18+
Мир наизнанку

Бесплатный фрагмент - Мир наизнанку

Книга для тех, кто не разбирается в людях

Объем: 238 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Предисловие

Рабочее название этой книги — «43. Мир наизнанку». Хочу рассказать, почему именно эта цифра. Спойлер: нет, это не возраст автора на момент завершения рукописи (хотя и не далеко от него).

Одна из моих предыдущих книг — «Решение родительского конфликта» — вышла ограниченным тиражом с числом «42» на обложке и слоганом «Ответ на главный вопрос жизни, вселенной и вообще». Да, это ссылка на культовый для моего поколения фильм и повесть «Автостопом по галактике». Применить этот слоган к своему творению было довольно вызывающе и пафосно, но прошли годы — а я до сих пор считаю эту концепцию фундаментальной, а соответствующий протокол работы — лучшим из своих инструментов.

Так вот, кодовым рабочим названием той книги было именно «42». А следующей книгой стала «Эволюция вдвоем», в английской версии названия файла — «Evolution for two» или кратко — «Evolution42». Таким образом, как бы сама собой получилась последовательность: «42», «Evolution 42»… так что логичным продолжением стало именно «43».

Но не только. По некоторым очень эзотерическим и очень непроверенным данным 42=6*7 лет — образует полный кармический цикл личности. Мне почему-то нравится эта версия. Так что 43=42+1 символизирует завершение (моего личного) кармического цикла и начало нового. Потому что на момент выхода книги мне будет как раз 42. Можно ожидать глубокую смену парадигмы.

А почему «Мир наизнанку» — станет совершенно понятно в процессе чтения книги. Эта тема проходит сквозь нее красной нитью.

В книге переплелись сразу несколько больших тем:

— Творческий ребенок, поддерживающий взрослый. Теперь я знаю, где их искать, и вам расскажу;

— Расщепление на вербальное и невербальное, их связь и противопоставление;

— Продолжение истории про узел инверсии, начатой в «Эволюции вдвоем»: о том, почему и как социализация выворачивает наизнанку и буквально меняет на противоположное содержание многих ключевых для человека понятий;

— Как возникает разделение всего спектра личностных качеств на «внутренние» и «внешние» или «мои» и «чужие», их взаимное противопоставление;

— Почему-то довольно много о противопоставлении рационального-иррационального и интроверсии-экстраверсии как важнейших структурных характеристик личности, а не просто «черт характера»;

— Вопросы взаимодействия между личностями принципиально различной (противоположной) структуры;

— Самоописание;

— Выслеживание себя (сталкинг) как практика формирования самоописания, основанного на наблюдении за своим фактическим поведением, в противовес придуманным историям о себе.

Эта книга — не бульварный роман. Вряд ли ее можно прочитать «залпом» за один вечер. Совершенно точно, ее нельзя понять и освоить залпом, за один вечер и за один проход. Читайте не торопясь.

И напоследок — еще одно маленькое напутствие. Если в процессе чтения вам вдруг покажется, что «ну, это точно не про меня» — значит, вас это точно касается. Просто вам не нравится это знать.

В поисках творческого ребенка

«Творческий внутренний ребенок». Мечта. Почти что утопия. Теоретически, он есть у всех. Практически, он выжил лишь у немногих. В чем разница между первыми и вторыми? Что такое получили в детстве первые, чего не получили вторые? Если не сваливать на наследственность и гены?

Где же он потерялся?

Для начала давайте разделим роль родителя на две составляющие: контролирующую и опекающую. Соответственно, и роль ребенка делится на две части: ребенок подконтрольный и ребенок потребляющий.

В первой паре, где отношения основаны на контроле, родитель всегда глух, а ребенок всегда нем. У ребенка нет ни инструмента самовыражения, ни, по большому счету, аудитории. Родитель перед ребенком ставит задачи, контролирует выполнение, оценивает, хвалит или ругает, манит обещанием близости и наказывает равнодушием…

Мы имеем две крайности:

1. Указание-принуждение-контроль-оценка-поощрение-наказание;

2. Отвержение-равнодушие. Альтернативой равнодушию часто оказывается… нет, не близость, а всё то, что в пункте 1.

Во второй паре ролей, основанной на опеке, ситуация обратная: в расчет принимаются потребности ребенка, потребности родителя приносятся в жертву. Теперь уже родитель нем, а ребенок глух:

1. Ребенок требует и контролирует выполнение — эмоционально, плачем или смехом.

2. Если у ребенка нет сиюминутных потребностей, то родитель игнорируется.

И этим общение ребенка с родителем, по большому счету, исчерпывается. Напоминаю: курсивом я обозначаю именно психические роли родителя и ребенка, а вовсе не степень родства. Степень родства идет обычным шрифтом.

По большому счету, мы имеем два разнонаправленных, но по сути идентичных сценария. В первом удовлетворяются требования родителя, во втором — ребенка. И то, и другое — деятельность, основанная на необходимости, т.е. на удовлетворении потребностей. Чужих потребностей с точки зрения исполнителя. В противоположность творческому самовыражению, как деятельности, НЕ основанной на необходимости, т.е. избыточной.

Интересно получается: с одной стороны, прямое отвержение, с другой стороны — контроль, который ничем не лучше. И то, и другое, по сути — отвержение: когда внутренняя реальность исполнителя — не то, что никому не интересна — она никому не доступна.

Теперь, как вы думаете, может ли быть какой-то баланс между этими подходами, и если да, то какой? У ребенка есть потрясающий выбор между разными формами отвержения, а также: быть подконтрольно-отверженным, или контролировать и отвергать самому. А вот есть ли у него близость? Как она вообще выглядит?

Как насчет уважения к внутреннему миру человека? Хотя какое уважение, его бы хоть увидеть для начала, этот внутренний мир человека… в данной ролевой парадигме такой возможности нет вообще. Не предусмотрена дизайном. Это отношения строго между источником благ и потребителем. Про способы самовыражения речь вообще не идет.

(Без) оценочность

Сейчас, попробую зайти с другой стороны. Есть такая психотехника, точнее класс состояний, как безоценочное восприятие. Когда восприятие есть, но никакое мнение и суждение по поводу воспринятого не возникает, потому что сам процесс оценивания отключен. Забавное состояние — рекомендую. Тем более, это не особо сложно. Как говорится, RTFM, в смысле, прочтите хорошее руководство, например — «Краткое руководство по самореализации». А еще лучше, делайте, что там написано. Хотя это снова утопия, понимаю. Конец рекламного блока.

Вообще, оценивание — это процесс выделения из общего потока сигналов наиболее важных по не вполне понятному признаку. С единственной целью — оценить степень опасности или полезности происходящего и предсказать поведение всех участников: могу я это съесть, или это собирается съесть меня? Таким образом, безоценочность — это восприятие всего спектра сигналов, без первичного деления на полезные и бесполезные. И это штука вообще бесполезная с точки зрения выживания. Даже наоборот. Поэтому родители, дрючащие ребенка достигаторством и контролем, как бы очень способствуют его выживанию. Правда, убивают желание жить, но это всплывает не сразу…

Если совсем просто: безоценочное восприятие — это когда я смотрю, вижу, не оцениваю и не вмешиваюсь, но и не отворачиваюсь, а продолжаю смотреть и видеть. В противоположность двум оценочным позициям:

а) посмотрел, оценил как важное, вмешался;

б) посмотрел, оценил как не важное, отвернулся.

Вот это безоценочное восприятие — это такой хитрый навык, что я не встречаю его в обычной жизни почти совсем. Зачем же он нужен? А вот зачем.

Только он дает возможность увидеть внутренний мир другого человека. Не с позиции хищника или еды, потребителя или источника потребления, но так, как он видел бы его сам, изнутри себя. Увидеть реальность другого человека глазами другого человека. Его реальность его глазами. Не моими. И спустя какое-то время, весьма значительное, увидеть свою собственную реальность своими собственными глазами, что вообще невероятно круто.

Но в парадигме родитель-ребенок каждый учится моделировать поведение партнера и влиять на него. А для этого, нужно:

— либо смотреть на себя глазами партнера, чтобы предсказать его поведение по отношению ко мне;

— либо заставить его смотреть на себя моими глазами, чтобы навязать нужное мне поведение.

Таким образом, родитель видит чужую (ребенка) реальность своими глазами, а ребенок видит свою реальность глазами чужими, т.е. родителя. Или наоборот. В обоих случаях восприятие вывернуто наизнанку и перекручено. Родитель и ребенок как поведенческие роли просто не способны видеть иначе. Их «отношения» этим исчерпываются.

Свою реальность своими глазами не видит ни один из них. Реальность партнера глазами партнера тоже не видит ни один из них. Любовь, говорите? Да они оба селективно глухи и слепы, и по факту, вообще не знакомы. Ни друг с другом, ни сами с собой.

К чему это приводит? К тому, что у ребенка не формируется:

— понимание, как и кому можно выразить, описать свою внутреннюю реальность;

— понимание, что у другого человека есть своя реальность, качественно отличная от моей;

— терпимость к другим картинам мира;

— умение понимать другие картины мира, которое возникает только из умения увидеть реальность другого человека его глазами, не моими;

— уважение к чужому внутреннему пространству;

— собственно, взаимопонимание;

— собственно, принятие и любовь — как позволение другому просто быть, без навязчивого стремления исправлять и переделывать;

— простое человеческое счастье, в конце концов.

А вместо этого формируется: невроз достигаторства; болезненное раздутое эго; нулевая толерантность к партнеру (чуть что не так — послать всех… в космос); состояние, когда единственный способ почувствовать себя хоть на время если не счастливым, то удовлетворенным — это навязать свои чувства и свою реальность всем окружающим. Хотя и социальная успешность при этом тоже формируется, но не всегда и не у всех.

Если способность видеть реальность другого человека его глазами не сформирована у взрослого, в отношениях это рождает уйму претензий к партнеру. Не обязательно обоснованных. Если нет основания для реальных претензий, то придуманные тоже подойдут. Просто для того, чтобы чем-то заполнить общение. Потому что альтернативный способ общения — на равных — просто не сформирован. И тогда поиск близости, уважения и признания выглядит именно как ежесекундное обновление списка претензий.

См. также главу «Оценочное поведение и способы описания реальности»

Альтернатива оценочному восприятию

Вот, так внезапно, безоценочное восприятие — абстрактный навык из раджа-йоги — оказывается полезным во вполне обычной жизни. Но хорошо, это мы, раджа-йоги, такие крутые, а что делать обычным людям?

А обычным людям нужно научиться… играть друг с другом. Именно дурачиться, без претензий, ожиданий и планов на будущее. Нейрологически это самое близкое состояние к «видеть реальность другого человека его глазами». Игра — это деятельность, не обусловленная необходимостью. Она дает внутреннему творческому пространству право быть. Никакого другого способа, насколько я знаю, нет. Играть: без анализа, оценки, критики, принуждения к обучению, постановки целей, задач и т. д. и т. п. Потому, что сначала: я есть, и только потом: какой я есть. И пока «я есть» не наиграется, никакое автореферентное самоописание не формируется в принципе.

Судя по тому, что я вижу в работе, как минимум с половиной моих клиентов их родители не играли никогда вообще. Вот видите: травма, это не только то, что было. Иногда это то, чего не было. И в эту дыру — незаполненного опыта — сваливается фантастическое количество чужого дерьма всех сортов и оттенков. Потому, что свято место пусто не бывает.

Более того: игра должна быть такой, где ребенок ведёт, создаёт правила, задаёт тон. А взрослый очень мягко страхует его, адаптирует правила и даёт обратную связь, тем самым обеспечивая и безопасность, и результат, который устроит обоих. Важно, чтобы именно в этом формате. Почему — я расскажу вам чуть позже.

Играйте с детьми по их правилам. Если еще не разучились. Смотрите на их мир их глазами. И тогда, спустя какое-то время, вы научитесь видеть свой мир своими глазами. А не чужими. И тогда будет вам счастье.

Трудности самовыражения

(см. также главу «Ошибка экстраполяции»)

Предположим, я уверен, что всегда говорю правду (оставим пока вопрос, так ли это на самом деле). Как минимум, я всегда собираюсь говорить правду. Однако инверсия восприятия приводит к тому, что я каким-то образом полагаю, что окружающие в этой моей правде видят, ну как минимум, лукавство. И я начинаю думать, как эту свою правду подать таким образом, чтобы окружающие тоже поверили. Хотя если я говорю прямо, открытым текстом, я убежден, что они не поверят. Т.е. свою простую и понятную начальную мысль я начинаю выворачивать так, чтобы подстроить под (мнимое) восприятие окружающих. В результате мысль озвученная отличается от мысли подуманной довольно сильно. По факту превращается в ложь.

Откуда это лично у меня, допустим, понятно. От мамы, конечно: она тоже никогда не говорила прямо, но пыталась «пропетлять» между возможными возражениями так, чтобы всё равно выгнуть свою линию. Причем, большинство возражений существовало только в ее фантазии, так что крайне извилистая траектория, по которой она выражала свою мысль, была явно избыточной.

Но вот вопрос: а откуда это у мамы? А если оглянуться по сторонам: откуда это у 90% людей, которых я вижу?

Почему, пытаясь выразить свою мысль, я выворачиваю ее так, что от изначальной мысли вообще ничего живого не остается? Почему вместо того, чтобы прямо сказать, что «дела обстоят так-то и так-то», я строю фразу так, чтобы ни в коем случае не сказать вот это простое, но вынудить слушателя угадать мою мысль? (Кстати, иногда встречается в сессиях, когда клиент не хочет прямо описать свою ситуацию [или вообще никак не хочет ее описать], но очень хочет знать, что с ней делать. Получить однозначный ответ, не задав даже вопрос. Это всегда забавно.)

Я спрашиваю себя не столько «почему это так», сколько «как перестать»? Как освоить это искусство — говорить именно то, что думаешь, не пытаясь вписаться в чужие рамки, особенно в воображаемые?

Интересно, что этот волшебный пирует возникает тогда, когда я собираюсь, изначально не очень вербальную мысль или образ упаковать в слова. Хотя внутри себя я думаю все равно словами, по большей части. Так почему не озвучить именно теми словами, которыми думаю? Такое ощущение, что я вынужден переводить с уникального внутреннего языка на конвенциальный внешний. И в этих языках за одними и теми же словами стоят радикально разные смыслы. И конвенциальный внешний язык совсем не спасает, потому что слушатель снова переводит услышанное на свой внутренний диалект, и я вообще не знаю, что там случится на выходе.

Что это за выворот наизнанку? Или я чего-то не понимаю? Вот эта мучительная невозможность открыть рот и просто сказать, что я думаю… лично я от нее подустал. Дурацкая привычка моделировать сознание слушателя и пытаться говорить на его языке. Вместо того, чтобы говорить на своем.

И одновременно я регулярно слышу и читаю тексты, сложенные так, будто этого двойного перевода нет. Хорошо сложенные. (Хотя, возможно, это иллюзия).

Как начать говорить из себя и перестать переводить за других? А вдруг, понимать меня станет легче?

Вроде бы я верю, что думаю правду, но считаю, что в том виде, как я ее думаю, мне никто не поверит, не услышит или не примет всерьез. А значит, нужно так искусно соврать, чтобы слушатель сам додумал ту правду, с которой всё началось, и посчитал ее важной. Я превращаю правду в ложь, чтобы слушатель снова превратил ее в правду. Ну вот зачем мне так сложно? И как перестать?

(Есть, конечно, и другой вариант, когда человек говорит не для того, чтобы выразить мысль, а для того, чтобы полностью ее скрыть. Но это немного другая история.)

Как водится, я озвучил эти вопросы в своей закрытой группе в Facebook, и в результате пришел к следующим выводам.

Во-первых, имеет значение, о чем именно я говорю. Если я говорю о работе или чем-то другом в моей зоне компетентности — там, где чувствую себя экспертом — никакой инверсии не возникает; я говорю «из себя», и мнение собеседника можно вообще не учитывать.

Также не возникает инверсии, если я говорю с живым человеком. Мне не трудно прочитать его мысли и говорить на понятном ему языке. Идеальная подстройка. Я говорю «из него». (Может и зря, кстати, но это другой вопрос).

Трудности начинаются, если я 1) говорю о себе 2) не имею реального единичного собеседника — т.е. говорю на большую аудиторию, либо пишу на бумагу. Вот тут начинается какая-то псевдоквазия.

Например: я пишу книгу. О том, что мне интересно и в чем я разбираюсь. Книгу я пишу «из себя». Затем я рассказываю о книге реальному человеку. При этом я учитываю не только содержание книги, но и состояние ума человека, с которым я говорю. И наконец, я хочу написать, например, аннотацию или рекламный текст к своей книге. То есть, рассказать о книге гипотетическому слушателю, о котором, вообще говоря, ничего не знаю.

И вот здесь оказался подвох. Рассказывая о себе, что называется, «в космос», я всё равно рассказываю кому-то конкретному. И если его нет в реале, он есть в моей голове. Этому персонажу в моей голове я почему-то доказываю, что я не верблюд, не мудак, не вру, и вообще то, что я делаю, имеет какую-то ценность. Хотя я бы этим не занимался, если бы это было не ценно для меня самого, верно?

Кто этот персонаж? Сложнее было увидеть вопрос; увидеть ответ оказалось проще. В моем случае — это мама. В общем случае — это мама или папа; оно и логично, ведь наше восприятие мира опосредовано образами родителей, это азы.

Это маме я доказываю, что мой труд имеет ценность, что он вообще существует, что я не вру, ничего преступного не замышляю, и дальше по списку. Понятно, почему так: психика ребенка формируется в противофазе родительской, а значит, экспертность ребенка автоматически попадает в зону максимальной некомпетентность родителя, в его болевую точку. На автопилоте родитель защищается, а значит — отвергает экспертность ребенка тем или иным способом: игнорированием, обесцениванием, сомнениями, выворачиванием наизнанку, формальной пустой похвалой, и т. д. То есть у ребенка мало шансов достучаться до обычного автопилотного родителя, но никакой другой целевой аудитории у него просто нет.

В такой ситуации у ребенка есть выбор: принять как данность свою ненужность или бороться с ней. «Забить» на попытки самопрезентации и уйти внутрь себя, отгородившись от внешнего мира; или, наоборот, оттачивать навыки презентации в попытке найти брешь в обороне родителя. Хотя родитель тоже не дремлет и оборону свою совершенствует постоянно.

По сути ребенок делает выбор: научиться творить в себе из себя, то есть стать человеком сути; или научиться презентовать себя другим, преодолевая любое сопротивление, то есть стать человеком формы. И понятно, что это полярности. Чем глубже ребенок уходит в суть, тем хуже навыки самопрезентации. И, наоборот, чем активнее он себя преподносит, тем меньше ресурса остается на суть. Либо так, либо эдак.

Лично у меня сработал первый вариант. В результате, когда я хочу рассказать о чем-то важном, глубинном перед широкой аудиторией или на листе бумаги, я по сути пытаюсь рассказывать маме. А с мамой такой невеселый опыт, что она не особо понимала то, что я говорю, и в общем не особо пыталась; отделывалась пустыми формальными фразами. И вот я решаю задачу: как донести свою мысль человеку, который эту мысль слышать не хочет? А никак не донести; я всё детство пытался, но безуспешно. Внутренне осознавая безнадежность затеи, я, естественно, впадаю в ступор. Ни говорить, ни писать я уже не могу.

При том, что мама никаким образом не является мой целевой аудиторией, рассказываю я почему-то именно ей. А не тем, кому действительно нужно.

Выход, как обычно, проще, чем вход. Нужно заменить образ того, кому я рассказываю. Просто поставить другого слушателя. Нет, не реального, а внутреннего. Заменить этот фильтр.

Как это сделать? Я думаю, так:

— осознать и выписать по пунктам, как и в чем я оправдываюсь;

— для каждого пункта понять, какой ярлык за ним стоит — то есть, каким меня неявно назвали. Например: пустым, глупым, лживым и т. д. и т. п.

— Создать образ слушателя, который по каждому пункту будет думать обо мне противоположное. Который изначально уверен, что я умный, наполненный, честный. Которому можно просто сказать и не нужно доказывать. Который уже на моей стороне.

— Все сокровенное рассказывать только ему и людям, ему подобным. Только тем, кто уже на моей стороне. Готовым услышать.

У меня нет иллюзии, что это просто, но хотя бы понятно, с чего начинать.

(Вариант для ленивых: просто перестаньте оправдываться, даже внутри.)

Вышеописанный выверт сознания, скорее всего, явление системное. Внешний мир для нас опосредован образом контролирующего родителя, и, рассказывая о себе такому родителю, мы боремся за свою свободу и стремимся уйти от контроля. А значит, перед лицом потенциального контролера мы не столько стремимся раскрыть себя, сколько, наоборот, скрыть. Поэтому, неочевидные следствия.

1. Тот, кто говорит о себе, не зная собеседника лично — на бумагу, в камеру или в Instagram какой-нибудь — по факту создает идеальный защитный образ, который скроет от окружающих (и на время от самого себя) его внутренние процессы. Это не может быть правдой с вероятностью 99%. А может быть, и все 100%. Ну ОК, таки оставлю 1% на случай, если у ребенка были вообще не контролирующие родители, и у него нет вообще страхов и тормозов — такой вот идеальный сферический конь в вакууме.

2. Тот, кто говорит о себе без запроса, скорее всего, занят таким же враньём. Он сам себе пересказывает историю, в которой нет ни капли правды — просто чтоб не забыть. Потому, что ложь очень легко забыть, в отличие от правды, и поэтому нужно пересказывать снова и снова. Опять же, это никак не может быть правдой, с вероятностью 99%. А может и все 100%. Т.е., если кто-то вот так просто решил раскрыть для вас душу, будьте уверены, всё это — ложь. Либо другой вариант: человек пытается превентивно управлять вашим отношением к этой истории; будто расставляет флажки, которые отныне вам нужно не замечать. Никто не стремится раскрыть сокровенное незнакомцу, потому что это — опасно. Зато вполне безопасно — превентивно выдать историю, которая заставит вас чувствовать себя неловко, и всё сокровенное спрячет под кучей ненужных деталей, и вы точно не захотите пережить это снова. И у вас останется чувство, что вы знаете о человеке даже то, что не хотели бы знать… только всё это ложь.

3. Историю «о себе» можно разделить на две компоненты: то, что я делаю, и то, что я чувствую. Мало кто врет в обоих частях, но в одной их них врут почти все. Идеальная ложь — это ложь с элементами правды, когда события вроде бы истинные, а вот отношение к ним перевранное. Реже бывает наоборот.

4. «Человек сути» рассказывает себе историю о мире (возможно, придуманном мире), но не рассказывает миру историю о себе. Его внутренний мир — это нечто сокровенное, неизменное и неприкасаемое, и одновременно — сверх уязвимое (почему так — см. главу «Оценочное поведение и способы описания реальности»). Говорить о себе — значит подвергать себя огромной опасности.

5. «Человек формы», наоборот, рассказывает миру историю о себе (о придуманном себе), но не рассказывает себе о мире. Значит, он избегает рассказывать себе историю о внешнем мире, почему-то ему страшно именно это. Это (вместе с п.3) основные векторы: то, чем они заняты большую часть времени, основа их творчества и способ укрыться от неуютной внешней реальности.

6. Внезапно оказывается, что самовыражение изначально формируется как способ укрыться от части реальности, а не способ открыться чему бы то ни было. Что лично мне видится противоречием.

7. Если убрать из сознания фильтр-посредника в виде контролирующего родителя, это позволит «людям сути» легче говорить о себе, т.е. обрести какую-то форму; а «людям формы» это поможет обрести, наконец, какую-то суть.

Рассказывать себе о себе — и есть собственно самоописание. Чтобы самоописание было верным, чтобы отличать желаемое от действительного, нужно освоить сталкинг. Рассказывать миру о мире или другому человеку о нем самом — похоже на психоанализ. Это то, что делаю я, например. Это тоже большое искусство. Оба этих навыка по умолчанию не востребованы и толком не формируются. В результате, например, навык «рассказывать другому о нем самом» легко вырождается в навык «вешать на него ярлыки и проекции». А навык «рассказывать себе о себе» легко вырождается в «собирать на себя чужие проекции». Чтобы навыки не вырождались, нужно уметь отделять себя от другого, и это не вопрос морали и убеждений, это — способность видеть другого другим. Именно эта способность не формируется по многим причинам: и в силу детско-родительского слияния, и в силу общей ограниченности (неразвитости) ума. В основе я вижу отрешенность и безоценочность, способность видеть нейтрально и невовлечённо, которая формируется, например, в раджа-йоге. Еще раз: это не мораль, а особый навык, который нужно тренировать. То есть вы не можете просто принять решение «О, хочу, чтоб у меня это было!», как вы решаете начать или бросить курить. Это сложнее.

Творческий ребенок, поддерживающий родитель

Теперь попробую сформулировать выводы. Итак, мифический «творческий ребенок» способен видеть и слышать сам себя. Смотреть на себя своими глазами. Оценивать себя с позиции своей же системы ценностей. Выражать свои чувства и мысли прямо и непосредственно, не искажая их суть под чужие потребности, но адаптируя форму. Способен выразить свою мысль на разных психических языках.

Согласитесь, звучит вообще не по-детски. Очень во-взрослому это звучит. Почему же я называю его ребенком? Потому что спонтанность и способность к генерации новых идей — иррациональные функции, присущие скорее ребенку, еще не ограниченному социальной конвенцией и необходимостью выживания.

Как возникает идея, собственно суть, которую он выражает? А вот как. В голове у ребенка кружатся фрагменты готовых идей, изначально чужих. Эти фрагменты сталкиваются друг с другом случайным образом и иногда образуют устойчивые сочетания — более крупные фрагменты, претендующие на самостоятельность, и уникальные в пределах личного опыта. Вот эти более крупные идейные кластеры ребенок и пытается выразить. Родители могут узнать или не узнать эти идейные кластеры; а потом поддержать их, или отвергнуть. Те редкие идейные кластеры, которые родители опознали как не тривиальные, и не отвергли, становятся творческим вкладом ребенка в систему отношений родитель-ребенок и вообще в мир.

И если (не) узнавание родителем детских идей — процесс сравнительно объективный, то принятие или отвержение — уже процесс субъективный. Например, родитель может без разбору отвергать любые идеи ребенка, потому что «мал еще, чтобы иметь своё мнение!» Хотя именно хаотичность, незакрепощенность, необусловленность детского сознания снова и снова выдает на поверхность идеи, ранее отброшенные как бесполезные. Ребенок не знает об их бесполезности, и в этом основной его вклад: то, что еще год назад было бесполезным, завтра может оказаться сверхценным.

Если же чудо свершилось, и творческая идея отвергнута не была, наступает следующий этап. Теперь нужно ее как-то целостно выразить, донести до слушателя на языке того самого слушателя, определить степень внутренней связности, внешней полезности и т. д. Если идея окажется не банальной, не тривиальной, не бессмысленной в классическом понимании, ее можно обозначить как ценную, даже если прямо сейчас она не может быть реализована.

И наоборот, родитель может без разбору принимать все идеи ребенка, что лишает последнего способности к критическому анализу и превращает его в «генератор абсурда».

Значит, творческий ребенок существует не сам по себе. У него есть зеркальное дополнение — поддерживающий родитель. Способный, прежде всего, различать форму и содержание, текст и контекст; видеть и чувствовать, когда за одинаковыми словами стоят принципиально разные смыслы, а когда одни и те же смыслы описаны принципиально по-разному. Задача поддерживающего родителя — обеспечить творческого ребенка достаточно разнообразным и гибким инструментарием самовыражения, с одной стороны; и защитить его внутренний мир от выхолащивания в результате чужого непонимания, с другой стороны.

Если между творческим ребенком и поддерживающим родителем возникает непонимание, они сосредотачивают внимание на самом факте непонимания, а не на выяснении, кто более прав. Факт непонимания как раз и означает, что у них суть (элемент внутренней реальности) выражается через разные формы (элементы внешней реальности). У них просто разные языки.

Выживают они только вместе. По крайней мере, творческий внутренний ребенок выживает только тогда, когда его контекст может быть кем-то услышан или даже угадан, несмотря на несовершенство передачи. Когда есть некий слушатель, который опирает свое восприятие на психический резонанс с говорящим, а не на случайное совпадение или несовпадение форм. В этом случае сам факт того, что они разные, ведет не к конфликту, а ко взаимному обогащению содержаний и форм.

Я бы даже добавил. Творческий ребенок — это знание своих смыслов, своего языка, своей системы ценностей, и упрямое нежелание ее переделывать в угоду чужому непониманию или ложному пониманию. Безусловное право быть. Быть собой. И в паре с ним идет поддерживающий родитель, который дает такое же безусловное право быть — быть собой — всем другим, кто не он.

Творческий ребенок имеет безусловное право сказать, уравновешенное правом молчать. Поддерживающий родитель имеет безусловный навык услышать, вкупе с правом отвергнуть очевидно бессвязную чушь. Вот такая идиллия.

Еще одна задача поддерживающего родителя — обеспечить обратную связь. Показать творческому ребенку степень внутренней связности, внутренней целостности того, что он выражает. А также — как его, возможно, слышат другие. Показать, но не навязывать.

Умение выражать себя через разные формы, а также видеть в одинаковой форме разные сути без стремления свести их к «общему знаменателю», а также давать качественную обратную связь, — и есть, наверное, взрослость. Один из ее аспектов.

Обратите внимание, насколько это похоже на истерический хаос, где произвольное содержание ассоциирует себя с произвольными формами совершенно случайным образом. В чем же здесь разница? В наличии устойчивой связи. Я бы сказал, что мифический взрослый — это не столько субъект, сколько собственно связь. Связь между внешним и внутренним, причиной и следствием, смыслом и формой, словом и делом, и дальше по списку. Мифический взрослый — это своя, уникальная система связей между внешним и внутренним, между поддерживающим родителем и творческим ребенком.

Это понимание языка, на котором ты сам говоришь, и знание его отличий от других языков. Мифический взрослый понимает свою уникальность и признает, что другие такие же взрослые — не менее уникальны. И что, теряя свою уникальность, они умирают. Взрослый сам является связью, и может слышать ее в других.

Поискам этих троих посвящена моя книга.

Фокус контроля и фокус поддержки

Если совсем просто, есть два уровня взаимодействия между людьми: явный (эмоции и поступки) и скрытый (мысли и чувства). На каждом уровне, как правило, кто-то один берет верх над другим и пытается его контролировать. При этом, кто на одном уровне выиграл, тот на другом уровне проиграл: так обеспечивается баланс сил. Например, мама контролирует мои эмоции (явный уровень), а я контролирую ее мысли (скрытый уровень).

Формально имеем два уровня взаимодействия, и на каждом из уровней я, теоретически, могу контролировать либо себя, либо другого. Итого, четыре варианта:

— своё явное

— своё скрытое

— чужое явное

— чужое скрытое.

Из этих четырех областей я контролирую только одну, потому что фокус контроля в принципе только один; но и партнер контролирует тоже только одну — обязательно на другом уровне. В результате получаются связки типа: я контролирую твое скрытое, ты контролируешь моё явное, или наоборот. Что там будет с самоконтролем, случится ли он в принципе, — в данной парадигме никак не определено. Примерно, как на рисунке (это один из вариантов, а всего их, как вы понимаете, два).

Для тех, кто знаком с соционикой (модель А), могу предложить такой расклад по функциям, который лично мне кажется очень удобным, понятным и даже функциональным.

— 1-я функция — я контролирую в другом;

— 2-я функция — никто не контролирует во мне; именно поэтому данную функцию назвали творческой — в ней максимум личной свободы;

— 3-я функция — другой контролирует во мне;

— 4-я функция — никто не контролирует в другом: это чужая свобода, которая нас так привлекает.

Первая и третья функции, таким образом, соответствуют тому, как (через какую психическую функцию) проявляют себя я-родитель и другой-родитель; это точки контроля. А вторая и четвертая соответствуют мне-ребенку и другому-ребенку; это область свободы.

Ну и конечно, пары 1—3 и 2—4 — это функции-антагонисты.

В отношениях, основанных на контроле, аспект самоконтроля оказывается вообще не задействован. Т.е. вторая и четвертая функции формируются… никак они толком не формируются. Их содержание болтается как флюгер на ветру: где похвалят, туда и бегу.

Если спроецировать перечисленные аспекты в одного человека, заменив внешние роли дополняющими внутренними, тогда то же распределение по функциям можно описать и иначе:

— 1-я функция — контролирующий родитель;

— 2-я функция — творческий (неподконтрольный) ребенок;

— 3-я функция — подконтрольный ребенок;

— 4-я функция — поддерживающий родитель.

Из этого списка непосредственно следует, что мы не можем контролировать и поддерживать одной и той же психической функцией! Я не могу контролировать логикой и ею же хвалить. Мой личный поддерживающий родитель бегает и прыгает вместе с ребенком! То есть, если я с ребенком решаю примеры, то наградой не может быть «молодец, пять», наградой в моем исполнении должно быть «давай вместе побегаем!»

И у каждого конкретного человека — свой личный эффективный способ контроля и свой личный способ поддержки. И эти способы не совпадают.

Например, у меня:

— контроль реализуется через мышление и анализ;

— творчество — через проживание чувств;

— подчинение — через эмоции;

— поддержка — через физические ощущения (вот она, моя любовь к кофе);

И по каждому пункту — восемь вариантов, по числу соционических функций (с учетом их цветности).

И по каждому пункту, по отношению к себе и другим, мы ведем себя одинаково. Контролируем себя и других — одинаково, подчиняем — одинаково, поддерживаем — одинаково.

Здесь вы можете сделать паузу и спросить себя сами: а как именно вы контролируете (сь), творите (сь), подчиняете (сь), поддерживаете (сь). Если вы поймете аналогичное про мужа, жену и детей, то вы вообще безмерно круты.

Оставаясь наедине с собой, мы, скорее всего, выберем тот способ построения отношений с собой (между внутренним родителем и внутренним ребенком), который преобладает вовне по отношению к нам. То есть, или контроль, или поддержку. Но фокус контроля в любом случае должен сместиться: в самом деле, не могу же я своей логикой контролировать собственную же логику? Это как-то нелепо. Хотя некоторые пытаются… и сходят с ума.

(Кстати, как вам такое понятие — «фокус поддержки»? )

Если фокус контроля сместится в позицию 3 — это будет ретравматизация, самоподчинение и даже самонасилие. Такое взаимодействие нужно очень тщательно дозировать, так как в позициях 1—3 у нас функции-антагонисты. (У меня это логика и эмоции.)

Если фокус контроля сместится в позицию 4 — то контролирующий родитель встретится с поддерживающим… Честно говоря, не могу даже представить, что будет. Скорее всего, ничего не будет. Пустота и непонимание.

Если фокус контроля сместится в позицию 2 — это своего рода конфликт. В позиции 2 у нас творческий ребенок, которому нужен не столько контроль, сколько мягкая поддержка и обратная связь. Для общения с ним нам придется сменить сам способ взаимодействия, например, начать обращаться к нему из четвертой позиции, а мы, скорее всего, не очень умеем.

То есть если, оставаясь наедине с собой, мы по привычке продолжаем жестко себя контролировать из первой психической функции, то хороших вариантов попросту нет. А вот если поддерживаем из четвертой… это уже интересней.

Но из четвертой функции поддерживающего родителя, где здесь вообще хоть какой-то контроль? Правильно, его нет. Состояние «наедине с собой» предназначено не для самоконтроля, а для того, чтобы помочь себе справиться со всем тем контролем, который мы получаем пока не одни! Самоконтроль здесь возможен только как само-творение в сочетании с само-поддержкой!

Другой интересный вывод: сценарии контроля и поддержки внутри нас, вообще говоря, никак не конфликтуют ни по способу реализации, ни по цели! Разные аспекты родителя взаимодействуют с разными аспектами ребенка, практически не пересекаясь. Контролирующий родитель, вообще говоря, не мешает поддерживающему — у них разные цели и даже мишени, они направлены на разные качества. А подконтрольный ребенок не мешает творческому — они способны прекрасно ужиться в любом отдельно взятом мозгу! Просто между ними нужен баланс.

И еще один интересный вывод. Всё это взаимное распределение ролей и функций есть результат адаптации к социуму. То есть паттерн нашего поведения в социуме — то, какие функции в какой ситуации мы задействуем — вполне обусловлен вопросами выживания в нём. А наедине с собой… что его обуславливает? Наедине с собой — где опасность? Если выгнать из своей головы чужих наблюдателей или, хотя бы, запретить им смотреть, все психические функции будут равно безопасными, так ведь? Тут-то самое время их заметить и изучить.

Меня тут спросили читатели — как родитель влияет на формирование творческого ребенка? Ответ: через игру. Расскажу на своем примере. У мамы сенсорика была творческой функцией, она же игровая. (Мама, похоже, была Драйзер по психотипу, хотя я долго думал, что она Гексли). То есть играла со мной она сенсорно. Или, играла бы, потому что я почти ничего такого не помню. Потребность в игре у ребенка очень сильная. И совершенно не странно, что вторая (она же творческая, игровая) функция ребенка формируется как дополняющая к творческой, игровой функции родителя. (Моя игровая функция — интуиция, в пару маминой сенсорике.) Так творческий ребенок физического родителя становится поддерживающим родителем физическому ребенку. И конструктивный способ взаимодействия между ними только один — это игра, потому что это столкновение функций-антагонистов и в режиме контроль-забота они друг друга уничтожают. Отсюда следует вывод, что игра — единственный прототип конструктивного сотрудничества между людьми.

Еще раз. Исключительно важно, чтобы именно родители играли с детьми. Когда дети играют с детьми — это здорово, но решает совсем другие задачи. Когда ребенок играет с компьютером — это, по моему мнению, вообще ничего не решает психологически. Это просто бегство от реальности.

Отношения типа контроль-забота не научат ребенка творить и сотрудничать, как бы родителям ни хотелось. Творческий ребенок рождается в игре и крепнет при поддержке родителя. Только так, и никак иначе.

Забота, поддержка и дыра в половину психики

В популярной психологии принято считать, что фигура родителя расщепляется на две суброли: контролирующую и опекающую. Соответственно, фигура ребенка расщепляется на подконтрольную и подопечную. Разными словами можно назвать эти роли, но уверен, вы меня поняли. Так вот, как-то неявно мы приняли версию, что этими четырьмя соснами, т.е. ролями, отношения родитель-ребенок могут быть описаны полностью, и творческий ребенок, равно как и поддерживающий родитель, где-то в них притаились, нужно только хорошо поискать. Баланс, равновесие и всё такое. И я тоже искал их именно там, не находил — и думал, что плохо ищу.

Оказалось, что нет. Ищу я нормально. Их там действительно нет.

Потому что родитель заботливо-опекающий и родитель поддерживающий — это совершенно разные роли. Им соответствуют ребенок выживающий и ребенок творческий — и это тоже разные роли.

У каждого из нас есть два типа потребностей: доминантные (первичные, необходимо-выживательные) и субдоминантные (вторичные, избыточно-творческие). Удовлетворяются они принципиально по-разному. Доминантные — это поесть, поспать, не замерзнуть, и т. п. Субдоминантные — это быть понятым и услышанным. И это совершенно разные вещи.

Удовлетворение доминантных потребностей поднимает нас из минуса в ноль, но, в общем, не более. Поднять из ноля в плюс может только удовлетворение очевидно избыточных, субдоминантных потребностей.

Формула «тебя покормили — значит, должен быть счастлив! Чем ты вообще не доволен?» — эта формула вообще не работает. «Кормят — значит, любят» — эта формула работает только в период ГВ, максимум до двух лет. Начиная с примерно двух лет, любить ребенка нужно как-то иначе.

Начиная с двух лет, любить ребенка — это слышать, понимать, откликаться, давать обратную связь, уметь видеть его глазами, быть на его стороне. Начиная с двух лет, близость — это не «кормлю и присутствую рядом». Близость — это «слышу и понимаю». Или хотя бы пытаюсь.

И вот тут начинается псевдоквазия. Если родитель говорит «я люблю» — значит ли это, что он действительно любит? Как это проверить в моменте? «Я тебя слышу», «Я тебя понимаю», «Я на твоей стороне» — как ребенку проверить, правда ли это всё? (Я вам больше скажу: чем легче человек произносит такие слова, тем больше шансов, что это ложь. Я потом покажу, как так получается — хотя, по-моему, это и так очевидно.)

В случае с едой всё более-менее просто: она или есть, или нет. Выдать отсутствие за присутствие сравнительно трудно, поле для лжи и манипуляций сравнительно мало. Манипуляции могут остаться только вокруг степени насыщения. «Мам, я еще хочу!» — «Я сказала, тебе достаточно!». Но заметить такую подмену сравнительно просто, она на поверхности. В случае же с любовью и пониманием… «Я тебя люблю!» — «Но я ничего такого не чувствую.» — «Значит, дело в тебе! Ты — бесчувственная, неблагодарная сволочь!» А в самом деле, если человек говорит, что понимает, слышит и любит — как ты докажешь обратное? Это же у него внутри, не снаружи. Наверное, как-то любит, раз говорит. «Я люблю ее по-своему!.. И она меня (по-моему).» Нет критерия истины. Он куда-то пропал.

«Я тебя люблю!» — «Что именно это значит?»

«Я тебя слышу!» — «Что именно ты услышал?»

«Я тебя понимаю!» — «Что именно ты понимаешь?»

«Я на твоей стороне!» — «А ты знаешь, какая она, моя сторона?»

Чувствуете? Все эти вопросы не принято задавать.

Что же это за смутное чувство такое, что это за непонятный процесс, позволяющий определить, ложная это любовь или всё-таки настоящая? Очень трудно его описать, особенно, если не знаешь, что он вообще должен быть. Очень (ОЧЕНЬ!!!) распространенной является ситуация, когда смутная детская неуверенность — «а правда ли это любовь» — просто отбрасывается, а взамен предлагается заучить: «Вот это и это — любовь! Кто не согласен — тот плохо учил. Садись, два».

Вот это смутное чувство я называю эмпатическим резонансом. Человек говорит — и ты чувствуешь, что это правда. Человек молчит — но ты знаешь, что он хочет сказать. Или наоборот, человек говорит «люблю» — а оно как будто пустое. И как докажешь обратное?

А не нужно ничего доказывать. Нужно лишь обозначить: «Твои слова будто пусты», «ты врёшь», «ты что-то скрываешь», «ты не понимаешь/не чувствуешь того, о чем говоришь».

И дети, пока они дети, часто именно так говорят. Но родители всё равно их не слышат.

Потому что у родителей самих нет критерия внутренней правды. Нет примера того самого резонанса. Они сами не знают, как понять, когда «я люблю» — это истина, а когда — просто слова. Особенно в собственном исполнении. Стыд и т. д. по поводу собственной лжи рождается позже — а в начале они просто не ведают разницу.

Им из поколения в поколение, никто эту разницу не показал. А если родители сошлись не по искреннему влечению, а по каким-то иным причинам — конечно, они предпочтут забыть, что эта разница вообще может быть.

Вот эти пустые «Я люблю», «Я слышу», «Я понимаю», «Я на твоей стороне» — это ложная эмпатия. Которая вроде бы есть, а вроде и нет. Поди разбери.

А теперь смотрите. «Я люблю», «Я слышу», «Я понимаю», «Я на твоей стороне» — это поддерживающий родитель, четвертая соционическая функция, ресурс и поддержка, и как следствие, область влечения к. Если всё это пустое, фальшивое — мы получаем пусто-фальшивую четвертую функцию. Пустые опоры. При этом, мы же уверены, что там все нормально, что так и должно быть. Мы не умеем отличить реальный ресурс от фальшивого; более того, мы их меняем местами. В результате: всю жизнь гоняемся за фальшивым ресурсом, пытаемся из него что-то выжать и на этом что-то построить, и даже внушаем себе, что мы за него благодарны.

Знаете, я не встречал ни одного человека, искренне благодарного родителям за то, что накормили и вырастили, если их эмпатия была ложью. Если их поддержка была пустой и фальшивой. То есть, если бы родители честно сказали: «Вот мы тебя накормили, а что делать дальше — не знаем», то у ребенка был бы теоретически шанс ответить: «Ок, спасибо что накормили, дальше я попробую сам». Тяжело, но хотя бы открыто и честно — не нужно потом истоки проблем искать на самом дне подсознания. Если же эмпатия была ложной — возникает огромная неудовлетворенная потребность плюс уверенность, что это нормально, так и должно быть, и за это нужно быть благодарным.

И, как я писал уже выше, творческий ребенок (вторая соционическая функция) выживает только в связке с нормальным поддерживающим родителем. Если же поддерживающий родитель оказался фальшивкой… тут есть несколько возможных исходов, их не много, и среди них нет хороших. По сути, их всего два:

1. Творческий ребенок побьется какое-то время головой об эту стену фальшивого понимания, со временем разуверится и бросит попытки. Он вроде бы есть, но выхода ему нет. Спустя какое-то время он может вообще умереть.

2. Он научится быть таким же фальшивым, как его псевдо-поддерживающий родитель — имитировать творчество, эмпатию, близость. При некотором везении так можно серьезно подняться по социальной лестнице — и никто не заметит фальшивку. А те, кто заметят — не решатся поднять глаза и озвучить; ведь их собственный резонатор — полуживой творческий ребенок — уже слишком слаб, чтобы бороться за правду.

В результате мы получаем либо пустоту, либо фальшь размером в половину человеческой психики. Две функции из четырех. Та самая дыра в груди, которую можно заполнить только собой. Только вот этот «Я» по инерции, такой же пустой и фальшивый, так что вряд ли им можно что-то заполнить. Можете сами представить, сколько чужого говна сливается в эту дыру.

Весь следующий раздел посвящен описанию того, что бывает, если родительская эмпатия была ложью, и потребность в поддержке оказалась подменена чем-то другим.

Более того, я вам скажу: всё это — «люблю, слышу, понимаю, поддерживаю» и т. д. — можно выразить одним предложением.

Поддерживающий родитель помогает творческому ребенку завершить, довести до логического конца его начинания, справиться с его вызовами.

Если мой сын просит: «Папа, купи машинку!», — и я покупаю (или не покупаю), то это — забота. Машинка достается ребенку, по сути, даром. Радость у него возникает, а вот понимание ценности МОЕГО труда — точно нет. Мы не равны в этом взаимодействии. Это — про обладание.

А если он говорит: «Папа, я хочу машинку. Что мне сделать, чтобы её получить?», — это запрос на поддержку. А проявлением поддержки с моей стороны будет показать ему, как создать равнозначную ценность, и потом обменять ее на машинку. Это — про действие. В этом случае подразумевается, что ребенок должен:

1. сделать перечень того, что он умеет;

2. понять, что у него получается лучше всего либо что ему наиболее интересно;

3. определить ценность каждого своего действия для разных людей раздельно;

4. предложить свои услуги тому, для кого они ценнее всего;

5. получить адекватную плату;

6. обменять ее на вожделенную свою машинку.

Это целый комплекс задач. И ребенок, в связке с поддерживающим родителем должен повторять этот цикл снова и снова, пока он не станет привычным. Никто другой не поможет ребенку с этим, тем более в раннем возрасте. А до какого этапа добрались лично вы?

Или другой пример. Допустим, ребенок проявляет к чему-то склонность и интерес. Может быть, даже талант. Родители записывают его в секцию, ребенок занимается… и вдруг у него перестает получаться. Что случилось, почему нет прогресса? Как преодолеть этот кризис? Ребенок не может выяснить сам. Родитель теоретически может. А вот станет ли — это другой вопрос. В моем случае, безучастие родителей поставило крест на минимум трёх больших увлечениях. А вы, сколько можете насчитать? А таких, которые умерли, не начавшись, потому что кто-то решил, что «у тебя к этому нет способностей» и «кому вообще это нужно»?

Знаете, лично у меня настолько никогда этого не было, что я даже сформулировать не мог эту очевидную, в общем-то, идею. Мои родители демонстративно дистанцировались: сам затеял — вот сам и греби. Не мешали, но и не помогали. Вот я и грёб, пока были силы. И далеко не всегда догребал.

Как вы понимаете, в этой простенькой формуле спрятано всё: инициативность, планирование, здоровое делегирование… все — вообще все — условия нормальной, здоровой самореализации. Всё о том, как из точки А попасть в точку Б.

Если вы поняли это — дальше, в принципе, можете не читать.

Как это восстановить? Да вот так и восстановить. Берёте любого ребенка — внешнего или внутреннего — и помогаете довести до ума любое из его начинаний. Как бы вы играли с собой, если бы сами себе были поддерживающим родителем? Как бы вы себя поддержали? Попробуйте попеременно быть то тем, то этим. Вспомните свои детские амбиции, не доведенные до результата. В какой момент что-то пошло не так? Если бы вы были на месте родителей, как бы вы могли помочь тому ребенку из прошлого?

Упражнение: напишите десять примеров, чем забота отличается от поддержки.

Расщепление

Эгоизм. Что делать с желаниями

Для младенца, основной способ побудить родителя на нужное действие и удовлетворение его, ребенка, потребности — это трансляция эмоции, а именно — улыбнуться или заплакать. Вообще говоря, эмоции направлены не на родителя, а скорее на ожидаемое удовлетворение потребности. Но родитель принимает их на свой счет, потому что в большинстве случаев находится в психическом слиянии с ребенком. Да, дети эгоистичны, и любят не родителей, а удовлетворение своих желаний. Впрочем, это взаимно; но сейчас не об этом.

Эмоциональность — наверное, первый и основной инструмент влияния на поведение родителя или любого другого человека. Вот эта милая младенческая игра — «я тебе улыбаюсь, а ты меня кормишь» — в случае ее успешности впечатывается в мозг настолько прочно, что и многие взрослые охотно в нее играют и даже считают любовью. Для женщин же эта игра — вообще один из гендерных стандартов, эталон поведения, которому охотно учат на тренингах типа «как привлечь мужчину». Для женщин чаще, чем для мужчин — просто потому, что женщины от природы более эмоциональны и лучше владеют инструментом. Нередко к этому прилагается гладкие «младенческие» черты лица без определенного выражения и такое же гладкое тело. Обратной стороной медали будет, естественно, застревание в младенческой беспомощности в виде тотальной неспособности удовлетворить свои потребности самостоятельно и абсолютной уверенности в том, что это непременно сделает кто-то другой, если сделать правильное выражение лица. Другое название той же игры — «я тебя ем, а ты меня любишь».

В данном сценарии обмен ценностями ни разу не равноценный, поскольку блага адресованы ребенку конкретно и вполне измеримы, а встречные эмоции, во-первых, не измеримы, а во-вторых, направлены не конкретно человеку, но как бы вообще, в космос. Вот этот обмен — ты мне всё, я тебе ничего — и является прообразом «безусловной любви», о которой столько разговоров. Она действительно существует, пока ребенку годик. С возрастом она исчезает. Или трансформируется во что-то другое, но реже. И нет, это не делегирование. Делегирование предполагает равноценный обмен, а здесь его нет. Это паразитирование в чистом виде.

Если этот способ (мило улыбаться и громко плакать) не срабатывает, и родитель отказывает в удовлетворении потребности или прихоти ребенка, у последнего есть несколько вариантов реакции:

— Выбрать другую эмоциональную подачу. Это целая цепочка: радость-непонимание-злость-отрицание-торг-депрессия-смена сценария; ребенок начинает с позитивных эмоций (улыбки), но постепенно понижает эмоциональный тон, на каждом этапе начиная с небольшого давления и постепенно усиливая.

— Если предыдущая стратегия не сработала, ребенок может поискать другой источник удовлетворения желаний — другого родителя или бабушек-дедушек. В переносе на «взрослое поведение», это может быть как вполне реальная смена партнера при первом же отказе, так и манипулятивная игра типа «я найду себе кого-то получше».

— Отказаться от своего желания. Это не всегда возможно: от первичных выживательных потребностей отказаться нельзя, хотя можно их добровольно существенно ограничить. Тем не менее, стратегически сохранение связи с родителем в целом важнее для выживания, чем любая частная потребность. Если отказ от желания невозможен, то переходим к следующему пункту.

— Скрыть свои желания, вытеснить в бессознательное, перестать их рефлексировать и осознавать. Желание оказывается противопоставлено сознанию (пониманию). Это соответствует подсознательной уверенности, что только неосознанные желания сбываются, и чем меньше ты понимаешь свои потребности, тем больше получаешь в результате, а прямая декларация потребностей — вообще табу. Что не такая уж редкость даже у «взрослых».

— Попытаться удовлетворить свою потребность самостоятельно. Это очень энергоемкий вариант, поскольку требует длительного обучения и очень редко позволяет удовлетворить свою потребность прямо сейчас. К этому варианту ребенок прибегает в последнюю очередь. Он соответствует ВЗРОСЛЕНИЮ.

— Наладить равноценный обмен ценностями с другим взрослым. И это, на мой взгляд, еще труднее.

То, какая стратегия закрепится, зависит и от характера родителей, и от степени согласованности их действий, и от наличия других старших членов семьи, и от наличия других детей: ребенок старается выбрать наименее энергоемкий свободный сценарий, еще не занятый братьями и сестрами.

(См. также главу «И снова желания» — она является ответвлением этой темы.)

В случае, если родители отказывают ребенку в удовлетворении его потребностей и желаний, они могут по-разному оформить свой отказ, например:

— Четкое твердое «нет», подкрепленное четкой аргументацией, с опорой на субъективное решение родителя: «не хочу», «считаю это неправильным», «не могу, не умею». Встречается редко;

— Отказ с опорой на «объективные обстоятельства», чью объективность и вообще существование ребенок не может проверить самостоятельно;

— Отказ с опорой на внешний авторитет, персональный или групповой, или отказ со ссылкой на другого родителя;

— Отложенное обещание «да, но не сейчас»;

— Неопределенный ответ: «может быть», «я подумаю»;

— Вербальное согласие одновременно с фактическим игнорированием, саботажем;

— Отказ с «переводом стрелок» на ребенка типа «не заслужил»;

— Согласие с одновременным выдвижением условий типа «а заслужи» — либо не возможных, либо таких, чтобы отбить у ребенка любое желание. Вплоть до парадоксального «получишь, если перестанешь хотеть» — да, и такое тоже бывает.

При этом, все варианты ответа, кроме чистых и четких «да» и «нет», усиливают зависимость и беспомощность ребенка, лишают его оснований для самостоятельности, оставляя в подвешенном состоянии: вроде бы, нет оснований перестать ожидать помощи от родителя, но и когда закончится ожидание — тоже совсем не понятно.

Обоюдный контроль

Конечно, каждый ребенок пытается управлять родителем и может делать это по-разному. Например, он может влиять на поступки родителя в текущем моменте, определяя тактическую ситуацию, но получая отложенную во времени встречную попытку родителя влиять на контексты ребенка. Либо, наоборот, ребенок может пытаться влиять на долгосрочное поведение родителя (например, его эмоциональное отношение), при этом подстраиваясь в моменте. Выбор стратегии определяется, на мой взгляд, «силой характера» и темпераментом обоих участников — то есть самой способностью навязать другому свои желания как актуальные прямо сейчас.

Соответственно, родитель также пытается влиять либо на поведение ребенка в настоящем моменте, либо на его долгосрочное состояние — потому что именно из последнего возникают краткосрочные импульсы. Сценарии родителя и ребенка дополняют друг друга: если один контролирует краткосрочную ситуацию, то другой — долгосрочную, и наоборот.

Конечно, родитель мог бы прямо указать ребенку на его поведение, попросить поступить иначе и надеяться на результат. Но осмыслить и изменить свое поведение непосредственно, в ответ на прямое обращение родителя, — для ребенка очень непростая задача: у него еще нет ни саморефлексии, ни осознанной саморегуляции. Значит, прямое обращение к сознанию ребенка оказывается в краткосрочной перспективе малоэффективным. Быстрые результаты недостижимы. Гораздо проще и эффективней — манипулятивно контролировать желания и потребности ребенка. То есть равновесие сдвинуто: родители всё же более склонны контролировать долгосрочную ситуацию и фон, эмоциональный контекст ребенка — просто потому, что у них больше опыта и терпения. Это при условии, что родитель — еще и родитель по роли, а не такой же ребенок.

При этом, как вы уже догадались, я подразумеваю поведение, нацеленное на сиюминутную выгоду, более детским; а поведение, нацеленное на долгосрочные результаты — скорее родительским.

При этом возникает уже привычная нам петля (один из ее вариантов):

Внутренний процесс, определяющий поведение ребенка на этом этапе, достаточно очевиден — интуитивный (путем перебора всех вариантов) поиск самой удобной позиции и максимального количества благ.

Гораздо менее очевидно и гораздо более важно — чем опосредуется реакция родителя: травмированным внутренним ребенком, который не слышит даже себя самого, но слышит только неврозы и страхи; или же реальным взрослым, который воспринимает и объективный, и субъективный контекст и свой, и ребенка, и умеет найти равновесие между ними. Опыт, авторитет и осознанность родителя сильно влияют на этот баланс. Но сейчас мы говорим о ситуации, когда осознанность родителя невелика и автопилоты преобладают.

В этой перекрученной петле действия родителя не встречаются напрямую с ощущениями ребенка (и то и другое — разные стороны функции сенситивности), а действия ребенка — с ощущениями родителя. Аналогично, чувства не встречаются с чувствами, эмоции — с эмоциями, а логика — с анализом. Обратной связи, по сути, нет. Механизмы осознанной саморегуляции не формируются за ненадобностью, общение на равных не формируется тоже. Это концепция влияния на партнера, а не общения с ним.

Можно также сказать, что каждый пытается контролировать подсознание партнера и избегает встречи с сознанием! Этот момент очень важно запомнить, если мы хотим разобраться, что с этим делать.

Для манипуляции желаниями ребенка родитель использует либо эмоции, либо «объективную необходимость», т.е. логику. Соответственно, и у ребенка потребности бывают первичные — они формируют сенситивную функцию психики; и вторичные — они формируют его чувства (функцию интуиции). В результате (предположительно) ведущие функции ребенка формируются таким образом, чтобы создать петлю полного дополнения с одним из родителей, типа той что на рисунке ниже. Часто первый ребенок формируется в дополнении к матери (мамин сын), второй — как дополнение к отцу (папина дочка); дальше ситуация усложняется. (Это в случае, если психотип родителей определен и устойчив, что бывает далеко не всегда, но это — другая тема).

Однако мы уже знаем, что Эмоции и Логика — это функции-антагонисты; Чувства и Ощущения, в смысле Интуиция и Сенсорика, — тоже антагонисты. Получается, что ребенок конкурирует с одним из родителей и по первой — «системообразующей» — функции, и по второй — творческой. При этом, обе функции ребенка имеют тенденцию подавляться полем родителя, блокируя развитие. Ребенок, конечно, пытается этому противостоять, но итог зависит только от того, насколько родитель способен остановиться и ограничить свое давление на ребенка. При том, что базовое естественное поведение ребенка неизбежно будет его, родителя, раздражать.

Петля на рис.3 может быть двух типов:

— Одну можно условно назвать петлей контроля. Ее задача — манипулировать и управлять желаниями, внутренним миром ребенка. Ее особенность в том, что внутренний мир ребенка (чувства и желания) контролируется родителем, а внешние проявления возникают как производные.

— Аналогичную петлю с противоположным направлением стрелочек можно условно назвать петлей опеки. В ней совершаемые родителем действия непосредственно влияют на детские эмоции. Ее особенность в том, что внешние проявления ребенка (например, эмоции) являются реакцией на действия родителя, а внутреннее состояние (чувства или физическое состояние) возникает уже как память об этом процессе.

По сути, это как петли прямой и обратной связи, с тем уточнением, что невозможно выяснить, какая связь обратная, а какая прямая — они равноценны и неразделимы, хоть и разнонаправлены. То, какая петля будет доминировать в ребенке, определяется, наверное, тем, чего больше у него было в детстве — контроля или опеки.

Что здесь любовь?

Интересно посмотреть, какие вообще смыслы стоят за словом «любовь» для каждого участника событий. Итак:

Ребенок подсознательно верит, что:

— я тебя люблю = я тебя ем;

— ты меня любишь = ты обо мне заботишься (позволяешь себя есть);

Ребенок транслирует, что:

— я люблю = я делаю, что хочу;

— ты меня любишь = позволяешь мне всё, что я хочу;

Родитель подсознательно верит, что:

— я тебя люблю = контролирую, говорю кем быть и что делать;

— ты меня любишь = ты подчиняешься;

Родитель транслирует, что:

— люблю = забочусь о тебе бескорыстно;

— ты любишь = позволяешь о тебе заботиться;

Так возникают типичные коммуникативные искажения. Если любовь — это послушание, то ее можно требовать, даже прибегая к насилию. К такой «любви» можно склонить или вынудить: обещаниями, шантажом, запугиванием, принуждением и т. д. и т. п. Такую «любовь» можно дать и можно отнять; и вообще, можно обращаться с ней так, будто это вещь. В широком смысле, это искажение, как и многие другие, возникает от того, что мы по инерции пытаемся обращаться с чувствами как с вещами — подобно тому, как прообразом материнской любви (чувства) стало материнское молоко (вещь). При этом индивидуальность «любимого», вообще говоря, только мешает его «любить», и агрессивно разрушается за ненужностью.

Нетрудно видеть, что из этих наборов установок одна пара является синонимичной и обеспечивает взаимное притяжение в системе родитель-ребенок, — это концепция безусловной заботы/опеки. Эти установки открыто транслируются и соответствуют «идеальному миру и согласию» в отношениях. Когда ребенок с удовольствием потребляет, а родитель с удовольствием его кормит.

И одна пара является антонимичной, обеспечивая отталкивание: это пара контроль-вседозволенность. Эта пара установок подразумевается подсознательно и соответствует скрытому конфликту «контроль-подчинение». Скрытому — потому что всем нравится думать, что «мы вместе добровольно и по любви, и никакого насилия нет».

Кроме того, степень осознания (одобрения, разрешения) для каждого набора различается.

Попарно эти установки образуют что-то похожее на равноценный обмен, типа «я забочусь — ты подчиняешься», но по сути — это формы взаимного контроля и ограничения, одна из которых (формально, на словах) одобрена обществом, а другая — так же, на словах, осуждается.

Кстати сказать, из этого следует, что высокий контроль со стороны родителя влечет за собой низкую способность к самоконтролю ребенка. И наоборот, слабый контроль со стороны родителя может рождать излишнюю склонность к самоконтролю ребенка.

Вывод, конечно же, очевиден: контроль и забота должны быть тщательно сбалансированы с учетом темперамента и психотипа ребенка, а не неврозов родителей.

Как вербальное и невербальное оказались в разных субличностях

Какую бы из описанных пар «контроль-исполнение» мы ни выбрали, планирование и действие окажется в разных аспектах пары родитель-ребенок, разных субличностях, связь между которыми может быть весьма слабой и нелинейной. А иногда, и довольно часто, явно антагонистичной: родитель сказала «делай» — ребенок сказал «не буду».

Я думаю, принуждение и контроль над другими можно отнести к вербальному контуру, а действие и контроль над собой — к невербальному.

Так закладывается фундамент того, что обещания расходятся с делами. Мы буквально планируем и действуем разными частями мозга. У кого-то ребенок планирует, а родитель должен исполнить; у кого-то наоборот, планирует родитель, исполняет ребенок. При этом можно сказать, что родитель рационален — он именно планирует действия, свои и чужие. А ребенок иррационален по своей сути, он не планирует, а просто хочет — непременно здесь и сейчас. Именно поэтому их так трудно согласовать.

Такое разделение функций между психическими ролями в какой-то мере позволяет избежать внутреннего конфликта, столкновения внутреннего тирана с внутренней жертвой. Но в реальной жизни рождает непоследовательное, хаотичное поведение.

Еще раз. Избегание внутренних конфликтов… рождает непоследовательное, хаотичное поведение в жизни!!!

Более того, вследствие неизбежного психического слияния ребенка с родителем, возникает смешение понятий, в результате которого любое «надо» — и свое собственное решение, и внешнее принуждение — автоматически сталкивается с протестным «не хочу». А конструктивное действие либо не активируется вовсе, либо активируется только в режиме «спасателя» для какой-нибудь внешней жертвы. Делать нечто противоположное тому, что сам же и решил… не великовата ли цена «свободы»? Понятно, что детский протест — естественная и необходимая предпосылка сепарации от родителя. Но именно от родителя, а не от самого себя!

Альтернативное поведение — стремление выполнять все без исключения «надо», возникающие в голове — очевидно, тоже до добра не доведет.

Тут же возникает очень распространенная пара автоматических реакций на любую внешнюю или внутреннюю команду:

— Вербальное согласие, но поведенческий протест (реакция на агрессивный контроль);

— Вербальный протест в сочетании с фактическим подчинением (реакция на манипулятивный контроль).

Т.е. вербальный и невербальный контур оказываются противопоставлены в нашем сознании. Контур планирования противопоставлен контуру реализации.

Кстати, обратите внимание: протестный, своенравный ребенок, рассуждающий о нормах морали — безусловно, манипулятор и лжец. А послушный ребенок, рассуждающий о свободе — почему-то лжецом не считается. Хотя природа у них одна. Разница лишь в том, как послушание и протест распределились между вербальным и невербальным контурами психики.

Также могут формироваться противоположные установки:

— Сотрудничаю с собой, но перечу другим;

Или

— Сотрудничаю с другими наперекор себе.

Один из контуров мы отдаем под контроль родителя, другой оставляем себе. Так и волки (наполовину) сыты, и овцы (наполовину) целы. Вот это снова важно: какой из контуров мы оставляем себе, а какой — отдаем на откуп другим? А если родителей два, и оба контролируют, но разные контуры? Что остается в собственность ребенку?

Именно поэтому так важно отдавать себе отчет, кто изначальный автор каждой мысли в нашем сознании, с какой целью ее туда внедрили, и причем тут я. В смысле, вы, но вы меня поняли.

Внутренний конфликт дает нам повод и возможность отличать себя от не себя в своей голове. Конфликт автоматически означает, что нас уже минимум двое, и самое время разобраться, кто из них — я.

Более того. Наше самоописание есть вербальная конструкция, как любая мысль. Мы ведь, по большей части, думаем словами. С другой стороны, вербальный контур как минимум оторван, а как максимум — прямо противопоставлен невербальному. Это значит, что наши представления о себе системно противоположны тому, как мы выражаем себя в действии! Именно по этой причине возникает системно неверная оценка своих сил и способностей, что неизбежно влечет за собой трагические последствия. И если в отношениях это не столь заметно, — мы просто выбираем партнера с зеркальным искажением, то в бизнесе — это критично и ведет к неэффективности и огромным финансовым потерям.

Одним из следствий такого противопоставления между вербальным и невербальным, является запрет на осознание собственных навыков и качеств, типа — «я не знаю, что я умею». Когда навыки как бы есть, но опереться на них сознательно — нельзя.

Значит, нужен какой-то способ сформировать самоописание именно через свою невербальную составляющую. Способ в смысле: и инструмент, и навык, и устойчивая привычка. Нужно изучить свои поступки как бы со стороны. Ведь в конечном итоге — я есть не только то, что я говорю, но и то, что я делаю.

Условно назову такой способ сталкингом.

И снова желания

Примерно до возраста года-полутора-двух лет желания ребенка довольно просты и могут быть, по большей части, выполнены родителем практически в полном объеме. Поесть, поспать, справить нужду, поползать-побегать — что тут сложного? Однако со временем желания усложняются, и родитель больше не может исполнить их все. Тут начинаются конфликты.

Напомню, встречая родительский отказ в исполнении желания, ребенок может выбрать одну из реакций:

— Отобрать желаемое силой, если это возможно;

— Эмоционально воздействовать на родителя — при этом используется широкий спектр эмоций, начиная с позитивных (радости) и постепенно понижая тон (и повышая накал) до агрессии, злости, обиды, истерики т.д.;

— Попытаться найти альтернативного исполнителя — того, кто согласится исполнить желание — это может быть второй родитель, бабушки-дедушки и т. д. И возможно, организовать конкуренцию между ними за право называться «лучшим» родителем (это продвинутая версия игры);

— Временно отказаться от желания и сосредоточиться на своих чувствах по этому поводу, возможно, выжидая более подходящего момента — типа, затаить обиду или злобу;

— Попытаться решить проблему самостоятельно;

— Попытаться наладить равноценный обмен;

— Осознать желание как несбыточное и утилизировать его навсегда.

Очевидно, что варианты различаются по сложности и энергоемкости. Первые пять вариантов ребенок последовательно перебирает, пока не найдет наиболее рабочий именно для него. Закрепившийся вариант ребенок потом эксплуатирует, по сути, всю оставшуюся жизнь, это его стратегия выживания. В каком-то смысле, он застревает в этом.

(Промежуточный вывод: ребенок, привыкший разбираться самостоятельно — не учится эмоционально воздействовать; ребенок, выбирающий эмоционально воздействовать — не учится справляться сам. Именно поэтому, у кого много претензий — тот мало что сам умеет; а кто много умеет — у тех обычно мало претензий.)

Последние два варианта — взрослое взаимовыгодное сотрудничество и экологичная утилизация желаний — достаточно сложные навыки, которые не формируются в рамках отношений забота-контроль.

Но дело в том, что аналогичное застревание демонстрирует и родитель. В частности, когда ребенок начинает по очереди перебирать способы эмоциональных воздействий, в какой-то момент родитель может не выдержать… Может статься, что родитель не может выносить детский плачь и истерику, не знает, как на них реагировать. Конечно, та точка эмоциональной шкалы, в которой родитель «ломается», у каждого своя, но сейчас важно немного другое.

Сталкиваясь с болезненным для себя проявлением детской эмоциональности, родитель порой выпадает в аффект и начинает либо «ублажать» ребенка любой ценой, чтобы тот перестал плакать (тем самым фиксируя манипулятивность уже ребенка); либо манипулятивно переключить его внимание (тем самым фиксируя рассеянность и неумение сосредоточиться); либо агрессивно подавлять проявление эмоциональности или переключить ребенка в другое состояние — например, из гнева и недовольства в бессилие и разочарование; либо переключить истерику на кого-то другого, включая самого ребенка; либо еще какие-то варианты. Есть и конструктивные решения, конечно, но мы же здесь не ради этого.

Но бывает, что, боясь столкнуться со взрывной эмоциональностью ребенка, родитель стремится заранее просчитать любое недовольство ребенка и «подстелить соломку» везде, где можно. Либо, как обратный полюс той же реакции, заранее подавить нежелательную реакцию ребенка «упреждающим ударом» агрессии или манипуляций. Здесь стремление «во всем угодить» и стремление «заранее подавить» — две крайние реакции на одну и ту же невозможность выносить детские капризы и слезы.

Стоит заметить, что именно отказ в выполнении желаний запускает механизм осознания, — заставляет ребенка задуматься, захотеть разобраться, искать новые варианты. И это важно. Пока все желания исполняются как бы сами, никакое сознание ребенку не нужно. Если все желания исполняются, психическое развитие ребенка, по сути, останавливается — точнее, даже не начинается. То же самое происходит, если НИКАКИЕ желания не сбываются. Так что и всеугождение, и всеподавление оказывают на ребенка в принципе схожий эффект, — делают его развитие ненужным или невозможным, замораживают в двухлетнем возрасте.

В некоторых случаях (реальный пример, кстати) родитель испытывает чувство вины, если не может предсказать все детские горести. (А он, конечно, не может предсказать ВСЕ детские горести.) Более того, родитель, встречая потенциального ребенка, заранее чувствует себя виноватым в том, что не сможет удовлетворить все детские хотелки. (Как обычно, курсивом — ролевые модели, а не родственные связи). Или даже заранее чувствует себя агрессором и насильником (от слова насилие, без сексуального контекста) — потому что где-там, в необозримой перспективе, есть хотелка, которую он не сможет обеспечить, что неизбежно вызовет эмоциональную реакцию ребенка, с которой он (родитель) в какой-то момент не справится и неизбежно выпадет в состояние аффекта, где, конечно, применит к ребенку насилие. То есть, ребенок еще только на горизонте маячит, а он, родитель, — уже автоматически агрессор, где там мое чувство вины? И вообще бежать как от огня нужно от любых детей.

И, конечно, эта игра переносится во «взрослую» жизнь, и особенно проявляется в отношениях между мужчиной и женщиной. Там по умолчанию очень много родительско-детских паттернов, если вообще есть что-то другое. То есть может случиться, что мужчина гостье даже чаю не налил еще, а чувство вины за то, что он — насильник (в широком смысле, а не только про секс), уже маячит на горизонте. Ну ок, прямо сейчас не насильник — но где-то, когда-то, гипотетически, мог бы им быть! Значит, уже виноват.

(Я допускаю, звучит как бред, но повторюсь, это реальный кейс — и не один — и именно такие цепочки выстроены в головах у людей. И это я бледно описываю. Не хватает у меня красок и воображения.)

Хотя в основе всей истории — детское неумение пережить отказ и родительское неумение пережить детское неумение пережить отказ. «Два сапога — пара», как говорится.

Подчеркну — важна даже не сама реакция на детскую истерику, а колоссальное чувство вины за то, что ты — говно, а не родитель. Не справляться — в общем, нормально. Верить, что хороший родитель всегда справляется, — вот это уже невроз.

Что еще важно. Неумение переносить какую-то из детских эмоций вполне однозначно передается по наследству. Хотя конкретные реакции могут различаться. Это, кстати, хороший маркер и для «взрослых» — какая эмоция выбивает из колеи, провоцирует состояние аффекта?

Что с этим делать — тема для другой истории, тем более, что я точно уже где-то писал. Как пережить чужую боль. Кажется, в «Руководстве по самореализации», но это не точно.

Стена между вербальным и невербальным

Контроль или осознанность?

В предыдущем разделе мы рассмотрели, как вербальное и невербальное оказывается в разных субличностях, мало связанных и даже противопоставленных одна другой. Сейчас я хочу разобрать эту тему подробнее.

Итак, я утверждаю, что чем сильнее родительский контроль, тем прочнее и выше стена между вербальным и невербальным в сознании ребенка. Можно представить так: если внешний контроль в избытке, то внутренний атрофируется за ненадобностью. Или из чувства протеста.

Чем сильнее внешний контроль, тем меньше осознанность подконтрольного. Усиливая контроль, мы делаем детей идиотами. А за идиотом нужен дополнительный контроль, конечно, и так по спирали до бесконечности. С каждым новым витком, стена бессознательности становится выше и толще. Но даже к этому ребенок может адаптироваться.

Есть такая потрясающая игра, когда полная бессознательность — в смысле тотального отсутствия связи между вербальным и невербальным, абсолютное «не ведаю, что творю» — представляется как искренность и непосредственность. А последнее — очень привлекательно! Позволяет «сесть на голову» почти любому партнеру. И как следствие — не только широко распространено, но представляет своего рода идеал. Так можно удачно выйти замуж (ненадолго) и сделать карьеру (тоже ненадолго). Попутно заработав психическое расстройство и сведя с ума окружающих. Но о последнем, скорее всего, никто не узнает.

Что такое родительский контроль? Это команда типа «делай, как я сказал (а)» или «делай, как я считаю правильным». Такая команда формирует прочную связь, как ни странно, между вербальным и невербальным, но между чужим вербальным и своим невербальным. Между чужим мышлением и своим действием. Если убрать из системы чужое мышление — т.е. контролера — поведение ребенка окажется неуправляемым, потому что связи со своим вербальным у него нет, а значит — никаких механизмов самоконтроля и саморегуляции тоже нет. Они не были наработаны. И тогда ребенка «несёт». Независимо от возраста. Он чувствует себя потерянным и дезориентированным. Ему не на что опереться. Так возникает несамостоятельность мышления. Не обладая самостоятельным мышлением, ребенок вынужден прибегать к услугам контролера, не взирая на то, какую эмоциональную травму он при этом получит.

Дело в том, что у ребенка невербальный контур (моторика, эмоции) хронологически формируется раньше вербального. Собственно, невербальное — синоним детского; тогда как вербальное — синоним родителя. Поведение маленького ребенка контролирует или родитель, или никто — это неизбежно. С возрастом у ребенка формируется сначала речь и вербальное мышление и лишь потом, при удачном стечении обстоятельств, — внутренняя связь вербального с невербальным. Но только при одном условии: что родитель, очень аккуратно и постепенно, будет уменьшать свой контроль над поведением ребенка, постепенно заменяя его обратной связью и формируя установку «делай так, как ТЫ САМ считаешь правильным, и будь готов отвечать за последствия». А ведь часто происходит наоборот: чем сложнее и разнообразнее поведение ребенка, тем больше контроля он получает!

Если реального внешнего контролера найти не удается, можно создать его внутреннюю копию, фантом, в виде догматичного списка правил и ограничений. Как вы понимаете, соблюдение этого списка также бесконечно далеко от мышления как такового, и тем более, от мышления самостоятельного. Хотя со стороны разница почти незаметна, а изнутри она незаметна вообще. По этой причине очень даже часто люди, не обладающие мышлением в принципе, внезапно становятся в жизни образцовыми носителями морали, устоев и традиций. Тем самым получая положительное подкрепление на свою, в общем-то, неполноценность.

В итоге получается интересная картина: каждый условно «взрослый», не имея контроля над собой, пытается влиять и контролировать кого-то другого, а тот — еще одного, и так далее по цепочке. А что, если вектор внимания, влияния и контроля, по умолчанию направленный вовне, развернуть вовнутрь, на самого себя? Чтобы с помощью своих «сильных» функций, которыми мы неизбежно давим на окружающих, изучить и усилить «слабые»?

Порог самостоятельности и порог компетентности

Прежде всего, самостоятельность бывает разная. Навскидку я бы разделил исполнительскую самостоятельность и самостоятельность в принятии решений.

Грубо говоря, исполнительская самостоятельность — это способность самостоятельно выполнить задачу, поставленную кем-то другим.

Самостоятельность в принятии решений — это способность выбирать и переформулировать задачи для себя, а также формулировать новые задачи.

Очевидно, что разница между ними размыта. По мере того, как нарабатывается исполнительская компетентность, неизбежно появляется желание оптимизировать процесс, т.е. самому решать, как именно выполнить поставленную задачу. По достижении некоего порога профессионализма, решать поставленную задачу становится неинтересно. Таким образом, можно выделить последовательность в формировании самостоятельности:

1. Самостоятельное копирование, т.е. выполнение задач по предложенному шаблону;

2. Самостоятельное исполнение, т.е. выполнение задач своим собственным способом;

3. Самостоятельный выбор (готовой) задачи для выполнения;

4. Самостоятельное формулирование задач.

Это естественный последовательный процесс усложнения психики ребенка. Но родитель может по-разному относиться к этим уровням самостоятельности.

Например, родителя очень радует, если ребенок может удовлетворить свои базовые потребности самостоятельно. Поесть, сходить в туалет и т. п. Также родителя радует, если ребенок может самостоятельно выполнить простейшие родительские команды, типа одеться-раздеться или лечь спать.

Менее благожелательно родитель относится к ситуации, когда ребенок удовлетворяет свои потребности способом, не предусмотренным в картине мира родителя. Например, надевает трусы на голову или свитер задом наперёд.

Еще менее благожелательно родитель относится к ситуации, когда ребенок сам решает, какие у него потребности. Особенно, если эти потребности выпадают из картины мира родителей. А они обязательно выпадают, поскольку ребенок нормально развивается только за пределами области родительского контроля.

Очевидно, что родитель не позволит ребенку степень самостоятельности большую, чем имеет сам. Так он охраняет свой авторитет в глазах ребенка. Он хочет казаться более компетентным. На самом деле эта компетентность мнимая: если родитель говорит «просто делай как я сказал, а что именно делать — буду решать я!» — это значит, что родитель сам не умеет решать, что делать, и может только выполнять чужие инструкции. Вот это «просто делай, как я сказал» — его порог компетентности. И родитель очень ревниво следит за тем, чтобы ребенок, не доведи господь, этот порог не перерос.

Принятие решений — такой же навык, как и любой другой, и как любой навык, он передается от родителя к ребенку только в том случае, если родитель владеет им сам.

И здесь можно выделить два ключевых момента, которые имеют тенденцию практически без искажений передаваться из поколения в поколение:

— Самостоятельность в принятии решений. В родовой системе формируется некий порог сложности принимаемых решений, максимально разрешенная степень самостоятельности. Прыгать выше этого порога детям, вообще говоря, не разрешается.

— Толерантность, или терпимость, к решениям, которые отличаются от твоих собственных. Своего рода терпимость к инакомыслию. Она уходит корнями в способность строить коммуникацию с кем-то совсем не таким, как ты сам. С кем-то радикально другим. То есть, это именно навык, способность, но способность фундаментальная. И конечно, это про широту восприятия и пластичность сознания в целом.

(Толерантность — это отдельная тема, и о ней в другой раз. С моей точки зрения, терпимость к другим точкам зрения, если это действительно точки зрения, а не тупое подражание или протест — весьма полезна. Но только при условии, что в лице оппонента мы имеем реальный живой процесс мышления, а не только эпатирующую позу, направленную против любого мышления в принципе.)

Еще раз подчеркну. Есть навыки, которые ребенок развивает самостоятельно и строго за пределами родительской зоны контроля. Так сказать, «в пику» родителям. А есть навыки, которые передаются строго «под копирку», они образуют фундамент мыслительного процесса и практически не осознаются как навыки, над которыми можно работать. Самостоятельность в принятии решений и терпимость к инакомыслию — относятся как раз к последним. Это «священные коровы» родовой системы.

Метафора стены

Представьте себе поле для игры в теннис, где одна половина поля — это вербальная составляющая сознания, а другая — соответственно, невербальная составляющая. Между половинами поля натянута сетка, и условный мячик — энергетический импульс сознания, своего рода точка сборки — перелетает с одной половины поля на другую, но иногда ударяется о сетку и падает. Если мяч падает, то сознание фиксирует ошибку и делает новую подачу, перезапуская процесс. Это нормальный ход вещей.

А теперь представьте, что вместо сетки — стена, которую мяч не может преодолеть. Вместо того, чтобы перелететь на другую сторону поля, мяч просто отскакивает, никогда не покидая свою половину. Но при этом он сохраняет свой импульс, а значит — не падает, сознание не фиксирует сбой, и в эту игру можно играть вечно.

Практически это значит, что, например, человек что-то тщательно планирует, но в тот момент, когда нужно передать мяч на другую сторону поля — т.е. начать выполнять свои планы — мяч отскакивает от стены, человек отменяет все свои планы и начинает планировать заново, что-то совсем другое. И так снова и снова, до бесконечности.

Или, наоборот, человек что-то делает-делает, и вот приходит время осмыслить сделанное, получить обратную связь и осознать результаты, но… мяч отскакивает от стены, осознание не происходит, и человек начинает делать что-то другое, не вынося никакого опыта из того, что было сделано раньше.

Так вот, это «разделение полей» есть у всех. Но у кого-то это мягкая низкая сетка, а у кого-то — высокая глухая стена. И да, разница еще в том, на какой половине поля застрял наш мяч.

Как строится эта стена — нетрудно вывести из детства ребенка. Это то, насколько папа и мама способны слышать друг друга — а значит, ребёнка тоже. Их способность к взаимодействию. Но я не знаю, можно ли у сложившегося взрослого человека влиять на параметры стены иначе, чем психиатрией. Весьма непростая задача.

Причины разрыва между вербальным и невербальным

Таких причин может быть несколько. Попробую их перечислить.


Неразвитость понятийного мышления


Если слова, которыми человек оперирует, пусты, и за ними не стоит никаких смыслов (понятий), то передавать на исполнение, по сути, нечего. На то он и невербальный контур, что слова для него незначимы. Слова — только ссылки; а что, если ссылки никуда не ведут?

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.