила одну такую стрелу, он да­же не кивнул, скотина, а тотчас склонился — преувеличенно-заботливый — к девушке.

Ее так и подмывало устроить милый такой, аккуратный скандальчик. По­дсел, пододвинув Игорька, Паха. Пытался напоить. Не старайся, придурок, пока сама не захочу!..

Потом она впервые увидела бывшего любимого напившимся. Уже в са­мом конце вечера. В обнимку с ясноглазой он топтался у самой сцены в пародии медленного танца и подмигивал поющей Наташе из-за плеча ниче­го не подозревавшей девушки. Сюрреалистическая наглость его поведения взбесила певицу.

По сошествии со сцены, она хлопнула два бокала шампанского (впе­рвые с добеременных времен) и через пару минут почувствовала себя го­товой к подвигам. По пути к подпиравшему колонну наглецу, она была перехвачена Пахой.

— Потанцуем? — сказал он вкрадчиво, увлекая ее в тесноту качавши­хся тел.

Ясноглазая, доверившая пьяного Серёжу колонне, танцевала в обнимку с женихом и невестой с округлившимся животом. На глазах у девушки были слезы счастья. … — Я так люблю детей!.. Прям, аж не могу!.. — донеслось до Наташи.

Паха прижимался, шептал на ухо какую-то дребедень. Она не слу­шала.

Ясноглазая, тем временем, оставила молодоженов, отлепила Сережу от колонны и заботливо потащила к выходу, Наташа так вжалась в Паху, так теранулась бугорком, что тот завелся с пол-оборота, зашептал, уговаривая. — Ты — полный вперед! Поехали ко мне! Поехали! Ну!..

— Ко мне! — возразила она. — Подожди…

Вернувшись с сумочкой, они повлекла его к выходу, где только что скрылись бывший любовник и его заботливый буксир.

Они настигли их в холле. Серёжа вяло ответил на Пахину прощальную отмашку и проводил их недоуменным взглядом, доставив Наташе несколько секунд мстительного удовольствия.

…Паха у нее был первым после Сережи. Поначалу было даже больно. Потом сносно. А затем даже хорошо. Во время диванной качки шампанское выветрилось. У него были неприятно-мокрые губы и грубые жёсткие пальцы, не умевшие ласкать… Она выстави­ла его в полвторого ночи, ссылаясь на маму, которая вот-вот с ночного по­езда…

Недели через полторы, когда грязь осела и подернулась ряской забвения, Паха заявился в кабак и стал доставать, считая, что уж коли она разок раздвинула для него ноги, то теперь обязана это делать и впредь. Она послала его. Он исчез. Потом заявился еще раз и вновь ушел ни с чем. И вот — опять!.. Подловил её на лестнице чёрного входа Дворца молодёжи, куда она забежала за забытыми нотами.

Она стояла, спиной прислонясь к ядовито-зеленой панели, левой рукой придерживала сумочку, прижатую к животу, в отставленной правой дымила сигарета. — Так что тебе нужно? — сказала она и затянулась, задрав подбородок.

— Буд-то не знаешь, — мрачно откликнулся Паха, стоявший напротив.

— Нет, не знаю. Скажи.

Склонив голову набок, она пальцем постучала по кончику сигареты. — Ну-ну, говори. Я слушаю,

— Брось ты дурочку из себя строить!

— Я хочу, чтобы ты словами назвал, что ты от меня хочешь. Очень ин­тересно.

Паха, утомленный бабьей тупостью, тяжко вздохнул и нараспев и безразличным тоном стал декламировать. — Я-а хочу-у что-обы ты-ы со мно-ой, спа-а.., — он наклонился к ней, — что со мной?.. Верно! Спала!

Дверь внизу со скрипом отворилась и впустила внутрь прямоугольник уличного света, располовиненный тенью. Вслед за ней появился облада­тель тени, который обогнул два деревянных бочонка, один с бельмом гашеной извести, другой — с водой, — они наполовину загораживали нижние ступени. — покосился на сооружение под лестницей, а это были двое ко­злов, застеленных досками и заставленных банками в потеках коричневой краски, и, присматриваясь со свету, стал подниматься наверх.

Минуя тесноту между безмолвной парой, он сказал. — И-извините! — сказал, как скатился с горки, то есть сев на «и», а концовку выпалил скороговоркой. Шрам на щеке, орлиный нос и трехдневная щетина делали его похожим на киношного пи­рата.

— Извиняю… на первый раз, — сказал в удаляющуюся спину Паха. Пират обернулся,

— И-и? — бровями и челюстью подался к нему Паха.

Незнакомец посмотрел на Наташу, отвернулся, и как ни в чем не бывало, удалился.

— Вот так, — сказал Паха и задвинул челюсть на место, Наташа представила, как пират вытащил из-за пояса кривой кинжал и… он засунул его назад. Одним словом, она была разочарована. Раздавив носком окурок, она ска­зала раздраженно. — Ну, так что тебе надо?

Паха подул на палец с огромной печаткой, потер ее, глаза его сделались со­нными. — Мне нужно твое влагалище!

Наташа с трудом подавила гнев, и, удерживаясь в границах сарказма, сказала. — Как-кая честь!

— Ты мне дала разок. Зачем мне искать другое… влагалище. Мне и упаковка его нравится, — он едва заметно ухмыльнулся. — Ты поня­ла?

— Я поняла одно: меня вот-вот вырвет от тебя, пупсик!

— Слушай сюда, — сказал он со всей возможной ленивостью. — Я в первый раз тебя по-хорошему просил, второй раз — тоже. «Зелень» предлагал. Не понимаешь ни хера ты по-хорошему! Давай по-плохому!.. Давай?! — клюнул он головой и вытаращил глаза.

— Давай! — сказала Наташа с вызовом и зажгла в глазах огоньки ненависти.

— А-га! Мы смелые значит! А ты меня не знаешь! Ни х-хера не зна­ешь!.. А если я тебе сейчас репу расколочу? А потом под лестницей вые… у? Как ты насчет траха под лестницей? А-а, подруга?

— Замучаешься, хорек вонючий! — прошипела она.

— А за хорька я тебе точно репу расколочу!

В тот момент как Паха шагнул к ней, намереваясь исполнить свое намерение, наверху появился силуэт.

Это был «пират». Под перекрестьем двух взглядов, он спустился вниз и, извинившись, опять прошел между ними.

— Слушай, чмо! — сказал Паха в спину. — Дверь с той стороны закро­ешь и потеряйся! Навсегда!

Незнакомец обернулся и окинул их неспешным взглядом. — Ну и гру­бый у тебя друг, — сказал он, обращаясь к Наташе.

— Нашел друга! — презрительно скривилась девушка,

— Понятно.

Незнакомец, стоявший на две ступени ниже, размышляюще качнулся и вновь обратился к девушке. — Я так и думал. Уродов я обычно с первого взгляда вычисляю. Но, знаете, есть девушки, которым уроды нравя­тся. Поэтому я и не остановился в первый раз…

— Ты, чмо!..

— …вдруг, думаю, вы принадлежите именно к этому сорту. А по­том наверху врубился, где вас видел и подумал: неуж-то девушке, поющей такие странные песни, нравятся такие до странности упрощенные типы? Если это, конечно, не случай патологической любви?.. — Наташа смотрела на него ошеломленно.

— Ни хера ты приборзел, чмо! — встрепенулся Паха. — А, теперь я тебя буду убивать!

— Да?! — воскликнул незнакомец и широко улыбнулся и широко расставил руки, как бы приглашая в объятия. — Ну, давай!

В глазах Пахи мелькнула смутная опаска, которую тут же захлест­нула бычья ярость. Выставив левую ногу вперед, он сверху вниз нанес два вырубающих удара в голову этого клоуна, но… но в предполагаемой точке не оказалось ни головы, ни клоуна. «Пират» нырком ушел вниз и, сделав шаг назад, прислонился к стене, а Паха, уже теряя равновесие, по инерции правой еще раз крюканул пустоту, со­здавая вращательный момент собственному ринувшемуся вперед телу. Ру­кам незнакомца, катапультой выкинутым вперед, ничего не оставалось как поймать конечность самоуверенного бойца и с ее помощью увеличить на­чальную скорость выходящего на орбиту спутника.

Дальнейшее напоминало прыжок с трамплина, если представить, что прыгун в полете случайно потерял лыжи и, обращаясь вокруг собстве­нной оси, стал переворачиваться через спину, напрямую летя — нет, не в альпийский сугроб, — а в чан с известковым раствором.

Паха воткнулся в него так точно головой, так аккуратно вошли ту­да плечи, поднялись такие высокие и эффектные брызги, что можно было подумать: он уже предварительно тренировался в этом деле.

В положении «вверх ногами» он, словно вознесенная и перевернутая надо льдом фигуристка, секунду перебирал конечностями, пока вместе с чаном не рухнул ногами к двери. Окаченный до самых пяток известковой жижей, он мелко-мелко засучил ногами и выскользнул из бочкового плена.

Стоя на четвереньках, Паха то ли рыдал, то ли блевал.

Незнакомец невозмутимо глядел на дело рук своих, пока не услышал всхлип за спиной. Он резко обернулся, памятуя о непредсказуемости женской любви и опасаясь нападения разъяренной фурии.

«Пират» ошибся — Наташа, подгибая к животу колено и роняя сумочку с рассыпающимися нотами, в порядке прелюдии еще раз всхлипнула и закатилась таким бескомпроми­ссным хохотом, что у него зазвенело в ушах. Паха, похожий на тающее мороженое, прекратил издавать звуки и сел на корточки.

— Ты, парень, в порядке? — скачал «пират» и сделал шаг вниз. В ответ Паха взревел, по-лягушачьи скакнул через бочку и бросился на виновника своего, в кавычках и без, падения.

Незнакомец поступил нетрадиционно: он согнул левую ногу в колене и подошвой остроносого ковбойского полуботинка встретил Пахин кулак, нападавший вскрикнул «А-а!», «пират» же, мгновенно переступивший, подошвой правой ноги стукнул нападавшего в лоб и тот, взмахнув крыльями, неудержимо понесся вниз, к уже обжитому месту. Наткнувшись на бочку, он колесом перекатился через голову и влип в дермантиновую дверь.

И еще раз Паха взревел, опять вскочил и кинулся вперед, но при­цел был сбит, и его унесло под лестницу. Лбом он попал как раз в ко­злы и с грохотом завалил всю конструкцию.

Наташа ухватилась за перила, и закатилась в таком смеховом взви­зге, что эху стало тесно. Сверху свесились два женских лица. — Ой, что там? — вскрикнуло одно из них.

— Клоуны тренируются. Тренажер тут, — откликнулся «пират» и добавил строго. — Вы мешаете…

— Да? — оказали сверху не совсем уверенно, пожали плечами и исче­зли, борясь с разрывом шаблона.

Из-под досок поскуливали, можно было разобрать: «0й, суки!.. Глаза!..».

Наташа, уткнувшаяся в перила, подняла голову, попыталась спросить. — Он жив этот… этот… — и опять завсхлипывала.

Доски зашевелились, поднялись домиком и развалились, явив миру Паху, облитого коричневой краской и похожего на выва­лянное в грязи шоколадное эскимо.

— Это — убийство! — выдохнула Наташа изнеможенно и подавила опять поднимавшуюся смеховую истерию.

— Глаза водой промой, — посоветовал незнакомец поверженному противнику.

— Суки! Суки!.. — продолжал тот скулить.

Наташа, стараясь не глядеть в сторону Пахи, и тем самым не провоцировать новые приступы веселой истерики, подняла сумочку и натащила оттуда зеркальце.

— Боже! Ну и рожа! — воскликнула девушка: из-за потекшей из-под левого глаза туши, ее лицо приобрело легкую разбойничью асимметрию. Прямо подруга пирата.

— Надо уходить отсюда, — сказал незнакомец. Девушка закончила реставрацию глаза, посмотрела на раскачивавше­гося в горестном трансе Паху и согласилась.

На улице-они представились. «Алексей» — «Наташа»…

— Я — в курсе. Я запомнил имя, когда вас представляли.

— Лучше не вспоминайте.

— У вас отличный голос и отлетная внешность.

— Спасибо.

У Наташи всплыла запретная мысль: «А каким бы отцом он стал для Мишки?.. Если бы он захотел, я бы позволила ему всё…».

— Где ты так драться научился? — спросила Наташа. Но ответить Алексей не успел. Ему махнула рукой молодая женщина, вышедшая из припаркованного автомобиля.

— О, жена! — сказал «пират». — Будут проблемы.

— Из-за меня?

— Из-за неё. Моя жена — ужасная ревнивица. Пока! Приятно было познакомиться!

Он ушёл. Наташа провожала его взглядом и чувствовала себя обманутой. Ей, вдруг, стало плохо от короткой, но такой острой и внезапно оборванной любовно-семейной фантазии. «Глупая дура! Дура! Дура!..». Она быстро пошла прочь, потом оглянулась. Супруги стояли около автомобиля. Жена жестикулировала — они ссорились. Наташе стало легче.

…Едва она вошла в квартиру, как зазвенел телефон. Она взяла трубку.

— Наташа, сука? — прокаркала трубка Пахиным голосом, — Один хер я тебя достану!..

— Ур-род! — прошипела она, и бросила трубку.

Телефон опять затренькал. Она схватила трубку и проорала. — Заткнись, урод!

— Извините! — сказали там. — Я туда попал? Вы Наташа?

— Кто это?

— Вы меня не знаете. Ваш телефон я взял в оргкомитете фестиваля.

Я из Росконцерта. Зовут меня Миша. Фамилия — Гросбах. Хотелось бы

встретится с вами. Так я с Наташей разговариваю?

— Да, это я. Извините, ради бога! То, что вы услышали, относится, конечно, не к вам. Тут… в общем, не важно. Так что?

— Встретиться, говорю?

— Давайте.

— Вы поете в ресторане «Зеркальный», это я тоже узнал. А я в гостинице «Зеркальной». Номер семьсот семь.

— Идет. Только знакомство не должно подразумевать постель.

— Хе-хе-хе! — заблеяла трубка. — Вы знаете, какая конкуренция в попсе? Мне не надо ставить условия. Девушки не должны так разговаривать с продюсерами, которые приехали в Тьмутаракань за тридевять земель.

— Ну тогда вам, Миша, надо искать девушку посговорчивей. Всего доброго!

Наташа бросила трубку. Ей стало тоскливо — это не первый случай, когда ей предлагали «продвижение» через постель. Она опять подумала, какой это мерзкий мир и нужен ли он такой ей?

III

…Новый 1997-й год выдался бурным. Сейчас, в три часа дня, Сергей еле очнулся, растолканный своей Ясноглазкой, державшей на подносе горячий кофе и булочки.

Ясноглазка была девушкой привлекательной, но иногда раздражала Серёжу своей наивностью и прекраснодушием, не раз он пытался объяснить, что жизнь не так чудесна и добра, как она себе представляет, но эффекта это не производило. Он бросил эти попытки — жизнь все равно её обломает, а на прошлой неделе сделал ей предложение. Ясноглазка завизжала-запрыгала от счастья и пообещала, что родит ему пару-тройку наследников. Она так мечтает об этом! Серёжа сказал, что пацан в этой когорте обязателен. Как же ему без наследника! Папа будущей жены, не знавший об их отношениях, был точкой неизвестности в его планах. Серёжа не знал, как он — большое региональное начальство — отнесётся к будущему замужеству дочери с ним — парнем, выбившемся из грязи в князи и бывшим, с точки зрения будущего тестя парвеню. Серёжа подумывал сделать, а точнее — заделать Ясноглазке ребёнка, буквально на днях, как только растворится и выветрится интоксикация новогодняя алкогольная, а потом поставить папашу перед фактом. И не важно будет, кто из них парвеню и достоин ли он руки его дочери. А на папу Ясноглазки у него были большие виды — рано или поздно он будет полезен Серёжиному бизнесу.

Отпив кофею, Серёжа заторможено поднялся, проходя мимо зеркала, остался недовольный собой. В последнее время он стал чаще пить, вкусно кушать и почти не ходил в спортзал (кубики на прессе заплыли жирком и еле читались), но — успокоил он себя, — к цели своей он двигался без остановок, чему свидетелем был особняк, в который он въехал три месяца назад. Он чуть не споткнулся о банки с краской, что оставили отделочники около ванной — ремонт и доводка покупки затянулись — чертыхнулся и полез под горячие струи душа.

Вода — расслабила, и он без прежнего раздражения стал думать об оборзевшем Пахе, требовавшем большую долю. Так же расслабленно сказал себе, что сразу после новогодних праздников «решит вопрос» с назойливым компаньоном.

Когда вышел из ванной, позвонили, Ясноглазка прибежала с тяжёлой мобилой. Паха! Легок на помине, мудак! Тот плёл что-то о зареченских, наехавших на один из их авторемонтов. Требовал его — босса — на стрелку, разбираться.

Серёжа нехотя оделся и потащился вниз.

Ясноглазка из окна наблюдала, как Серёжа подошёл к своему джипу, как в пустом проёме трёхметровой кирпичной ограды — ещё без ворот — внезапно появился черный автомобиль. Как из опустившегося бокового окна появилась чёрная штука и несколько раз хлопнула, выплюнув короткие языки пламени. Серёжа осел на грязный строительный снег, Ясноглазка закричала и бросилась вниз.

…Трёхлетний сын Наташи Мишка уже три недели ходил в садик. Сегодня — очередным «детским» понедельником — молодая женщина приехала в свой посёлок, они шли с мамой — Ольгой Васильевной — в детское заведение, забрать сына, поговорить с «воспеткой», как там ненаглядный ведёт себя, по-прежнему заводила и драчун?

Они уже шли вдоль сетчатого забора садика, уже видели закутанных покемонов, возившихся в снегу, как за забором закричали. Сначала детский крик, потом женский, потом — хором детские. Какой-то мужик или парень, весь в чёрном — метнулся из глубины садиковского прогулочного двора к забору, что-то на ходу засовывая в карман, перемахнул его и исчез за углом. Они ошеломлённо застыли, не понимая, что происходит, и побежали вдоль — к калитке.