Бесплатный фрагмент - Лето в Калинке

В Калинке, что на реке Пясть, этим летом кипит работа: археологи на кургане копают. Кто-то говорит — клад там зарыт. А Ярику и его друзьям не до кладов — они просто радуются лету, солнцу и реке. Кот Филофей тоже доволен жизнью — нашел себе молодого переводчика, который сможет наконец разъяснить людям, как нужно обращаться с котами! А остриженный хвост — это мелочи. И все бы ладно… Вот только где клады — там и беды…

Глава 1

— Нехороший ты человек, Лопаткин, — тяжело вздохнула мама. — И скажи, что мне с тобой делать?

Ярик вздохнул ещё тяжелее и опустил повинную головушку так, что рыжеватый чуб повис и рассыпался.

— Нет, ты в глаза мне смотри, — мама повысила голос. — Вот зачем, скажи ты мне, недогадливой, надо было стричь хвост коту тёти Новеллы, а?

— Скучно, — честно признался Ярик, поднимая на неё тёмно-серые большие глаза. В них были карие крапинки, словно кисточкой мазнули впопыхах. Потом он шмыгнул носом и спросил: — Мам, а мам. А сколько мы тут еще будем — в Калинке?

Мама, уже в джинсовых шортах и майке с любимым семейным героем — мультяшкой Пеппи-Лоттой, поправила полосатую бандану и оценивающе оглядела себя в зеркале:

— Сколько надо, Ярослав. Летний археологический лагерь — не шуточки. Культура раннего железного века — особенно второго тысячелетия до нашей эры — у нас пока мало изучена. А в здешнем городище полвека тому назад чего только не находили. Ну, вот и решили снова здесь покопать.

— Мам. — У него сразу возник миллион вопросов, но озвучил Ярик только один, самый важный: — Слушай, а там не клад нашли полвека назад?

Мама прищурилась в зеркало и подмигнула то ли своему отражению, то ли Ярику:

— Клад. А что, интересуешься, сын?

— Ну в общем… — замялся Ярик, прикидывая, сказать ли правду и тащиться в жару на раскоп к сумасшедшим студентам и преподавателям, или соврать и остаться дома, у Новеллы, а потом сгонять с местными пацанами на речку Пясть и поудить башмаков — рыбы все равно было мало.

— Ага, — утвердительно отозвалась мама, которая Ярика знала, что ни говори, давно и очень хорошо. — Так и запишем. Идём на Малый курган вместе, клад копаем вместе. Хотя там уже… ну ладно. Быстро переодевайся в шорты и майку, намажься лосьоном и не забудь бейсболку надеть. Мне жареный сын в доме не нужен.

Ярик мученически возвёл глаза к потолку и вздохнул так, что свисавший с люстры стеклянный колокольчик звякнул два раза. Но делать было нечего — лосьон так лосьон, раскоп так раскоп. И потом, подумал он, отправляясь в ванную, ну разве там может быть хуже, чем в схватке с котом Филофеем?

Через три часа запылённый и вспотевший Ярослав Лопаткин признал, что да — Филофей, хоть и со скверным характером, лучше раскопа в Калинкинском городище. Подумаешь, восемнадцать царапин на руках. Их зелёнкой намазал — и порядок, иди гуляй сколько хочешь. И с Филофеем, если умеючи и ласково, всегда можно договориться. Мудрый он кот.

А тут полное безобразие: студенты ползают вдоль разделённых веревочками на квадраты участков земли, преподаватели — и мама тоже — то и дело уходят куда-то за натянутый между столбов брезент, где на длинных столах лежат всякие интересные разности того самого железного века. И жарища. И пылища. И мухи подлые — садятся прямо на шею.

— Эй! Мальчик! — замахал ему рукой какой-то парень с грустными глазами и короткой стрижкой, с виска почему-то свисала заплетённая косичка. — Давай сюда, поможешь.

Ярик уныло побрёл к нему, стараясь не наступить ни на валявшиеся кирки и совковые лопаты, ни на отвалы земли — они сразу начинали осыпаться, а студенты при этом ругались, и порой совсем нехорошо.

— Что-то нашёл?

— А то, — парень вдруг расплылся в широченной улыбке, и сразу Ярику понравился. — Ещё одну кузню нашёл, о как! Смотри сюда…

Ярик осторожно присел рядом на корточки и заглянул студенту через плечо.

— Ну, железяки какие-то… — неуверенно сказал он и ткнул пальцем: — А вон та — что за фиговина такая? По голове врагов бить в бою?

Парень длинно свистнул и засмеялся — но не обидно.

— Эх, ты. Тиглебоец.

— Чего-о?

— Того. Эта, как ты говоришь, «фиговина» — на самом деле тигель. Древние люди, наши предки, плавили в нём руду и получали железо.

— А-а-а… А вон то — что?

Новый знакомый кивнул и стал рассказывать, тыкая в каждую вещь:

— Представь себе, жил здесь когда-то молодой умелец-кузнец, и звали его… ну, пусть как тебя.

— Ярославом?

— Да. Кстати, меня Владимиром зовут, будем знакомы. Ну вот — жил этот Ярослав тем, что лил и ковал металлы. Вот это — его инструменты лежат. Видно, он их спрятал, когда враги напали на родное селище. Клещи, коса-горбуша и втулка. И вот ещё кольца железные. А рядом — гляди, красота какая — всякие бронзовые женские украшения: подвески, бляхи, браслеты. Тебе какие больше нравятся? Взял бы маме что-то в подарок?

— Ага. — Ярик с уважением рассматривал затейливые вещицы — очищенные от земли, наскоро протёртые мягкой тряпочкой, они не блестели, но выглядели здорово. — Вот такие бусы взял бы. Они из металла разве?

— Не-а, — отмахнулся Владимир и бережно собрал все бусинки, а потом ссыпал их в специальный мешочек. — Глина. Видно, твой тёзка их слепил, обжёг в печи и раскрасил. Наверное, в подарок своей будущей жене.

— Ух ты. — Мысли в голове Ярика закрутились, как мыши в колесе школьного кабинета биологии. — А я бы так смог?

— А что ж не смочь, — пожал студент плечами. — Я вон в училище сам научился горшки лепить и обжигать. Могу показать, что к чему.

— Ага! А вон то — что такое непонятное? — Ярик прилепился к боку Владимира и дышал ему в ухо с увлечением.

— Нож с горбатой спинкой. Шило. Цепь. Колокольчик. Гляди-ка — тут ещё и оберег-кабаний клык завалялся! Молодчага этот кузнец Ярослав был.

— А то, — согласился Ярик. Он уже чувствовал, что неведомый мастер стал ему почти что роднёй. — Наверное, враги были сильные и злые. Вот он и припрятал всё самое дорогое. Интересно, а выжил он тогда?

— А знаешь, — задумчиво протянул Владимир, встал и отряхнул руки. Ярик тоже встал, чтобы ноги размять. — Мне кажется, что да. Потому что кузнецы — они всегда были сильные, умные и ловкие люди.

— Так и запишем, — довольно повторил Ярик любимую мамину фразу.

— Пойдём водички попьем.

— Пойдём, — кивнул Ярик и ловко запрыгал по раскопу. А за ним, шагая как журавль, направился Владимир.

Работали до позднего вечера. Мокрый Ярик, выслушав от Володи инструкцию по обращению с инструментами, разошёлся так, что земля и камушки с шумом летели из-под его лопаты. Было и желание услышать похвалы взрослых, но важнее всего — азарт. А вдруг? Вдруг то самое, веками лежавшее внизу сокровище откроется его взгляду?

Совсем измотавшись, он вылез из уже довольно глубокой ямы, нашёл полупустую бутылку минералки и с наслаждением долго пил, прислушиваясь к тому, как булькает и всхлипывает в желудке.

Ярик вытер рукой рот и внезапно вздрогнул: показалось?

Да нет. Кричат. Громко, яростно.

Он вскочил, побежал на звук.

Мама стояла над ямой, с которой только что сняли защитный брезент, и кричала на местного, Константина Сергеевича Приходько, главу сельского поселения Калинки. Глава, хмурый и подобравшийся, напоминал застигнутого у хозяйского окорока Филофея.

— Сколько раз, — мама наконец выдохлась и снизила тон, но красивые серые с крапинками, как у Ярика, глаза, воинственно блестели, — сколько вам раз говорить — хватит всем плести небылицы о здешних кладах. Нет их здесь, и быть не может, поверьте слову историка с солидным стажем. Тот культурный слой, в котором золотые украшения брали, уж давно разведан. А это — несколько мусорных куч, в которых мы копаемся просто для того, чтобы совесть чиста была.

— Это я небылицы-то плету? Окститесь, гражданочка, — Приходько взвился ещё не дослушав. Крепенький, как гриб-боровик, мужичок лет шестидесяти, он вечно не ходил, а бегал, чуть не летал по селу, отчего соседи шутя прозвали его «Карлсоном». — Сами они приезжают, сами, хоть их вилами отсюда выпирай! Каждое лето уж сколько годов! Вот намедни к Руслановым двое парняг притащились, здоровые, лобастые, слова не добьешься, а сегодня их в сельмаге встретил — последние две бутылки водки брали. Спросил, что делать будут — позыркали, заплатили продавщице да ушли как ни в чём не бывало. Так иди пойми — не огород же они ехали копать руслановский? С такими мордами кирпичными, да один из них с наколками на пальцах — видел, знаю, что там за масть… А я что сделаю? В тюрьму садить — не моя, гражданочка, компетиция! И даже была б моя — сперва докажь!

Мама безнадёжно покачала головой, открыла рот, закрыла, заметила Ярика и поманила к себе.

Он подошёл, поймал жёсткую, загрубевшую руку и переплёл её и свои пальцы: это часто помогало.

Вроде бы и сейчас помогло. Мама просветлела, сдёрнула с его головы бейсболку и легонько провела пальцами по потному лбу. Подмигнула. Ярик подмигнул в ответ.

Обманула, значит, нет клада. Ну мама! Хитрая… Наверное, знала, что просто так на курган он не пойдёт…

А она тем временем сдвинула брови и шагнула к Приходько, да так, что он отступил на два шага.

— Завтра же собирайте людей и объявляйте: ученые официально заявили, что поиск кладов в Калинке не только противозаконен, но и бессмысленен, так как все имевшиеся ценности извлекли много лет назад.

— Как скажете, гражданочка Лопаткина. Самому уже поперёк горла это дело. А с руслановскими я наособь потолкую, что там и как.

Приходько уже рысцой нёсся в деревню, и пропеллер ему точно был не нужен, с такой скоростью.

— Ужинать идём?

Мамины глаза совсем Ярику не нравились. Он прижался к ней, потёрся, отвлекая, и ответил сразу же:

— Ага.

Они поплелись вниз, а за ними ещё кипел остатками дневной жары и разговорами археологов Малый курган.

Маруся сидела на пригорке и тщательно пересчитывала деньги, вынутые из разбитой тут же свиньи-копилки.

Сотня, вторая, третья, металлические десятки, ещё мелочь какая-то…

Одно огорчение прямо.

На такие деньги хорошую удочку не купишь.

А ей позарез, вот просто срочно нужна была удочка, чтобы ходить с ребятами рыбачить.

То есть ну их, ребят, особенно руслановских, которые до приезда Ярика её дразнили «белой глистой». Вот Ярик — он любит рыбачить, и ради него стоит пойти, обязательно.

На деньги, рассыпанные по траве, упала тень.

Она вскинула голову и прислонила ладошку ко лбу, козырьком, чтобы солнце не слепило. Высокий мужчина стоял и смотрел на неё. И то, как смотрел, Марусе не понравилось.

— Вам чего, дядь? — она на всякий случай сгребла сокровища и сунула в кармашки простого, выцветшего от стирок джинсового сарафанчика. Рукава жёлтой майки подвернулись, она их поправила.

— Мне-то? Да так, на тебя красивую посмотреть.

И гость засмеялся. Неприятным лающим смехом, от которого мурашки бежали по спине и становилось холодно в жаркий день.

Хотя уже вечер почти.

— Я не красивая, — отрезала Маруся, вскакивая. — И ухожу отсюда. Пока.

Она развернулась и пошла к дому, чувствуя взгляд незнакомца на спине, где всё ещё щекотались большущие мурашки.

Хотелось припустить, но отчего-то поняла — лучше не надо.

Впереди маячила знакомая фигура. Две! Тетя Тоня и Ярик с ней!

— Тёть Тоня-я-я! Погодите, я с вами пройду до сельмага!

И Маруся побежала к ним, от радости сразу забыв о странном мужчине.

А тот пристально смотрел вслед минуты три, затем пошёл в другую сторону, к окраине, к дому Руслановых.

Удачно, очень удачно он снял себе жильё.

— Будем здоровы, как говорил Заратустра, — и он подмигнул неизвестно кому и снова рассмеялся, лающе и холодно.

Сумерки уже наступали, и сады, мимо которых он шёл, облитые нежным светом, казались прозрачными, ветви деревьев гнулись от плодов.

Лето, ах, лето. В Калинке, что на реке Пясть.

Глава 2

Сумерки мягко падали на курган. Звенела где-то неподалёку птица — знать бы, как её зовут… Пахло травами, летом, свободой; плывшие в небе облака сливочными каплями втекали прямо в душу, и казалось, что вот сейчас и настанет какой-то определяющий миг, после которого жизнь непременно повернёт к лучшему.

Но только казалось.

Человеческой беспокойной душе, с её тревогами и страстями, тесно было в кругу природы, она рвалась куда-то, и в этом порыве постоянно проигрывала. Важное.

А может, нет?..

Володя Северцов устало сел на расстеленную прямо на земле куртку-ветровку и забулькал водичкой. Тяжёлый денек выдался. Нет, на легкотню он и не рассчитывал, записываясь в этот лагерь, но…

Если быть честным, признался он самому себе, то угнетали, скорее, не жарища, грязь, мухи и неумелые новички, которым по сто раз приходилось объяснять, с какого конца за кирку браться.

Люся Решетникова, белокурая малявка с норовом василиска — вот кто был главной занозой в его, володиной, душе.

Познакомились они ещё перед отъездом, на «смотринах» — собрании студентов и преподавателей, где руководители практики давали вводную и терпеливо растолковывали молодёжи, как, что и когда делать. Володя шутил с приятелями и не сразу рассмотрел этот метр в кепке — весёлую, взрывчатую, с распущенными локонами девчонку. Но уж когда рассмотрел — мигом оттер в сторону пару нытиков, уже навостривших к ней лыжи, и стал очаровывать всеми доступными средствами. И ведь очаровал! Ведь согласилась в тот же вечер сходить в кино и кафе-мороженое, а потом и поцеловать. И от того поцелуя Володя ушёл то ли в параллельную реальность, то ли на седьмое небо, в общем, выпал из нашего мира и пребывал в этом блаженном состоянии всё время. Так что и мухи его не волновали, и споры куратора с лучшим другом Каримом, и жалобы Карима на родителей, не купивших вожделенную модель сотового… Любовь, как известно, эгоистична и знать ничего не желает, кроме самой себя.

Сегодня Люся осталась в Калинке, отпросилась по состоянию здоровья. Вчера её тоже на раскопках не видели. Созвонились они в обеденный перерыв, и Володя тщетно пытался добиться хоть какого-то вразумительного ответа — что болит и какими лекарствами любимая лечится. Люся была на удивление немногословна, явно скучала и разговаривала как-то… Не то что холодно. Нет, вряд ли, убеждал он себя в который раз. Точно — нет. Просто по интонации её было понятно, что какая-то ниточка, которая до вчерашнего дня невидимо тянулась от его к её сердцу, ослабла, и на ней появились задоринки.

А серьёзные ли? Он вскочил, рассердившись: сидит тут и ноет, как трехлетка, вместо того, чтобы пойти и наконец узнать, в чём проблема.

Дорога до Калинки показалась короче, чем обычно. Под горку и к красавице оно как-то само получается.

У домика, где жила Люся с двумя подругами, никого не было, хотя обычно в этот вечерний час хозяева-старики сидели на желтоватой облупленной лавочке, лузгая подсолнушки и обмениваясь замечаниями о «понаехавшей» молодежи и о том, что вот нынче старину не чтят, а в их-то годы…

Подруги, Катя и Марианна, с раскопа сразу ушли на Пясть купаться и велели передать, что будут ждать остальную компанию там.

Путь был свободен, и Володя вбежал, радостный, в дом и с порога крикнул:

— Аюшки, заюшки! Кто не спрятался, я не виноват! Люськин, а Люськин, я тебе решил…

Он не успел договорить. Откуда-то справа, из боковушки, слышались горькие, какие-то животные полустоны-полувсхлипы.

Он застыл, мучительно пытаясь сообразить, что делать. Женских слёз Володя боялся с детства, как огня, и всех плаксивых дев насмешливо звал «ивами». Вот только… когда плачет дорогой тебе человек, от него не отвернёшься и не сбежишь.

— Люсь. — Он неловко втиснулся в приоткрытую дверь, взгляд упал на знакомую узкую спину, худенькие бёдра и копну светлых кудряшек, блестевших в вечернем свете. — Зайкин. Больно тебе? Что тебе принести? Хочешь, за мороженым сбегаю…

Люся рыдала свирепо, кусая себе руку. Он инстинктивно подошёл, наклонился над кроватью, взял прядь волос и приподнял. Родной запах, самый лучший на свете для мужчины запах.

Потом Володя провёл пальцем по изящной спине, по выступавшему позвоночнику, сказал несмело:

— Опять не ела ведь. Сколько говорить, питайся нормально. Скоро буду на шею тебя наматывать, как шарф.

Попытался приобнять, убаюкать, оберечь, чтобы никто, никогда… Чтобы пальцем даже…

И вдруг она вскинулась, села на кровати, оттолкнула его прочь — почти ударила — и заорала. Так, что оглушённый Володя отшатнулся — показалось, вместо родного лица на него оскалилась перекошенная маска старухи-лицедейки:

— Пошёл вон! Клоун! Видеть тебя не могу, пошёл!

Он стоял и смотрел, моргая, а она кричала. Кричала безобразно, как взрослая, много повидавшая баба.

Клоун? Он?..

У него начали дёргаться губы и левая щека, как в далёком детстве, когда отец ругался с мамой и после хлопал дверью на всю квартиру, уходя к любовнице. То есть это потом, много позже, Вовка узнал, и то от Карима, что у отца есть другая. Что эта другая — мамин враг, разлучница, дрянь, и что она только денег хочет и дачу, которую отец от родителей получил.

В окно бил вечерний, последний свет, и на мгновение ему показалось, что волосы Люси загорелись. Володя машинально потянулся к ним.

Она ударила его по руке. Сильно. Со злобой.

— За что?

Вопрос повис между ними, как раздувшийся воздушный шар. Люся проколола его сразу же:

— Не люблю. Понял? Не люблю, и всё. Уходи. Лучше уходи.

И сказано это было так, что его сердце куда-то сползло тающим куском прогорклого масла, и щека враз закаменела.

Не любит.

На негнущихся ногах он вышагнул вон, проделал путь к дверям, дополз до крыльца и зажмурился. Заходящее солнце нежило, а не палило; воздух уже не давил на грудь.

Что-то другое давило, сильно. Не любит.

Впервые в жизни он не знал, что делать.

Ноги несли к реке, трава сминалась под тяжелыми шагами командора… А почему командор? И тут глупости, каким-то краешком сознания усмехнулся он себе, придумываешь ерунду. О донна Анна, изменщица моя…

Катя стояла на берегу и потирала одной загорелой ножкой другую. В воде плескалась Марианна. Слышался веселый писк, летели брызги, причём летели прицельно к берегу — Катя отпрыгнула, выругалась беззлобно.

— Притоплю, Усольцева, вот сейчас зайду к тебе и притоплю!

— А давай, коль не шутишь! — Марианна снова взвизгнула, расхохоталась и поманила подружку пальцем. — А, северный олень, иди к нам! Водичка — кайф!

— Дуры, — пробасил откуда-то из-под куста лежавший Карим. — Вам за день не надоело прыгать? Вовк, давай сюда, попьем пива, как белые люди. А эти пусть русалят как хотят.

Из воды брызнула мощная струя, облила Карима с вытянутой рукой, в которой была надёжно зажата бутылка тёмного.

— Убью, жэнщына! — он приподнялся, страшно заворочал глазами. — Зарэжу!

Ответом стал хохот. Катя присоединилась к подруге и наслаждалась купанием. Карим величественно махнул рукой и поставил бутылку на землю. Он откровенно наслаждался видом девушек в купальниках и даже порывался дотянуться до фотоаппарата, но чудо-технику его предусмотрительные подруги зачехлили и повесили очень высоко. А вставать кавказцу было лень. Так что прекрасные нимфы плескались и хихикали, а Карим взирал и вздыхал.

Володя молча сел, взял пиво и прижал к губам горлышко.

Допив до дна, бросил и оглянулся.

— Водка есть? — спросил шёпотом.

Карим всмотрелся: худое лицо друга было чужим. Добродушно почесал пузо рядом с краешком плавок:

— В магазин надо идти. Деньги есть, если так надо…

— Надо.

Володя подтянул колени к себе и обхватил их руками. Карим тихо засвистел и снова почесал — в этот раз мускулистую заросшую ногу, черные волоски протестующе топорщились под рукой.

— Да ты в печали, сокол.

— Заткнись. Пить хочу.

Свист, на этот раз протяжный и горестный.

— Пить надо меньше, махор. Особенно водки. Особенно из-за бабы. Люська?

И тут Володя дёрнулся, но Карим, знавший его уже тринадцать лет, угадал движение: удар, и без того начатый из неудобной позиции, пришёлся в воздух.

— Тихо ты, сокол, — пропыхтел друг, ловко перехватывая запястье и на всякий случай наваливаясь мощным телом. Володя зло и отчаянно ворочался снизу, шипел:

— Пусти, сволочь кавказская, убью…

— Убивать потом будешь. Сначала пойдём выпьем и закусим. Потом снова выпьем и закусим. Потом побьём витрину сельмага и сядем в тюрьму, или побьём друг друга и не сядем. А при желании — можно и совместить.

— Вы там что, женитесь друг на друге? — заорала Марианна, и Катя взвыла и замолотила руками по воде. Брызги полетели веером, обе девушки, обессилев от хохота, едва не падали.

— Уже женились, сладкие, уже, — проорал в ответ Карим и шёпотом сказал полузадушенному другу: — Нажрёмся в хлам: ты из-за несчастливой любви, я, как дурак, из-за тебя. А завтра я нас обоих отпрошу у преподов, мой свет. Не сердись. Знаешь, я за тебя сердце вырежу из груди.

Володя угрюмо промычал что-то снизу, что при очень большом желании можно было принять за «да».

— Ну вот и хорошо, — обрадовался неуёмный кавказец и выпустил, наконец, свою жертву. — Значит, идём пить и нарушать общественные приличия.

Володя лёг на спину и бессмысленно уставился в небо.

Не любит. Всё.

Знать бы, кто перешёл дорогу — а что этот кто-то был, он всем своим сердцем, болтавшимся на тонкой нитке надежды, чуял. Знать — и наказать, не за себя, за то, что её мучает.

Ревность страшна. Ещё страшнее страх за любимого человека. А когда в котле соединяются и первая, и второй… Просыпается древний, бычьемордый зверюга, который до поры дремал, требует свою долю плоти и крови. На грани, на краю просыпается минотавр, и если уж бодрствует — трудно, почти невозможно загнать его обратно и захлопнуть обитую медью дверь узилища.

Чердак большого деревенского дома был местом, где можно отдохнуть и послушать, как бегают и ссорятся пугливые серые мыши.

Кот так и делал: сидя у отходившей от стены деревянной планки и щуря зелёные глаза, караулил. Лапки подобрал, как древний египетский божок. Остриженный хвост лежал неподвижно.

Внезапно в одну из многочисленных щелей ворвался с улицы ветер. И было в нём нечто странное — кот вздрогнул, прижал уши и тихо зарычал, а глаза засверкали совсем уж изумрудным и яростным огнём.

А вместе с ветром донеслось откуда-то издалека волчье «у-у-у», тоскливое, дикое, рвущее сердца всякого живого существа, велико оно или мало, старо или молодо. Где-то в глубине вселенского механизма на волос сдвинулись невидимые шестерёнки, пространство затрепетало, и маятник времени, который до сих пор качался мерно и правильно, сбился.

Кот вскочил, нервно задёргал хвостом, зарычал громче, напоминая в этот миг своего громадного африканского родственника.

Как и все его родичи, он мог существовать как внутри видимого мира, так и вне его. Мог — но не хотел. Потому что выходить за пределы уютного, обжитого мирка с любимыми людьми, вкусными обедами, тёплой печкой и многими другими радостями было опасно. За этими пределами обитали такие силы, такие существа, с которыми лучше было не связываться.

А сейчас кто-то или что-то оттуда рвалось сюда. Не физически, нет — только этого не хватало. Но даже если душой или частицей души…

Кот громко мяукнул.

Кто-то здесь потревожил тамошних обитателей. Кто-то плохой сделал так, что граница между мирами стала тонкой и ненадёжной.

И это было плохо. Совсем, совсем плохо.

Подождав, пока ветер стихнет, кот помчался вниз, встречать человека, который доставлял ему множество хлопот и в то же время — радовал.

Мыши, испуганно прислушивавшиеся к мягкому топоту лап, ожили, перепискнулись, заторопились по своим мышиным делам.

Глава 3

Письмо папе первое

Здравствуй, пап!

Я тебе пишу, потому что очень давно не слышал. Ты занят, я знаю, но вдруг найдётся время почитать мэйл?

В общем, мы снова тут, в Калинке.

Здесь хорошо. Прошлым летом я познакомился с ребятами Руслановых — Вадькой и Тимкой, и еще с девчонками — Людой, Викой, Марусей-беленькой. Беленькая — это потому что у неё косички как лён и кожа совсем белая, она не загорает.

А я загорел, пап, честно. Вот сейчас фотку приложу, чтобы ты видел, какой я стал чёрный. Как негр.

Ты только не смейся, я знаю, что хвастаться нехорошо, это я так…

В общем, что было вчера.

Пошли мы на речку купаться и всякое такое. А там собака Варенцовых лазила, мордатая такая, Ругер зовут. Он — овчарка, колли. Мальчик.

И совсем нестриженый, ему в такую жару плохо, вот и лезет к воде.

Он худой, пап, совсем. И Вика сказала, Варенцовы его плохо кормят. Вот ты скажи, пап, зачем заводить собаку, если кормить её не хочешь? Странные люди…

Я давно маму прошу хоть кого-нибудь, но ты же знаешь, у нас одна комната, и мама от шерсти чихать начинает…

Ну я и решил, что мы все должны его покормить. Сказал руслановским — айда по домам, еды попросим, сюда принесем и ему отдадим. Сам тоже хотел к Новилишне, но Ругер что-то совсем лёг, стал тяжело дышать, ну, я испугался и решил его покараулить…

Ребята тут классные, и девчонки тоже, духом сбегали, я и моргнуть не успел. Почему они меня слушаются? Да вот, я в то лето сначала с Тимкой подрался и засветил ему в глаз, потом с Вадькой, и ему тоже в глаз, только не в правый, а в левый, они меня сильно уважать стали. Правда, Руслановы потом приходили ругаться с мамой, но она у меня хорошая, сказала — пусть дети сами разберутся. Сказала, раз кто-то начинает решать проблемы кулаками, пусть будет готов к тому, что и на него пойдут стенкой… Ну, мы и разобрались, я Вадьку с Тимкой взял под своё начало, а потом девчонок. Девчонки, пап — они тоже люди, и драться могут ничего так, когда захотят.

Тем летом мы всей командой много чего делали. Я тебе вроде писал, ты не ответил почему-то… Ты только не волнуйся, пап, я понимаю, что у тебя много дел, новая семья и вообще… Это я так просто.

В общем, сгоняли они, притащили много всякой еды, накормили мы Ругера, а потом у Маруси взяли косметичку со всякой ерундой, ножницы достали маникюрные и еще канцелярские и постригли его немного. Нам так понравилось, что я решил найти кота Новилишны Филофея и его тоже постричь. Жарко же ходить в шубе.

Но Филофей умный, пап. Он от меня сбежал сразу, и я организовал на него охоту. Я был вождь племени калинцев, Вадька был моим разведчиком, Тимка — загонщиком, Люда — целителем, а остальные воинами.

Пап, мы на него охотились аж полдня! Все мокрые были, но поймали на каштане. Тимка его загнал на самый верх, и мне пришлось лезть туда. Было страшно. Правда.

Там небо было видно хорошо. А небо, пап, оно такое… Вот прямо не сказать, но такое небище, что закачаешься.

В городе я много сижу в сети, не обращаю внимания. А тут обратил.

Это здорово, когда небо так близко, что можно представить — сейчас вытянешь руку и дотянешься вон до тех облаков.

Я так и сделал, но снизу Маруська стала орать, и другие девчонки тоже. Нет, пап, всё-таки они дуры, хоть и умеют драться. Вечно мешают в самый неподходящий момент.

В общем, Филофея я уговорил. Сказал, что всё трогать не буду, только немножко постригу хвост. Мы с ним поняли друг друга. Вроде как поговорили на одном языке.

Когда я замолчал, он пошипел, но подполз по ветке близко и дал себя погладить.

Я чуть с каштана при этом не навернулся, представь, пап!

В животе так всё забулькало от страха.

Филофей слез первым, задом вперёд, я после него.

Внизу мы отдышались, я сел, он подошёл бочком, улёгся мне на колени, а я взялся за ножницы.

Маникюрные, пап — это дрянь, они режут плохо и мало, да ещё в шерсти путаются страшно. Так что спасибо Марусе, что она в косметичке не только их таскает, канцелярскими было стричь — одно удовольствие.

Да я и состриг-то всего ничего, правда. Немного по бокам прошёл и кисточку подровнял. Шубу трогать не стал, мне Филофей сказал по секрету, котам в ней очень даже ничего в жару. А я-то думал…

Руслановские, пока я делом занимался, балду гоняли — занимались армреслингом. Я б им сказал, что дохлый номер, они ж по силе равны, так бесполезно, вечно они друг друга проверяют.

Когда я закончил, Филофей ещё пошипел, но не зло, задрал хвост и ушёл. А меня, пап, так прихватило вдруг… не буду говорить, сколько я в кустах просидел у берега, ужас.

В общем, когда вылез, все уже спустились вниз по течению. То есть все, кроме Маруськи.

Маруська потом подошла и попросила, чтобы я её поцеловал. Я ж говорю, пап — они все до одной дуры. Ну как можно такие вопросы задавать? «Если ты меня поцелуешь, я тоже смогу с котами разговаривать?»

Она на меня смотрела, а рядом плескалась Пясть. Рыбы там мало на самом деле, но и ладно. Зато купаться и загорать хорошо.

Ты, пап, никому не говори, и маме тоже, но я её поцеловал. Маруську.

Она стала красная, глаза опустила и молчала. Я тоже. А что сказать?

Потом она убежала к ним, а я посидел под каштаном.

Не знаю, перейдёт ли к ней моя способность говорить с Филофеем, но целоваться оказалось приятно. В щёку точно. А взрослые-то куда только не целуются, судя по кино и книжкам…

Но я пока на этом остановлюсь, пап, не хочу близко к девчонкам подходить. Они же такие… я уже говорил, повторять не буду.

Короче, день вчера был такой, что хоть за голову хватайся. Но ты не подумай, что я жалуюсь — весело было, правда.

Мама меня потом послала в сельмаг, по секрету от Новилишны — сказала купить конфет хороших, развесных, в подарок хозяйке нашей. Самые вкусные — это сливы в нуге и шоколаде, точно знаю, но у нас денег на такие нет, мама же в университете работает и подрабатывает репетитором для старшеклассников, но всё равно не хватает… А взятки она не берёт. Говорит, не заработанные деньги, как сырая рыба — плохо перевариваются…

Взял я конфет попроще, ореховых, тоже ничего, даже бумажку прочитал, ну, то, что мелким шрифтом. Там написали, что есть какао-масло, значит, конфеты хорошие, не фигня какая.

Пап, ты знал, что настоящего шоколада в мире так мало, что едва хватит всем немцам на год? Вот, то-то же. Так что с конфетами этими повезло, если только на фабрике не соврали.

Люда, продавщица, мне сильно нравится, пап. Только никому не говори, ладно? Она такая… красивая. Как картина. Когда она мне сдачу даёт, прямо в руку, у меня мурашки по спине бегают.

Хотел ещё рассказать: я видел белую козу Маню, у здешнего попика Филиппа. То есть попиком его так, за глаза, местные алконавты зовут, а вообще отец Филипп, из церкви Михаила Архангела.

Она старая… и не совсем церковь, понимаешь, настоящую здесь взорвали ещё в 1927 году. А потом здешние потихонечку стали ходить к одному деду домой молиться, КГБ об этом узнало и хотело всех посадить. Но дед был непростой, у него сын был знатным чекистом и членом компартии, поэтому как-то дом удалось спасти.

И в результате дом стал церковью. Теперь все хотят деньги собирать на новую, но отец Филипп сказал — не надо. Деньги на другое пригодятся, а место есть, и ладно.

Он смешной такой, вечно думает о чём-то, по три раза переспрашивать надо. Но хороший.

Мама в церковь не ходит, а я хожу иногда. Просто так, там весело.

Бабульки тамошние на меня сначала бурчали, но отец Филипп их вразумил и сказал, пустите детей приходить к Богу, как сказано сами знаете где. Ну, они и устыдились, потом всё мне объяснили, что к чему и какие там порядки.

Так что я их простил. Тем более, пап, старые, уже одной ногой не здесь, что на них злиться…

И потом, попадья Марина варит такой вкусный суп с горохом и свиной поджаркой, даже у Новилишны не получается такого супа. Они меня на обед уже три раза приглашали, и дети у них классные, с Митькой мы вроде как тоже подружились.

Митька в шахматы ух как режется, откуда что взялось, пап. Сказал, его отец научил правилам, а потом сам стал задачки разные искать и тренироваться. Математик он, Митька. Я сказал, у меня проблемы с математикой, так он предложил помогать, если что, и ничего, что я уеду потом — можно и по сети спрашивать, и по телефону.