Бесплатный фрагмент - Libertango на скрипке

ТЕРРИ БЛИК
Libertango на скрипке

Терри Блик. Libertango на скрипке.

Книга является художественным вымыслом. Все совпадения с реальной жизнью и людьми случайны.

Оскорбляющимся читать не рекомендовано.

Возраст: 21+

О поиске. О чудесах. О надежде. Об отчаянии. О битве. О характере. О нас с вами.

© Терри Блик, 2014

Затакт

Кире было восемь лет, когда она вдруг осознала, что её сердце больше, чем её хрупкое маленькое тело. Это было пугающее ощущение: будто она оказалась внутри пульсирующего, болезненного, мощного, огромного, жаркого нечто. К несчастью, это ощущение было вызвано первой утратой: из жизни девочки уходила скрипка.

Семья Киры жила в маленьком городке, где был всего один преподаватель по классу скрипки. И вот эта удивительная, статная, невероятно красивая молодая женщина уезжала в европейскую часть России. Она выходила замуж.

Кира убегала и пряталась на школьном дворе, рыдала или просто тихо сидела в кустах. Девочка не могла думать ни о чём, кроме того, что огромные, бездонные, прозрачные глаза цвета осеннего байкальского льда, смотревшие на неё с безмерной нежностью, будут жить теперь лишь в её памяти. И от скрипки теперь придётся отказаться, потому что полугода, конечно, слишком мало. И сама скрипка теперь останется сиротливо лежать в запасниках музыкальной школы…

Кто же мог подумать, что Кире понадобится ещё восемь лет на то, чтобы понять себя, потом ещё десять — чтобы смириться, и ещё десять — чтобы принять…

Такт 1

Это был совершенно безумный март. Мало того, что природа разыгралась и изо дня в день строила козни, радостно демонстрируя непостоянный характер весны, так ещё и в жизни Киры происходили непредсказуемые вещи. Впервые за пятнадцать лет у неё появилось свободное время по вечерам и частично в выходные дни, что её совершенно не радовало. Она предпочитала выматывать себя работой, ограниченной жёсткими сроками. Полное отсутствие личного времени позволяло ей прятаться от себя, а приличные заработки давали ей уверенность и независимость.

Непростое детство в многодетной семье сильно повлияло на её желание полностью обеспечивать себя, и дело даже не в том, что хотелось чего-то материального. Наоборот, Кира была сдержана во всём, что касалось повседневности: в еде, одежде, быту, предпочитая простоту и умеренность.

Кира не любила безделушек, не питала страсти к дорогим аксессуарам. С самого детства она скептически относилась к роскоши и не признавала жизни «в кредит». Она приобретала лишь самые необходимые вещи, но непременно высокого качества надёжную технику (опять же для работы), удобную обувь. Детский страх нищеты диктовал ей: не брать в долг и не зависеть от финансовых обязательств. Кира жила по принципу «потребности — из возможностей».

Наверное, поэтому многие назвали бы её вполне успешной, даже богатой: собственное жильё, где напротив, через Неву, Смольный Собор, отсутствие кредитов и та лёгкость, с которой Кира помогала деньгами коллегам и приятелям, создавали видимость обеспеченности и устроенности. И практически никто не знал, что этой жизни предшествовали долгие годы временных пристанищ, безликих съёмных комнат. Что квартира на Большеохтинском проспекте, недалеко от Свердловской набережной, досталась ей неожиданно, всего полгода назад, по наследству от дальних родственников по отцовской линии, о существовании которых она даже не подозревала.

Эта квартира удивительно ей подходила. С первого взгляда Киру покорили большие комнаты, высокие потолки и огромные окна: здесь можно было дышать и двигаться свободно и в полную силу. Девушке понадобилось всего два месяца для воплощения своих идей, и квартира превратилась в комфортный, уютный, залитый светом уединённый мир. Кире очень нравилось созданное её руками пространство, но ей редко удавалось побыть в нём больше двух-трёх дней. Уже второй год девушка работала фрилансером сразу в нескольких крупных новостных холдингах. Она была легендой отечественной журналистики: её имя ассоциировалось с понятиями «темп, натиск, неизменно блестящий результат», но чтобы поддерживать эту репутацию, ей приходилось жить на максимальной скорости. У неё совершенно не было времени наслаждаться домашним теплом. Впрочем, это не слишком беспокоило. Постоянным спутником Киры было одиночество. Оно-то и гнало её из дома за новыми лицами, за новыми историями. Как только девушка останавливалась, в жизнь входили неизменные союзники одиночества — депрессия и безысходность.

Сегодня был именно такой день. Кира лежала на огромном матрасе перед французским окном и слушала шелест бесконечной серой мороси, сыпавшейся уже больше двенадцати часов из грустного, тяжёлого неба. Она совершенно не могла спать, но и не могла поднять голову: изнуряющая мигрень засела в левом виске и, казалось, прогрызала в кости дупло. Кира ненавидела это состояние мерзкой тошноты и абсолютной беспомощности, при котором она с трудом могла говорить, не говоря уже о том, чтобы держать глаза открытыми. Такая мигрень иногда сопровождалось обмороками, поэтому самым правильным было её «перележать».

И вот она лежала, слушала шорохи за окном и пыталась сообразить, как выполнить новый контракт: ей заказали серию материалов в связи с намерением правительства России принять закон об уголовном преследовании за гомосексуализм. Ей никак не удавалось отвязаться от мысли, что в редакции BBC World News в момент выбора фрилансера сам чёрт плюнул на язык главному редактору. А может, над ней так подшутило провидение. Ясно было одно: писать репортажи бесстрастно и объективно будет невероятно трудно.

Кира стиснула зубы, злясь на себя за неспособность контролировать собственное тело. Как один из авторов рубрики «Аналитика» она была обязана присутствовать на пресс-конференции министра культуры, и не просто присутствовать, а во что бы то ни стало добиться интервью. Разумеется, Кира уже наизусть знала досье недавно назначенного министра: Александра Дмитриевна Шереметьева. 38 лет. Доктор искусствоведения, коренная петербурженка, происходит из семьи потомственных интеллигентов; человек прямой и решительный. Знала Кира и то, что она несколько опасается журналистов, хотя и относится к ним с пониманием.

Но в этом знании не было никакой подсказки, как подойти к Шереметьевой и, главное, что сказать ей в первые минуты, чтобы заинтересовать её и одновременно не спугнуть, учитывая непростой предмет разговора? Когда нет понимания, каких принципов придерживается собеседник, нужно иметь в запасе несколько тактик. Но с тактиками Кире сегодня не везло: её острый ум, огромный опыт, умение отстраняться от темы пасовали перед необходимостью вести откровенный разговор о том, о чём Кира запрещала себе думать.

Кира заворочалась и тут же пожалела об этом: её желудок, пустой уже второй день, вдруг вознамерился выйти наружу. Пришлось перемещать себя в ванную, стоя на четвереньках (выше было небезопасно: падать с высоты собственного роста Кира не любила). Понадобилось несколько минут, чтобы добраться до толстого, тёплого коврика, открыть кран и сунуть голову под холодную воду. «Ну сколько можно мучиться с этой треклятой болью! Почему до сих пор не придумали ничего более действенного, чем просто завязать голову и лежать, лежать в ожидании, пока мозгу не надоест болеть?» — сердито думала Кира про себя. Через какое-то время ей стало чуточку легче, и девушка смогла выпрямиться, опираясь о стену: «Ещё пару часов, и обязательно нужно выползти в булочную. Подумаешь, тошнит. Пора это прекратить, и горячая чиабатта была бы очень кстати… А сейчас нужно просто подремать. Думать буду, когда очнусь. И неплохо бы ещё сегодня поговорить с ребятами, кто уже общался с этим… этой… с министром, в общем. То ли у меня неадекватное восприятие, то ли она, действительно, умопомрачительна… Да уж, сейчас для полного счастья мне не хватает только помрачения ума… Всё, спать…». За этим внутренним монологом Кира не заметила, как добралась до своего уютного огромного матраса, накрылась мягким пледом и сползла в тревожную дремоту.

***

Когда Кира открыла глаза, часы равнодушно показывали два часа пополудни. В голове была неожиданная лёгкость, а за окном — столь же неожиданное солнце. «Сейчас самое время сварить кофе. И непременно — с кардамоном и корицей. А потом — гулять и дышать. Просто — дышать. Когда ещё в Питере будет солнце, неизвестно, а так хочется его тёплой ладони на лице…» — с такими мыслями Кира босиком прошлёпала на кухню. Тёплый мозаичный пол, кремовые обои с графическим рисунком, кухонный гарнитур сливочного цвета — всё это сейчас было залито весенним солнцем. Кира с детства жила ощущениями: ей казалось, что она кожей чувствует струящийся свет, она обожала мягкие ткани, шероховатости и неровности мебели, испытывала истинное удовольствие от прикосновений. Девушка ещё не привыкла к дому, и внутри опять плеснулось удовольствие: удалось воплотить то, что казалось недостижимым много лет.

Запустив программу на кофеварке, Кира вышла в ванную привести себя в порядок. Через несколько минут она стояла у эркера, держа в руках высокую керамическую кружку и наслаждаясь кофе. Проспект был совершенно сухим, от утренней мороси не осталось ни следа. Стайка ребятишек нырнула во двор, по проспекту целеустремлённо шли молодые люди, хохоча, размахивая руками, что-то друг другу доказывая… Вдруг мартовская круговерть показалась Кире притягательной: «В булочную. Прямо сейчас. И просто погулять…».

Кира натянула любимые потёртые джинсы, байковую клетчатую рубашку, перебросила банковскую карту и телефон в удобную полуспортивную сумку и вышла в прихожую. Её взгляд остановился было на полупальто, но, оглянувшись на залитую солнцем кухню, Кира выбрала более легкомысленную куртку, обулась в удобнейшие рыжие кожаные ботинки, в которых ступням было очень легко, вышла на лестничную площадку и замкнула дверь. Всё казалось абсолютно логичным и правильным, и даже не промелькнула мысль остаться дома.

Кира вышла из парадного и непроизвольно зажмурилась. Нашарила в сумочке тёмные очки и только тогда смогла открыть глаза. Она окинула улицу быстрым взглядом и двинулась в сторону булочной. Как всегда после приступов, чувствуя себя полупрозрачной и хрупкой, она скользящим шагом обходила людей, не воспринимая их. Будто учась заново дышать, девушка с удовольствием втянула запах горячего пряного хлеба, смешанного с корицей, тмином и другими незнакомыми будоражащими приправами. Перекинувшись парой фраз с молодой приветливой продавщицей, расплатившись за чиабатту и багет, Кира с лёгким сожалением покинула магазин и беспечно двинулась в сторону набережной. Ей не хотелось ни о чём думать, не хотелось идти домой, где пришлось бы вернуться к работе. На улице было невероятно тихо. Тёплые лучи гладили щёки, щекотали кисти, аромат пробуждающейся зелени был таким нежным и, казалось, давно забытым, что в голове Киры не осталось ни следа от морозного утреннего беспокойства. Ей хотелось замереть, довериться волшебству весны, осмелиться помечтать, что когда-нибудь ранней весной она будет держать за руку любимого человека… Кира криво усмехнулась, — и очарование момента исчезло. Как и желание идти на набережную. «И что со мной такое сегодня! Как на горках — то вверх, то вниз, то хочу, то не хочу, то гулять, то прятаться… — выругалась про себя Кира и решительно добавила: — Соберись уже! Когда ещё выпадет минута блаженного ничегонеделания? Когда в последний раз ты бесцельно бродила по городу? Всё! Гулять!».

Кира нашла на набережной свободную скамейку, достала из пакета хлеб и, не стесняясь того, что её осудят как бездомную и голодную, запустила длинные пальцы в горячую сердцевину и вытащила мякиш. С детства она обожала откусить корочку свежего хлеба непременно на улице. Ароматный хлеб таял на языке, от пряных трав дышалось легко, и Кира прикрыла глаза и будто растворилась в тягучем воздухе.

Через некоторое время Кира сложила остатки хлеба обратно в пакет и стала смотреть на бурную весеннюю Неву. Острые блики вечернего солнца, резвые кораблики, везущие укутанных в пледы туристов, стремительные чайки, горящие золотом купола на другом берегу вдруг растревожили её. Кире всегда хорошо думалось у воды, и именно у реки ей приходили великолепные образы как для её журналистских материалов, так и для медальонов (так, немного стесняясь перед собой, Кира называла свои последние стихотворения. В этих медальонах она предпочитала писать об ушедшей и невозвратимой эпохе, о чести и благородстве, о кратких намёках взглядами и жестами. Ей не хотелось натурализма — его в полной мере хватало в реальной жизни). И сейчас она уловила знакомый необоримый зуд в пальцах — начать писать. О вымышленном, о желанном, о таком нужном и необходимом, но таком невозможном… Кира резко поднялась, подхватила пакет и сумку и заторопилась домой.

Кира шла по пустому двору, погружённая в свои мысли, пытаясь воплотить в слова силу и красоту пока ещё неясных образов. Ей очень хотелось как можно чётче отразить бушующие чувства на бумаге: написанное часто казалось ей бледным подобием пережитого. А ещё ей становилось грустно от того, что она не художник и не композитор. Музыка и краски выразили бы её состояние гораздо точнее.

Резкий удар сзади обрушился на голову Киры. Испытав мгновение изумления, она потеряла сознание и рухнула. Вымуштрованное годами приступов головной боли и обмороков тело мягко сложилось, и мир исчез.

***

Кира услышала тёплый, низкий, хрипловатый голос: «Держись, пожалуйста. Ты в безопасности. Ничего не бойся!» — и с усилием приоткрыла веки. Огромные зеленовато-серые глаза в скальном окаймлении бесконечно длинных чёрных ресниц смотрели прямо в сердце. «Бог мой, они прекрасны… и голос — это просто мёд с перцем…» — то ли выдохнула, то ли подумала Кира перед тем, как её многострадальная голова взорвалась невыносимой, невозможной болью, вновь отключая сознание.

Кира не знала, сколько времени она находилась в забытьи. Когда очнулась, вокруг были стандартные белые стены. Неистребимый запах больницы однозначно говорил о том, что случившееся потребовало вмешательства врачей. «Похоже, я опять умудрилась вляпаться в историю. Интересно, каковы потери…» — иронично подумала Кира. Всё тело выкручивало от боли, череп ломило. «Надо открыть глаза. Кажется, в последний раз я видела нечто несовместимое с реальностью. Хочется, конечно, видение повторить, но это уже вряд ли. Видимо, я всё-таки ещё жива, так что придётся приходить в себя как можно скорее». Кира приоткрыла одно веко. Второе открываться отказалось. Девушка попыталась поднять бровь, чтобы приоткрыть его принудительно, но лоб стягивала тугая повязка: «Ох ты ж, ё-моё! Неплохо меня припечатали. Кто ж, интересно, так меня полюбил и за что? Так, теперь руки. Аккуратно начинаем с пальцев и проверяем, что же я приобрела…».

Кира пошевелила пальцами правой руки. Всё было в норме. По левой руке, наоборот, проскочили жгучие огоньки боли. Левую же руку объял огонь боли. Скосив глаз, Кира рассмотрела что-то белое: «Гипс? или просто бинты? Нет, гипс — это уж слишком! Кто ж меня будет одевать-раздевать, кормить-поить? Я не соглашусь на гипс, нет у меня перелома!». Её состояние было близко к детской истерике. Девушка попыталась взять себя в руки. Она глубоко вздохнула: в тисках бинтов были не только рука и лоб. На рёбрах было неприятно холодно: то ли сухой лёд, то ли что-то ещё… На неё накатил страх: «Что ж за дерьмо случилось? Кто меня так отделал? И где, чёрт побери, врачи?». Кира попыталась кого-нибудь позвать, но пересохшее горло отказалось слушаться. Единственное, на что хватило усилий, — это еле слышный звук. «Чудесно. Змеиных навыков у меня нет. Но всё равно, надо шевелиться. Первый раз, что ли…». Краем глаза Кира уловила движение и попыталась сфокусировать взгляд на молодом породистом лице: прямой нос, брови вразлёт, глаза серые, взгляд твёрдый и открытый, паники нет — профессионально зафиксировала и успокоилась.

— Простите, — просипела она. — Кто Вы? Где я? Как давно?

— Правильно ставите вопросы, Кира Робертовна. Я хирург и дежурный врач Потапов Владимир Сергеевич. Вы в частной многопрофильной клинике. С момента поступления прошло 4 часа. Сейчас 23 часа, 10 минут, суббота. Вы некоторое время были без сознания. Мы ввели Вам местный наркоз и обезболивающие, и Вы несколько часов проспали. Вас избили. К счастью, Вы легко отделались. Неполный перелом двух рёбер, сильный ушиб левой руки. Голову пришлось зашить. Удар был скользящим, поэтому только рассечение мягких тканей и небольшое сотрясение. Потеря сознания — результат болевого шока. Голову, простите, побрили. Если все показатели будут в норме, Вы сможете покинуть клинику завтра. Вам выдадут рецепты на обезболивающее. К рёбрам дня три — четыре прикладывать лёд и наблюдать за дыханием. Ваше пребывание здесь и вся медицинская и сестринская помощь уже оплачены. Я ответил на все Ваши вопросы?

Кира молча смотрела на молодого доктора. Через пару минут молчания он уже собрался уходить, но девушка прошептала:

— Все ясно. Ещё немного. Кто меня доставил?

У Потапова изумлённо дёрнулась бровь.

— Простите? Разве Вы не знаете?

— Нет. Я ничего не помню.

— Вас доставили на частной машине. Водитель представился как Святослав Мирный и оплатил наличными Ваше пребывание здесь по прейскуранту. Он Ваш знакомый?

— Нет. Первый раз слышу. Хорошо.

— Полицию пригласить сейчас или Вы обратитесь к ним после выписки? Мы уже сообщили о Вашем случае, и лейтенант уже ожидает в коридоре. Вы готовы с ним побеседовать?

— Да. Только я ничего не смогу им рассказать.

— В любом случае формальности должны быть соблюдены. Вам выпишут лекарства утром, после дополнительного обследования. Полагаю, Вы сможете уехать домой. Всего доброго!

Потапов развернулся и вышел из палаты. За несколько секунд, что Кира была предоставлена самой себе, она внутренне собралась. История казалась фантастической. Девушка отстранённо подумала: «Я в России. Здесь не спасают незнакомцев на улицах. Это происходит не со мной. Это просто посттравматический бред…».

Дверь открылась, и вошёл мужчина в форме. В руках он держал папку-планшет с прикреплёнными желтоватыми листами. Мужчина был сосредоточен и спокоен. Он сел на стул возле кровати и представился неожиданно глубоким и вместе с тем тихим голосом:

— Олейников Андрей Николаевич. Лейтенант полиции. Расскажите, что с Вами произошло.

Кира закрыла глаза и мысленно вернулась на берег Невы, откуда так безоглядно заторопилась домой. Она тихо обозначила свой маршрут и подвела итог:

— Удар был сзади. Я ничего не помню. Очнулась только здесь.

Олейников записал, потёр лицо, нахмурился и спросил:

— Кому Вы в последнее время могли досадить? Есть ли у Вас подозрения, с чем связано нападение? Брошенный мужчина? Профессиональная деятельность? Деньги? Долги? Что-то ещё?

— Нет. Ничего такого. Никаких соображений, — Кира вздохнула. — Как в кино, честное слово. Если у меня появятся догадки или это повторится, я постараюсь Вам сообщить.

Кира мысленно скорчила себе циничную рожицу: ещё раз черепушка не выдержит. И я стану овощем, если вообще повезёт остаться в живых. И в полицию я точно уже ничего не сообщу… Шёл бы ты уже, дружок. Глухаря тебе не будет. Без заявления обойдёмся, если получится. Вряд ли кто-то что-то видел. А если видел, то не скажут. Мало ли людей в городе по голове получают…

Олейников кашлянул в кулак и спросил:

— Заявление писать будете?

Кира нетерпеливо двинула правой рукой и зашипела от боли — иголка от капельницы неприятно провернулась в вене:

— Ччччёрт… Нет. Не буду. Никого не видели? Полицию вызвали только сюда? Прошло уже больше пяти часов, верно? Значит, искать бессмысленно. Я права?

Олейников покраснел, но ответил честно:

— Да. Если никто больше ничего не знает и мы не найдём свидетелей, то дело раскрыто не будет. Я должен записать Ваше полное имя, возраст, адрес, место работы. Потом Вы напишете «с моих слов записано верно» и распишетесь. Но на всякий случай, если Вы передумаете, я оставлю мои координаты.

— Хорошо. Шалль (с двумя л, пожалуйста) Кира Робертовна, 36 лет, не замужем, Большеохтинский проспект, корпус 7, квартира 11. Свободный журналист, в настоящее время контракт с Би-Би-Си.

— Вы журналистка? Значит ли это, что история с Вами пойдёт в прессу? — в голосе лейтенанта прозвучало напряжение.

— Не могу обещать, что никогда об этом не напишу, — усмехнулась Кира. — Но уж точно не в ближайшее время. У меня не будет к Вам претензий, я умная девочка и всё понимаю. Не переживайте. Конечно, верить журналисту трудно, особенно в нашей стране. Но тут уж Вам выбирать. Давайте подпишу, и, пожалуйста, мне нужен отдых.

Олейников обошёл кровать, аккуратно вложил в кисть ручку и подсунул планшет. Кира быстро пробежалась по тексту, расписалась и закрыла глаза:

— Спасибо за беспокойство. Я позвоню, если что-то узнаю. До свидания.

Олейников кивнул, попрощался и тихо вышел из палаты.

Кира вздохнула: «Не думать. Не бояться. Спать. Только спать. Какие погибельные глаза… и голос… Кто же ты такая?..». С этой мыслью Кира провалилась в болезненное забытьё.

***

Через какое-то время Кира, вздрогнув, очнулась и резко выдохнула. Сердце колотилось от выброса адреналина. Смиряя желание немедленно встать, Кира осторожно подвинулась на кровати. Правая рука была свободна от капельницы. Она провела пальцами по повязке на лбу, проследила бинты на левой руке, ощупала грудную клетку. Видимо, ей не так давно поменяли лёд, потому что побитые рёбра отчётливо ощущали холод. Дышать было не очень трудно. Но двигаться нужно было аккуратно.

Кира поёрзала, разгоняя кровь в затёкшем теле, и задумалась. В Петербурге у неё практически не было друзей, кроме Димки Тимофеева. Несколько старых знакомых, с которыми она время от времени созванивалась, коллеги, дворники, продавцы магазинчиков возле дома — не в счёт. Но такой жестокий урок — что это было? Может, её с кем-то спутали? Или это нападение именно на неё? Тогда в чём крылась причина? Какие её поступки и действия спровоцировали кого-то практически убить её? Мысли сбивались, путались, смешивались, наползали друг на друга: что же всё-таки произошло?

Журналистку охватило нервное возбуждение. Когда в её жизни происходили события опасные, необъяснимые, не связанные между собой никакой логикой, у неё просыпался настоящий охотничий азарт расследования, сама же она чувствовала необходимость в очередной раз доказать себе, что её выживаемость, действительно, легендарна, как об этом не раз говорили ей друзья.

Ей доставалось часто. В детстве дерзкую девчонку лупили и за язык, и за национальность. Быть «немецким выкидышем» в СССР, мягко говоря, опасно для здоровья и для психики. В юношестве ей силой продемонстрировали радости самцового секса. Да и потом Кире несколько раз приходилось драться в тёмных переулках, когда очередной подвыпивший гуляка самодовольно решал, что девушка достойна его похотливого тела. Конечно, пару раз Кира сама провоцировала драку своей дерзостью. Это случалось в те моменты, когда её настигали такие приступы дикого отчаяния, когда она почти молилась, чтобы кто-нибудь нечаянно прервал её жизнь и освободил от душевного мытарства в неподходящей оболочке. Но то ли нападавшие были слишком слабы и трусливы, то ли Кира была сильной и точной в ударах — из всех столкновений она выходила побитой, но непобеждённой. Физические раны затягивались, а тоски прибавлялось.

— Так что и нынешнюю трёпку переживу. Но, сдаётся мне, самая нелепая причина — скорее всего, самая вероятная. Похоже, это последствия моего недавнего похода в «Инфинити» на Невском. Где-то я была неосторожна. Других поводов я вообще не вижу… Ччччёрт… Ладно, выйду из больницы, надо будет обдумать. Вряд ли это кто-то из моих собеседниц. Это может быть ревность, а может, и ненависть к посетителям этого клуба. Хорошо бы понимать, чего хотели — попугать или пришибить? Если бы знать, как скоро подоспела помощь, тогда хоть на чём-то можно строить версии…

Не найдя внятного объяснения случившемуся, Кира решила прекратить бесплодные попытки. Как ни странно, её больше интересовало не избиение, не его причины и исполнители, а неожиданные спасители. Судя по всему, их было как минимум двое: врачу её передал мужчина, а помнила она женщину. Если быть точной, помнила её невероятные глаза, которые стояли перед внутренним взором и не собирались исчезать. «Теперь ещё только зареветь не хватает из-за неизвестности леди, которая решила стать ангелом-хранителем, и всей нелепости этого странного дня, — хмыкнула Кира и сморщилась. — Сходила за хлебушком… всё, думаем о другом. Завтра, то есть уже сегодня, воскресенье. Прессуха через два дня. Какая же я буду очаровательная: бритая, с фингалами, в бинтах… Ещё и не пропустят, поди, даже с ББС-шной аккредитацией. Придётся что-нибудь придумать… Предположим, на голову накрутим бахрейновский платок, на глаза — защитные очки, но что делать с личным интервью, вот вопрос… Хотя у нас, в России, любят загадочных и жалеют побитых. Попробуем завлечь. Теперь главное — получить выписку, набрать лекарств и постараться восстановиться как можно скорее… Какие же сказочные глаза… Прекрати! Немедленно прекрати!».

Такое сильное впечатление от одного только взгляда и звучания голоса сильно беспокоило Киру. Она не была влюбчивой. Разумеется, она часто чувствовала восторг, нежность и лёгкое влечение, когда видела красивую женщину, но чувство любви её накрывало всего два раза. И оба раза она не смогла в этом признаться. Кира с детства была для всех своих подруг-приятельниц-знакомых удивительно надёжным человеком. Она опекала, заботилась, защищала, выслушивала, вытирала слёзы, баюкала, кормила, давала приют, впускала в свою жизнь, не прося ничего взамен. И девчонки приходили, отлёживались, восстанавливались, отдыхали, веселились — и уходили.

На старших курсах в университете она влюбилась первый раз в своей самостоятельной, взрослой жизни. Промолчала. Приходила в себя три года. Справилась, пережила. Стала ещё сильнее. Потом было тяжелее. Влюбившись второй раз, она сходила с ума, разрывалась на части и была очень близка к тому, чтобы признаться и умолять об ответе… Но удержалась буквально на грани. Кира не была уверена, что её любовь станет такой же необходимостью для любимой, не повредит отношениям, не травмирует… И, собрав волю в кулак, задавила свои чувства. Второй раз Кира восстанавливалась шесть лет. И сейчас, без тех острых чувств, без сумасшедшинки, которая давала огромную силу её жизни, её творчеству, которая держала её на плаву, она чувствовала себя греческой вазой в музее: красива, ценна, на виду, к ней постоянно тянутся люди, но никто не может её наполнить. Чувство на месте выкорчеванной любви было очень похоже на выдранный зуб: болеть вроде нечему, а всё равно…

И сейчас Кира понимала: взгляд незнакомки, как в детской сказке братьев Гримм, сорвал все железные обручи с сердца. Так долго сдерживаемые чувства были подобны скованной льдом в узком русле реке при ранней и жаркой весне: вот-вот лопнут защитные дамбы и неукротимая стихия рванёт во все стороны… И если она немедленно не остановится, её опять накроет, и кто знает, чем обернётся эта нежданная сердечная весна…

Такт 2

Вот уже полчаса Кира ходила босыми ногами по толстенному кремовому ковру. От угла до угла, квадратами. Из динамиков тихо лились звуки скрипки. Кира собиралась с мыслями перед пресс-конференцией. Два дня после выписки были мучительными: голова кружилась, рука болела, глубоко дышать не удавалось. Лекарства и холодные компрессы помогали ненадолго. Девушка беспокойно дремала или же бездумно, штрихами, рисовала фантастические фигуры и слушала, слушала, слушала скрипку. Пожалуй, впервые она так волновалась перед интервью.

Кира честно признавалась себе: говорить на тему гомосексуализма она была не готова. Шалль выросла в стране, где «не-такие» отношения подвергались остракизму и общественному презрению, где за принадлежность к меньшинству от человека отворачивались самые близкие, увольняли с работы, били и даже убивали. Меньше всего ей хотелось, чтобы этот материал, обычный с точки зрения европейца, вдруг высветил её глубокую личную заинтересованность, её душевную боль, безысходность её жизни. Да, она постарается сделать репортаж и интервью максимально объективными, тем более что у неё будут две полярные стороны — собеседницы из «Инфинити» и государство в лице федерального министра. Да, она задаст вопросы Тоши, Валерии и Ольги Сергеевны — трёх представительниц разных возрастов и социального положения — и приложит все усилия, чтобы получить ответы (что важно, для себя — тоже). Но, чёрт подери, как, как она будет спрашивать про будущее таких людей в России, если она слово «лесби» выговорить не в состоянии? Если все эти годы она пыталась найти хоть какой-нибудь способ «излечиться», «стать нормальной»? Ни книги в детстве, ни Интернет уже много лет не давали ей ответа. Пойти на приём к врачу и поговорить об этом она так и не решилась. Кира не верила ни в тайну исповеди, ни в способность врачей хранить тайну врачебную. Слишком уж много раз она сталкивалась с предательством.

Через два часа ей предстояло настоящее испытание, а Кира не чувствовала себя к нему готовой, и эта беспомощность злила её. Кира подошла к компьютеру и прибавила громкость. Мгновение динамики будто излучали густую, предгрозовую тишину, а потом каплями дождя упали первые звуки «Libertango» — аккордеон и скрипка. Эти нервные, тревожные звуки знаменитого танго у Киры всегда сливались с её ощущением жизни: «Совпадение… „Совпадения — это иглы в сердце“ Мне сейчас только этого и не хватает… Делай что должен, и будь что будет». Кира замерла, впитывая в себя танго. Затем она выключила музыку. Оделась, неброско, но элегантно, нанесла лёгкий макияж, даже не пытаясь скрыть синяки на лице, замотала забинтованную голову невесомым платком из Бахрейна, надела тёмные очки, подхватила сумочку, взяла лэптоп, и вызвала такси. До пресс-клуба «Зелёная лампа» ей нужно было добраться без приключений.

***

Снова пошёл дождь. Мелкие капли бились мотыльками в ветровое стекло, жёлтые фары встречных автомобилей метались и отражались в лужах, светофоры заспанно моргали, а внутри у Киры щемящая пустота смешивалась с тревогой, пульсировавшей где-то глубоко под сердцем. Кира закрыла глаза. Непонятная весна, больше похожая на осень, странный дневной сумрак, бесконечные прямые длинные улицы, безграничные, будто слитые воедино дома, переходящие друг в друга, не пускающие в себя тех, кто не имел ключей или не знал потайных ходов, — всё это было слишком похоже на внутренний мир Киры. Она прикипела к этому городу ещё школьницей, но никогда не пыталась передать словами, почему любит Петербург так безоговорочно и искренне. Возможно, потому, что каждый камень здесь был пропитан историей. Или потому, что город был суров, горд, честен и одинок. А может быть, потому, что здесь Кира чувствовала себя чистой и честной. И хотя в приятельских посиделках Кира всегда называла Питер коммунальным адом и городом неприкаянных душ, она чувствовала себя его частью и не хотела из него уезжать даже в короткие командировки.

Киру вывел из оцепенения голос водителя, сообщивший, что они прибыли. Постояв немного у старых ступеней, пытаясь утихомирить внезапно заколотившееся сердце, Кира предъявила охране пресс-клуба карточку аккредитации и удостоверение журналиста и прошла в зал. С разных сторон зазвучали приветственные и удивлённые возгласы, Киру обступили сразу четверо коллег. Посыпались шутки, вопросы с подколами — обычный приятельский журналистский трёп перед работой. Подошёл Димка Тимофеев, двухметровый оператор с телеканала «5», облапил, приподнял: «Так, что у нас за новый имидж?».

Кира охнула и побледнела от резкой боли. Перепуганный, Димка бережно поддержал её, потянулся, аккуратно снял с подруги очки и присвистнул. Кира криво усмехнулась забрала очки обратно и стала крутить их за дужку, с трудом переводя дыхание, пытаясь справиться с болью в потревоженных рёбрах.

— Послушай, Кир, помнишь фразу: «Имя, сестра, имя!»? Ты не хочешь сообщить мне, кого нужно размазать, оторвать руки-ноги и поменять местами? Ещё в пятницу ты была совершенно здорова. Что ты натворила за выходные?

— Дим, в партизана не играю, но и рассказать ничего не могу. «Упал, очнулся — гипс…» — как нельзя лучше соответствует ситуации. Только не просто «упал», а получила сзади по голове и, кажется, ботинками по другим частям тела. Ну, или сапогами.

Кира ещё раз усмехнулась.

— Ты не поверишь, но про эту историю сюжет снимать не будем, и на свободу и безопасность прессы я тоже жаловаться не намерена. Не при исполнении была, так сказать.

— А при чём ты была? И как ты вообще себя чувствуешь? Ты чего припёрлась избитая, тебе же лежать, наверное, надо?

— Мне много чего надо, друг мой Дмитрий. Больше всего мне надо интервью с министром. Как её заполучить, не знаешь? Не сбежала бы сразу после прессухи, а то мы ж, злыдни, сейчас как накинемся…

Кира шутила и внешне, казалось, была совершенно расслабленной и уверенной в себе, но внутреннее напряжение никак не хотело её отпускать. Наоборот, оно гудело басовой струной, угрожая прорваться в неловком движении или треснувшем голосе. В зал вошёл молодой незнакомый парень и предложил журналистам занять места. Дима, уже двинувшись к своей любимой камере, резко затормозил и вполголоса сказал то ли в шутку, то ли всерьёз, растягивая слова в псевдомосковском акценте: «Молодой, красивый… Помощник? Личный? Интересно, по каким делам? Учитывая тему, я на него глаз не положу, а то посадят», подмигнул Кире и ушёл. Кира включила диктофон, положила его на стол рядом с другими микрофонами и диктофонами, вернулась, села рядом с коллегами из «Российской газеты» и «Интерфакса» и задумалась в ожидании, слушая краем уха обсуждение коллег последних событий из новостной ленты.

Прошло несколько минут, за спиной послышалось шевеление, и мимо стремительно прошла стройная фигура. За несколько секунд до того, как женщина повернулась, Кира подумала: «Духи „Miss Dior“. Стильная. Высокая. Ладная. Ноги красивые». Поднимая глаза от классических туфель, Кира не смогла себе отказать в удовольствии скользить взглядом по стройным голеням с длинными, чётко очерченными икрами. Ноги скрылись за столом, и Кира подняла взгляд.

Страстно, безнадёжно захотелось абсолютной тишины. Захотелось зажмуриться и оказаться где-нибудь на другом материке. Игла в сердце… Летний шторм Вивальди. Гроза. Прямо в душу смотрели, не отрываясь, погибельные серо-зелёные, глубокой байкальской воды глаза. Смотрели с потрясённым узнаванием.

«Пригвождена… я утверждаю, что невинна… Вы счастливы? Не скажете… Едва ли… В гибельном фолианте нету соблазна для женщины… Женщине — вся земля…»… Цветаевские строки проносились метелью осенних листьев, сбили дыхание, голова кружилась, секунды тикали и, наконец, истаяли. Вошедшая отвела взгляд и поздоровалась с журналистами глубоким голосом, в котором хрипотцой — отзвуком читался лёгкий дым октября.

Кира на мгновение зажмурилась. «Не может, не может этого быть, это невероятно, я не верю… так, хватит истерики, не место и не время. Как же теперь говорить-то? Какие вопросы задавать?». Многолетняя тренировка не выдала Киру, на её лице не отразилось ничего, кроме вежливой заинтересованности. Вдох, выдох, вдох, выдох, и мельтешение мыслей стало замедляться, сердце уже не скакало бешеным мустангом, осталось только поднять взгляд. Ступеньками на эшафот, раз, два, три… подняла взгляд, задержала дыхание. На неё не смотрели, и это сейчас было благом. Пресс-конференция началась, вопросы сыпались со всех сторон:

— «Эхо Москвы», Сергей Столетов. Вы обозначили целью пресс-конференции социальный анализ восприятия, принятия либо отторжения возможной уголовной нормы. Почему общественное обсуждение законопроекта начали с Санкт-Петербурга? Означает ли это, что российские власти относятся к городу по-особому?

— «Российская газета», Анатолий Серебряков. Почему правительство и Госдума считают однополые отношения опасными для общества? Можно ли ставить их в один ряд с изнасилованиями, тяжкими телесными и убийством?

— «Интерфакс», Галина Рогожина. Какими способами будут определять, гомосексуален ли человек? Могут ли быть выделены бюджетные деньги для разработки каких-нибудь приборов для этого?

— МИА «Россия сегодня». Вениамин Дмитриев. Как много у нас в стране явных гомосексуалов и есть ли прогноз по количеству латентных? Каким образом получены эти данные, если они есть? Достоверность?

— Би-Би-Си, Кира Шалль.

Кира с трудом узнала свой голос, настолько трудно ей было заставить себя задать вопрос. Глаза министра пронзили её насквозь. Ей казалось, что эти смертельные глаза смотрят в неё, проникая в самые потаённые уголки души. Кире стало страшно. Но страх — это чувство, с которым она привыкла справляться, поэтому, сжавшись внутри в кулак, спросила как можно спокойнее:

— Есть ли среди Ваших друзей, родных, знакомых гомосексуалы? Можете ли Вы сообщить о них в полицию, зная, что их ожидает лишение свободы? Будет ли умолчание считаться преступлением?

Александра Шереметьева немного помолчала, продолжая неотрывно смотреть на Киру. Затем ответила:

— Да. Нет. Как пропишут в Уголовном кодексе. Надеюсь, я ответила исчерпывающе.

Кира вскинулась было, чтобы задать уточняющие вопросы и получить более подробный ответ, но взгляд Шереметьевой, как тёплая ладонь, остановил её. Кира до конца не поняла, что именно было в этом взгляде — просьба просто закончить, остановиться, призыв к осторожности, попытка удержать от личного азарта, но замерла. Ответов на предыдущие вопросы для подготовки репортажа и так было достаточно, позиция министра была ясна, но лаконичность, сдержанность и вместе с тем искренность фразы именно для Киры зацепила журналистку. Почему она ответила так коротко? Что крылось за этой немногословностью? И почему публичная личность позволила себе такой откровенный ответ? «Может быть, она не хочет со мной говорить? Но тогда не было бы этой явной честности. Или я уже слышу то, что хочу, а не то, что есть на самом деле? Чёрт! Чем больше ответов, тем больше вопросов. Хотя должно быть наоборот. Над этим стоит задуматься…». Кира помедлила и кивнула.

— Следующий вопрос, пожалуйста.

— «Комсомольская правда», Игорь Кривцов. Есть ли у Вас предубеждение по отношению к гомосексуалам? Считаете ли Вы их недочеловеками? Кто вызывает у Вас больше агрессии геи или лесбиянки?

Кира наблюдала и анализировала поведение и суть ответов Шереметьевой. Та отвечала на все вопросы предельно осторожно и корректно, сдержанно, но… как-то плавно, что ли. В её ответах не было цинизма, сарказма или насмешки. Министр явно сознавала всю остроту и неоднозначность ситуации. Кира задумалась: почему же именно её отправили беседовать с журналистами? Разговор с силовиками был бы намного более жёстким, с юристами — более запутанным, Шереметьева же строила беседу как дипломат: ничего конкретного, что могло бы стать ключом к личности Шереметьевой. Чётко. Продуманно. Выверенно.

Кире казалось, что внутренний мир женщины, сидящей во главе стола, глубок и ярок, а за внешней сдержанностью и корректностью кроются страстность и непокорность. Она почувствовала непреодолимое желание проникнуть за эту продуманность и выверенность. Если Кире это удастся, интервью может стать одним из лучших. Её первый порыв — отказаться от личной беседы, растаял. Теперь она была настроена добиться разговора тет-а-тет во что бы то ни стало.

Сопровождавший Шереметьеву молодой человек, видимо, действительно, помощник, мягко сказал:

— Последний вопрос, пожалуйста.

— «Вести», Екатерина Щвец. Каков Ваш маршрут? Будет ли Санкт-Петербург единственным городом, в котором Вы будете курировать социологические исследования по возможному законопроекту, или планируются и другие города?

— Спасибо за вопрос. На самом деле, судя по поднятой проблематике, всё это будет далеко не просто. Да, будут ещё Казань, Новосибирск и Владивосток. Это в моём расписании. Также запланирована встреча в Париже — с французской общественностью и с гражданами России, которые живут во Франции и могут быть заинтересованы в обсуждении. Предваряя вопросы, скажу: было решено, что эту тему, в том числе, необходимо рассматривать в культурном контексте, в разных точках страны и с разных социокультурных позиций. Так случилось, что в последнее время поднятой проблеме уделяется очень много внимания, и необходимо детально и в разных направлениях изучить общественное мнение. Спасибо всем за проявленный интерес и острые вопросы. Надеюсь, благодаря им возможность ошибки в принятии закона удастся свести к минимуму. Всего доброго, до встречи.

Шереметьева поднялась и вдруг почувствовала себя как перед прыжком с высоты. Дыхание сбилось на какое-то мгновение, и Александра, будто видя себя со стороны, уловила своё неожиданное и глубокое волнение. Она сделала шаг, и ей показалось, что она идёт через пропасть по навесному мосту. Узкому, шаткому, из неплотно прилегающих досок. Она шла к Кире. И всё, что произошло за последний час, и был тот длинный непрочный мост, ведущий через стылое, туманное ущелье к другому краю, неприступному, но сейчас — единственно возможному, и обратно повернуть нельзя, потому что дощатые плашки моста выскальзывают из-под ног…

— Это нелепо. И смешно, — подумала Александра. — Что ты Гекубе? Что тебе Гекуба? Могу уйти, ещё можно. Не любопытство, нет, это больше, это сильнее, это такая странная и притягательная тайна.

Кира стояла и смотрела, как через весь зал прямо к ней идёт высокая, ладная, невероятно красивая женщина, не отводящая от неё проницательного взгляда. Шереметьева подошла и неожиданно для себя коснулась длинными пальцами предплечья Шалль. Кира вздрогнула. Это было так похоже на строчку из её собственного стихотворения, что её ударило током: «поцелуй горит чуть выше локтя». Не задумываясь, совершенно себя не контролируя, Кира тихо сказала в сторону:

— Интересно, это будет сальса?

Ответ был еле слышен, но отозвался внутри громовым раскатом:

— Думаю, скорее танго…

Внезапно вспомнив о музыке, звучавшей тревожным колоколом как раз перед выходом из дома, Кира сбивчиво вздохнула, усилием воли заставила себя оторвать взгляд от пальцев, продолжавших придерживать её за предплечье, и тут же замерла, теряясь в глазах Шереметьевой. Девушке хватило выдержки не переспрашивать. В голове зашумело, и Кира засомневалась, что ответ действительно был, что ей не пригрезилось.

— Кира, мне бы хотелось поговорить с Вами. Я понимаю, что иду на нарушение протокола, но для меня это важно.

Сказать, что эти слова были потрясением, — не сказать ничего. Кира была классной журналисткой и славилась умением не теряться ни в какой ситуации, но это был, действительно, нестандартный случай. Стремиться к личному интервью — и вдруг получить приглашение на беседу, причём, явно на другую тему… Кира стояла несколько секунд, не в силах вымолвить ни слова. Душа наполнялась всклень с краями, чуть дрогни — обрушится и смоет — звенящей пустотой; вдоль позвоночника скакали искры, предплечье горело. Ощущения были сродни тому, как если бы по следу — волчья стая. И в стае той ты — волк-вожак. И гонят — тоже тебя…

— Ставки сделаны, ставок больше нет… — киношный образ ловкого крупье, его бесстрастные слова вдруг отчётливо проявились в голове Киры.

Такт 3

— Да, конечно, Александра Дмитриевна.

Слова Киры прорвали звенящую пустоту, и стал слышен привычный шум собирающихся журналистов, некоторые из них заинтересованно поглядывали в их сторону. Шереметьева вдруг почувствовала неловкость и рассердилась на себя. Не позволив эмоции отразиться на лице, Александра убрала руку с предплечья Киры и взяла сумочку, которую подал ей незаметно подошедший помощник. Тем временем Кира продолжала говорить:

— Вы опередили меня. Если бы Вы не подошли, я сделала бы это сама. Мне очень важно взять у Вас интервью. Вы согласитесь уделить мне некоторое время? — Кирин ровный и спокойный голос немного разрядил обстановку, а её обаятельная улыбка несколько сгладила журналистский напор.

Александра бегло подумала:

— Интервью. Что, только это тебя интересует? Ладно. Пресса думает, что всегда добивается своего. Но ни один журналист ещё не поймал меня на слове. Я знаю, как лавировать. А ты с характером! После таких побоев встать, не бояться, выйти в люди да ещё и интервью просить… Боец. Ну что ж, попробуем.

Опытным взглядом отмечая крохотную тень беспокойства в глазах собеседницы (наверняка думает, о чём со мной можно разговаривать, нужно ли это и вообще — зачем подошла…), Кира вздохнула. Она была совершенно не готова к тому, что лёгкие духи Шереметьевой пробудят в ней такую дикую тоску по раздолью: горный аромат сосны, пёстрое разнотравье и много неба. Была не готова к разговору с этой женщиной: прямой, гордой, на донышке глаз которой вспыхивала мятежным огоньком необоримая властность. Непроизвольно дёрнув плечом, будто сбрасывая ловчую сеть, повернулась в профиль, краем глаза улавливая недоумённые взгляд коллег:

— Я заберу диктофон, Вы позволите? Вам будет удобнее меня дождаться, или мы должны будем где-то встретиться?

Александра ненадолго задумалась и неожиданно тепло сказала:

— Если Вы не против, я возьму Вас с собой.

Кира кивнула. Ей не хотелось переспрашивать, не хотелось задумываться — с чего бы такая честь? И куда это — с собой? Ловко и бесшумно лавируя между коллегами, улыбаясь и кивая — мол, сама не понимаю, но расскажу, обязательно, а как же иначе…, забрала диктофон. На мгновение пальцы замерли над кнопкой выключения, но журналистский опыт не позволил остановить запись.

— Запишем, послушаем. Можно же потом и удалить…

Кира изворачивалась, оправдывалась сама перед собой и прекрасно это понимала. Впервые в жизни работа отошла для неё на второй план. Теперь её интересовало не столько содержание интервью, сколько сам этот голос, притягательный, с хрипотцой, похожий на французский коньяк в широком бокале: крутишь бокал в руках, греешь, запах становится ярче — и вот уже не хочется пить, а хочется вдыхать по каплям… Подумалось: операторы совершенно не умеют снимать магию, харизму. Умели бы — я хотя бы была к ней готова.

Задумавшись, Кира не заметила, как Игорь Кривцов из «Комсомольской правды» вырулил откуда-то сбоку, торопясь забрать оборудование. Неожиданно они столкнулись. Игорь еле успел подхватить Киру, которая от неожиданной боли побелела и чуть не упала:

— Сколько тебя знаю, всегда тебя на руках хотел подержать, — пошутил Игорь, но тут же посерьёзнел. — Кира? Ты в порядке? Прости, не хотел…

Кира почувствовала, как внутри разгорается уголёк боли, но невероятным усилием заставила себя перестать о нём думать:

— Игорь, ещё немного, и таскал бы ты тело бездыханное. — Ухмылка вышла немного кривой, но Игорь немедленно расслабился. — Прости, но мне везёт, и надо ухватить удачу за усы, пока не убежала.

Игорь хохотнул густым басом:

— Где ж ты у этой удачи усы-то разглядела? Скорее, львиная грива! Ладно уж, иди, разговаривай свои разговоры. Но с тебя история по-любому, не отвертишься!

Кира мельком подумала, что тут ей и впрямь не отвертеться. Так бывает всегда: заарканишь значимого спикера, коллеги обязательно при первой же встрече начнут расспрашивать да подкалывать. Хоть не встречайся вне работы, потому что однозначно придётся вилять и уклоняться от правды.

Кира подошла к Шереметьевой, волею судеб ставшей для неё ангелом-хранителем. Лишь благодаря ей Кира сейчас могла двигаться и говорить. А может, была обязана ей даже жизнью. Наверное, потому ей и предложили личную аудиенцию… Что? Министры тоже люди и ничто человеческое, в том числе и тщеславие, как говорится… Киру вдруг передёрнуло.

Ей совершенно не хотелось быть пациентом, спасённым и благодарным. У неё не было ни малейшего желания говорить о себе. Ей хотелось совершенно другого: слушать этот великолепный голос. И неважно, о чём он будет говорить… Эта некстати всплывшая мысль оказалась самой честной, и от этой неуместной честности именно в этот момент Кира разозлилась: на себя, на дурацкую драку, на саму Шереметьеву…

— Кира? Кира, Вы в порядке? — голос министра вернул девушку к реальности.

— Да, всё хорошо. Это просто… «Скрипка и немножко нервно…» — обычно я так называю неожиданные ситуации. — Кира улыбнулась своей «фирменной», располагающей людей улыбкой.

Шереметьева улыбнулась в ответ:

— Знаете что, скрипка… А давайте…

Кира обомлела, скованно улыбнулась, чувствуя губами боль от несказанных слов: да уж, Маяковского доктор знает совсем неплохо.

Министр тем временем продолжала:

— Давайте дойдём до кофейни, тут совсем рядом. Там хороший чай и неплохой кофе.

Кира понимала, что все её представления о государственных людях рушатся. Министр — в кофейню? Хотя кофейня, кажется, уже замыкающее звено в цепочке. Сначала она вмешивается в драку, потом отсылает (ну, не сама же везёт!) в больницу, потом подходит и завязывает разговор, и теперь — нате, пожалуйста, кофейня! Ладно, кофейня так кофейня.

Кира огляделась. Они остались в зале одни, все уже разошлись, даже самые любопытные и длинноухие. Кира не удержалась и спросила, пробуя Шереметьеву в беседе, как пробуют в Сибири мартовский лёд, — осторожно, но с напором:

— Вы в какой стране живёте, Александра Дмитриевна?

— В России. Я живу в России. Идёмте, Кира.

***

Они вышли из цокольного этажа пресс-клуба, поднялись по старым, сбитым ступеням на бетонное крыльцо. Шереметьева шла уверенно, чуть впереди, её помощник держался несколько позади Киры и, как журналистка успела заметить, был встревожен: беседа была явно не в графике. «Интересно, разговаривать мы будем тоже при нём?»

Не успела Кира додумать эту мысль, как Шереметьева обернулась и сказала:

— Максим Сергеевич, вызовите Святослава и ждите меня через полчаса во дворе возле кофейни на Садовой.

Не дожидаясь ответа, Шереметьева неспешно пошла вдоль дома.

Солнце падало длинными льняными полотнами сквозь редкие тучи, беспокойный ветер играл с пылью, закручивая её тонкими воронками, пахло весенней водой, нагретыми автомобилями, в уши вливался неумолчный шум большого города.

Кофейня оказалась совсем рядом. Они вошли в полумрак и оказались в облаке запахов кофе, корицы, кардамона, ароматов чая, горячей выпечки. Кира почувствовала лёгкое головокружение: ей нужно было немедленно сесть. Шереметьева направилась к свободному столику у окна. Кира последовала за ней, чувствуя себя пленённым диким мустангом. Непривычная роль ведомой и подступившая не вовремя слабость рассердили её, поэтому Кира присела к столу вполоборота и, с напускной отрешённостью оглядывая зал, сдержанно спросила:

— Мы будем разговаривать здесь? Тут не слишком шумно?

Александра расположилась напротив Киры и задумчиво взглянула в сторону стойки:

— Тут не так уж тихо, но, надеюсь, это нам не помешает.

Подошёл официант — невысокий, плотный, улыбчивый парень, подал меню. Александра, не глядя в него, спросила у Киры:

— Что Вы предпочитаете? Я буду большой латте, без десерта. Только кофе.

Кира, не задумываясь, ответила:

— Большой капучино. Больше ничего. И счёт отдельно, пожалуйста. Сразу.

Официант кивнул и ушёл. Наступила пауза.

Ох, как не любила Кира этих первых пауз. Самых первых мгновений молчания, этих пустот, предшествовавших тому, как ниточки понимания и желания говорить протянутся между людьми… Но эти паузы, какими бы они ни были неловкими, неизбежны, и оставалось только терпеливо ждать, когда напряжение первого слова ослабеет. И Кира ждала: кофейня была идеей Шереметьевой, и ей же должна была принадлежать первая фраза. Кира перестала блуждать глазами по залу и заставила себя поднять взгляд на министра. Их глаза встретились, и сердце Киры заплясало бешеную джигу где-то в горле, мир поплыл и исчез, остались только байкальские воды взгляда напротив, прохладной лаской накатываясь на обжигающие ритмы… Кира закусила губу. Боль в скуле отрезвила, помогла вдохнуть. На задворках сознания пойманным соколом билась мысль: «Не может быть… Не может быть… каждый раз от глаз этих рыжим пламенем плясать… ледяных купелей не хватит, так и треснуть недолго, не стальная всё же…».

К счастью, пауза не затянулась настолько, чтобы стать неприличной, и вся Кирина ошеломлённость заняла секунды. Шереметьева не показывала виду, что что-то было не так, и Кира расслабилась, не задумываясь над тем, что и министру может быть свойственно отточенное многолетними тренировками мастерство скрывать эмоции. Она не могла знать, что сохранять маску внешнего спокойствия министру помогают лишь многолетние тренировки.

Между тем, Александра чувствовала себя неуютно, даже как-то растерянно. Казалось, эти ощущения давно в прошлом: за годы она нарастила себе кожу бегемота и научилась с лёгкостью находить общий язык с кем угодно, не теряясь и не позволяя чувствам влиять на разговор. И вот вдруг выяснилось, что не всегда. Плавным движением длинных изящных пальцев, таким, в котором даже внимательный наблюдатель не смог бы уловить нервозности, Александра заправила блестящий каштановый локон за ухо, внутренне смиряя себя. Поймала взгляд Киры и вдруг, в нарушение всех писаных и неписаных правил, сказала:

— Кира, Вы лесби.

Небо упало. Жар, тьма, горячечным бредом зашлось и так неуспокоенное сердце, каждый удар — выстрел. Всё кружится, мельтешит перед глазами, рваным танго бьётся так, что не вздохнуть — а дышать надо… что ответить? Не спросила, утвердительно сказала. Как опять отшутиться, откреститься, увести разговор?..

Кира, не отрывая взгляда, прибоем, бросившимся на скалы в последнем усилии, выдохнула:

— Да. Но — откуда?..

Вопрос повис пеной на мокрых камнях, стёк и растворился.

Александра сморгнула видение штормового моря, казалось, отразившееся в потемневших синих глазах Киры, и спокойно, будто ничего не произошло, продолжила:

— Хорошо, что ответили честно. Для меня это важно. Я не знала, я услышала это, когда Вас избивали. Скажем так, это приговаривали как оправдание тому, что творили. Вы не помните?

— Нет. Я не помню ничего, — треск разрываемых топором сырых поленьев и шипенье заливаемого дождём пламени — настолько севшим голосом ответила Кира. Подумалось: ничего, кроме взгляда и голоса. Да и то — не тех подонков… что ж, действительно, получается танго — на паркет вышли, первая фигура состоялась. Что дальше?.. — Спасибо, что помогли. Но зачем Вам знать обо мне такие подробности?

— Вы хотели взять у меня интервью? Я предпочитаю знать, с кем и о чём я говорю. Тема трудная, тяжёлая, и… — объяснение прозвучало надуманно, неестественно. Внезапно засвиристевшая трубка Шереметьевой оказалась очень кстати. Глянув на вызов, она нахмурилась и от неловкости сухо сказала:

— Извините, я отвечу. Слушаю.

Пару минут Шереметьева говорила коротко и утвердительно, потом нажала отбой. Покрутила трубку в пальцах и посмотрела на Киру. Нет, сегодня день однозначно не задался, всё наперекосяк. Александра знала, что, если глубоко затрагиваешь личные подробности жизни человека, нельзя бросать разговор на полпути, но ничего не могла поделать.

— Кира, мне нужно уехать прямо сейчас. Мне жаль, что Ваши вопросы так и остались незаданными.

Кира смотрела в окно, будто загипнотизированная, и плохо слышала, что ей говорили. Ей казалось, что она совершила страшную, непоправимую ошибку, и даже не то, что она повела себя абсолютно непрофессионально, нет… Первый раз в жизни она не смогла соврать, отшутиться, вывернуться — и перед кем? Перед федеральным министром, пусть и фантастически красивой женщиной. В виске раскалённой иглой сидел вопрос: «Что же теперь делать?..» Когда Шереметьева обратилась к ней, Кира не нашла в себе сил обернуться. Она только молча кивнула и замерла в оцепенении.

В этот момент подошёл официант. Оказалось, весь разговор не занял и пяти минут… Александра встала, приветливо улыбнулась пареньку, достала деньги и рассчиталась по обоим счетам. Когда парень отошёл, Шереметьева посмотрела на Киру сверху вниз. Поддаваясь безотчётному порыву, она достала свою визитку и положила перед Кирой.

— Позвоните мне. Мы обязательно встретимся в самое ближайшее время, и я постараюсь ответить на Ваши вопросы. Если же я буду недоступна… Кира, напишите мне Ваш телефон.

Александра вдруг отчётливо поняла, что Кира не позвонит. Ей бы вздохнуть свободно и забыть про эту историю раз и навсегда, но отчего-то она остро и тонко, будто ведя партию в танго, поняла — только так! И никак иначе, потому что… потому. Мельком Шереметьева подумала: «Уже третий раз я нарушаю все свои правила, как странно действует на меня эта девушка!», — и буквально всунула ручку Кире. Та машинально записала свой телефон на шероховатом кусочке картона и протянула, всё так же не глядя, и ручку, и визитку Шереметьевой. Александра достала ещё одну визитку, положила её на стол и молча ушла.

Кира так и не обернулась.

Еле видимые нити-паутинки, только-только возникшие между ними, натянулись, натянулись — и лопнули скрипичными струнами, закручиваясь в ранящие кольца.

***

Кофе так и остался нетронутым. Кира не знала, сколько она пробыла в кофейне. После ухода Шереметьевой Кира автоматически достала лэптоп, отключила диктофон, так же, на автомате, отработала репортаж, сделала несколько новостей, отправила все материалы шеф-редактору. Складывая лэптоп, не заметила визитку и, зацепив её нетбуком, сбросила в сумку. После этого выключила телефон и долго сидела, молчала, смотрела сквозь стекло, дома, мосты, Неву — слепо, невидяще, и внутри в ней жалящими искрами вспыхивала темнота, которой не будет конца.

Потом она поднялась и так же невидяще пошла по улицам, без цели и без сил. Судороги души страшные и бесконечные, ломали и корёжили её изнутри; ей казалось, что под кожей — тонны битого стекла, которое взрезает её; ей было больно идти, потому что казалось, что ступни превратились в лохмотья и багряным сафьяном отпечатываются по брусчатке; и — звоном смертельной схватки на мечах — вопросы: зачем? За что? Почему? Почему я не могу быть — как все? Чем так нагрешила и когда, Господи? За что караешь, природа? Что не так? Вся жизнь — псу под хвост, ни Богу свечка, ни чёрту кочерга… что же делать-то теперь, куда бежать, как укрыться? Нашла кому правду сказать… Стыдно? Да! Страшно? Да! Да!.. Конечно, она осудит, не может не осудить, не в той стране живём, чтобы надеяться… ты не знаешь, ты же совсем ничего не знаешь, как это страшно, когда ты — не такой… сколько нужно сил, чтобы не сойти с ума, не прыгнуть с крыши, не выдать себя ни движением, ни взглядом… лучше бы те ублюдки пришибли меня, зачем спасать, всё равно никому, никогда я не буду нужной так, чтобы воздуха было мало, чтобы как берега — убери один, и не будет реки… и кто бы ни твердил про благородство и возможность радоваться счастью другого — всё это просто прикрытие собственной ненужности и никчёмности. Человек не может быть один, вот это и впрямь противоестественно. Вовсе не то, что природа посмеялась… легко сказать — попробуй, изменись, посмотри на всё по-другому… вы пробовали обернуться тигром? Нет? Не получилось? Плохо пробовали… вот и эти советы всех врачей, психиатров и прочих умных писателей… а правду сказать — нельзя, потому что осудят…

Кира шла, давилась слезами и влажным ветром, в груди сипело, каждый шаг — как по углям… она не помнила, как оказалась дома, очнулась только в горячей ванне, когда, плача и икая, пыталась жёсткой мочалкой оттереть этот день, эту боль и ненависть к себе…

Из ванной она выбралась раненой волчицей, забралась под одеяло, свернулась, притянув колени к груди, и провалилась в больное беспамятство, когда сон — не сон, а явь — не лучше кошмара…

Такт 4

Это был адский день. Длинный, нескладный, трудный. Александра добралась домой только в девять вечера. Поднявшись на мансардный этаж, она открыла дверь, прислонилась горящим виском к полированной панели и зажмурилась. Ей необходимо было несколько секунд тишины, чтобы хватило сил на вечер с сыном.

Из глубины квартиры донеслись восторженные вопли, и Александра удивлённо прислушалась. Да, так и есть. Из комнаты выскочил вихрастый мальчишка, радостно кинулся к Александре.

— Мам! Привет! Ты опять сегодня поздно! Мам, а у нас…

Александра не дала сыну закончить, прижав сына к себе:

— Привет-привет! Полагаю, Вы, сударь, уже сделали все уроки, собрали рюкзак, положили спортивную форму и теперь с удовольствием прожигаете жизнь. Всё верно, Максим Андреевич?

Александра заглянула в весёлые глаза сына, так похожие на её собственные.

— Мам, ну что ты начинаешь с порога? Конечно, я всё сделал, потому что папа пришёл, и он показывает мне новые приёмы!

— Да уж, вас с вашими приёмами за версту слышно, — усмехнулась Александра, пригладила вихры сына и, присев на узенькую кушеточку, стала расшнуровывать ботинки. В коридоре появился Андрей, подошёл, присел рядом, приобнял.

— Как всегда, до поздней ночи. Привет!

Александра привычно поцеловала его в щёку, потёрлась головой о родное плечо.

— Всё как обычно. Дела, дела… Какими судьбами сегодня, мы ведь вроде на выходные договаривались?

— Машенька моя неожиданно улетела в командировку, и я остался никому не нужен, — улыбнулся Андрей. — Вот, пришёл за порцией семейного тепла. Да и у Ирины Владимировны сегодня свидание, я её отпустил.

— У кого свидание? У нашей Ирины? Хотя что это я, дети-внуки взрослые, можно и о себе подумать. Это прекрасная новость, но почему она не сказала мне ничего утром?

— Как же! Скажешь тебе утром, когда ты в шесть утра уже в аэропорту и тебе невозможно такие деликатные события сообщать по телефону.

— Андрей! Ты-то откуда знаешь, что мне можно говорить утром, а чего нельзя?

— Дорогая, ты забыла, что мы прожили в браке пятнадцать лет? И даже если мы развелись, это не значит, что ты сильно изменилась. Или ты стала добрей, когда встаёшь в четыре утра и мчишься на работу?

— Ладно, забыли. Макс, ты чего торчишь в коридоре? Между прочим, десятый час. Мне кажется, тебе пора в ванну и спать?

Макс повернулся и двинулся в сторону ванной, что-то бурча: он знал, что спорить в таких случаях бесполезно. Но на полпути остановился:

— А чай мы пить будем? Вы же будете ужинать, мам, пап?

Александра глянула на Андрея. Он кивнул.

— Хорошо. Тогда сначала чай, потом душ, потом спать.

Пока мужчины орудовали на кухне, накрывая поздний ужин, Александра приняла душ и переоделась. Удобные свободные хлопковые штаны, лёгкий кашемировый свитер, уютные мохнатые носки — сразу стало тепло и ужасно захотелось спать. Александра потёрла лицо, встряхнулась и вышла в кухню.

Салат, овощное рагу, сыр, яблоки, крепкий чай — ужин прошёл в непринуждённом молчании, как это бывало на протяжении многих лет, когда Александра задерживалась допоздна и сильно уставала. Андрей озабоченно поглядывал на бывшую жену: усталость была настолько очевидной, что ему хотелось поторопить Макса и дать Александре возможность лечь, но он сдержался. Дождавшись, когда Макс доест и допьёт, он нарушил молчание:

— Сын, давай теперь быстро в ванную. Маме нужно отдыхать.

Макс кивнул и вразвалочку пошёл умываться.

Андрей дождался, пока дверь за его драгоценным ребёнком закроется, и спросил:

— Саш, что за дикий ритм работы? Ты надорвёшься, да и Макс тебя практически не видит.

— Спасибо за заботу, Андрей, — сухо ответила Александра. — Что ты хочешь услышать? Работу в ближайшее время я менять не собираюсь. С Максом, когда я соглашалась на должность, мы всё обговорили. Ему десять лет, он уже взрослый и очень понятливый. Весь в тебя, кстати. Просто сегодня был тяжёлый день.

— Да, и три дня назад, когда ты вернулась из Питера, тоже был тяжёлый день. Ты стала плохо переносить дорогу?

«Кажется, я стала плохо переносить людей» — подумала Александра.

— Андрей, давай не будем об этом. Я очень рада тебя видеть, но мне, действительно, лучше лечь спать прямо сейчас. Ты останешься ночевать или поедешь?

— Если ты не против, я бы остался. У меня с утра встречи в этом районе запланированы, так что мне было бы удобно.

— А Машенька не волнуется, когда ты остаёшься у меня?

— Саш, теперь ты не начинай. Ты же знаешь Машу, знаешь меня, знаешь, какое между нами доверие…

— Всё-всё, Андрей, не митингуй, я поняла. Надеюсь, ты её предупредил?

— Конечно. Спокойной ночи, Саш. Ты завтра никуда не летишь?

— Вроде бы нет, но… сам знаешь, как всё порой бывает внезапно.

Из ванной вырвалось облако пара, а вслед за ним появился сонный Максим. Он привычно по очереди пободался лохматой головой с родителями, пожелал спокойной ночи и так же сонно ушёл в свою комнату. Александра посмотрела ему вслед и спросила:

— Андрей, ты уроки у него проверил? Он рюкзак в школу собрал? Или мне посмотреть? — Не волнуйся. Это первое, что мы сделали сегодня. Пацан реально вырос. Вроде бы и видимся часто, а каждый раз что-то новое. Ну ладно, иди спать.

Андрей приобнял Александру и ушёл в гостиную, где стоял очень удобный и просторный диван.

Шереметьева машинально положила хлеб в старинную резную хлебницу, остатки продуктов — в холодильник, загрузила посуду в машину, включила её и ещё раз огляделась: чистота и порядок. Подумалось: стелить ли Андрею? А, сам справится, не маленький.

В спальне горел только ночник. Не включая яркий свет, Александра завела будильник на шесть утра, забралась под одеяло, вытянулась и провалилась в сон.

***

Немного прошло времени, когда Александра вдруг проснулась, будто от удара. Сердце заходилось, во рту пересохло, и что снилось-грезилось — не вспомнить… только и осталось от сна, что испарина во всё тело да колющий-выламывающийся стук сердца в горле. Сон пропал, как и не было, вместо этого подряд накатывали картинки последних дней: бритые молодчики в берцах, кровь на руках, когда поднимала Киру, неожиданная встреча на пресс-конференции, тягостное обсуждение нового законопроекта, непонятный и рваный разговор, срочный звонок, из-за которого пришлось срочно возвращаться в Москву, встречи, переговоры, отчёт о работе в Петербурге, документы, звонки… Андрей пришёл…

Александра с Андреем развелись уже больше двух лет назад, когда его накрыла невиданной силы любовь. Машенька появилась внезапно, на одной из научных лабораторий, и Андрей, как он сам тогда сказал, «пропал насмерть». Он не стал прятаться, не стал молчать и выкручиваться, а сразу и честно всё рассказал Александре и Максу. И как-то так получилось, что Александра отпустила его очень легко. То ли потому, что между ними никогда не было шекспировских страстей, а брак был прочный и надёжный из-за уважительных и дружеских отношений, то ли потому, что оба были людьми сильными и спокойными, но расстались они безболезненно. Андрей был частым гостем в бывшей семье, всегда был рад побыть с сыном, Александру поддерживал, чем мог, — и морально, и финансово. До раздела имущества Андрей не опустился и оставил свою огромную квартиру в мансардном этаже старинного дома, бывшей жене и сыну, сам же с новой женой жил в родительской, тоже просторной и удобной.

Родители Андрея перебрались за город, в «деревенский дворец», как они называли свой внушительный дом из лиственницы с флигелями, пристройками, баней, подземным гаражом и обширным участком земли.

Родители Александры, жившие в Санкт-Петербурге, восприняли развод с недоумением, но в жизнь дочери не вмешивались. Конечно, первое время они осторожно выражали беспокойство, но, поняв, что в отношениях Андрея и Саши не изменилось ничего, кроме совместного проживания, успокоились.

Однако Андрей очень редко оставался ночевать у Александры, и его поздний приезд сегодня явился полной неожиданностью. Андрей переключил Александру от переживаний последних дней, отвлёк, но впечатления всё равно её настигли ночным кошмаром. И теперь она пыталась справиться с выматывающим силы диким сердцебиением и избавиться от то и дело возникающего образа независимой, острой, притягательной журналистки. Александре было странно сознавать, что Кира зацепила в ней что-то глубоко внутри. Эта девушка была произведением искусства: возможно, спорное, возможно, не поддающееся стилевой классификации, но от этого ещё более волнующее. Кира была как ожившая скульптура Родена, если это вообще можно вообразить: гладкая, стремительная, ровная, сильная, дерзкая, искренняя… Александра вдруг осознала, что уже больше часа лежит без сна, вспоминая, анализируя детали своей поездки в Петербург. Она поднялась с постели. На часах было пять, и пытаться заснуть было уже бессмысленно. Можно неспешно принять душ, сделать макияж, выпить кофе и поднимать мужчин — одного в школу, другого — на работу. И всё-таки, что ты Гекубе, что тебе Гекуба…

***

Утро завертелось. Чай, кофе, завтрак, одеться, собраться, ключи от машины, сумочку на плечо, вышли вместе, попрощались, Макс запрыгнул в своё сиденье, всё: поехали. Добрались до школы, сын жеребёнком побежал к школьному крыльцу, звонко кидая приветствия школьным друзьям. Александра проводила его взглядом — всё, зашёл, теперь на работу. Хорошо, когда своя машина, от водителя не зависишь, можно побыть несколько минут наедине с собой. Редко теперь получается — ехать, слушать любимую музыку и хоть недолго не думать, не планировать, не продумывать детали переговоров… Теперь почти не принадлежишь себе, всем от тебя что-то нужно, звонки, документы, люди, люди, люди…

Утро, день, вечер. Ночь. Утро, день, вечер. Ночь. Утро. Надо позвонить. Обещала — раз, а Александра либо не обещала совсем, либо обещания свои исполняла. Из головы не идёт — два, а это, как оказалось, в новинку и очень мешает сосредоточиться. Пришли в голову пара идей и хочется проверить, получится ли — три, идеи обе связаны с работой и очень хочется, чтобы получилось, потому что можно будет значительно облегчить эту невыносимо трудную задачу — удержаться на лезвии объективности и дать обоснованное заключение на этот, откровенно говоря, жёсткий законопроект.

Даже несмотря на то, что Александра предвидела, что Кира не позвонит, молчание журналистки беспокоило её всё сильнее. Всё-таки было в этом что-то ненормальное. Насколько Александра знала журналистов, они не упускают таких возможностей. Тем более профессионалы, работающие на «Би-би-си». Они вцепляются, как бультерьеры, выдирают нужные им комментарии или интервью, преследуют, дожидаются, упрашивают, достают помощников и секретарей, выражаясь фигурально, они умрут, но достигнут желаемого. И даже после этого труп журналиста будет добиваться одному ему ведомых целей. Здесь точно было что-то нечисто. Ведь Александра оставила Кире свой личный номер, но та им не воспользовалась. Шереметьевой не хотелось даже допускать мысли о том, что история с нападением могла повториться и кончиться не так хорошо, как тогда, когда она оказалась рядом. И совсем не хотелось думать, что она чем-то невольно оскорбила Киру.

Александра попросила секретаря не заходить и не соединять её ни с кем десять минут, достала телефон, визитку и сосредоточилась. Откуда такое волнение? Она давным-давно отучила себя волноваться перед звонком малознакомым или вообще незнакомым людям. Как оказалось, не до конца.

***

Кира стояла на мосту. Солнце разливало по Неве масло и мёд, пронзительный студёный ветер выжимал слёзы, сковывал пальцы, покусывал уши. Кире был нужен этот стылый мокрый ветер, ей хотелось, чтобы сквозь тонкую кожу, сквозь гудящие рёбра пролетел он, задул пожар, горящий внутри, успокоил шалеющее, заходящееся в бешеной скачке сердце, дал дышать бесстрастно, вольно, бездумно…

В кармане завозился телефон. Кира глянула — номер незнакомый, непослушными пальцами ткнула в кнопку ответа.

— Да?

— Кира Робертовна?

Кира чуть не выронила трубку: в ухо весенней пряностью вплыл хрипловатый голос, тот самый голос, который вот уже столько дней не давал ей покоя. Этот голос и невероятные глаза всё снились и снились ей, и это было похоже на лёгкие касания смычка, изучающе трогающего струны концертной скрипки.

— Здравствуйте, Александра Дмитриевна.

Повисла короткая пауза, как будто на мгновение всей ладонью прижали гитарные лады, и Кира вдруг ощутила, что именно сейчас, наотмашь, приняла решение быть предельно честной и откровенной с Шереметьевой. Без оглядки, без сожалений.

— Здравствуйте, Кира. Мы с Вами не закончили разговор. Через несколько дней я снова буду в Петербурге. Если Вы хотите задать мне вопросы, я готова с Вами встретиться.

Кира знала, что такое предложение делается только один раз. Если вообще делается. В очередной раз её привычный мир сделал тройное сальто, под израненными рёбрами глухо заныло, и Кира, неожиданно для себя, весело ответила:

— Спасибо, Александра Дмитриевна. Польщена и с удовольствием и удивлением принимаю Ваше предложение. Полагаю, Вы мне позвоните сами, когда Вам будет удобно, не так ли?

— Так ли, так ли, — чувствовалось, что Шереметьева тоже улыбается, хоть и непонятно чему, — надеюсь, у Вас всё в порядке. Я позвоню. Всего доброго.

Телефон затих. Неожиданно для себя Александра широко улыбнулась, длинными пальцами взъерошила себе волосы и на несколько секунд замерла, глядя в окно, где полотнищами сквозь прорехи в снеговых тучах падало золото весеннего солнца, горело пламенем сквозь изморозь стекла. И не было понимания, и не было чувства — лишь предчувствие, предощущение, движение первой песчинки, даже и не помышляющей ещё о том, чтобы стать лавиной.

***

Экран телефона давно погас, обрушившуюся тишину постепенно заполнила торопливая жизнь города, ветер усилился и стал совершенно невыносимым, а Кира всё стояла у перил, втянув руки в рукава кремового пальто. Ей почему-то виделось, как резцом мастера создаётся изумительной ручной работы скрипка — изгибами, завитушками, вот деки, обечайки, вот наметился гриф, эфы, ещё немного — и потянутся струны… С каждым резом заготовка менялась, и обратной дороги для неё не было — лишь к новому резу искусного ножа.

Пауза

Пару дней спустя ближе к вечеру позвонил Димка Тимофеев, уговорил Киру выйти из дома и посидеть в ресторане-пивоварне Schwaben Keller. Кира обожала Димку: он был огромным, весёлым, добродушным, но в то же время обладал острым профессиональным взглядом классного оператора, а при необходимости мог даже заменить корреспондента и отработать великолепные сюжеты самостоятельно. Тимофеев всё время чему-то учился, что-то пробовал, изобретал и много и удовольствием рассказывал Кире, что и как он собирается снимать, и какие фокусы и фишки у него в ближайшее время запланированы.

За эту неделю Кира вымоталась и физически, и душевно, и поэтому согласилась на Димкино предложение. Ей хотелось посидеть в баре или пабе, расслабиться под негромкую хорошую музыку, вернуться к своему любимому занятию: наблюдать за людьми, придумывать про них истории, домысливать их отношения. Предложение оказалось очень кстати — одной идти не хотелось. В последнее время Кира стала бояться выходить одна на улицу в темноту. Разумеется, друг будет спрашивать — и про драку, и про Шереметьеву, но Кире не хотелось ничего придумывать заранее. Байка сложится сама, по ходу дела.

Кира надела мягкие светлые широкие брюки, красную рубашку в клетку, покрутила в руках лёгкий широкий шарф и критически оглядела себя в зеркале. Голова была покрыта ёжиком начавших отрастать волос, справа ближе к затылку — длинный ровный будущий шрам. Сегодня сняли швы, но ходить без прикрытия явно было ещё рано. Пришлось опять наматывать на голову косынку.

Кира огорчённо огляделась в поисках сумочки, её взгляд зацепился за телефон. Конечно, все эти дни со дня пресс-конференции он исправно звонил, электронная почта переполнялась письмами, сообщениями с лент новостей, запросами редакторов и её собственными исправленными материалами, но Киру не покидало ощущение, что она нырнула на большую глубину, куда не доходят ни звуки, ни сообщения, где царит оглушительная пустота. Глубина расступилась лишь раз — когда позвонила Шереметьева. Но после её звонка толща воды снова сомкнулась над головой.

Начало апреля оказалось ничуть не лучше марта, и Кира практически каждый вечер замирала у окна, наблюдая, как в жёлто-рыжих отблесках фонарей падает мокрый снег или бисером сыплет дождь, или пытаясь поймать след весеннего ветра, хулиганисто скачущего между домами, по изломанным крышам, дразня прохожих, катая колесом пыльное солнце. Кире казалось, что март забрал у неё так много, что не осталось почти ничего. Ей больше не хотелось бороться, не хотелось даже пробовать выжить. По ночам её стали мучать кошмары, каких не было с детства. Ей казалось, что на неё катятся страшные, огромные резиновые шары, которые пытаются её раздавить или превратить в такой же шар, раздувающийся, жуткий, рвущий кожу изнутри. Нервы были перетянуты, как струны на колках, и были готовы лопнуть. И каждый день, ранним утром, настоянным на темноте, густым, как травяной чай, ей хотелось вынырнуть, вдохнуть воздуха, лесного, сосново-берёзового или терпкого морского — но воздуха, без которого, казалось, кровь вскипает чёрными пузырьками, сворачивается и лопается, разбрызгивая осколки.

Восемь вечера. Не то чтобы поздно, но очевидно, что Шереметьева уже не позвонит. Кира всегда сердилась на людей, которые не сдерживают обещания, тем более если их обещания не были ограничены во времени. Ожидание звонка делало её зависимой, а не ждать — не могла, и от этого сердилась ещё сильнее.

Кира внезапно очнулась от поглотивших её мыслей, пробурчала себе несколько нелестных слов, нацепила тёмные очки и вышла на улицу, где её уже ждал Димка.

Улица каменной рекой — на колёсах, на роликах, на каблуках — мчалась в сторону площади Революции. Димка и Кира влились в толпу. Димка говорил про монтаж, про съёмки, про объективы, а Кира просто шла, задумчиво фотографируя глазами фары машин, зажигающиеся окна, короткие куртки, стильные пальто, стрижки, взгляды исподлобья или открытые, дерзкие, букетик цветов, банку пива, потрёпанный портфель, новую вывеску, манекенов в витринах, снова чей-то взгляд из-под шляпы… Кира смотрела немое кино.

Наконец, Большеохтинский проспект завернул на площадь, и Кира с Димкой вошли в ресторан. Высокие потолки с росписью и витражи фальш-окон давали простор. Как всегда в это время, в ресторане было множество разных людей на обоих ярусах… Журналисты пробрались к заказанному столику, за которым Кира с удивлением увидела весёлую компанию — Игорь Кривцов, Веня Дмитриев, Серёга Столетов с коллегами Катей Шумской и Таней Райн. Димка радостно захохотал и басом прогудел:

— Это тебе сюрприз! Ну, ты же понимаешь, что за последнюю неделю о тебе пошли совершенно невероятные слухи, вот мы и хотим тебя в них посвятить и послушать твою версию. Только, чур, сильно не врать, а то мы все тут мастера художественного свиста.

Кира невольно тоже улыбнулась. Подстроить вечер с приятелями, вроде бы ни к чему не обязывающий, и тут же выложить свои ожидания, чтобы всё было просто и понятно. Это было так похоже на Димку. Друзья расположились за общим столом и заказали подошедшему официанту Alpen Bier и ассорти закусок к пиву. Кире пришлось говорить первой, потому что обращённые на неё лица были полны ожидания и профессионального интереса.

— Мне жаль вас разочаровывать, но мне абсолютно нечего вам рассказать. Драку не помню, потому что меня вырубили сразу. Кто отвёз в больницу, не знаю. Доктора не признались, да я особо и не настаивала, не до того было. А Шереметьева подошла — это вообще из области фантастики. Чего хотела, не знаю.

— Стоп, Кира! — взвился Игорь Кравцов. — Но вышли-то вы вместе и куда-то направились. Я видел вас, когда уезжал.

Киру передёрнуло, будто сердце сжала ледяная ладонь. Что бы было, если бы кому-нибудь взбрело в голову пойти в ту же кофейню, или если бы кто-нибудь засёк её, когда она, не разбирая дороги, рвала душу по проспектам…

— Да в том-то и дело, что она хотела меня о чём-то спросить, да не вышло. Ей позвонили, и она тут же уехала. Хотя и извинилась.

Кира не сказала всей правды, но и врать ей тоже не пришлось. Ей и самой было не понятно, как Шереметьева оказалась её спасителем и что за этим последовало. А личные переживания — на то они и личные, чтобы не делиться ими ни с кем. Кире было безразлично, поверили коллеги тому, что она сказала, или нет. И ей вдруг стало совсем не интересно, что собирает журналистская братия про эти две истории. Расскажут — послушает, спрашивать не будет.

Принесли пиво и закуску, Кира сделала несколько больших глотков и с наслаждением откинулась на уютную спинку диванчика, прикрыв глаза от льющегося сверху света огромных люстр. Кире здесь нравилось. Тёмные полированные столы, деревянная устойчивая удобная мебель, стеклянные витрины, за которыми в специальных чанах варилось пиво, чистота, приветливые официанты, негромкая музыка…

Когда дело не касалось работы, Кира была немногословной и молчаливой. Она была идеальным слушателем: ей можно было рассказать всё, что угодно, и не бояться, что твоя история окажется известна другим людям и уж тем более станет достоянием общественности. Если же история — проблема и Киру зацепит, она будет спрашивать, копать, заставлять тебя добраться до сути. Тут, конечно, были свои сложности, потому что тогда Кира превращалась в сущий репей. Но именно это и было хорошо: вытащить кровоточащую занозу, вычистить боль и гниль — и тогда становилось легче. А Кира потом никогда не вспоминала откровений, не возвращалась к испытанной боли, не трогала заживших при её помощи ран. Может, поэтому её общество так любили парни — Кире можно было доверить сокровенное. Но ни один друг, приятель или просто знакомый никогда не предпринимали никаких романтических шагов и не делали попыток затащить Киру в постель, хотя иногда и спрашивали, почему Кира не замужем. В таких случаях Кира отшучивалась: хочешь, выйду за тебя? Только если прямо сейчас? Срабатывало безотказно, и вопросов больше не задавали.

Кирины приятели тоже потягивали пиво, ненавязчивый, приятный шум бара не мешал их привычным разговорам, скатывающимся в традиционное русло соответственно градусу опьянения — про экономику, про политику, про редакторов и бухгалтерию, про поиски в творчестве, про покупку и заказ материалов, умирание радио и газет, свободу журналистики и неприятие открытых и талантливых, стремящихся донести правду до людей… В общем, всё как всегда.

Кира была вроде и с компанией, и вместе с тем одна. Она рассматривала посетителей за другими столиками и у барной стойки, сновавших мимо официантов. Сегодня её больше всего интересовали парочки. Рассматривать долго и слишком откровенно нельзя — запросто можно нарваться на неприятности, поэтому Кира бросала изучающий взгляд, а потом додумывала, посматривала снова и снова, подмечая детали.

Вот совсем рядом сидит парочка — обоим, похоже, лет двадцать пять, он — в очочках, непонятная стрижечка, реденькие усики и намёк на бородку, светлая рубашечка в мелкую серо-голубую клетку, вроде и субтильный, но, похоже, пытается подкачаться. На вид — добрейшей души человек, но, кажется, немного наивный. Рядом с ним — девушка, темноволосая, причёска, как это принято говорить, средней длины, лицо чистое, практически без макияжа, рубашечка тоже клетчатая, но коричневая на белой подстёжке. Круглый золотой медальон висит прямо над ложбинкой, где распахивается рубашка. Взгляд прямой, открытый. Смотрят друг на друга, улыбаются, тёплые, нежные, чистые оба, как молодожёны, кажется, у ребят всё хорошо. Редко таких встретишь. О, парнишка розы заказал, дарит. Точно молодожёны, и колечки ещё блестят.

Наискосок — начавший полнеть молодой человек, сосредоточенно тыкающий кнопки своего телефона и полностью поглощённый этим занятием. Щёки надутые, светлые волосы небрежной пятернёй сброшены набок, рубашка серая, серый в меленькую полосочку шерстяной жилет с V-образным вырезом обтягивает уже солидное брюшко. Часы, широкое кольцо на безымянном пальце. Скорее всего, женат. Наверное, жена пропадает или в парикмахерской и магазинах, или же, наоборот, допоздна задерживается на работе. Скорее всего, на работе. Обычная семья, обычный вечер в ожидании. Интересно, они ссорятся, когда кто-то опаздывает?

Слева от стола, где сидела Кира, — колоритная парочка. Видимо, сидят долго, потому что говорят уже громче и вид слегка осоловевший. Между парнями несколько кружек пива — тёмное и светлое, закуски нет. У обоих правые руки согнуты в локтях и подняты, ладони напряжены, будто пытаются что-то доказать друг другу, один, суховатый, коротко стриженный, ему ближе к тридцати пяти, рубашка стального цвета, с длинным рукавом, уже сильно хорош; второй, в непонятно-голубоватого цвета рубашке с коротким рукавом, в очках, с небольшими баками, рыхловатый, лет тридцати, ещё внимательно смотрит на приятеля и что-то говорит. Наверное, доказывают друг другу, что если у тебя есть любимая женщина, но нет бентли, то ты неудачник. Если у тебя есть бентли, но нет любимой женщины, ты опять-таки неудачник. А совместить всё это мало у кого получается… вот так и живём… Здесь всё ясно, смотрим дальше.

Прошелестела официантка, темноволосая, горячие, быстрые, цвета зрелого жёлудя глаза, национальное платье, рука, кажется, легко держит поднос с напитками, только напрягшаяся мышца выдаёт усилие. Нелёгкий труд — ублажать посетителей, особенно если они дурноголовые или крепко выпили.

Ещё чуть поодаль — тоже интересная пара. Она — лет двадцати трёх, бледная, в кремовой футболке, такого же цвета курточке, такого же цвета — волосы до плеч. Лицо круглое, глаза круглые, нос чуть-чуть картошечкой, а губы красивые… Сидит, скучающе смотрит в зал. Напротив неё, в футболке и спортивной куртке — взрослый мужик, стрижка под расчёску, виски побиты сединой, смотрит на девчонку с такой тоской… Похоже, вывез девушку, танцует девушку, а девушка не очень-то и заинтересована в нём… Девушке вообще здесь не интересно. Таких девушек в театр надо водить, об искусстве разговаривать (или на выставки новейших технологий, если девушка — потенциальная студентка Бауманки…). Или же девушка должна быть очень сильно в тебя влюблена, но тут, похоже, не тот случай…

Как много людей… ну почему, почему сегодня нет ни одного лица, которое бы зацепило, отвлекло хоть ненадолго… Кира понимала, что весь вечер ищет в барном калейдоскопе черты, намертво врезавшиеся ей в память. Ищет хоть намёк на строгую, чёткую, северную красоту Александры. Высокий лоб, высокие скулы, ровные брови, смертельные глаза, прямой нос, ровные, чёткие губы, кожа даже на вид бархатистая, тёплая, цвета топлёного молока, лёгкий, но искусный макияж… Кира чуть не застонала: да что же этот образ меня преследует, почему не отпускает, почему так неотступен и ярок…

— Кира! Кир, ты где?

Кира поняла, что слишком увлеклась разглядыванием, придумыванием и собственными мыслями и совершено потеряла нить разговора.

— Что, Игорь?

Кривцов обеспокоенно смотрел на Киру.

— Кир, ты в порядке?

— Да, Игорь, просто немного задумалась. После удара по голове неудивительно, что я часто отключаюсь. — Кира виновато улыбнулась. — Я пропустила что-то важное?

— Не знаю, важно или нет, но вон там, справа, уже минут двадцать сидят трое молодчиков и почему-то всё время на нас пялятся. Если ты аккуратно обернёшься, то увидишь. Мне эти мордовороты не нравятся. Ты их знаешь?

— Сейчас попробую. Я прогуляюсь недалеко, заодно гляну.

Кира аккуратно встала и направилась в туалет. Возвращалась она как раз так, чтобы увидеть парней, которые так нервировали Игоря. Кира шла спокойно и уверенно, на первый взгляд, молодые люди были ей незнакомы. Кира уже села на диванчик, и тут её охватила паника. Ей показалось, что она уже видела одного из непрошенных соседей, и видела его именно тогда, когда подходила к дому в тот злополучный вечер. Киру замутило от одной мысли о том, что может быть, если история повторится. Игорь подсел к Кире и спросил:

— Ну что? Знаешь их? Они, похоже, тебя как раз знают, потому что как только ты встала, они всё время пялились на тебя и ржали. Откуда только они тебя?..

Кира, стараясь не оглядываться и не сорваться в истерику, негромко сказала:

— Игорь, я их первый раз вижу. Может, они ошиблись. А может, я кому-то из них понравилась, бывает же такое, а они только и умеют, что пиво трескать да глупо ржать.

Кира видела, что Игорь не поверил ей, но, недовольно покрутив головой, вернулся на своё место. Кира глянула на телефон. Близилось к полуночи. Кира вытащила деньги, положила их на стол и попрощалась со всеми, сославшись на плохое самочувствие. Потом подошла к Димке и, наклонившись к его уху, прошептала:

— Дима, проводи меня, пожалуйста, если тебе не трудно.

Димка тут же подхватился с места — было видно, что и ему уже тоже хотелось уйти. Они ещё раз весело попрощались, выслушали пару шуток по поводу совместной прогулки под луной над Невой, и вышли в холодную апрельскую ночь.

Димка галантно предложил руку, Кира с благодарностью за неё взялась, и они пошли к Кириному дому.

— Кира, можно, я спрошу?

— Можно, Дим.

— Я давно тебя знаю. Мне кажется, ты испугалась сегодня. Это как-то связано с тем, что тебя… избили, да?

— Какой ты внимательный, Димка, право слово, и не скажешь даже! — Кира невесело рассмеялась. — Прости, Дим, я просто всё ещё немного не в себе, вот и мерещится чёрт-те что…

— Я тебя понимаю. Я, конечно, не барышня, и нервы у меня как корабельные канаты, но я бы тоже, наверное, был бы осторожнее, если бы мне по башке прилетело неизвестно откуда. А вообще ты — молодец, знаешь. Я не видел таких сильных женщин ещё. Честно.

— Спасибо, Дим. Но даже сильных женщин иногда нужно провожать домой, чтобы ещё более сильные мужчины не захотели им свою силу продемонстрировать.

— Да я понял, понял, я же пошёл с тобой. Да и завтра на работу, а я весной как медведь-шатун, всё время злой, когда не высыпаюсь.

Под лёгкий трёп Димка довёл Киру до подъезда, приобнял, чмокнул на прощание и прогулочной яхтой пошёл вдоль двора. Кира оглянулась, приказала себе не бояться и очень быстро, через ступеньку, рванула на свой третий этаж. Сердце колотилось, во рту неприятно пересохло, ладони взмокли — проклятая паника, свернувшись гадюкой, пока она шла с Димкой, стремительно выпрыгнула и снова ужалила. К счастью, замки удалось открыть и обратно запереть очень быстро. Кира прислушалась: на лестнице за дверью было тихо. Непохоже, чтобы кто-то шёл за ней.

— Так. У меня ещё сейчас паранойя разовьётся. А ну-ка, возьми себя в руки. Что ж теперь, на улицу не выйдешь? Запрёшься и будешь дома тихо страдать-помирать?

Кира глянула на себя в зеркало в прихожей. Лицо горит, глаза покраснели, кожа на лбу и щеках натянулась…

— Да… красавица, ничего не скажешь. В душ, чаю и спать! — приказала себе Кира. — Завтра будет утро, будет солнце и будет совсем-совсем не страшно… — прошептала Кира уже совсем тихо.

Такт 5

Утро началось с тяжёлой головы и дурного настроения. Испытанное средство: гимнастика, контрастный душ, кофе, анальгин, Мишель Легран в динамиках — и стало легче. Прошедший вечер был выброшен из памяти, как ненужный хлам. Кира включила лэптоп, вышла в сеть, на страницу своей почты: нужно посмотреть, какое редакционное задание будет на сегодня. Интервью пока не горит, кампания только началась, но всё равно надо бы поторопиться, если Кира хочет сделать настоящую историю — с началом, серединой и финалом.

Кира была честна с собой. Она понимала, что Александра Шереметьева — уже не случайный человек в её жизни. И не то чтобы Кира покорно принимала всё, что с ней происходит, но бороться с собой было бессмысленно, теперь нужно только постараться выжить в изменившемся порядке вещей, и даже не столько выжить, сколько не потерять голову, не наделать глупостей. И нет теперь места бессмысленным сожалениям. Теперь главное — нигде не проколоться, не сорваться, не испугать… Много «не»…

Две недели — разве это срок, чтобы полюбить? Кира зажмурилась. Полюбить, потерять голову, разнести сердце в клочья, сойти с ума, перевернуть всё с ног на голову у неё получилось в рекордные сроки. С одного взгляда, от нескольких слов. Две недели — это время, чтобы принять. Все перепады настроения, странные и шальные мысли, постоянное ожидание звонка, стремление закрыться, спрятаться и тут же — раскроить рёбра, выпустить в небо душу — Кира уже поняла, что это значит. Влюблена — мягко сказано. Киру накрыло с головой, со всеми её правилами, притязаниями, мыслями, поисками… Накрыло, вынесло, как половодье выносит со дна лежалую осеннюю муть, срезало, как ледоход срезает песчаные берега, меняя русло… Оставило одно — чистое, как ключевая вода.

Кира долго сидела, зажмурившись, сжав кулаки, до рези под ногтями, закусив губу, не замечая, что плачет, плачет от того, что нежданная, нежеланная, огромная любовь сорвалась лавиной, погребла, растворила её в себе, звенящими струнами врезалась в подушечки пальцев, залила невозможными красками полотно обычной жизни, встала во весь рост внутри, взламывая все обручи на сердце, распахивая окна души навстречу ураганному ветру…

Зябко вздрогнули плечи, разжались кулаки, стихло бешеное танго, звучавшее внутри… Делай что должен, и будь что будет… Кира отрешённо поднялась из-за компьютера, умылась ледяной водой, прошла на кухню, налила кофе, встала у окна. Ровно две недели назад в её жизни не было ничего более волнительного, чем наступающая весна. Всё изменилось, и теперь Кире придётся учиться жить заново.

— Что ж. Будем.

Самый проверенный способ отрешиться от мучительных мыслей — работа, причём чем больше и чем более срочная, тем лучше. Но, как оказалось, не в этом случае. Кира работала как заведённая: писала, встречалась с людьми, ездила в командировки, опять писала, но никакая нагрузка не помогала — сердце не помещалось в теле, мешало дышать, от него дрожали мышцы живота, каждый вдох приходилось буквально проталкивать внутрь. Это были невообразимые ощущения. Кира поняла, что не может отказаться ни от одной минуты полноты жизни. Ей одновременно казалось, что она может обнять своим сердцем весь земной шар, весь космос, и в то же время она казалась себе маленьким лёгким пёрышком, на которое дунь — и нет его…

Кира стала много ходить ночами, когда город притихал. Ей хотелось выходить ногами огромную любовь, чтобы она хоть чуть-чуть отпустила и позволила дышать и думать. Возможно, если бы Кира могла с кем-то поговорить о том, что случилось с ней, ей стало бы легче. Но говорить было не с кем, оставалось только писать. И Кира писала, выплёскивая на бумагу слабую тень от бури, творящейся внутри неё. Впервые Кира столкнулась с тем, что весь её словарный запас беден и бледен, с тем, что невозможно объяснить и хотя бы лёгкими штрихами облечь в образы. Кира опять отчаянно жалела, что она не художник и не композитор. Самый грубый инструмент — это слова. Хотелось смешать звуки, краски, воздух, пламя и воду и создать эту невероятность, эту непостижимость, творящуюся внутри.

Очень часто Кира замирала на набережной, не замечая ночного холода и весенней изморози. Она могла упереться взглядом в скачущие отблески света на воде и думать, думать, думать… чувство изводило её, изматывало и в то же время было настолько бесконечно и переполняло силами, что долго выносить это противоречие было невозможно. Александра не звонила. С того звонка прошло уже две недели, и Кира беспомощно надеялась, что звонка, встречи и разговоров не будет. И пусть не случится эта история с игрой власти с человеком. По большому счёту, контракт отрабатывался, человеческие истории писались — и со стороны причастных, и со стороны отрицающих, не было только того интервью, которое Кира задумывала как стержень истории. Но, может быть, это и к лучшему. Потому что Кира не представляла себе, как она сможет говорить с Александрой, если она даже сейчас, вдали от неё, едва может дышать.

Кире казалось, что она раздвоилась. Да, она внешне вела обычную жизнь: отвечала на звонки, беседовала с редакторами, выполняла заказы, но внутренне она была будто вне реальности. Ей хотелось разбить телефон, не включать компьютер, пережить свалившееся на ней сумасшествие в полном одиночестве. Ей не хотелось никого видеть, ни с кем разговаривать, кроме одного человека, встреча с которой была так же нереальна и иллюзорна, как привычное утверждение «всё хорошо» на вопрос «как дела»…

Кире казалось, что внутри неё звенит хрустальный ветер, гремит летняя гроза, бушуют штормовые волны, но внешне, кроме, может, невероятно блестящих глаз, ничто не выдавало её смятения. До встречи с Александрой Кира даже не предполагала, что может быть такая невыносимая потребность в человеке. Она прочитала о Шереметьевой всё, что смогла найти в сети, в том числе и явные небылицы, пересмотрела все записи прямых эфиров и интервью. Кира отстранённо поражалась тому, как искажали телекамеры голос Шереметьевой, и профессионально вычисляла, что многие съёмки велись кое-как: свет был не выстроен, звук не отлажен, ракурсы кривые… Конечно, Кира понимала, что относится ко всем сюжетам предвзято, отыскивая те нюансы, в которых можно было гораздо более привлекательно подать Шереметьеву, и осознавала, что если бы не личная заинтересованность, то можно было бы найти оправдание косоруким операторам и плохо говорящим корреспондентам… В современной тележурналистике (да и вообще журналистике) культура традиционно была «бантиком» и никогда не была предметом серьёзных обсуждений или политических игр. Возможно, в нашей стране, постоянно катающейся на «русских горках», кидающейся из крайности в крайность, и не было нужды в новостях ставить культуру в прайм и поручать делать сюжеты мастерам, но именно сейчас Кира болезненно реагировала на бестолковость коллег, на их манерность и повторяемость и на регулярное отсутствие того спикера, к которому так тянулось её сердце.

Этой ночью лил сильный дождь, и день занялся серый, прохладный, и почему-то вспоминался Бунин с его «окаянной весной». Действительно, весна выдалась окаянная-неприкаянная. Впереди маячили долгие майские выходные, от которых можно сойти с ума. Это было утро субботы, когда журналистская суета замирает, и если не случится ничего из ряда вон, то и не потревожат тебя, и никто не будет нуждаться в твоих записях, репортажах и суждениях, а значит, к вечеру сумасшедшие мысли полностью завладеют всем твоим существом, лишат покоя, и ночь будет неспокойной, подушка будет колоться, простыни — неприятно горячи от нервно разгоревшейся кожи, и сон не коснётся спасительно клокочущего сердца. Выходные будут бесконечны и безнадёжны, если только не придумать себе что-то изматывающее или не напиться до состояния «упал — уснул». И всё это — от нестерпимой, невыносимой жажды увидеть, услышать, почувствовать ещё раз прикосновение горячих, твёрдых, но нежных пальцев к предплечью, жажды мечтать… И останется только одно — всё больше и всё глубже прятаться в себя, изображать спокойствие, натягивать узду на галопирующее сердце и смирять, смирять себя до крови в лопнувших ладонях…

***

В Москве всю ночь моросила холодная гадость. Александра терпеть не могла воду, смешанную со снегом, превращавшую улицы в грязную трясину, и её настроение всегда портилось от мысли, что нужно выходить в бякостную слякоть. Но сегодня всё было по-другому. В это субботнее утро она могла позволить себе немного понежиться под тёплым одеялом и подумать. Впереди были майские выходные, и Александре предстояла поездка в Петербург.

Всё это время Александра не могла отвлечься от мыслей о Кире. На совещаниях, во время переговоров, деловых поездок она крутила в руках трубку телефона, неосознанно поглаживая его, будто согревая, но не набиралась решимости позвонить. Вечерами, проверяя уроки сына или просто возясь с ним, читая ему или обсуждая прошедший день в школе, она внимательно прислушивалась, чтобы не пропустить особую мелодию звонка, которую она определила для Кириного номера. Но бархатных саксофонных звуков не было.

Несмотря на то, что помимо этого странного законопроекта у Александры было множество других дел, требующих её непосредственного вмешательства и оценки, она каждую свободную минуту выходила в сеть и изучала материалы, которые находила. Александра отметала все одиозно настроенные сайты и с той, и с другой стороны, и искала аналитику и объективные факты о гомосексуализме, мнения психологов, врачей, криминалистов… И огромный объём информации, который она изучала, стал пугать её своей неразрешимостью. Как бы она ни сталась избегать полярных точек зрения, даже видные учёные не могли найти внятного объяснения этому, видимо, всё-таки природному феномену. И Александра уже не знала, как относиться к тому, что она прочитала.

И чем дальше памятный мартовский день и эти два странных разговора, тем больше Александре казалась вся эта история как ненаписанное приключение, фантастическая дрёма. Но Кира — Кира была реальна, и она была как раз из той категории людей, чьё существование собирались объявить вне закона. И если сами события и теряли чёткость, то образ Киры, казалось, наоборот, набирал выпуклость, прорезался в дождевых струях на окне, мелькал среди толпы… Был момент, когда Александра чуть не попросила водителя остановиться, потому что ей показалось… нет, просто показалось… Но почему тогда стало вдруг так волнительно, почему по тонким пальцам будто ударили искры, почему лёгкая колющая дрожь пронеслась по позвоночнику? На эти вопросы Александра не знала ответа и пыталась не искать никаких причин. Эти ощущения были сходны с тем, когда на стометровой высоте стоишь у края пропасти и взглянуть вниз — страшно, и не смотреть — невозможно… Но воспоминания о Кире были каким-то особенными: они согревали, рождали мягкую улыбку, от них немного холодело в солнечном сплетении…

Александра выбралась из-под одеяла, накинула лёгкий джемпер и домашние льняные брюки и задумчиво пошла умываться. Из комнаты Макса доносились какие-то невнятные звуки, то ли музыка, то ли разговор. Александра постучалась в комнату к сыну и на характерное «ага» заглянула:

— Доброе утро, Макс!

— Привет, ма! Мне ребята новую группу посоветовали, ничего, если я посмотрю?

На компьютере у Макса было какое-то вихревое видео, но звук он убрал.

— Да, конечно. Как ты смотришь на то, что мы сегодня поедем к бабушке в Петербург и останемся там на все выходные?

У Макса округлились глаза, а затем лицо расплылось в довольнейшей ухмылке:

— Можно кричать ура, да? А ты точно не передумаешь? Тебе что, не надо будет на работу?

— Ура кричать можно, но чтобы соседей не перепугать, я точно не передумаю, и едем мы через два часа, так что — собирайся! Звони своим приятелям, думаю, они будут тебе рады!

Александра вышла из комнаты и рассмеялась, когда услышала индейские вопли и весёлый топот своего сына. Дойдя всё-таки до ванной и приведя себя в порядок, Александра стала быстро готовить лёгкий завтрак. Макс очень любил фриттату, а в холодильнике как раз было несколько варёных картофелин. Пока ломтики картошки на сливочном масле зажаривались до хрустящей корочки, Александра задумчиво взбила яйца, мелко порезала ветчину, укроп, зелёный лук, посолила, перемешала, залила картошку. Посматривая на плиту, чтобы не пропустить момент, когда фритатту нужно было перевернуть, потёрла сыр, затем уже перевёрнутое лакомство засыпала сырной горкой, сняла с плиты и прикрыла крышкой. Для себя Александра приготовила латте, а Максу — его любимый коктейль из клюквенного морса и мёда.

— Эй, путешественник, ты где там? Завтрак готов!

Макс выскочил из комнаты, глаза сияющие, макушка встопорщенная:

— Мам, а можно я на демонстрацию не пойду, а мы лучше с бабушкой и дедушкой куда-нибудь завалимся?

— Макс, посмотрим, давай сначала приедем, там всё обсудим. Не думаю, что бабушка и дедушка будут рады «завалиться», но вот пойти с тобой куда-нибудь — это обязательно. Ешь и собирай свой рюкзак, что тебе там будет нужно.

— Ноут возьму, да, мам?

— Возьми. Всё равно тебя от него не оттащишь, опять же, наверняка ты захочешь своим приятелям показать много всякого интересного.

За утренними разговорами Александра сама перед собой прятала нарастающее беспокойство. Оно было сродни тому, как самолёт разгоняется на полосе перед тем, как прыгнуть хищной птицей в свободное небо. Надо звонить. Или не надо? Или дождаться, пока приеду? Мало ли, вдруг с половины дороги вернут, планы поменяются, или, может, её и в городе-то нет, журналисты часто уезжают…

Собирая сумку, вдруг задумалась над тем, что взять с собой. Жемчужно-серую блузку с узким клином и воротником-стойкой? Длинный белый пиджак? Прямые стального цвета брюки? Как это будет выглядеть? И какая погода будет завтра? Конечно, у родителей есть и пальто, и сапоги, но… Хочется красоты… Хочется лёгкости… Хочется тёплого и упругого весеннего ветра…

Александра была редким политиком федерального уровня, кого отличала исключительная безупречность в выборе одежды: цвет, стиль, вкус — всё соответствовало времени суток, содержанию встречи. Она практически не задумывалась, когда одевалась, но именно сегодня, когда, казалось бы, предстояло рутинное мероприятие — публичное присутствие в поздравляющей свите и затем домашние выходные — её вдруг обеспокоил гардероб. Поймав себя на том, что волнуется, как выглядит, Александра усмехнулась, сложила несколько вещей в дорожный портплед, в саквояж положила туфли, разные мелочи, косметику, взяла сумочку с телефоном, картами, документами и ключами и позвала Макса:

— Макс? Ты готов?

— Давно уже, это всё ты чего-то долго, я жду, жду уже!

— Спускайся, там Святослав, он сегодня нас повезёт, я скоро.

Хлопнула дверь и на квартиру плотным одеялом опустилась тишина. Александра мельком подумала, как же всё-таки Макс наполняет стены своей жизнью, что когда он дома, кажется, что всё вокруг трепещет и танцует, звенит и веселится, а стоит ему выскочить на улицу — и дом, будто оторопев, замирает и оседает. Подхватив вещи, Александра прошлась по квартире, ещё раз проверяя, всё ли выключено, обулась, накинула куртку и вышла следом за сыном.

Форд выехал со двора, распугав стаю толстых наглых голубей. Конечно, 8 — 10 часов в автомобиле — не очень лёгкое путешествие, но Александра редко пользовалась возможностью летать или ездить на «Сапсане». Два часа до аэропорта, там час, лететь полтора, потом два часа до дома родителей — практически семь часов выходит, но слишком много движений. Так же получается и с поездом. Это если очень срочно — тогда самолётом, а так, с Максом — они любили дорогу, любили заезжать в придорожные кафе, останавливаться там, где вздумается. У Александры были права, она уверенно и спокойно чувствовала себя за рулём, но сейчас был не совсем «домашний» выезд, поэтому пришлось ехать с водителем. Тоже хорошо, можно было всю дорогу уделять время сыну, быть с которым из-за постоянной занятости редко удавалось. Впереди был долгий радостный день, а вечером она позвонит. Да, позвонит обязательно. Только что она скажет?..

***

Дорога радовала. Проблёскивало солнце, машин было не так много, как ожидалось, и Александра с Максом уже уговорили пачку чипсов и выпили на двоих горячий душистый травяной чай из предусмотрительно захваченного термоса. В придорожной закусочной остановились и съели по шашлыку — а как же иначе? Ведь приключение, путешествие, обязательно должен быть шашлык — с кетчупом, весенне остро пахнущей кинзой, ароматным хлебом… После обеда Макс, как это всегда бывало, примостился головой на коленях Александры и сладко заснул. Александре же, вопреки обычному, совершенно даже не дремалось, её волновал предстоящий разговор. И в сотый раз она спрашивала себя — что мне эта девушка? Почему мне так хочется увидеть её? Услышать? Почему мне так важно, о чём мы будем говорить? И что я скажу, когда позвоню? Конечно, она хотела интервью, я поговорю с ней. Но мне же хочется большего: узнать, кто она, чем дышит, о чём мечтает, и что, в конце концов, стряслось тогда, возле дома, что её так жестоко избивали, не боясь ничего? С чего начать? Не будет ли нелепым и смешным мой звонок? Что, если Кира так же презрительно относится к людям власти, как большинство моих сограждан? Нет, это не так, ведь она ясно дала понять, что хочет поговорить со мной… Но журналисты — такие мастера масок, так неожиданно и скверно могут поступить в любой момент… Нет, звонить Кире небезопасно. Не надо, ведь она сама не звонила…

Казалось, всегда сопутствующая Александре решительность изменила ей. Она не помнила, когда последний раз так тщательно взвешивала все «за» и «против» звонка и встречи. Здесь явно что-то было не так, иначе почему бы Александре просто не выкинуть Киру из головы и не наслаждаться просто поездкой с сыном к родителям? Александра в который раз удивилась своей смущённости и волнению и прикрыла глаза. В голове вдруг всплыли строки Ахмадулиной: «Я знаю эти голоса ничьи. О плач всего, что хочет быть воспето! Навзрыд звучит немая просьба эта, как крик: — Спасите! — грянувший в ночи… …на крыльцо из мглы сеней, на волю из темницы явился свет и опалил ресницы, и это было женское лицо. Не по чертам его — по черноте, ожёгшей ум, по духоте пространства я вычислила, сколь оно прекрасно, ещё до зренья, в первой слепоте. Губ полусмехом, полумраком глаз лицо её внушало мысль простую: утратить разум, кануть в тьму пустую, просить руки, проситься на Кавказ…». Александра вывернулась из обрушившихся строк, огляделась, будто впервые видя дорогу, и нервно вздохнула:

— Шутки шутит подсознание. Начиталась, надумалась, теперь вдруг ещё и это…

…Мерный ход «Форда» убаюкивал, и Александра погрузилась в неспокойную дрёму.

***

Кира бежала. Бежала вдоль Невы, стараясь усмирить до сих пор болевшие рёбра, дышать размеренно и мощно, пытаясь утомить тело до изнеможения. Был вечер, и от мглистой мороси не осталось ни следа. Солнце косо заваливалось за плац-парад старинных зданий, уже совсем скоро — время гражданских сумерек, белых ночей, время паломничества особо романтичных туристов… вечерние огни свивались в непрерывные нити, глазам было больно от бликов на воде, но Кира всё бежала и бежала. В наступавшем тумане ей грезились тени, видения стремлений, чаяний, страданий и восторгов, усыпавшие за триста лет каждый камень Санкт-Петербурга. Кира любила этот город, и ей казалось, что Петербург живёт в унисон с ней, открывая свои тайны и доверительно навевая ей истории жизни тех, кто был здесь когда-то давно. Чугунные взоры ушедших, вытесанные в граните, запечатлённые в архитектуре — каждый из нынешних почитаемых знаменитостей был когда-то человеком со своими страхами, мечтами, желаниями, болью и нежностью. И Кире казалось, что она осязает именно человечность гранитного, царственного города, и принимает его таким, какой он есть — с сознанием — вылизанным Невским и местами туристического паломничества — и серебряно-призрачным подсознанием — дворами, проходами, изломанными крышами, пролитой кровью, дуэлями, драками, цветами, парусами, любовью и ненавистью…

Туман всё сгущался, и казалось, что город кутается в серебряный плащ, прошитый алым и золотым. Кира замедлила бег, потом перешла на шаг, стараясь дышать размеренно. Зажужжал телефон. Мельком глянув на вызов, Кира чуть не выронила трубку из рук. Сердце выстрелило в горло, перед глазами всё поплыло, Кира прислонилась к парапету:

— Да? Слушаю, — голос был предательски хриплым, а слова приходилось будто выталкивать изнутри.

— Добрый вечер.

Александра на несколько мгновений замолчала, слушая прерывистое дыхание Киры, и вдруг смутилась:

— Простите, Кира, может, я не вовремя…

Кира с трудом разорвала навалившуюся немоту и вздохнула.

— Все в порядке, Александра Дмитриевна, добрый вечер.

— Кира, я в Петербурге.

Ещё одна продолжительная пауза. Кира напряжённо вслушивалась в тишину: Шереметьева волнуется? С чего бы вдруг? Или уже кажется то, чего на самом деле нет. Кира не знала, что ответить, поэтому промолчала, ожидая продолжения. Она так долго ждала этого звонка, ждала, как ждёт пустыня живительного дождя, настолько не верила, что он случится, что сердце, кажется, треснуло пополам от октябрьской полынно-костровой музыки голоса Александры.

— Кира? Алло? Вы ещё здесь?

— Да, я здесь, — Кира крепко зажмурилась и прошептала про себя: «Я не ушла за белой сказкой в призрачный туман…».

— Кира. Несколько дней я буду в Петербурге. Какое-то время мне нужно будет уделить делам, но, если Вы ещё хотите поговорить со мной, то, возможно, завтра в шестнадцать, за Дворцовой площадью, возле памятника Петру I, мы могли бы встретиться.

— Да. Конечно, я приду. — И, молча, вжимаясь звенящим сухим горлом в трубку: мне так много нужно… сказать, спросить, увидеть, узнать… мне слишком много нужно, чтобы я могла отказаться…

— Тогда — до завтра?

Кира тронула губами холодные кольца на тонких пальцах, беспокойно вздохнула и, смахнув ресницами иней видения, тихо сказала:

— Да, до завтра.

Некстати вспомнилось: «и каждый вздох, и каждый взлёт обходится мне всё дороже»… Кира шла мимо туманной Невы, вдыхая запахи весенней воды, мокрой земли, а где-то внутри неё гремел моцартовский реквием по мечте, и не было сил ни думать, ни ждать…

***

Александра тем временем невидяще смотрела в стремительно темнеющее за стеклом небо, в котором сквозь густой туман вспыхивали и гасли огоньки фар проезжающих машин, искры светофора, таяли круги от фонарей. И эта круговерть огоньков проникала внутрь, будоражила, волновала — или это странное ощущение от правильности звонка? Правильности выбора? По коже прошла лёгкая зябкость, Александра встряхнулась и вышла в столовую, где Макс и родители пили чай и весело обсуждали последние школьные истории мальчишки.

Когда Александра зашла, Мария Константиновна, её мать, такая же статная и красивая женщина, радостно обернулась:

— Саш!

И осеклась. На лице дочери, которую она знала очень хорошо, блуждала странная улыбка, а весь вид говорил о том, что произошло нечто из ряда вон выходящее.

— Саш? Всё хорошо? Ты какая-то сама не своя. Что-то случилось?

Александра летящими шагами пересекла столовую, взъерошив по дороге и без того встрёпанную макушку Макса, подмигнув отцу, и близко-близко подошла к матери.

— Ты даже не представляешь, насколько всё хорошо. — И подумала: если бы я сама понимала, почему мне так хорошо… — Завтра вы все свободны, как птицы, вам разрешено даже есть бургеры и пить газировку, в честь праздника. А меня не будет до самого вечера, потому что кое-кто должен послужить государству! — Александра вдруг ощутимо нежно обняла мать и прошептала только ей: «Весна, мамочка, это так прекрасно…».

Такт 6

Кира почти всю ночь простояла у окна. Туман рассеялся так же внезапно, как упал, и неверными огоньками мерцали звёзды сквозь густую, чернильную темноту. В квартире стояла мягкая тишина. Кире не хотелось слышать ни одного звука, потому что внутри осенним огнём пылал голос Александры, и тревожно звенели нервы-струны: осталось немного, совсем немного, она уже в городе, как же мы встретимся, как много хочется сказать, как уйти от развернувшегося неба внутри, как умолчать… как же не думалось, что встреча с тобой будет именно такой, именно так, что жажда быть наполненной, выплеснутая ввысь, обернётся такой лавиной… можно было быть океаном — мощь и одиночество одновременно, и пусть океану тесно в его ложе, но он есть, и этого достаточно. Зачем попросила пробить перешеек к другому океану? И что будет, когда оба они встретятся? Поглотит ли одна пучина другую или будет единой, и выживет ли всё то, что есть внутри?.. Если бы можно было жить, как живут многие: люди, семьи, быт, насущные потребности… почему книги дали мне больше, чем реальная жизнь? Почему я так сильно чувствую то, что написано, то, что сыграно, и так редко встречаю вокруг себя что-то, хотя бы отдалённо похожее? И почему мой взгляд, мой ум слишком остры, слишком цепки, зачем я вижу-слышу-понимаю так много? Лица, жесты, взгляды — они читаются гораздо легче, чем музыка или хорошая книга. Редко-редко сейчас бывает, когда кто-то чем-то зацепит, заинтересует, заставит оглянуться или замереть… Но Александра… Откуда она? Невероятно всё: глаза, голос, поступки… может, я старательно обманываюсь, думаю, что Байкал, а здесь море Азовское? Не может быть… завтра… нет, уже сегодня, дотянуть бы, дождаться, посмотреть — может, я пойму, что в ней за сила? Может, я всё придумала себе? Может, всё пригрезилось? Но ведь она звонит, значит, не всё… Как же хочется быть откровенной, открытой, как не хочется одевать слова в шутливую броню, ожидать коварства, как не хочется вилять… Но разве можно не скрываться? Как не испугать? Как вовремя понять, что можно говорить, что нельзя, как смотреть, чтобы глаза не выдали… Вопросы, вопросы, сомнения, страхи… и вздрагивают воспоминания…

К пяти утра, когда небо стало огромным прозрачным опалом и занялось светом, Кира свернулась клубочком на матрасе и задремала, чтобы проснуться рывком от бешено стучащего сердца: проспала… Резко села, отчего перед глазами всё поплыло, вдох — выдох, потянулась, немного успокоилась. Понимая, что сердце так и будет теперь в горле стоять, Кира занялась привычными утренними делами: разминка, душ, кофе. Долго стояла, размышляя, что надеть. За окном небо синело оттаявшей таёжной водой, солнечный огонь облизывал стёкла, ветер носился вольным псом, играя с облаками, и изо всех открытых окон веяло сладкой свежестью.

Несколько раз обведя гардероб взглядом, Кира поняла, что ей сегодня хочется чувствовать себя уверенно, свободно и легко, значит, это будут любимые тёмно-синие джинсы, клетчатая голубая с белым подбоем байковая рубашка, кремовое пальто и любимые ботинки в цвет, в которых можно было обойти весь Петербург, не замечая усталости. В сумку Кира побросала телефон, диктофон, бумажник, очки, повернулась к зеркалу, огляделась: хорошо. На голову пришлось повязать платок: слишком коротко, да и слишком резко выделялся шрам, а провоцировать сегодня ей никого не хотелось. Кира собиралась поехать к БКЗ «Октябрьский», где собирались все, кто хотел что-нибудь «продемонстрировать». Конечно, Кире предстояла работа — редактор направил ей задание продолжить тему ЛГБТ и, если сообщество выйдет на праздник, сделать несколько прямых репортажей с места. Но была и другая, сейчас почему-то казавшаяся ей гораздо более важной, причина: может быть, ей повезёт, и она увидит Александру раньше, потому что ждать до назначенного часа было слишком трудно… Кира даже застонала: да что ж такое, отпустит меня эта женщина хоть на немного или нет?!… Так, вроде бы готова. Фотоаппарат? Где же он? Ох ты ж, ну почему всегда всё… Вот он!

Кира забросила фотоаппарат в сумку и выметнулась из дома. Теперь главное — не опоздать.

***

Александра проворочалась половину ночи. Ей не давали покоя мысли о предстоящей встрече. Да, после первой встречи с Кирой Александра теперь знала гораздо больше о людях, живущих отвергаемой государством жизнью, но именно теперь она не могла говорить уже настолько уверенно и сохранять отстранённую дипломатичность: среди научных исследований и беспристрастных обзоров были и реальные истории, которые очень редко закачивались хорошо. Чаще всего люди писали о трагедиях. Это тоже было объяснимо: счастливые об этом не кричат, тем более счастливые тайно, но и то, что попадало в сеть, иногда шокировало, иногда ужасало, и всё больше взывало если уж не к сочувствию и оправданию, то к пониманию — точно. Александра старалась не думать, что нервозность вызвана не только предстоящим разговором на сложнейшую тему. Но это было из разряда «не представляй белую обезьяну». Всю сознательную жизнь Александра принимала решения, отвечала за свои мысли и дела, и не было ещё такого, чтобы она от чего-то пряталась. Вечерний разговор с Кирой только подтвердил: Александру непреодолимо привлекает Кира. Это было настолько редким явлением в её взрослой жизни, что не понять было невозможно. Александра не могла понять, какие чувства вызывает в ней эта девушка, но желание увидеть её и поговорить было настолько сильным, что и пугало, и окрыляло одновременно.

Ближе к трём ночи Александра задремала, а в шесть утра уже была на ногах. Но усталости от недосыпания не чувствовалось, наоборот, почему-то хотелось петь. Но приходилось вести себя тихо, потому что домашние на демонстрацию не собирались, и Александре не хотелось никого будить. Была ещё одна причина: ей не хотелось, чтобы блестящие глаза и мурлыканье под нос стали поводом для расспросов: что она могла ответить? Что так радуется встрече с человеком, которого видела два раза в жизни, причём один раз — в криминальной разборке?

Александра быстро позавтракала, тщательно оделась и вышла к ожидавшему её автомобилю. Святослав отвезёт её к месту сбора, а потом она его отпустит. Ей не хотелось, чтобы внимательный взгляд сопровождающего смутил Киру. Да и встречаться с журналисткой Александра решила без очевидных свидетелей.

Автомобиль бодро катил по улицам, залитым солнечным светом. Переулки, проспекты, улицы хохотали, бежали, дразнились, ругались, обнимались, спешили… Александра всё видела как в тумане. Ей совершенно не хотелось думать о том, что будет сейчас. Это понятно: раскланиваешься, встаёшь во главе колонны с разными значительными до умопомрачения людьми (в Александре люди, пыжившиеся от своей должности, вызывали только смущение и неловкость), идёшь до Дворцовой, слушаешь речи, потому — выставки, приём, опять неискреннее и заискивающее с принимающей стороны общение… Но всё это должно закончиться к трём часам пополудни. Надо надеяться, что закончится. Потому что именно сегодня Александре, как никогда, хотелось исчезнуть со всех этих псевдосветских раутов ради одного-единственного человека, который пробуждал в ней радость весны. Ради Киры.

Александра слепо смотрела на улицы и вновь и вновь переживала низкий, бархатный, неожиданно ласковый голос, который говорил ей, что — да. Да — на всё. Это странное, удивительное ощущение, что кто-то принимает тебя со всем грузом, всем прошлым, будущим и настоящим, не задавая лишних вопросов. Просто — да, конечно…

Казалось, тысячу лет Александре не хотелось встречи так сильно, так необоримо, её влекло к Кире непонятное, в чём-то исследовательское чувство: что в тебе такого, что ты будоражишь меня, заставляешь меня вспоминать о тебе снова и снова? Сколько журналистов обоего пола прошло мимо меня, скольких из них я просто классически отфутболила, не дав ни малейшей возможности узнать меня? Среди них — масса необычных, интереснейших людей, но почему только ты, Кира, почему ты? Да, неожиданное знакомство — спасать от смерти на улице. Но это тоже уже было, пусть и давно. И Александра помогла и забыла, и никогда не интересовалась, и не встречалась… А может, в этом всё? Что почти сразу — встреча глаза в глаза?

Александра вдруг смутилась собственному жару мыслей и искоса взглянула на Святослава — не подумал ли чего-нибудь, не подсмотрел ли… И тут же усмехнулась своей странной реакции. Что в том такого, что зацепил человек, что интересен и привлекателен? И кто может вообще понять, о чём Александра думает, может, она волнуется перед первым выходом перед толпой Петербурга не как житель города или искусствовед, а как политическая фигура?..

Автомобиль притормозил, и Святослав почтительно сообщил:

— Приехали, Александра Дмитриевна. Вон там собираются. Мне где ждать?

— Спасибо, Святослав. На сегодня Вы можете быть свободны.

— Как — свободен? А как Вы доберётесь домой? Или если надо будет ехать с Дворцовой куда-нибудь? Мало ли, программа может поменяться в любой момент? Может, совещание назначат неожиданно?

— Надеюсь, что сегодня неожиданностей не будет. Если какой-нибудь форс-мажор, я доберусь. И это не обсуждается. Езжайте домой и проведите сегодня день с родителями. Или с друзьями, как угодно. Мы выезжаем обратно в Москву второго мая вечером. Будьте добры, заберите нас с Максом в шестнадцать.

Это было сказано решительным и холодным тоном, и Святослав больше не возражал, только согласно кивнул. Александра вышла из машины и направилась на площадь перед «Октябрьским», где уже собиралась толпа.

***