Бесплатный фрагмент - Россия и движущие силы истории. Книга 1. Мафиократия

ПРЕДИСЛОВИЕ к циклу «Россия и движущие силы истории»

О крушении СССР и советского общественного строя написано огромное количество книг и статей. И все же это событие, как и другие события такого масштаба — например, революция в России 1917 года или Великая Французская революция — до сих остается загадкой.

Понимание этого события затрудняется не только сложностью вызвавших его процессов, но и тем, что такое понимание противоречит интересам мировых элит. Как метко заметил по этому поводу историк Андрей Фурсов, обществу внушается мысль: «Проехали, забудьте!». Поддаваясь этому внушению, многие — особенно те, кто родился после распада СССР — удовлетворяются предложенными им простыми объяснениями. Они не видят смысла искать какие-то иные причины случившегося, думая примерно так: «Зачем мне тратить на это время и силы, ведь от этого ничего не изменится? Пусть историки между собой разбираются. Я живу в новой реальности и мне важнее понимать, что происходит вокруг меня сейчас».

Дело, однако, в том, что все принципиально важное, что происходит в нашей стране после распада СССР (и многое из того, что происходит в мире), есть продолжение процессов, которые начались намного раньше.

В математике есть понятие рекурсии, когда каждый следующий член числового ряда вычисляется как результат функции от предыдущих членов. Нечто похожее имеет место и в истории. В силу ограниченности человеческого знания и интеллекта людям может казаться, что те или иные события произошли неожиданно, что их ничто не предвещало. Однако в реальности будущее всегда вырастает из прошлого. Зависимость будущего от прошлого неоднозначна, но она существует, и если мы не знаем прошлое, то плохо понимаем настоящее и можем сильно ошибаться относительно будущего.

Серия книг под общим названием «Россия и движущие силы истории» посвящена расследованию причин краха советской системы, но при этом затрагивает множество других событий, в том числе далеко отстоящих во времени от советской эпохи. Эти книги — не публицистика, а попытка изложить в доступной широкому читателю форме результаты многолетнего исследовательского труда. Форма выбрана не совсем стандартная: исследование представлено в виде своего рода «историософского детектива», в котором полная картина происшествия раскрывается постепенно. Так получилось не из стремления автора к оригинальности или его желания дополнительно заинтриговать читателей. Такая форма организации исторического материала возникла сама собой, поскольку автор, начав свое расследование, оказался в положении, подобном тому, в которое попадает криминальный детектив, расследующий загадку чьей-то преждевременной кончины. Последнему, чтобы выполнить свою задачу, приходится выяснять не только обстоятельства смерти, но и некоторые детали личной жизни покойного, его знакомства и связи, мотивы поведения его друзей и врагов, и так далее. Одно тянет за собой другое, и в результате, расследуя единичное событие, детектив оказывается перед необходимостью рассмотреть целый ряд событий, в том числе весьма отдаленных друг от друга во времени и пространстве. То же самое произошло и с автором данного исследования. В результате на свет появились серия книг, каждая из которых посвящена определенной совокупности явлений, сил, социальных инстинктов, сыгравших важную роль в крахе советской системы.

Исследование социальных процессов подразумевает использование определенного, теоретически обоснованного, метода или концептуальной схемы. В современной науке сложилось неписаное правило, согласно которому только признанный авторитет «имеет право» на собственный метод, все остальные должны присоединиться к какой-либо научной школе. В области социологии это может быть миро-системный анализ Валлерстайна, теория конфликта Дарендорфа, теория структурного функционализма (нужно выбрать между Парсоном и Мертоном), общая теория систем, структурализм или модернизм, а еще лучше — постструктурализм или постмодернизм. Этот список не полон; существует еще изрядное количество теорий, которые могут сыграть роль опознавательного знака для академических историков и социологов. Однако ни одна из этих теорий в чистом виде не подходит на роль организующего принципа для данного исследования. Общество — очень сложный объект, и каждый новый шаг в изучении этого объекта требует использования новых методов, поэтому автору пришлось выработать собственный подход. В основе подхода лежит постулат, согласно которому любое историческое событие является следствием не одного процесса, а ряда разнородных процессов и явлений, из которых ни одним нельзя пренебречь. Некоторые из них имеют универсальный характер; их действие можно обнаружить в событиях, относящихся к разным эпохам и народам, и по этой причине их можно назвать движущими силами истории. Более детальное описание этого подхода дается в Общем введении.

ВВЕДЕНИЕ к циклу «Россия и движущие силы истории»

о методе

На сегодняшний день существуют две основных точки зрения на причины распада советской системы. Согласно первой из них, этот распад есть результат действия внешних сил, а именно — экономического, политического, военного и информационного давления со стороны развитых государств Запада (разные авторы выделяют разные аспекты этого давления). Вторая точка зрения на первое место ставит врожденные недостатки советской системы. Для многих исследователей очевидно, что ни одна из этих двух точек зрения не может быть признана вполне правильной, и что внешние и внутренние причины действовали совместно. Тем не менее, до сих пор не существует концепции, которая объединила бы эти два крайних мнения.

С другой стороны, далеко не все факторы, влияющие на эволюцию социальной системы, можно классифицировать по принципу «внешние-внутренние». Например, И. Р. Шафаревич в книге «Трехтысячелетняя загадка» доказывает, что на эволюцию советской системы серьезное влияние оказывали настроения советских евреев. Всем, кто интересуется еврейским вопросом, известно, что для еврейства не существует государственных границ. Евреи как этническое меньшинство были частью советского общества, но в то же время они были частью мирового еврейства. Куда же отнести их интересы и настроения — к внутренним или внешним факторам?

Еврейская тема, а также темы «агентов влияния», масонов и прочего в этом роде неизбежно порождают методологическую проблему: каким образом можно включить групповые действия в сферу научного анализа? До сих пор научным признается взгляд на историю как на совокупность стихийных процессов. Единственным исключением является марксизм, который выводит на сцену истории сознательные усилия общественных классов и при этом считается респектабельной научной теорией. Однако методология марксизма слишком примитивна, чтобы с ее помощью можно было понять реальные общественные процессы (марксисты с этим не согласятся, но это их право).

Объяснение исторических событий длительными целенаправленными усилиями тех или иных элементов общества стало приобретать широкую популярность после Великой французской революции. В XX веке различные варианты этого объяснения получили общее название «теория заговора». В академических кругах упоминание этой теории иначе чем в ироническом контексте считается неприличным, однако и в этих кругах есть свои еретики. К последним относится, например, Кэрролл Куигли (1910—1977), преподававший историю в университетах Принстона, Гарварда и Джорджтауна. Правда, серьезной академической карьеры Куигли не сделал. В престижных Принстоне и Гарварде он был инструктором, а профессором ему удалось стать лишь в Forein Service School при Джорджтаунском университете. Однако его неформальная репутация как специалиста в области истории и политологии была чрезвычайно высока. Его неоднократно приглашали в различные институты и национальные агентства как лектора и консультанта. Куигли был знаком со многими влиятельными людьми в США, и его взгляд на историю основывался в значительной степени на личном опыте. В редакторском предисловии к книге Куигли «Англо-американский истэблишмент», опубликованной уже после его смерти, приводятся следующие его слова: «Для человека, не входящего в этот круг, нелегко писать историю тайной группы этого рода, но… это надо сделать, поскольку существование этой группы, как я собираюсь показать, представляет собой один из наиболее значительных исторических фактов XX столетия» (Quigley 1981).

С точки зрения здравого смысла теория заговора весьма уязвима. Да, люди способны ставить цели и добиваться их осуществления, но люди никогда не обладают полной информацией, в их расчетах неизбежны ошибки, их возможности предвидеть будущие события фундаментально ограничены лавинообразным накоплением случайных отклонений. Все это, взятое вместе, достаточно ясно говорит о том, что взгляд на историю как на заговор не может служить философской основой серьезного исследования. Это не означает, однако, что роль социальных, этнических и религиозных групп можно игнорировать. «Заговор» является неотъемлемой частью истории, и он должен занять свое законное место в научной картине мира.

Анализируя литературу о причинах крушения СССР, можно составить целый список явлений, каждое из которых сыграло свою роль: особенности государственного управления, особенности экономической системы, сепаратизм Западной Украины и Прибалтики, интересы крупного западного капитала, хищные инстинкты западной цивилизации, «агенты влияния», мировое масонство, евреи внутри и снаружи, и т. д. Вполне может быть, что через некоторое время станут известны новые факты, из которых будет следовать, что свой вклад внесли еще какие-то процессы, которые ранее считали несущественными или о которых вовсе не догадывались. С точки зрения методологии, первостепенное значение приобретает вопрос о создании такой схемы анализа, которая позволяла бы включать в рассмотрение факторы самой разной природы, в том числе и те, о которых мы сейчас ничего не знаем, и при этом не менялась бы принципиально. Иначе говоря, желательно найти такую схему, которая была бы структурно устойчивой по отношению к любым включаемым в нее процессам.

Решить эту проблему может помочь идея, которую около двух столетий назад сформулировал основатель социологии Огюст Конт. Идея Конта состояла в отказе от поиска «смысла истории»; вместо этого он предложил описывать динамику общества так же, как описывается движение тел в механике Ньютона. Этот переход от религиозно-философского описания к аналитическому был назван «позитивизмом».

Читателю, который подзабыл школьный курс физики, напомним, что до Ньютона явления природы (например, движение тел) объясняли путем наделения ее воображаемыми свойствами: боязнь пустоты, предпочтение простого сложному и т.д.; еще раньше, до Аристотеля, каждое тело наделялось душой. Ньютон отказался от истолкований такого рода, заменив их универсальным понятием силы и сформулировав законы, связывающие величину приложенной к телу силы с характеристиками движения этого тела (скоростью и ускорением). Конт предложил аналогичным образом ввести в социологию понятие «движущей силы общественного развития» и попытаться найти законы, связывающие величину этой силы с характеристиками социальных изменений. В качестве наиболее важных примеров «движущей силы» Конт выделял философские и религиозные доктрины, экономические факторы и природные условия.

Несмотря на то, что Конт был настроен очень оптимистично относительно перспектив нового подхода, ни ему самому, ни его последователям так и не удалось создать в социологии ничего подобного тому, что Ньютон создал в механике. Различие между обществом и физической системой оказалось слишком велико, и в настоящее время позитивизм считается пройденным этапом. Однако идея Конта все же сохранилась в истории и социологии под именем «полифакторного» или «плюралистического» подхода. Суть его состоит в том, что исторический процесс объявляется результатом воздействия многих факторов — экономического, политического, идейного, психологического, биологического, географического, демографического и т.п., из которых ни один, вообще говоря, не является определяющим, хотя в отдельных исторических эпизодах какие-то из них могут выходить на передний план.

У «полифакторного» подхода есть два слабых места. Во-первых, в нем не проводится различия между движущими силами и факторами исторического процесса. Например, американский ученый Элсуорт Хантингтон в монографии «Главные движущие силы цивилизации» (1945) выделяет три фактора (они же — силы): генетическую наследственность, физическую среду (климат, ландшафт, растительный и животный мир, питание, плотность населения) и культурное наследие. С нашей точки зрения, считать физическую среду «движущей силой цивилизации» никак нельзя, ее следует рассматривать именно как фактор, т.е. как совокупность географических, климатических и био-экологических условий, в которых возникает и существует та или иная цивилизация.

Во-вторых, этот подход не подразумевает систематизации, ранжирования движущих сил. Соответственно, отсутствует принцип, позволяющий использовать одну и ту же схему анализа применительно к разным цивилизациям и разным народам. Использование такой универсальной схемы могло бы оказаться плодотворным — по крайней мере, в тех случаях, когда цивилизации и народы оказываются в сходных исторических ситуациях.

Избавиться от этих недостатков «полифакторного» подхода можно, если попытаться упорядочить различные процессы, ведущие к социальным изменениям, с помощью принципа, который мы условно называем принципом движущих сил истории. Этот принцип вытекает из следующего, достаточно очевидного, рассуждения: если мы хотим понять причины происходящих в обществе изменений, мы должны интересоваться не только тем, что люди делают, но и тем, почему они это делают — иначе говоря, какие силы толкают людей на совершение тех или иных действий и откуда эти силы берутся. Такая постановка вопроса более характерна для социологии, чем для истории, но если наполнить понятие силы определенным смыслом применительно к обществу, а не к индивиду, то различие между историей и социологией будет не столь существенным.

Уместно привести цитату из классического труда по русской истории — курса лекций Василия Ключевского:

«Сложившегося порядка люди держатся, пока непрерывное движение исторической драмы не заменит его другим. Во всех этих изменениях историка занимают два основных предмета… Накопление опытов, знаний, потребностей, привычек… — словом, выработка человека и человеческого общежития — таков один предмет исторического изучения. Степень этой выработки, достигнутую тем или другим народом, обыкновенно называют его культурой, или цивилизацией; признаки, по которым историческое изучение определяет эту степень, составляют содержание особой отрасли исторического ведения, истории культуры, или цивилизации. Другой предмет исторического наблюдения — это природа и действие исторических сил, строящих человеческие общества, свойства тех многообразных нитей, материальных и духовных, помощью которых случайные и разнохарактерные людские единицы с мимолётным существованием складываются в стройные и плотные общества, живущие целые века. Историческое изучение… свойств и действия сил, созидающих и направляющих людское общежитие, составляет задачу особой отрасли исторического знания, науки об обществе, которую также можно выделить из общего исторического изучения под названием исторической социологии. Существенное отличие её от истории цивилизации в том, что содержание последней составляют результаты исторического процесса, а в первой наблюдению подлежат силы и средства его достижения, так сказать, его кинетика. По различию предметов неодинаковы и приёмы изучения» (Ключевский. Курс русской истории. Лекция I).

Принцип движущих сил истории, который будет описан ниже, более относится к «исторической социологии», чем к истории культуры, но в то же время он позволяет понять, как то, что происходит «здесь и сейчас», порождает изменения во времени, создающие историю. Тем самым он позволяет до некоторой степени преодолеть разделение исторического знания на две отрасли.

Идея, лежащая в основе принципа движущих сил истории, чрезвычайно проста. Хотя человек обладает разумом, его поведение определяется, в основном, различными над-индивидуальными установками, то есть стереотипами мышления и поведения, которые он сам в большинстве случаев не может осознать и контролировать. Поскольку история создается человеческим поведением, наличие таких установок означает, что творят историю, в конечном итоге, именно они — установки, а не люди, им следующие. Эти программы человеческого поведения и есть движущие силы истории.

Источников таких программ существует много и природа их может быть разной. Путаницы в этом вопросе можно избежать, если провести по какому-либо критерию классификацию первичных источников — то есть таких источников, которые нельзя свести ни к каким другим. Наиболее простым и естественным кажется выстроить первичные источники по степени распространенности порождаемых ими сил. Тогда мы получим пирамиду, в основании которой должен лежать источник, который действует всегда и «охватывает» всех людей. Очевидно, что первым и самым общим источником программ человеческого поведения является биологическая природа человека. На этом уровне мы имеем дело с инстинктами, свойственными всем высокоорганизованным живым организмам. Затем следуют уже специфически человеческие инстинкты; часть из них имеет свои аналоги в животном мире, но все они модифицированы социальной природой человека.

Помимо таких «общечеловеческих» программ, существуют установки поведения, которые различны для людей, живущих в разных районах Земли, в разные эпохи, в различных экономических и политических системах, и т. д. Упорядочить это разнообразие программ можно, если заметить, что люди не живут поодиночке. Они живут группами, и именно мышление и поведение групп создает историю. Поэтому настоящим «квантом» человечества следовало бы считать не индивида (изолированный индивид не способен поддерживать существование человека как вида), а группу, которая сохраняет свои отличия от других групп в историческом масштабе времени. Такую группу принято называть расой, народом, нацией или этносом. Между этими понятиями существуют различия, на которых мы сейчас не будем останавливаться. Заметим только, что социальным аналогом биологической популяции является именно этнос — то есть группа с уникальным набором физических и психологических черт, противопоставляющая себя в течение исторического промежутка времени другим подобным группам.

Далее, люди могут принадлежать к одному этносу, но вести себя по разному, если они воспитывались в разной культурной среде. Эскимос, воспитанный в семье английского лорда, будет вести себя иначе, чем эскимос, выросший в тундре. Следовательно, необходимо ввести понятие, которое отражало бы вклад культуры в создание стереотипов поведения. Наиболее подходящим для этого представляется понятие цивилизации. Цивилизация вторична по отношению к этносу и в нашей пирамиде источников должна располагаться над ним. Однако здесь необходимо сделать оговорку: этнос и цивилизация — две взаимодополняющих категории объектов. С одной стороны, цивилизация есть продукт жизнедеятельности этноса или супер-этноса (группы близких друг другу этносов); с другой стороны, цивилизация может поддерживаться несколькими сменяющими друг друга этносами, как это имело место, например, в Китае.

Стереотипы поведения людей, принадлежащих к одному этносу или одной цивилизации, но живущих при разных экономических и социально-политических режимах, тоже не обязательно будут одинаковыми. Значит, есть еще что-то, что накладывает свой отпечаток на психологию человека, и это что-то в самом общем виде может быть определено как общественный строй или — более современный термин — социальная (социально-экономическая) система. Именно это, скорее всего, имел в виду Конт, когда выделял в качестве движущей силы общественного развития экономические условия. Возникновение нового общественного строя, вообще говоря, является такой же загадкой, как и возникновение этноса, но бесспорно одно: появившись на свет, он сразу предъявляет свои требования к человеку, и его тяжелых объятий не удается избежать никому. Поэтому социальная система есть пятый законный кандидат на роль первичного источника программ человеческого поведения.

Внутри данной социальной системы всегда существует какая-то стратификация, и поведенческие стереотипы основных социальных групп могут различаться, даже если эти группы принадлежат к одному этносу и одной культуре. Можно предположить, например, что революционная деятельность европейской буржуазии в XVII—XIX веках диктовалась психологической установкой, которая формировалась исключительно в пределах этого общественного класса и не распространялась на аристократию и крестьянство. Поэтому шестой источник программ поведения есть социальная группа (класс), которая обладает своим собственным менталитетом, отличным от менталитета других социальных групп в данном обществе.

Наконец, последний, седьмой уровень этой иерархии — человеческие представления о мире, в том числе неосознаваемые установки мышления и поведения. Уместно вспомнить слова Маркса о том, что идея, овладевшая массами, становится материальной силой (его собственное учение является наглядным тому примером). Когда Конт создавал свою науку об обществе, среди всех социальных сил на первое место по важности он ставил мифы и религиозно-философские учения. В конце XIX века Дюркгейм ввел в социологию термин «коллективные представления», под которым он понимал культурные и моральные традиции. Среди историков первыми о коллективных представлениях стали писать Марк Блок, Люсьен Февр, Жак Ле Гофф и другие основатели французского журнала «Анналы экономической и социальной истории». Для обозначения коллективных представлений они использовали термин «ментальности» — mentalités. Их основная идея состояла в том, что для того, чтобы что-то узнать о прошлом, надо стремиться понять типичный образ мыслей человека изучаемой эпохи и культуры.

Таким образом, мы получили пирамиду основных источников программ человеческого поведения. В этой пирамиде семь уровней: биосфера, антропосфера (человечество), этносфера, цивилизации, социальные системы, социальные группы и человеческие представления о мире (культурные традиции, моральные ценности, идеологические доктрины). Эти источники — а, следовательно, и порождаемые ими программы — различаются по продолжительности своего существования. Биологические инстинкты существуют всегда, пока существует человек; характерное время существования этносов и цивилизаций составляет тысячу лет; социальные системы, если исключить аграрные общества древности, живут сотни лет; что касается идеологий, то к ним понятие «характерного времени» неприменимо: они могут держаться тысячелетиями, а могут исчезать из памяти народов за десятилетия.

В этой книге влияние идей рассматривается, условно говоря, с материалистических позиций. Мы не исключаем, однако, что существует и другой механизм, посредством которого идеи или образы воздействуют на людей. Широко известны представления индийской философии о существовании «тонких планов» (астральный, ментальный и т.д.), на которых мысли и эмоции обитают как живые существа. Допустим, что справедлива следующая гипотеза: люди взаимодействуют между собой не только посредством «материальных» (мы берем это слово в кавычки, чтобы подчеркнуть условность противопоставления материального и идеального) носителей информации, но и посредством «тонких планов», или, выражаясь современным научным (или псевдо-научным, неважно) языком, посредством энергоинформационных полей. Нетрудно видеть, что это означает существование еще одного уровня, на котором возникают программы коллективного поведения. Действительно, если энергоинформационные поля существуют, то посредством этих полей люди могут «заражать» друг друга определенными мыслями и эмоциями. Это объясняет, в частности, особенности поведения больших масс людей, столь ярко описанные Ле Боном в конце XIX века.

Если есть поля, то в них могут возникать структуры, способные какое-то время существовать самостоятельно. Возникнув однажды из мыслей и чувств, вызванных у людей каким-либо событием, эти структуры сами начинают возбуждать в людях определенные мысли и чувства. Так можно объяснить, например, поведение толпы, возбужденной зрелищем футбольного матча. Эту же идею можно использовать для объяснения ежедневного поведения миллионов городских жителей. В городе сконцентрировано большое количество людей, которые взаимодействуют друг с другом на психологическом уровне. Это взаимодействие характеризуется высоким уровнем стресса и таких чувств как раздражение, обида, ревность, злость и т. д. В сельской местности поводов для возникновения таких чувств значительно меньше и их интенсивность слабее в силу низкой концентрации людей и, соответственно, низкой концентрации человеческих эмоций. В городе высокая концентрация людей и отсутствие природной среды, способной поглощать и разлагать отрицательную психическую энергию человека, приводит к возникновению структур, питающихся отрицательными эмоциями. Эти структуры, в свою очередь, начинают направлять человеческое поведение так, чтобы нужная им «пища» была в изобилии. Круг замыкается: энергоинформационный паразит растет, растут и его возможности управлять людьми. В результате люди все больше превращаются в зомбированных производителей, потребителей и карьеристов, конкурирующих между собой за обладание благами (без которых они во многих случаях могли бы обойтись) и поставляющих питание энергоинформационному паразиту.

Если по какой-либо причине — например, отвечая на вопросы социологической анкеты — люди получают возможность задуматься о том, что они считают самым главным в жизни, они иногда с удивлением замечают, что их внутренние представления о счастье радикально отличаются от той системы ценностей, в соответствии с которой они строят свою жизнь. В глубине души каждый человек знает, что ему нужно для счастья. Какая же сила навязывает ему желания, которые он сам, по спокойном размышлении, считает неистинными? Кто заставляет его участвовать в этой бесконечной гонке, кто заставляет его бороться за все более высокий уровень материальных благ, подсиживать своих коллег, льстить и угождать начальству, эксплуатировать других людей (если не прямо, то опосредовано — как, например, каждый житель Запада эксплуатирует население остального мира)? Конечно, его заставляет это делать не только энергоинформационный паразит, но и он тоже.

Развивая эту идею, можно представить себе и большее. Можно предположить, что у каждого народа есть своя коллективная «душа», которая представляет собой, в современных терминах, некую структуру в энергоинформационном поле. Частью этой «души» становятся народные святые и святыни. Молясь иконам и прося их о помощи, народ вступает в контакт со своей «душой» и получает помощь «тонких планов». В русской истории есть эпизоды, которые допускают такое толкование. Когда в 1164 году на Русь напали волжские болгары, князь Андрей Боголюбский молился перед Владимирским образом Божьей Матери, и враги были разбиты наголову. В 1395 году, в княжение Василия Дмитриевича (Василия I), эта же икона, согласно народному преданию, спасла Русь от нашествия Тамерлана (Божья Матерь явилась Тамерлану во сне и велела ему оставить пределы Русской земли). В память этого события был установлен праздник 26 августа. В 1480 году Москва опять была спасена молитвами перед чудотворной иконой — на этот раз от нападения Ахмета, хана Золотой Орды, и в память этого события был установлен второй праздник в честь Владимирской иконы Богоматери — 23 июня. В 1521 году, в царствование Василия III, татары под предводительством Махмед-Гирея снова двинулись на Русь. Опустошая все на пути, они дошли до Москвы и… повернули обратно. Легенда снова связывает это чудо с заступничеством Божьей Матери, перед Владимирским образом которой в Успенском соборе молились днем и ночью. Следует отметить, что историки до сих не могут достаточно убедительно объяснить, почему Тамерлан, Ахмет и Махмед-Гирей отказались идти на Москву.

«Тонкие планы» могут быть населены различными существами: там есть и «души народов», и «паразиты», и всякая «нечисть». Не исключено, что какие-то из «паразитов» живут сотни или тысячи лет, и в состоянии контролировать психические процессы в головах у миллионов людей. Они могут подготавливать такие события, как Варфаломеевская ночь, массовые убийства во время гражданских войн и революций, геноциды и этнические чистки. События такого рода объединяет массовое распространение стремления мучить и убивать, которое может держаться от нескольких дней до нескольких лет, превращая немыслимое ранее насилие в обыденное явление.

Князь Николай Жевахов в своих мемуарах приводит большой отрывок из статьи некоего В. Марка, который какое-то время работал врачом в Красной Армии. Статья называлась «Садизм в Советской России» и была опубликована в 1922 году в журнале «Двуглавый Орел» (№30 от 1/14 мая, с. 32—33). Вот цитата из этого отрывка:

«Грязное, отвратительное зрелище невообразимых пыток, расстрелов, убийств, мучительства и шпионства достигли в Советской России невероятной степени напряженности, и это нарастание жестокости достигло таких громадных размеров и, вместе с тем, сделалось столь обыденным явлением, что все это можно объяснить только психической заразой, которая сверху донизу охватила все слои населения. <…> Толпа всегда остается толпой и бессовестным демагогам нетрудно доводить эту толпу до самых диких проявлений безумной жажды истребления и утонченного садизма. Нравственный уровень толпы всегда бесконечно ниже нравственного уровня составляющих ее отдельных личностей, и поэтому толпа всегда является средой, наиболее подходящей для того, чтобы претворить в действие наносные внушения. Большевики сумели блестяще разнуздать все тлетворные и преступные начала, дремавшие в душе русского народа. Большевический террор, по моему мнению, является ни чем иным, как широким разлитием той волны садизма, которым воодушевлено большинство комиссаров и их подчиненных» (Жевахов 1993, т. 2, с. 142—145).

Комментируя статью В. Марка, Жевахов замечает, что «тлетворные и преступные начала» присущи не только душе русского народа, но и всякой душе и, «притом, даже безотносительно к уровню ее «образования», и если не выходят наружу, то только потому, что их насильно не пускает магическое — нельзя…». Очень важно то, что он пишет дальше:

«Традиции поколений, светское воспитание, обычаи, среда, образование — способны были только до некоторой степени запугивать зверя в человеке… Убивала этого зверя только святость, а укрощала — власть… Вот почему я думаю, что садизм явился не причиной, а результатом большевических приемов власти. Причиной же описанного нами массового озверения была безнаказанность преступлений, возведение их даже на высоту гражданского долга…, та именно свобода, о которой так громко кричали либералы, о которой „прогрессивная общественность“ так болезненно тосковала. Замените слово „нельзя“ словом „можно“, и вы увидите, что все ужасы, творимые чекистами в России, побледнеют перед теми, какие наступят в самых культурных центрах Европы» (Жевахов 1993, т. 2, с. 149).

В статье В. Марка и комментарии князя Жевахова присутствуют все существенные моменты, которые должны присутствовать в том случае, если приписать необычайное распространение насилия после революции 1917 года влиянию некой структуры колоссальных размеров, возникшей в результате процессов самоорганизации энергоинформационного поля на территории России. Чем не движущая сила истории?

Источник этой силы, психическое или энергоинформационное поле, можно было бы включить в рассмотрение наряду с прочими, вышеперечисленными источниками, но мы не станем этого не делать — главным образом потому, что в этой области еще слишком много неизвестного и недостоверного, и включение столь спорных элементов в анализ может поставить под сомнение общие итоги работы. Все-таки данная книга написана в ином жанре, чем «Роза Мира» Даниила Андреева. Наш рассказ о «тонких планах» имеет целью лишь показать, что принятый нами метод позволяет включать в рассмотрение на равных правах самые разные явления — даже такие, которые на сегодняшний день практически игнорируются наукой.

В заключение заметим, что понятие движущей силы истории не подразумевает наличия законов, связывающих величину силы с произведенным ею эффектом. В отличие от Конта, мы не видим возможности построения «социальной механики», подобной той, которую построил Ньютон. Главным препятствием к переносу ньютоновских идей в историю и социологию является невозможность сформулировать универсальное правило сложения действующих на общество сил. Ньютоновская механика основана на принципе суперпозиции: если на тело действует несколько сил, то каждая из них имеет такую же величину, как если бы она действовала в отсутствие всех прочих. То есть силы не влияют друг на друга, поэтому их можно складывать векторно. Это утверждение даже в физике выполняется лишь тогда, когда силовое поле описывается линейными уравнениями. Реальные физические системы всегда нелинейны, а исторические и социальные — тем более. Движущие силы истории, порождаемые разными источниками, могут модифицировать друг друга. Кроме того, само деление на источники имеет в значительной мере условный характер. Это деление не четко — как по причине отсутствия общепринятых строгих определений указанных источников, так и по причине принципиальной ограниченности человеческих представлений. Понятия этноса, цивилизации, социальной системы и прочего есть вопрос удобства; они отражают не столько какую-то объективно существующую структуру мироздания, сколько структуру нашего знания о нем.

Предложенная классификация источников сил, действующих на общество, основана на широко распространенных представлениях о человеке и обществе, но она не не является единственно возможной. Приняв иную классификацию, можно прийти и к иным выводам. Такова специфика социальных наук. В них не существует единой для всех точки опоры, гарантирующей, что разные исследователи, использующие один метод, будут всегда получать один и тот же результат. Многое зависит от того, какая система ценностей находится в голове исследователя, каковы его критерии истины. То, как интерпретирует исследователь чужую ментальность, зависит от его собственной ментальности. По этой причине любой, кто пытается сказать о человеческом обществе что-то новое, подобен барону Мюнхгаузену, пытающемуся вытащить себя из болота. Опереться он может только на самого себя.

И последнее. Если обнаружены какие-то «универсальные причины» исторических событий, то всегда можно задать вопрос: а каковы причины этих причин? Если удалось ответить на этот вопрос и тем самым подняться в понимании событий еще на один уровень вверх, то ничто не мешает задать этот вопрос снова. Теоретически этот процесс ничем не ограничен. Тем не менее, при нынешнем уровне знаний подъем на один уровень уже очень много значит, и в обозримом будущем человек вряд ли будет способен на большее. Можно, конечно, сразу указать на Бога как на конечную причину всего происходящего, как это делалось христианскими теологами на протяжении почти двух тысяч лет. Но понять конкретные исторические события, подобные распаду советской системы, это мало поможет.

Объяснение истории с помощью принципа движущих сил можно сравнить с подъемом над землей на аэростате или самолете. Поднимаясь все выше, мы перестаем видеть отдельных людей, отдельные деревья и дома. Зато мы видим, что деревья образуют лес, дома образуют город, города соединяются дорогами; мы видим озера, реки и берега морей. Аналогичным образом, с помощью принципа движущих сил мы поднимаемся над историческим ландшафтом и то, что раньше казалось хаосом, теперь приобретает определенную структуру. Мы перестаем видеть отдельных людей и начинаем видеть общество; малые события сливаются в большие, между которыми видны связи-дороги; случайные события вдруг оказываются частью больших процессов-рек. До определенного момента подъем вверх позволяет нам лучше разглядеть ландшафт, но потом мы начинаем терять из виду уже и крупные объекты, и дальнейший подъем, с точки зрения распознавания деталей ландшафта простым человеческим зрением, не имеет смысла. Нам не нужны причины, расположенные столь высоко, что мы не в состоянии понять, как они связаны с тем, что происходит внизу. Бог — это Высшая сила, но действует он посредством некоторого набора сил, более доступных нашему пониманию; вот эти-то силы и являются предметом науки.

«Социальная механика» и философия истории

Описанный выше метод может показаться несколько экзотическим, но такое впечатление будет совершенно обманчивым. Ниже мы покажем, что он является естественным развитием методов, которые использовались ранее другими авторами. Мы сформулировали принцип движущих сил истории, отталкиваясь от идеи Конта о создании «социальной механики» по образцу физической механики Ньютона. Однако подход к пониманию истории через выявление действующих в ней универсальных сил в той или иной форме существовал и до Конта, а также использовался, не всегда явно, многими помимо Конта в XIX и XX веках.

Родоначальником этого подхода в западной культуре следует считать Августина Аврелия (Блаженного). Если отвлечься от нюансов его сложных логических построений, то единственной движущей силой общественной эволюции, по Августину, является Бог. Помимо отмеченной выше бесполезности такого объяснения для понимания истории, оно сталкивается с противоречием между предопределенностью исторического процесса (все предрешено Богом) и свободой человеческой воли. Пытаясь разрешить это противоречие, Блаженный Августин в своем главном труде «О граде Божьем» пришел к выводу, что никакой свободы воли у человека на самом деле не существует. Через двенадцать с половиной столетий французский епископ Жак Боссюэ в своем трактате «Рассуждение о всемирной истории» (1681) нашел иной, менее радикальный, но более конструктивный способ разрешения указанного противоречия. Его идея состояла в том, что Бог, будучи «первичной причиной» всего происходящего, не всегда действует непосредственно. В большинстве случаев он действует через «вторичные причины», которые делают народы и людей такими, какими они являются, и которые доступны человеческому пониманию. Позже эту идею развил итальянский философ Джамбатиста Вико, труд которого «Основания новой науки об общей природе наций» вышел в свет в 1725 году.

В эпоху Просвещения появились мыслители, которые вообще отрицали существование Бога. Гольбах, Дидро и другие философы-материалисты полагали, что поступки людей, из которых складывается история, совершаются под влиянием господствующих в обществе представлений, а эти представления меняются благодаря разуму и воле особого рода выдающихся индивидов, способных рождать новые идеи.

Большинство философов Просвещения, однако, пошли по пути, который наметили Боссюэ и Вико. Они сохранили Бога как первопричину всего, но «удалили» его от непосредственного руководства делами этого мира. Согласно их взглядам, Бог создал мир, но после этого он уже ни во что не вмешивался, поэтому задача состоит не в том, чтобы познать Бога, а в том, чтобы познать созданные им законы этого мира. Основанное на этой идее учение получило название деизма, от латинского Deus (Бог). Фактически, деизм стал той основой, на которой внутри западной цивилизации произошло отделение религии от науки. С этого момента начинаются попытки создания науки об обществе, и все они в той или иной мере характеризуются поиском неких фундаментальных сил, определяющих развитие общества.

Первыми крупными деистами, предложившими свою версию философии истории, были Монтескъе, Вольтер и Руссо. Монтескье считал, что людьми управляют «естественные законы», под которыми он понимал, в основном, влияние климата и стремление человека к удовлетворению биологических и социальных потребностей3. Вольтер, который, как считается, ввел само понятие «философия истории», был весьма близок к материалистам и вслед за ними обратил внимание на роль идей, чем, несомненно, оказал большое влияние на Конта. Источником неисчислимых бед для народов, утверждал Вольтер, является широкое распространение «ложных мнений»; отсюда особая миссия ученых — вырабатывать «истинные мнения» и внушать их правителям.

Жан-Жак Руссо представил историю как процесс реализации некой идеи. Сначала Руссо идеализировал «естественное состояние» и считал, что появление частной собственности и государства положило конец «золотому веку» человечества. Однако позже, в труде «Об общественном договоре», он согласился с Монтескье, что переход от «естественного состояния» к «общественному договору» есть благо для человечества, потому что в результате индивид получает свободу, основанную на соглашениях, то есть имеющую правовую основу и охраняемую законом. Прогресс свободы и есть та идея, которая, по мысли Руссо, направляет ход истории.

Представление о том, что человечество в целом развивается в направлении роста индивидуальной свободы, оказалось привлекательным для многих философов последующих поколений, вплоть до нашего времени. Общая установка Просвещения состояла в том, что история отражает развитие человеческого разума и что направление этого развития (а, следовательно, и истории) одинаково для всех народов. Все народы развиваются от «неразумного» состояния к «разумному», и в конечном итоге должны прийти к «цивилизованной» форме правления, под которой французские просветители понимали демократическую республику, а большинство немецких — конституционную монархию.

В XIX веке это разделение между французским и немецким направлением философии истории углубилось. Сен-Симон и затем Конт в качестве движущей силы истории рассматривали разум — но разум не отдельных людей, а человечества в целом. Гегель тоже не смог обойтись без разума, но, не будучи материалистом, заменил человеческий разум на Божественный. Христианству, однако, как и большей части других религий, совершенно чужда мысль о том, что Бог может «развиваться» (эта мысль подразумевает несовершенство Бога), поэтому Гегель предпочитал говорить не о Боге, а о Мировом Разуме или «абсолютной идее», которая в процессе своего развития порождает сначала сферу чистого мышления (логику), а затем и весь мир. История, по Гегелю, есть осуществление плана Мирового Разума, и план этот составлен Мировым Разумом с единственной целью — познать себя. Подлинным историческим индивидом, полагал Гегель, является не отдельный человек, а дух народа — органическое целое, включающее в себя государство, традиции, искусство, религию и философию, а также природу, среди которой живет данный народ. Воплощаясь в духе конкретного народа и достигая в нем высшей точки своего развития (насколько позволяет дух этого народа), Мировой Разум покидает его и переходит на более высокую ступень развития, находя для своего воплощения новый народ.

Обратное возвращение с небес на землю было произведено Марксом, который оторвал гегелевскую диалектику от Мирового Разума и применил ее законы к сфере материального производства. В результате родилась следующая схема социальной эволюции: отношения между общественными классами все время стремятся прийти в соответствие с уровнем развития производительных сил; развитие последних нарушает равновесие, обостряет классовую борьбу и через революцию приводит к установлению нового социального порядка, после чего следует новый период развития производительных сил и новая революция. Этот развивающийся по спирали процесс не зависит ни от климата, ни от воли людей. По сути дела, Маркс пришел к выводу, что общество «движет себя» само. Используя популярный в конце XX века термин, можно сказать, что возникновение нового общественного строя представляет собой, по Марксу, процесс самоорганизации. С точки зрения философии истории, этот вывод Маркса представляет собой выдающееся достижение, чего нельзя сказать о большей части других его выводов. Но даже и это свое достижение Маркс «испортил», объявив, что история, какой мы ее знали до сих пор, близится к своему концу, так как коммунистическая революция будет последней, а после нее начнется новая, «настоящая» история «свободного» человечества. По-видимому, сказалось влияние длинной цепочки раввинских предков Маркса. Несмотря на свою антирелигиозную риторику, в том числе направленную против иудаизма, Маркс не вышел из-под власти иудейской эсхатологической традиции.

В целом, в XVIII—XIX веках среди различных точек зрения на эволюцию человечества доминировала так называемая классическая философия истории (в России ее называли также «всемирно-исторической школой»). Эта философия, с одной стороны, отражала влияние иудаизма и христианства; с другой стороны, в ней нашла свое выражение характерная для Запада тенденция рационализма. Суть этой философии сводилась к двум постулатам. Первый из них состоял в том, что развитие общества, как и развитие природы, подчиняется объективным законам, и эти законы одинаковы для всех времен и народов. Этот постулат присутствует и в христианской теологии, с той лишь разницей, что созданные Богом законы считаются недоступными человеческому уму. Второй постулат гласил, что существует магистральный путь исторического развития, который ведет к идеальному обществу; все остальные пути ведут в тупик.

Противоположная точка зрения оформилась к началу XX века и получила название неклассической философии истории или «культурно-исторической школы». Начало ей положили Артур Шопенгауэр и Серен Кьеркегор. Первый из них утверждал, что миром правит не Разум, а слепая и злая воля, познать которую человек может лишь с помощью интуиции. Второй противопоставлял обезличенной науке внутренние переживания конкретного человека. Развитие этих идей привело к появлению философии, ориентированной не на поиски универсальных законов, а на познание явлений, доступных человеку только посредством собственного опыта. Эта философия, в ее различных вариантах (философия жизни, экзистенциализм, философская антропология), ставит своей задачей изучать мир не как он есть сам по себе, а как он есть для нас, что почти автоматически исключает основные постулаты всемирно-исторической школы.

В неклассической философии истории мир распался на множество миров, обладающих своими собственными законами, говорить об объективности которых бессмысленно, потому что если человек есть часть изучаемого мира, то границы между объективным и субъективным размываются. Как писал один из крупнейших религиозных экзистенциалистов, Карл Ясперс, на «мнимом тотальном знании истории» покоятся концепции Августина, Гегеля, Маркса и многих других, веривших в возможность постижения истории во всей ее целостности, в детерминированность хода вещей во всей их совокупности. История не может быть подчинена раз и навсегда установленным законам, и тем более не может быть сведена к какому-либо одному принципу — например, экономическому принципу у Маркса или абстрактно-логическому у Гегеля. Коль скоро «органом исторического исследования» выступает человек, каждый видит в истории то, что заключено в его душе (Ясперс 1991).

Обе точки зрения, классическая и неклассическая, представляют собой крайние точки спектра. XX век дал ряд имен, которые не могут быть однозначно причислены ни к одной из вышеуказанных школ. Из этого ряда ученых наибольший интерес для нас представляют собой Тойнби и Зомбарт, но прежде чем перейти к ним, отметим, что в этом ряду находится и наш соотечественник — Ключевский. О его концепции движущих сил истории можно судить по следующей цитате:

«Итак, человеческая личность, людское общество и природа страны — вот те три основные исторические силы, которые строят людское общежитие. Каждая из этих сил вносит в состав общежития свой запас элементов или связей, в которых проявляется её деятельность и которыми завязываются и держатся людские союзы. Элементы общежития — это либо свойства и потребности нашей природы, физической и духовной, либо стремления и цели, какие рождаются из этих свойств и потребностей при участии внешней природы и других людей, т. е. общества, либо, наконец, отношения, какие возникают между людьми из их целей и стремлений. Сообразно с таким или иным происхождением одни из этих элементов могут быть признаны простыми или первичными, другие производными вторичного и дальнейших образований из совместного действия простых. По основным свойствам и потребностям человека эти элементы можно разделять на физиологические — пол, возраст, кровное родство, экономические — труд, капитал, кредит, юридические и политические — власть, закон, право, обязанности, духовные — религия, наука, искусство, нравственное чувство» (Ключевский. Курс русской истории. Лекция I).

Как можно видеть, в плане метода Ключевский не придумал ничего принципиально нового, что, конечно, не умаляет значения его труда. Более интересен для нас английский историк Тойнби, создавший оригинальную концепцию исторического процесса. Согласно Тойнби, движущей силой истории Вызов, ставящий под угрозу существование общества. Таким Вызовом может быть ухудшение природных условий, агрессия других народов или появление внутри общества инородных социальных сил. В метафизическом плане Вызов представляет Божественное испытание, а Ответ, даваемый на него людьми, есть выбор между Добром и Злом. Удачный Ответ порождает цивилизацию, дальнейшее развитие которой определяется новыми Вызовами и Ответами. В отличие от своих идейных предшественников, Данилевского и Шпенглера, Тойнби не считал, что все цивилизации должны подчиняться жестко заданному циклу, то есть взрослеть, стареть и умирать в определенные сроки. Все зависит от способности цивилизации порождать творческие личности, воздействие которых на массы происходит через эффект подражания (этот эффект Тойнби называл греческим термином mimesis). Однако Тойнби признавал, что все известные цивилизации рано или поздно заканчивали свое существование, и объяснял это вырождением творческого меньшинства в правящую элиту, озабоченную лишь сохранением своей власти.

Наивная и противоречивая концепция Тойнби была подвергнута серьезной критике. Тем не менее, она позволила Тойнби организовать огромный исторический материал и создать знаменитое 12-томное «Постижение истории». Хотя Тойнби не первый заговорил о цивилизациях, только ему удалось описать и сравнить между собой почти полтора десятка крупнейших цивилизаций. Помимо «Вызова-и-Ответа», он описал такие универсальные (по его мнению) законы развития цивилизаций, как «Уход-и-Возврат», «Раскол-и-Палингенез» и т. д. Однако убедительных доказательств существования этих законов он не представил. С таким же успехом можно было бы обнаружить в жизни цивилизаций что-нибудь вроде «Подъем-и-Спуск», «Отставание-и-Прыжок» и т. д. Все эти «А-и-В» — это не законы, а некие весьма произвольные интерпретации долговременных изменений в жизни цивилизаций. Уместно привести мнение Л. Н. Гумилева о наиболее известном из этих законов — законе «Вызова-и-Ответа». Самой распространенной формой Вызова Тойнби считал неблагоприятные природные условия, и вот что пишет об этом Гумилев:

«Но самое важное — соотношение человека с ландшафтом — концепцией А. Тойнби не решено, а запутано. Тезис, согласно которому суровая природа стимулирует человека к повышенной активности, … просто неверен. Климат около Киева, где сложилось древнерусское государство, отнюдь не тяжел. Заявление, что „господство над степью требует от кочевников так много энергии, что, сверх этого, ничего не остается“, показывает неосведомленность автора. Алтай и Ононский бор, где сложились тюрки и монголы, — курортные места. Если море, омывающее Грецию и Скандинавию, — „вызов“, то почему греки „давали на него ответ“ только в VIII — VI вв. до н.э., а скандинавы — в IX — XII вв. н.э.? … Шумеры сделали из Двуречья Эдем, „отделяя воду от суши“, а турки так все запустили, что там опять образовалось болото, хотя, по А. Тойнби, они должны были бы ответить на „вызов“ Тигра и Евфрата. Все неверно» (Гумилев 2003, с. 155).

В работах Тойнби много ценной информации и совершенно удивительных прозрений. Однако ошибок в них тоже много. В частности, глубоко ошибочны представления английского историка о России. Удивительно, что такой крупный ученый не сумел преодолеть стандартные клише западной пропаганды относительно России и СССР.

Своеобразная заслуга Тойнби, помимо его прочих признанных заслуг, состоит в том, что он показал, что объяснение истории через призму понятия цивилизации имеет свои ограничения. Проделав огромную работу, Тойнби уперся в стену, и стало ясно, что для дальнейшего продвижения вперед нужны новые понятия. Одним из таких новых понятий стало понятие этноса, введенное в научный оборот Гумилевым в 60-е годы прошлого века.

Наше введение к циклу мы закончим краткой характеристикой метода, который использовал немецкий историк Вернер Зомбарт. Он не сформулировал свой метод с достаточной четкостью, но построение его трудов и сами его выводы ясно указывает на принцип, которым он руководствовался. Этот принцип можно сформулировать следующим образом: любое историческое явление порождено множеством причин, в том числе и случайных, поэтому необходимо сначала найти такие явления, в которых можно было бы увидеть действие этих причин по отдельности, а затем проследить их совместное действие. Зомбарт пишет:

«Нити нашего исследования сплетаются… Хотелось бы показать всю совокупность следствий причинного комплекса, как это делает и должен делать поэт. Но научный метод принуждает нас к самообладанию и требует, чтобы мы исследовали причину за причиной по ее отдельному действию» (Зомбарт 2004, с. 316—317).

Чтобы исследовать «причину за причиной по ее отдельному действию», нужно иметь критерий для предварительного отбора самых существенных из них. Зомбарт в явном виде такой критерий не формулирует. Его выбор сил, образующих «причинный комплекс», диктуется скорее интуицией, чем логическим рассуждением. В нашем исследовании мы идем тем же путем, что и Зомбарт, но выбор причин («движущих сил») делаем более осознанно. В основу этого выбора мы кладем следующее рассуждение: поскольку речь идет об изменениях в жизни целых народов, то допустимо предположить, что движущими силами этих изменений являются такие мотивы человеческих действий, которые регулярно возникают у достаточно большого количества людей. Впрочем, у Зомбарта имеется утверждение, которое можно толковать в том же духе: «конечными причинами социальных явлений всегда могут быть только мотивы свободно действующих людей» (Зомбарт В. Современный капитализм. Т. 3, второй полутом, 1930. С. 53).

Читатель может сравнить нашу классификацию источников движущих сил с классификацией Зомбарта:

«То, с чем мы познакомились как с существом капиталистического духа, суть именно, с одной стороны, психические состояния, которые происходят вне всякого сознания: … то, что обычно обозначают также как инстинктивные действия, инстинктивные способности. (…) Природе двух других составных элементов [склад характера и знания и навыки] соответствует тот признак, что их черты приобретаются и, по общему правилу, через обучение: одна сторона, склад характера, есть дело воспитания, другая, склад ума, есть дело преподавания. (…) Последующее распределение материала должно быть, следовательно, понимаемо так, что в первом отделе я стремлюсь установить те биологические основы, на которых строится вся история капиталистического духа. … Признанная способной к принятию капиталистического духа разновидность рода человеческого проникается капиталистическим духом и проявляет его в той мере — будь то через влияния извне, будь то путем отбора, — поскольку оказывают влияние известные моральные силы (отдел второй) и поскольку приобретают влияние известные социальные условия (отдел третий)» (Зомбарт 2004, с. 190—194).

Таким образом, Зомбарт различает три вида влияния: со стороны биологических и этнических инстинктов («биологические основы»), со стороны культуры или цивилизации («моральные силы») и со стороны социально-экономических систем («социальные условия»). Он также отмечает, что влияние последних двух типов есть результат воспитания и обучения. Последние, очевидно, представляют собой часть более широкого процесса взаимодействия людей между собой. Иначе говоря, Зомбарт, как и мы, отмечает, что импульсы, направляющие поведение больших человеческих коллективов, исходят из двух сфер — биологической и социальной. Это деление, конечно, не является абсолютно четким, просто в одной сфере преобладает биологическое начало (общее для всех живых существ), а в другой — начало общественное, специфически человеческое. Каждая сфера порождает два вида сил. Первая сфера формирует биологические потребности и этнические инстинкты, вторая — стереотипы мышления и поведения в данной культурной среде и в данной социально-экономической системе. Объясняя свою схему и вытекающее из нее расположение материала, Зомбарт не выделяет групповые стереотипы и идеологические доктрины, но в процессе анализа он и им находит место.

В конце книги «Буржуа», соединяя в единое целое рассмотренные им ранее по отдельности и в некоторых комбинациях источники капиталистического духа, Зомбарт рисует следующую картину:

«Картина природы и происхождения буржуа получается тогда следующая. Основу всего развития… составляет единственная в своем роде… группа народов, которая создала европейскую культуру во времени падения Римской империи. В этих народах мы находим с самого начала две мощные движущие силы: жажду золота и предпринимательский дух, которые быстро соединяются вместе. Из этого соединения на родине возникают могучие организации хозяйственной и иной природы… Если предпринимательский дух проявлял вначале свое действие преимущественно в среде господ и принял благодаря этому насильственный оттенок, то со временем в более широких народных слоях распространяется стремление другим путем при помощи хозяйственных связей добывать деньги: без применения насилия, мирным путем договоров. И здесь возникает понимание того, что… были некоторые племена, в которых общий дух [экономии, мещанского торгашества] с самого начала достиг быстрого и исключительного развития. Эти племена — этруски, фризы и евреи, влияние которых усиливается в своем значении тем более, чем более душевная структура капиталистического предпринимателя видоизменяется в направлении мещанского торговца. Если в начальный период развития различные течения идут рядом, то в дальнейшем его ходе они соединяются: в капиталистическом предпринимателе сливаются герой, торговец и мещанин» (Зомбарт 2004, с. 351—352).

Таким образом, в основе появления капитализма, по Зомбарту, лежат инстинкты западноевропейского суперэтноса. Эти инстинкты порождают «могучие организации хозяйственной и иной природы», в том числе и «современное государство» — и далее начинают действовать силы, источником которых являются уже эти организации (то есть социально-экономическая система). Кроме того, этнические инстинкты проявляют себя по разному в разных слоях общества («в более широких народных слоях распространяется стремление другим путем при помощи хозяйственных связей добывать деньги») — следовательно, в действие вступают программы поведения, формирующиеся на уровне общественных классов. Затем эта уже довольно сложная комбинация сил соединяется с инстинктами других этносов.

Вот еще одно место, где Зомбарт говорит об иерархии источников программ человеческого поведения:

«Как бы ни объяснять гениальность основателя религии — все же для того, чтобы религия пустила корни, в окружающем мире должны быть налицо определенные предварительные условия. Эти предварительные условия отнюдь не только экономической, но и по меньшей мере настолько же биологически-этнологической природы. От общего характера народа — от свойств его крови и его социальных жизненных условий — зависит, будет ли принята известная религия (или философия, для которой в меньшем масштабе действительно то же самое), и общим характером народа определяется развитие, которое религиозная система проделывает в ходе времени. Мы можем это также выразить, сказав: для того, чтобы религия пустила корни и развивалась в определенном направлении, в народе должно существовать „предрасположение“. … „Предрасположение“ же народа, чем более мы приближаемся к настоящему времени, тем сильнее определяется хозяйственными условиями, так как хозяйственные условия — по крайней мере в ходе западноевропейской истории — занимают все большее место в душевной жизни людей» (Зомбарт 2004, с. 269—270).

Последовательность здесь все та же: сначала условия «биологически-этнологической природы», то есть этнические инстинкты, затем — социально-хозяйственные условия, и только затем — религиозно-философские идеи. С течением времени роль основного источника переходит от одного уровня к другому: от «свойств крови» к хозяйственным условиям, от хозяйственных условий к религиозным и философским системам. Учение блаженного Августина (V век) было связано с характером принявших его народов, учение Фомы Аквинского (XIII век) было порождено совместным действием этнических инстинктов, экономических условий и предшествующих религиозно-философских систем («учений позднего античного мира и нравственных заповедей еврейского народа»), а развитие протестантизма уже однозначно, по мнению Зомбарта, стало следствием, прежде всего, экономических условий. Пуританизм по своему внутреннему существу был враждебен капитализму, и признание буржуазного образа жизни совместимым с состоянием благодати «было у него отвоевано и вырвано насильно мощью хозяйственных условий» (Зомбарт 2004, с. 270). На еще более поздней стадии на первый план вышел сам «дух капитализма».

Не формулируя свой метод явным образом, Зомбарт не пытался и обосновать его какими либо философскими рассуждениями. Но это не значит, что он не отдавал себе отчет в том, что его подход принципиально отличается от подхода других историков. В той же книге «Буржуа» он замечает, что самые большие возражения у критиков может вызвать именно его идея о множественности источников возникновения капитализма. И действительно, этой идеи мы не найдем ни у Маркса, ни у Вебера. Маркс исходил из готовой философской схемы, которую он заимствовал у Гегеля, и на основе этой схемы пытался объяснить возникновение и исчезновение любого общественного строя. Вебер в своем труде «Протестантская этика и дух капитализма» пошел, казалось бы, противоположным путем: он обратил внимание на частный факт — корреляцию между развитием капитализма и доминированием определенной религиозной системы, и попытался объяснить этот факт с помощью оригинальной гипотезы. Оба этих подхода находятся по разные стороны, но на одинаковом удалении от подхода Зомбарта. Конечно, все трое пользовались обширным историческим материалом, но все же только про Зомбарта можно с полным основанием сказать, что он сначала старался рассмотреть реальную историческую картину, а лишь потом объяснить ее. Собственно говоря, он даже не старался и объяснить. Все его объяснение есть, по сути дела, наблюдение динамики исторической картины.

О том, что Зомбарт сознательно выстраивал свой метод, говорит и тот факт, что еще будучи молодым человеком, Зомбарт сделал своим девизом французское изречение: Je ne suppose rien, je n’impose rien, j’expose («Я ничего не измышляю, ничего не навязываю — я показываю»). Несомненно, что некоторые свои утверждения Зомбарт «навязывает» и что рисуемая им историческая картина отражает какие-то черты его собственной личности (он был натурой увлекающейся и артистичной). Но все же, выстраивая свою теорию, он двигается от реальности к абстракции, а не наоборот (как Маркс), и стремится увидеть реальное явление в его целостности, а не отталкивается от фрагмента (как Вебер). Близкий подход использует Фернанд Бродель, но у него имеется явный перекос в другую сторону: он слишком много наблюдает и слишком мало анализирует. Бродель увлекается изображением; его подход есть буквально историография — историческая живопись с использованием преимущественно крупных «мазков».

Краткое содержание исследования

Цикл «Россия и движущие силы истории» включает в себя семь книг. Первая из них посвящена анализу того, каким образом крах советской системы подготавливался внутри нее и как эти внутренние процессы предопределили перерождение коммунистического государства в мафиозное. Вторая книга посвящена Западу как цивилизации, обладающей инстинктом психологической войны и сокрушающей с помощью этого инстинкта другие цивилизации. В третьей книге объясняется, почему сил, выявленных в первых двух книгах, недостаточно для объяснения советской катастрофы, и обосновывается необходимость обратить внимание на еще одну силу — еврейский этнос. Четвертая книга посвящена еврейству как явлению мировой истории. В пятой книге анализируется роль еврейского этноса в истории России и СССР. Шестая и седьмая книги посвящены той роли, которую в истории России сыграли инстинкты поведения человеческих сообществ, известные под названиями, соответственно, «национализм» и «социализм».

Книга 1. Мафиократия

Введение

В начале 1990-х на месте СССР возникло полтора десятка государств, и все они объявили о том, что будут строить у себя капитализм и демократию. Уже через несколько лет всем жителям этих государств, хотя бы чуть-чуть способным к самостоятельному мышлению, стало ясно, что возникший у них общественный строй сильно отличается от того, который существует в Англии, Франции, США и прочих развитых странах Запада. Нечто похожее на капита­лизм и демократию европейского типа возникло только в трех прибалтийских республиках, благодаря вхождению их в состав Евросоюза. В остальных стра­нах — за исключением Белоруссии, которой в 1994 году удалось выскочить из намеченной для нее колеи — установился порядок, близкий к тому, который давно существует во многих слаборазвитых странах мира и который экономи­сты называют «периферийным капитализмом», а политологи — «колониаль­ной демократией». Этот итог объясняется рядом обстоятельств, из которых обычно на первый план выдвигают поражение СССР в холодной войне. Все реформы на территории бывшего СССР проходили под диктовку победителей, то есть Запада, которому конкуренты были не нужны. Западу было нужно, что­бы в бывшем СССР возникла такая экономика, которая бы обслуживала и до­полняла его собственную, отсюда и результат.

Все это верно и все это давно не является новостью, но дело в том, что для описания строя, возникшего на большей части бывшего СССР, термина «периферийный капитализм» недостаточно. В начале 1990-х годов на этой огромной территории произошло небывалое ранее явление, которое киноре­жиссер Станислав Говорухин назвал «великой криминальной революцией». В результате этой революции возникла социально-экономическая система, для которой не существует общепринятого термина, но которую часто описывают словами «бандитский капитализм», «мафиозно-олигархический капитализм», «воровская олигархическая система» и т. п. Отдельные черты этой системы можно наблюдать в некоторых странах Латинской Америки, Азии и Африки, и даже в некоторых странах Европы (Италия, Албания), но в чистом виде эта си­стема возникла пока только на территории бывшего СССР, за исключением Прибалтики и Белоруссии. Особенностями этой системы являются:

сращивание государственных институтов с организованной преступно­стью;

использование государственных институтов — банков, судов, налоговой полиции и т. д. — в интересах отдельных лиц и групп (сюда входят ле­гальные способы изъятия у населения денежных средств, рейдерские за­хваты предприятий и прочие способы перераспре­деления собственно­сти и доходов);

хищение государственных средств через принятие государственного бюд­жета;

легализация различных видов мошенничества;

отсутствие серьезных наказаний за экономические преступления;

высокие налоги на труд и низкие налоги на богатство;

тенденция сокращения социальных обязательств государства;

невыплата или задержка выплаты зарплаты трудовым коллективам;

растущий разрыв в уровне оплаты труда рядовых и руководящих работни­ков;

тенденция сосредоточения национального богатства в руках небольшой группы олигархов и высших чиновников;

фальсификация выборов.

Этот список далеко не полный, но он дает представление, о чем идет речь. Можно заметить, что некоторые из указанных тенденций характерны и для развитых стран Запада, причем наблюдаются они там уже достаточно дав­но, примерно с начала 1980-х годов. Тем не менее, там они не достигают той степени развития, какую мы наблюдаем в бывшем СССР, и отчасти «уравнове­шиваются» другими тенденциями — как, например, снижением налогов на труд и увеличением налогов на богатство, ужесточением наказаний за эконо­мические преступления и т. д. Что же касается беднейших стран мира, то, хотя они в некоторых аспектах очень похожи на бывшие советские республики, об­щественный и политический строй там принципиально иной. В большинстве из них правят диктаторы, власть которых опирается, прежде всего, на наси­лие. Постсоветской Россией правят не диктаторы, а политики, которые ис­пользуют, помимо насилия, весь спектр социально-политических технологий, выработанных демократическим западным обществом. И если в других стра­нах степень криминализации пропорциональна слабости государства и отча­сти является следствием этой слабости, то в Российской Федерации степень криминализации пропорциональна силе государства, потому что преступные действия против собственного населения осуществляет само государство.

Из года в год это государство обкрадывает своих граждан через фальши­вые статьи в бюджетах всех уровней, из года в год имеет место мошенниче­ство со стороны банков, строительных кампаний, туристических фирм, авиа­ционных кампаний, автомобильных дилеров — в общем, любых организаций, предлагающих гражданам какие-либо товары или услуги. С юридической точ­ки зрения, повторяемость этих преступлений, перечислять которые можно до бесконечности, обусловлена двумя обстоятельствами: 1) законодательство не предусматривает адекватного за них наказания; 2) правоохранительные орга­ны не работают так, как они должны работать в правовом государстве. Если же смотреть глубже, то легко заметить, что законы, открывающие зеленую улицу преступникам, не свалились с неба — они были приняты российским парламентом. Правоохранительные органы, которые сотрудничают с бандита­ми или сами выступают в качестве бандитов, тоже возникли не сами собой — они были созданы в ходе реформирования правоохранительной системы. Та­ким образом, суть дела не в плохих законах и не в отдельных плохо работаю­щих государственных органах, а в социально-экономической и политической системе, или в государстве, взятом как единое целое.

Общественный строй Российской Федерации принято считать разновид­ностью капитализма. В то же время хорошо известно, что некоторые суще­ственные признаки капитализма в нашей стране отсутствуют, зато присутству­ют черты феодализма и даже рабовладельческого строя. В контексте нашего исследования не имеет значения, к какому типу из вышеуказанных относить общественный строй современной России, тем более что определение этих типов до сих пор является предметом споров. Для нас важно то, что в Россий­ской Федерации экономическое преступление является нормой обществен­ной жизни. Оно пока еще не стало моральной нормой, но эволюция нравов идет в этом направлении. Об этом можно судить, в частности, по результатам социологических опросов, которые показывают, что значительная часть мо­лодежи мечтает о профессии чиновника — мечтает именно потому, что чи­новник имеет возможность хорошо жить за счет коррупционных доходов.

Если о возникновении в нашей стране колониального капитализма (бу­дем использовать термин «капитализм» как более привычный) позаботился Запад, то возникновение у нас мафиозного государства должно иметь ка­кую-то иную причину. Для управления сырьевой колонией мафия не нужна, нужны олигархи и либералы-западники — такие как Егор Гайдар и Анатолий Чубайс. Кроме того, в 1960-1980-е годы Запад успел убедиться на собственном опыте, как легко преступность (итальянская коза ностра, мексиканские и ко­лумбийские наркокартели, японская якудза, китайские триады) преодолевает государственные границы, и ему не было никакого резона своими руками со­здавать себе новую проблему в виде «русской мафии».

Так почему же на обломках советской системы возникло именно такое государство? Удивительно, но этот, казалось бы, напрашивающийся сам со­бой, вопрос до сих пор не был даже поставлен — ни в научном сообществе, ни в публицистике. Ни одна из существующих версий гибели СССР не объясняет, почему на месте СССР возникло мафиозное государство. Не только в массовом сознании, но и в головах историков эти два события отделены друг от друга. Принято считать, что корни государственно-криминального партнерства ухо­дят в 1991—1993 годы, когда проходила ускоренная широкомасштабная прива­тизация. Для успеха в этом процессе имели значение две вещи — администра­тивный ресурс и деньги. Первым обладала старая номенклатура, вторым — мафия, и эти две силы решили объединиться. При таком объяснении возник­новения мафиозного государства история России оказывается в очередной раз разделенной на две эпохи, каждая из которых имеет свою логику и объяс­няется собственным набором причин, факторов и обстоятельств. Между тем, деление истории на периоды всегда условно. Оно делается вынужденно, что­бы упростить описание и анализ. В реальности история есть непрерывный процесс, в ходе которого настоящее вырастает из прошлого, а будущее вырас­тает из настоящего. В идеале одна и та же теория должна объяснять конец од­ной эпохи и начало другой. Это редко удается, но к этому надо стремиться, если мы хотим понимать историю, а не просто описывать ее.

Концепция мафиозного государства

По-видимому, первым применительно к Российской Федерации термин «мафиозное государство» употребил человек, на котором лежит главная от­ветственность за проведение в России печально знаменитой «шоковой терапии» — Егор Гайдар. В работе «Государство и эволюция», он писал, что «союз мафии и бюрократической коррупции может дать такой ужасный ги­брид, аналогов которому в русской истории, пожалуй, не было — всемогущее мафиозное государство, подлинный спрут» (Гайдар 1995). Это мнение Гайдара имеет тем больший вес, что он сам был видным представителем «бюрократи­ческой коррупции» и в качестве такового тесно взаимодействовал с мафией.

В 1994 году появились книга и фильм Станислава Говорухина с одина­ковым названием «Великая криминальная революция». Фильм не был пропу­щен на большой экран, но книга продавалась свободно. В этой книге Говору­хин на примерах показывал, что к власти в России пришел криминал, который грабит страну и духовно развращает молодое поколение. Говорухин, однако, не считал, что криминальная революция победила окончательно. В 1995 году в интервью, опубликованном в газете «Литературная Россия» (15.12.1995, с. 2), он утверждал:

«Ее [криминальной революции] победой будет считаться окончательное построение уголовно-мафиозного государства, уже вполне легитимного. Гря­дут выборы. Конечно, есть немало честных предпринимателей, но нет сколько-нибудь значительных капиталов, заработанных честно. Значит, ход выборов будут решать криминальные деньги. И тогда вместо плохого парла­мента мы получим парламент, состоящий в основном из воров. И они вместе с президентом будут писать нужные себе законы… Однако дело не так безнадежно — иначе я не стал бы снимать этот фильм. Все будет зависеть от того, на чью сторону встанет народная интеллигенция — десятки миллионов врачей, учителей, инженеров, ученых, библиотекарей, высококвалифициро­ванных рабочих, и, конечно, — российское офицерство. Сомкнется ли наша интеллигенция с ворами, лавочниками, с беловоротничковой преступностью — или отмежуется от них?».

Народная интеллигенция не «сомкнулась» с ворами, но это ничего не из­менило, потому что выборы в Государственную думу были фальсифицирова­ны. Однако сам кинорежиссер прошел установленный властью фильтр и стал членом парламента, «состоящего в основном из воров». В последующем он стал председателем думского Комитета по культуре, членом правящей партии «Единая Россия» (к которой, с легкой руки оппозиционера Навального, при­липло название «партия жуликов и воров»), главой предвыборного штаба Владимира Путина на президентских выборах 2012 года и сопредседателем Центрального штаба марионеточной пропутинской организации «Общерос­сийский народный фронт». Таким образом, Говорухин в конце своего жизнен­ного пути поддержал ту силу, против которой он выступал в 1990-х. Подобный путь после распада СССР проделали многие видные представители россий­ской интеллигенции.

В 1995 году в Москве вышла в свет книга Александра Гурова «Красная мафия» (Гуров 1995). Автор этой книги к тому моменту уже почти два десятка лет профессионально занимался проблемой организованной преступности. В 1978—1988 годах он возглавлял отдел по проблемам борьбы с организованной преступностью во Всесоюзном научно-исследовательском институте МВД СССР, а потом еще в течение трех лет, пока не распался СССР, был начальни­ком Шестого главного управления МВД СССР по борьбе с организованной преступностью, коррупцией и наркобизнесом. В 1988 году он был первым, кто публично, в интервью «Литературной газете», заявил о существовании в СССР мафии, после чего и был назначен начальником Шестого главного управле­ния МВД. Мафию Гуров определял как организацию, созданную для система­тического преступного бизнеса, имеющую четкую структуру (главарь, держа­тель кассы, связники, боевики, разведка, контрразведка) и связанную с пред­ставителями государственного аппарата. Гуров писал о том, что государство должно бороться с мафией, в противном случае оно с ней сольется. В даль­нейшем Гуров, как и Говорухин, стал депутатом Государственной думы от пра­вящей партии.

В 2003 году вышла в свет книга профессора-юриста Анатолия Тилле с по­чти таким же названием, как у Говорухина — «Великая криминальная револю­ция в России. Мафия у власти» (Тилле 2003). В этой книге автор доказывал, что то, о чем Говорухин говорил как о потенциальной опасности, стало реально­стью. Книга вышла в иностранном издательстве, но ее можно было купить в России. Факты и обобщения, изложенные в книге, в основном касались перио­да правления президента Ельцина. Тилле давал примерно такое же определе­ние мафии, как и Гуров, и подчеркивал, что мафия отличается от других видов организованной преступности наличием связи с государством. Если государ­ство слабое, то мафия сливается с ним и поглощает его, что и произошло в России к концу 1990-х. Сильное государство и мафия, по мнению Тилле, несов­местимы, поэтому мафии не было ни в сталинском СССР, ни в гитлеровской Германии, и она была почти вытеснена из Италии при Муссолини.

После 2003 года крупные публикации российских авторов на тему рос­сийского мафиозного государства прекратились (возможно, потому, что это стало уже небезопасно для авторов), зато на эту тему стали появляться публи­кации иностранцев. Наиболее активным в этом отношении был амери­канский журналист Дэвид Саттер, из-под пера которого вышли три книги о посткоммунистической России. Первая из них вышла в США в 2003 году (Satter 2003), через год появился ее русский перевод (Саттер 2004). Название этой книги говорит само за себя: «Тьма на рассвете: Возникновение криминально­го государства в России». Потом вышли еще две книги: «Как Путин стал прези­дентом» (2013) и «Меньше знаешь — лучше спишь» (2016), причем последняя была опубликована не только на английском и русском, но и на украинском языке. В декабре 2013 года Саттеру было отказано в продлении российской визы и с этого момента ему был закрыт въезд в страну.

В 2010 году на веб-сайте WikiLeaks была выложена внутренняя переписка американских дипломатов, в которой Российская Федерация характеризова­лась как «виртуальное мафиозное государство». В 2011 году британский жур­налист Люк Хардинг, в течение нескольких лет работавший московским кор­респондентом газеты The Guardian, выпустил книгу «Mafia State: How One Reporter Became An Enemy Of The Brutal New Russia» (Harding 2012). Неофици­альный русский перевод этой книги был представлен на сайте оппозиционного журналиста Олега Кашина http://kashin.guru. Главный вывод Хардинга состоял в том, что в России «правительство — это и есть мафия». Не удивительно, что в том же году Хардинг стал «невъездным» в Россию.

В 2013 году в Венгрии вышла книга венгерского социолога Балинта Ма­дьяра «Анатомия посткоммунистического мафиозного государства. На приме­ре Венгрии» (Magyar 2013); через три года эта книга появилась в России (Ма­дьяр 2016). Хотя свои тезисы Мадьяр иллюстрирует фактами из жизни венгер­ского государства, он утверждает, что Венгрия окольным путем пришла к 2010 году к тому состоянию, в котором уже находились Российская Федерация, Азербайджан и бывшие советские республики Центральной Азии.

Все вышеперечисленные публикации, за исключением последней, име­ют характер более описательный, чем аналитический. Они не дают объясне­ния возникновению мафиозного государства, а лишь констатируют факт его возникновения в постсоветской России. Один из авторов, Анатолий Тилле, по­казывает на примерах, что мафиозная система государственной власти стала складываться еще до ликвидации СССР, но также не дает этому объяснения.

Про книги Саттера и Хардинга можно сказать, что они имеют явные сле­ды политического заказа. Саттер, например, обсуждая серию взрывов в рос­сийских городах в 1999 году (по распространенному мнению, эти взрывы были устроены ФСБ, которым в тот момент руководил Путин), пишет о том, что такое было бы невозможно на Западе, с его демократической системой управления и иудео-христианскими моральными ценностями. Позволительно спросить этих авторов, знают ли они о том, что все независимые расследова­ния крупнейшего по числу жертв террористического акта в США 11 сентября 2001 года показывают, что он был подготовлен и осуществлен американскими спецслужбами.

По мнению Саттера, о мафиозном характере российской власти свиде­тельствуют, в числе прочего, многочисленные случаи насильственной смерти людей, знавших о преступлениях Путина. Однако такого рода убийства не яв­ляются редкостью и в США. Например, путь четы Клинтон к вершинам полити­ки тоже усеян изрядным количеством трупов. Широко распространено мне­ние о том, что коллективным заказчиком убийства президента Кеннеди была правящая американская элита, в том числе банкиры ФРС. Тем не менее, США считаются демократическим государством.

Стремясь представить путинский режим в как можно более несимпатич­ном виде, Саттер и Хардинг пишут иногда очевидные глупости. Хардинг, например, полагает, что Путин во время его работы в Дрездене научился у Хоннекера и его спецслужб методу психологического давления на иностран­ных дипломатов и журналистов, и теперь активно применяет этот метод в Рос­сии. Если бы он лучше был знаком с биографией Путина до его прихода во власть, он бы знал, что Путин во время его службы в ГДР и близко не был до­пущен в такие деликатные сферы как работа с иностранными дипломатами и журналистами; он занимался там гораздо более обыденными и примитивны­ми вещами. Все эти отсылки к теме «гэ-бистского» прошлого Путина являются пропагандистским приемом либо свидетельствуют о полном непонимании того, когда и как Путин сформировался как личность. Что касается умений, на­выков и знаний Путина, то КГБ в этом смысле дал ему очень немного — в основном, по-видимому, по той простой причине, что у него не было соответ­ствующих способностей, что и нашло отражение в его карьере до 1990 года.

Саттер и Хардинг пишут об агрессивном поведении Российской Федера­ции на международной арене. Если бы они претендовали хотя бы на види­мость объективности, то они должны были бы сравнить поведение России с американскими бомбардировками Югославии, Ирака, Ливии, Афганистана и т. д. Из такого сравнения можно сделать только один вывод: с точки зрения межгосударственных отношений, США — намного более криминальное госу­дарство, чем Россия или любое другое государство мира. Если принять во вни­мание, что заказчиками многих военных акций США являются такие «почтен­ные» организации как Международный Валютный Фонд, то можно прийти к выводу о том, что криминальным является все западное сообщество. И точно также, как демократические институты в России являются лишь декорациями мафиозного государства, так и официальные международные институты — ООН, МВФ и прочие — лишь маскируют мафиозный характер того междуна­родного порядка, который пришел на смену биполярному устройству мира по­сле 1991 года.

Саттон и Хардинг считают Путина националистом, стремящимся к восстановлению России как великого и могучего государства. С их точки зре­ния, быть русским националистом — это еще хуже, чем быть мафиози. К сожа­лению, Путин не является русским националистом, интересы русского народа ему абсолютно чужды. То же самое касается и всей постсоветской правящей элиты. С точки зрения отношений с внешним миром, эта элита представляет собой компрадорскую буржуазию, а суть последней состоит в предательстве национальных интересов.

Саттер и Хардинг рассуждают как западные интеллектуалы, зомбирован­ные западной же пропагандой. Они не понимают, что претензии англо-амери­канского истеблишмента и претензии русского народа к Путину диаметрально противоположны. Там, где они видят агрессию, гражданин России, в некото­рых случаях, видит действие в правильном направлении, но действие недо­статочное. Если вмешательство Путина в сирийские дела еще можно рассмат­ривать в контексте темы мафиозного государства, то присоединение Крыма, населенного русскими людьми — это иной случай. Русские люди хотят жить в одном государстве и они имеют право защищать себя и свое культурное про­странство. Если бы Путин был националистом или сторонником восстановле­ния имперского величия России, то он проводил бы соответствующую полити­ку. Он воспользовался бы предоставленным ему шансом вернуть России, вме­сте с Крымом, Донбасс и Северное Причерноморье (Новороссию), а то и всю Левобережную Украину. Но он этого не сделал, испугавшись за судьбу своих денег, спрятанных на Западе.

Наиболее интересной из перечисленных выше книг является книга Ба­линта Мадьяра, и на ней мы остановимся подробнее. Подход Мадьяра к теме «мафиозное государство» более глубокий, чем у других авторов. Чувствуется, что книгу написал ученый-социолог, а не просто журналист, кинорежиссер или профессиональный борец с коррупцией. Мадьяр использует слово «мафи­озный» по отношению к государству не как ругательное, а как термин, отражаю­щий принцип распределения власти. Подобно тому, как в центре классической (то есть итальянской) мафии стоит «семья» во главе с pater familias — отцом се­мейства, или, выражаясь языком мафии, «крестным отцом» — так и в центре мафиозного государства стоит клан, который Мадьяр называет приемной поли­тической семьей. Внутри этого клана некровные отношения превращаются в квазиродственные. Вот как пишет об этом Мадьяр::

«Название „мафиозное государство“ имеет отнюдь не эмоциональный, публицистический характер, оно указывает на… организационный строй но­вой властной элиты. В этом случае новая, относительно малочисленная власт­ная элита… отличается тем, что, как это принято в мафии, складывается в основном посредством семейных связей или скрепленных общим бизнесом связей внутри приемной семьи. С помощью нитей родства и лояльности к ор­ганизации присоединяются все новые и новые семьи, входящие в сильно иерархизированный, пирамидальный порядок, на вершине которого находит­ся приемная политическая семья. …Классическая мафия как организованное криминальное подполье является не чем иным, как насильственной нелеги­тимной попыткой реализовать существовавшие в досовременном обществе права главы патриархальной семьи в условиях современного общества, строя­щегося на базе гражданского равноправия. …В свою очередь, мафиозное госу­дарство как организованное криминальное „надполье“ является попыткой реализовать права главы патриархальной семьи на уровне целой страны, сре­ди декораций системы демократических институтов, посредством захвата государственной власти и использования ее средств. То, чего классическая ма­фия добивается путем угроз, шантажа и, если надо, кровавого насилия, в ма­фиозном государстве достигается приемной политической семьей бескровны­ми методами нелегитимного государственного насилия. Мафиозное государ­ство — приватизированная форма паразитического государства, экономиче­ский бизнес приемной политической семьи, который ведется средствами пуб­личной власти» (Мадьяр 2016).

Вышеприведенное описание показывает, почему для описания совре­менной России недостаточно термина «клептократия», означающего в буквальном переводе с древнегреческого «власть воров». Мадьяр указывает и на другие различия между мафиократией и клептократией. По его мнению, в случае клептократии носители государственной власти изымают в свою поль­зу часть текущих доходов предприятий и граждан с помощью классических коррупционных механизмов, не создавая при этом стабильных вассальных связей и не используя насилие. В мафиозном государстве устанавливаются стабильные вассальные связи (отношения «патрон-клиент»), а к классическим коррупционным механизмам добавляется насильственный отъем собственно­сти (заметим от себя, что это уже выводит мафиократию за рамки капитализ­ма в его классическом понимании). Кроме того, если клептократия может быть децентрализованной (анархической), то мафиократия всегда централизована. В ее центре находится приемная политическая семья во главе с «патриархом» («крестным отцом»), которая обладает монополией на перераспределение собственности. Под видом борьбы с коррупцией эта семья стремится заме­нить «анархическую» коррупцию централизованным и, по возможности, лега­лизованным сбором «дани» или «ренты». На место незаконного частного мо­шенничества и грабежа в интересах автономных криминальных групп прихо­дит законное государственное мошенничество и грабеж в интересах прием­ной политической семьи. Возникающие в ходе перераспределения собствен­ности новые частные собственники не являются предпринимателями — ско­рее, это просто сборщики дани, замаскированные под предпринимателей.