Куда он денется с подводной лодки

Моему другу

моряку-подводнику Игорю Орлову

и его верной подруге Аленке…

Небо, заштопанное на скорую руку серыми нитками кем-то там наверху, снова порвалось. Пятый раз за этот долгий день! И мелкий холодный дождь, словно сорвавшийся с тонкой нитки прозрачный стеклярус, начал сеяться сверху, нудно и бесконечно. Это не грибной теплый дождик в июле. Это холодная поминутная морось в конце сентября. Может, закончится так же, как и начался — мгновенно. А может, будет мочить всю неделю, затапливая соседний темный и мрачный в это время года, и без того мокрый в лес, в котором даже в хорошее сухое лето с трудом выживают напоенные влагой болота мелкие белесые грибы.

Ждать, что он закончится, значит, до сумерек время потерять, а Инге очень хотелось завершить поскорее все дела. Она уж и так была не очень рада тому, что развела эти огородные страдания, но бросать начатое не умела, и даже самое гиблое и безнадежное дело привыкла доводить до конца, даже если потом не переставала удивляться бесперспективности и никчемности содеянного.

Инга выглянула в окно. На стекле была видна вечная «радуга» — как на перегретом металле, следы побежалости — «бабьей жалости», как говорила подруга Тоня. Но даже через эту стеклянную «радугу» за окном было сумрачно и гнусно. Дождь все так же сыпался, будь он трижды не ладен! Инга достала с припечка просохшую старую куртку с капюшоном из выцветшей болоньи цвета линялых семейных трусов, шерстяные носки в веселую полоску и резиновые сапоги, которые были ей безумно велики и дрыгались на ноге, противно шлепая голенищами.

«Да-а-а… У Тосеньки ножка изяЧная!» — со смехом подумала в очередной раз Инга про подругу, которая любезно предоставила ей временное пристанище — собственную дачу во мшинских болотах. В крохотной прихожей подхватила ведерко и совок, и, зябко передернув плечами, выползла во двор, придерживая ногой, болтающейся в сапоге, скрипучую дверь.

I

Если бы еще пять месяцев назад кто-то сказал Инге Валевской, что она будет жить в покосившейся на один бок из-за подгнивших венцов, даче, посещать по утрам тесный скворечник в дальнем углу сада, в котором неудобно разместились «удобства» — деревянный постамент с аккуратной дыркой посередине, прикрытой крышкой от посылочного ящика с ручкой из старого деревянного кубика с буквой «М» наверху, и спасать своего породистого лысого кота Митрофана от соседских оглоедов, пьяных от любви к единственной в поселке кошке — она бы рассмеялась. Потому что этого даже в страшном сне представить она не могла. Да и все, кто знал ее — тоже.

Еще пять месяцев назад Инга жила припеваючи, и, как о такой жизни говорить принято, как сыр в масле каталась. Причем, не какой-нибудь простецкий сыр, российский или голландский, а непременно французский «ле фромаж» — Бри, Рокфор или Камамбер. Отец Инги и ее брата Ингмара оставил детям хорошее состояние, поэтому золушкой Инга не была никогда, удивительно сохранив при этом в папиной роскоши скромность и непритязательность. Рокфор — Рокфором, но если жизнь заставляла, могла довольствоваться и кусочком черного хлеба, густо посыпанного крупной серой солью. Да еще и удовольствие от этой крестьянской еды получала самое настоящее.

И хоть была она той самой принцессой, которая почувствовала под кучей тюфяков крошечную горошину, огромные резиновые сапоги, сваливающиеся с ног, ее не пугали, равно как и испорченный маникюр. Куда страшнее были предательство, и последовавшее за ним одиночество. Его она, кстати, выбрала добровольно. Муж Инги, Стас Воронин, просил ее «не делать глупостей», когда она молча собирала свои вещи. Но Инге от его предательства было так плохо, что она готова была уйти на вокзал с чемоданом. Только бы не видеть его, ставшего чужим в одно мгновение.

А случилось все банально. Как в плохой «пиесе». Да еще с презабавным современным концом…

Инга вернулась из командировки раньше, чем собиралась. Так получилось. Работа была завершена, а ей оставалось торчать в далеком сибирском городке еще неделю из-за заблаговременно купленных билетов на самолет — других не было. Делать ей там было абсолютно нечего. Знакомые — только по службе. У каждого — своя жизнь. Пока была работа, все варились в одном котле, а закончилась она — и у всех появились свои неотложные дела, главным образом — дачные.

Инга на выходные осталась совершенно одна в скучной гостинице, где в ванной комнате шмыгали по полу жирные коричневые тараканы. Чтобы не видеть паразитов, Инга отправилась на прогулку по городу, чужому и совершенно не интересному до такой степени, что даже работа, которую она так любила, и которая была связана с этим городом, не сделала его для нее родным и близким.

Ноги сами занесли ее в здание касс аэрофлота, и она, просто так, без всякой надежды, поинтересовалась у милой девушки, скучающей в окошке, а нет ли случайно одного билета на ближайший питерский рейс?

— Случайно есть. Одно место есть, на сегодняшний рейс, вечерний, — девушка внимательно посмотрела на Ингу. — Только если хотите брать, берите сейчас. Его только что сдали. Никто не успел купить…

Инга даже не раздумывала. Прикинула по времени — успевает сдать свой билет на рейс, который будет только через неделю, и собрать вещи.

Через час она попрощалась с тараканами и горничной, покинула под ее придирчивым взглядом номер, как это было принято еще в застойные советские годы, и, поймав частника, помчалась в аэропорт.

Потом она летела целую ночь, и в призрачном тумане первомайского утра самолет благополучно приземлился в Пулково. Сонные пассажиры недружно поаплодировали экипажу и авиалайнеру, удачно завершившему полет, и потянулись с сумками и чемоданами на выход, не дожидаясь приглашения бортпроводницы.

А еще через час Инга приехала домой. Без звонка. Без предупреждения. Звонить мужу не стала, и брату с сыном тоже. Накануне не успела, не до этого было, а потом будить не захотела. Зачем? И так без проблем добралась. Пусть мужики поспят…

«Пусть мужики поспят…» — пронеслось в мозгу у Инги, когда в своей спальне, на широкой супружеской кровати, застеленной красивым шелковым бельем, ее любимым, цвета моря, она обнаружила не одного своего любимого мужчину, а двух. В первый момент Инга подумала, что Стас спит с Денисом, как это бывало много-много лет назад, когда маленький сын просыпался утром, вылезал из своей кроватки, с закрытыми глазами находил родительскую спальню, и забирался под теплый бок Стаса. Инга, приготовив завтрак, приходила будить мужа, и находила двух своих любимых мужчин в объятьях друг друга.

Инга попыталась отогнать виденье. Денису 19 лет, и вот уже год, как он живет у брата в Финляндии, учится в университете.

«Стало быть, это не Денис», — как во сне подумала Инга, разглядывая незнакомого парня, нежно прикорнувшего на плече мужа. Ему было лет тридцать, может чуть больше. Зрелый мужчина, можно сказать. Если, конечно, можно так сказать — «мужчина». Да и о собственном муже она теперь не знала, как говорить. Кто он? Мужчина? Женщина? Или вообще «оно»?

Ингу передернуло от омерзения, она уронила на пол ключи, и от металлического звука любовнички проснулись.

Стас, продрав глаза и увидев в дверях Ингу, уткнулся лицом в подушку, а незнакомый парень поспешно вскочил, обнажив при этом перед дамой свои худосочные телеса. Прикрывая свое сокровище, он отвернулся, и, наша-рив под подушкой трусы, стал наспех одеваться. А Инга, не отрывая глаз, смотрела на его тощую, с шишками позвонков, спину, на которой красовалась цветная татуировка — бабочка. Парень шевелил лопатками, и издалека казалось, что бабочка помахивает крылышками.

Он оделся быстро, хоть и с трудом попал в штанины своих узеньких штанов «в облипочку» из какой-то блестящей ткани. Набросил на плечи пеструю рубашку, и пронесся мимо Инги, теряя на ходу шлепанцы. Через секунду она услышала, как внизу щелкнула закрывшаяся за ним дверь. А еще через минуту за домом взревел двигатель, и автомобиль вынесся на проселочную дорогу.

Стас все это время лежал, уткнувшись носом в подушку. Он, кажется, даже дышать перестал. И когда осмелился взглянуть на жену, ее уже и след простыл. Только ключи от дома остались лежать на полу в спальне.

Выматерившись вполголоса, но в сто этажей, Стас вылез из-под одеяла, надел белый махровый халат, валявшийся у кровати, допил прямо из горлышка коньяк — бутылка с остатками напитка стояла на полу, подождал две минуты, и, когда алкоголь тепло побежал по жилам, отправился к жене.

Он знал, что не будет никаких разборок. Инга не была истеричкой, и никогда не устраивала ему допросов с пристрастием, не допытывалась и не пыталась узнать тайное. И это было плохо, что она не скандалила. Потому что, в скандале можно было выложиться по полной программе. В споре, как известно, рождается истина. Разборка в семье могла хоть что-то объяснить, если объяснить что-то вообще в данной ситуации возможно. А когда женщина молчит, все его доводы будут словно булыжники падать в воду, и даже волну не нагонят.

Инга стояла у окна в большой просторной кухне. Мыслей в голове не было, кроме одной — ее предали. Причем, предали так, что даже поплакаться в этом она никому не может. На работе сказать, что застукала мужа в постели с мужиком — боже упаси! Сказать сыну и брату — тоже нельзя. Просто стыдно. Да и слов подходящих не найти. Слава богу, отец не дожил до этого дня. Вот уж кто бы докопался до всего сам! Да так, что пух и перья летели бы от муженька.

— Инь, — Стас Воронин как привидение в своем белом халате возник у нее за спиной и слегка тронул Ингу за рукав, от чего она брезгливо передернулась. Не смогла сдержаться, хоть и хотела. — Инь! Я прошу тебя — выслушай…

Инга так воспитана была, что если ее о чем-то просят, не могла отказать. Просит Стас — выслушай, и она вынуждена выслушивать, хоть ее и выворачивает наизнанку от его слов, от его еще такого родного вчера запаха, а сейчас противного и тошнотворного.

Инга промолчала, и Стас занудил.

Как она раньше не замечала, что он постоянно нудил?! Не говорил, а именно нудил, даже если это были не извинения и объяснения, а нормальные разговоры. Это его провинциальный комплекс неполноценности, который до сего дня казался Инге лишь милым чудачеством. А сейчас эта его привычка не разговаривать, а ныть, показывала его бабское начало. «Тьфу, черт возьми!» — выругалась Инга про себя, отметив, что уже давно что-то такое… бабское… в нем подозревала. Хотя… Не было ничего, что выдавало бы в нем …как бы это поточнее… не мужчину. Как раз наоборот. Ну, да что теперь об этом…

Инга потерла пальцами виски. В голове у нее шумело. Видать, давление… Она почти не слышала, что говорит Стас, улавливала только отдельные фразы:

— Инь, ну, пойми ты, я как врач тебе говорю: нормальное это дело, со многими мужиками происходит. Особенно по пьянке…

Стас осмелел, видя, что его выслушивают, и уже аргументировано вливал Инге об особенностях мужской физиологии, о том, что в Древней Греции это было нормально, и что-то еще. В голове у нее стучало — «бла-бла-бла», — так, кажется, говорят ее студенты.

Инга не могла больше всего этого слышать. Для него это было физиологической особенностью, для нее — предательством. Разные вещи.

Стас мучительно подбирал слова, и почти с ненавистью смотрел на жену. Ну, и сокровище ему досталось! Да другая уже давно бы поняла, что произошло недоразумение, что все это не повод, чтобы вот так молчать, как мумия. Да он сейчас для нее в лепешку расшибется, чтобы только загладить все. Хочешь на Бали? Завтра! Да хоть в Бермудский треугольник! Хочешь новую машину? Не вопрос! Любую!

Фокус был в том, что и Бали, и новую машину, и даже Бермудский треугольник его супруга Инга Валевская могла запросто устроить сама. А один звонок брату в соседнюю Финляндию, и на Бали можно было отправиться на вечное поселение. Впрочем, в Магадан тоже. И это Стас знал хорошо. Будучи мужиком сорока лет отроду, Ингиного пятидесятилетнего брата Ингмара Валевского Стас Воронин боялся, как огня. А строгий тесть его еще на свадьбе предупредил серьезно: дочку не обижать! Ей было всего восемнадцать, и брак этот «по любви с залетом» отцу Инги был совсем не нужен. Спасибо, что шею не свернули тогда жениху. Да и то только потому, что Инга была без ума от этого вологодского увальня.

Стас тогда хорошо уяснил, что брак в этой семье — святое. И загулы «налево» были у него сродни вылазкам в тыл врага. Один неверный шаг — и пиши — пропало. Тесть долго бы и разбираться не стал. В начале 90-х он внезапно разбогател и вместе с достатком в его характере появились новые, неведомые и ему самому ранее черты, такие, как жесткость, властность. У него всегда было обостренное чувство справедливости. Мог всю зарплату нищему на паперти отдать. Но мог и размазать негодяя, если довелось бы с таковым встретиться.

За Ингу со Стаса спрос был особый. Поэтому ни номера своего телефона в чужом мобильном, ни чужого волоска на собственной майке, ни — не приведи Господи! — вынужденной консультации у венеролога — он допустить не мог.

Потом старший Валевский заболел, и рак сжег его за три месяца. Умирая, папаша, кроме денег, бизнеса и движимости-недвижимости в России и Финляндии передал сыну заботу о семье Инги. И Ингмар заменил ей отца во всем. До сих пор при встречах он небрежно кивает в сторону мужа и спрашивает, зверски улыбаясь:

— Не обижает?

Остается надеяться, что Инга постесняется рассказывать брату о том, что ее муженек наворотил.

Сказать по совести, наворотил по глупости да из любопытства. В мужской компании не раз разговоры вели на эту тему, обсуждали, что да как. Кто-то плевался, но большинство помалкивало, видать, и правда, интересно, как это все происходит, если сегодня многие известные личности даже не скрывают своих наклонностей и пристрастий.

Стас даже не сразу понял, что говорит это все вслух. Просто увидел вдруг потемневшие глаза жены, понял, что уже и так далеко зашел в своих объяснениях, и замолчал.

Инга как будто ждала, что он, наконец, остановится. Она двинулась на выход, и, не посторонись муж, наверно, прошла бы сквозь него. В своей комнате она вытащила из шкафа большой чемодан на колесиках, и стала складывать в него вещи. Она еще не знала, куда поедет, где будет жить, и какие вещи ей для этого нужны, поэтому положила самое необходимое. В конце концов, в свой дом она всегда может попасть. Это сейчас ей нужно уйти и побыть одной, чтоб не видеть Стаса.

Он стоял у нее над душой и нудил о том, что все глупо, что у других куда хуже случается, что он, в конце концов, любит ее…

На этом месте Инга так посмотрела на мужа, что он замолчал. Он не пытался ее остановить, потому что не знал, что из этого выйдет. Тихая-тихая, а расцарапает морду, и объясняй потом коллегам, из-за чего сыр-бор.

Она не оглянулась на него, не сказала ни слова на прощанье. Она вообще ни слова не произнесла за этот час, что была дома. Закинула чемодан в багажник машины и аккуратно, как всегда, выехала за ворота, которые бесшумно закрылись за ней.

На повороте, перед выездом на основную дорогу Инга остановилась. Надо было решить, куда ей ехать. Ей хотелось не просто уехать от Стаса, а уехать так, чтобы он ее не нашел. А то, что он кинется ее искать, она не сомневалась. И совсем не хотела никаких встреч с ним. Ей вполне хватило сегодняшних объяснений про мужскую физиологию.

Инга достала мобильный телефон.

На часах было всего семь утра, когда Тосю Кузнецову разбудил звонок. Она взяла телефон и увидела высветившийся номер. Кого другого убила бы, но это была Инга — подруга любимая и дорогая.

— Ингушка, привет! Я заждалась тебя! Сколько еще можно сидеть в твоей Сибири?! Приезжай!

— Я не в Сибири, Тось, я прилетела, — голос у подруги был усталым и бесцветным. — И я сейчас приеду. Примешь?

— Странный вопрос! Конечно, приезжай. И что значит «примешь»? — Тося только хотела, было, допросить подругу с пристрастием, как она отключилась. В трубке послышались гудки отбоя.

Антонина Кузнецова с удивлением посмотрела на свой мобильник. Даже хотела позвонить Инге, и убедиться, что это не розыгрыш, но передумала. Если Инга сказала, что едет, значит, скоро будет.

Тося встала, закинула постель одеялом, и прошлепала в ванную, заглянув по пути в спальню мамы.

— Муль, ты проснулась?

— Как всегда. А тебе что не спится — день-то выходной? — в голосе Софьи Гавриловны Тося уловила тревогу.

— Муль, Инга прилетела из командировки, и сейчас к нам заедет. — Тося зевнула. — Вот, разбудила…

— Ингуша… Тонечка, я так рада, что вы с ней дружите. И ведь столько лет без ссор! — Софья Гавриловна откинулась на подушки.

До недавних пор Софью Гавриловну никому не приходило в голову даже в шутку «бабушкой» назвать, хоть на самом деле она была даже трижды прабабушкой: Тосина дочка Лидочка замуж выскочила сразу после школы и наградила семейство тройней. Три писклявых внучки — это вам не «здрасте-до свидания», это нянчиться надо. Но Софья Гавриловна в «няньках сидеть» отказалась наотрез. Впрочем, зная бабушкин характер, ее не очень-то и уговаривали.

Всегда подтянутая, с прямой спиной, словно палку проглотила, Софья Гавриловна была модницей и гуленой. Она сама изобретала умопомрачительные наряды, какие-то шляпки с париками, юбки с разрезами. Ей все шло к лицу, и она шла во всем этом великолепии, как королева. В музей, в театр, на выставку. Даже в модный бутик могла забрести, чтобы посмотреть, во что наряжаются современные богатые модницы. И плевать ей было на то, что богатенькие бездельницы, разбирающиеся в моде, как в женихах, кидали на нее насмешливые взгляды. Софья Гавриловна, гордо неся голову, украшенную какой-нибудь сногсшибательной шляпкой, ловила эти взгляды и посмеивалась. Ей так и хотелось сказать девицам: «Дай Бог вам быть такой как я через сорок лет!» И это была чистая правда. Она была молода в своем немолодом возрасте и теле. Потому и заносило ее в бутики, где она не стеснялась рассматривать тряпки, и плевать хотела на девок, наряды которых по стоимости могли сравниться с ее двухкомнатной квартирой.

Денег на подобные вещи у Софьи Гавриловны не было, зато фантазии — хоть отбавляй. И присмотрев что-то в магазине, она легко исполняла это из подручных материалов.

Тося называла эти мамины выкрутасы «обновками с шанхайским барсом».

— Ты не права, Тосенька! — поправляла дочь модная мама. — Я настаиваю на том, что это все-таки мексиканский тушкан!

Софья Гавриловна казалась вечной и непотопляемой, ничем не болела, и терпеть не могла разговоров про болезни, и вдруг этой весной ее свалил инсульт. Да так, что два месяца после больницы прошло, а она никак не могла придти в себя. Вот и лежала днями напролет, скучала. Поэтому, известие о приезде Инги Валевской, которую она по-матерински любила, приняла с восторгом.

Тося не успела сварить кофе, как в дверь позвонили.

— Иду-иду! — прокричала она из кухни, выжидая последние секунды, когда над джезвой поднимется кофейное облачко, быстренько капнула с ложки каплю холодной воды в пену, кинула щепотку соли, выключила газ, и поспешила в прихожую.

То, что у Инги стряслось что-то большее, чем просто банальный вираж любимого Стаса по бабам, про который подумала Тося, стало сразу понятно. На Инге не было лица. Тося обняла подругу, и почувствовала, как та трясется.

— Что? Ну что ты? — шепотом спросила Тося.

— Потом, Тось! Все потом, не при тете Соне, ладно? — Инга подула себе на лицо, смешно выпятив нижнюю губу, чтоб слезы не текли. Помахала ладошкой, нагнетая воздух. Внимательно посмотрела на себя в зеркало в прихожей. Быстренько скинула легкую куртку, туфли, и на цыпочках прошла в комнату.

— Ингуш, я не сплю, — сообщила ей Софья Гавриловна, и Инга направилась в ее комнату.

— Как Вы, теть Сонь?

— Нормально. Видишь — читаю… — Софья Гавриловна показала Инге глянцевый журнал.

— И стыдно сказать, что читаю, — понизила она голос. Потом покосилась на дверь, но Тони там не было, и она продолжила:

— Знаете, Инга, в наше время мы о таком даже не слышали. Это я про секс…

— Да… — задумчиво протянула Инга. — Мы в наше время тоже не обо всем в этой области слышали…

— Правда? — Софья Гавриловна оживилась. — Я, конечно, в силу своих лет всю эту премудрость, простите, только в теории теперь могу изучить. А вам… Вам я бы настоятельно рекомендовала. Как твой Стасик? Не косится еще на сторону? Вот, смотрите, что я тут вычитала: «Групповой секс очень сближает пару, в которой наметилась трещина. И у мужчины, и у женщины возникает забытое чувство собственничества, и на время в их постели наступает полная гармония». Вот! Применяй на практике, и куда он, на фиг, денется …с подводной лодки?!

— Мама, это тебе Лидка журналец подкинула? — строго спросила Тося, внезапно возникшая в дверном проеме. — Я ей, засранке, уши пообрываю! Я же дала тебе книгу, как раз той темы, что тебя интересует — мемуары разведчиков времен Великой отечественной, а ты всякую хрень читаешь!

Софья Гавриловна сложила губки бантиком, отчего морщинки вокруг маленького рта разбежались ровными лучиками, разгладила загнувшийся уголок странички журнала, и сказала:

— Мемуары я, Тосенька, всегда прочитать успею. Я, если ты помнишь, историк. Я их столько на своем веку прочитала! Я еще и свои написать смогу. А вот эта наука… — тетя Соня потрясла в воздухе многостраничным ярким журналом, — это для меня открытие. И Лидушку ругать не смей. Она мне просто привезла кучу этой макулатуры. Она так и сказала: «Баб! Мы эту макулатуру выбросить хотели, а ты, может, что вычитаешь». Никакого злого умысла. Так вот…

Софья Гавриловна жестом остановила Тосю, которая хотела ей что-то сказать:

— Не возражай! Если бы ты в свое время эту «макулатуру» читала, и выводы делала, ты бы не куковала сейчас одна-одинешенька. Петька твой от тебя сбежал, потому что ему скучно стало!

— Мам, да ты-то откуда знаешь, почему Петька сбежал???

— А вот отсюда и знаю! Не было у вас с Петькой нормальной сексуальной жизни, — сказала, как отрезала Тосина мама. — Сначала всем колхозом в коммуналке ютились, потом в «хрущобе», где каждый вздох на три этажа было слышно, а потом, когда уж в нормальную квартиру перебрались, у Петьки твоего начался кризис среднего возраста. И ты ему уже светом в окне не казалась, вот и понесло его этот самый «свет» искать — на юных потянуло.

Тося развод пережила три года назад. Сначала очень тяжело было, потом, как у всех — зарубцевалось. Но вспоминать и говорить об этом она не хотела.

— Ладно, ма! Что вспоминать-то? Что было — того уж нет. Читай дальше, а мы с Ингушей удалимся посекретничать. Я тебе твой кофе сейчас принесу.

— Кофе по-морскому? — строго спросила Софья Гавриловна.

— Ну, а как иначе? Мам, ты спрашиваешь об этом каждое утро!

— Спрашиваю. Для порядка!

Софья Гавриловна пила особый кофе, с солью. Этому ее научил один знакомый «адмирал». Звание морское у него было явно пониже, но тетя Соня называла его не иначе, как «мой адмирал». И от него в семье Кузнецовых кофе «по-морскому» научились пить все. «Адмирал» давно уже отправился в лучший из миров, а память о себе оставил. И всякий раз за утренним кофе Софья Гавриловна, поднося к губам крошечную чашечку, и, глядя на черно-белое фото в книжном шкафу, непременно поминала своего друга:

— Ну, с новым днем тебя, «мой адмирал»!

— Рассказывай, что стряслось? — спросила Тоня Ингу, когда они уединились на кухне за закрытой дверью. — Стаська загулял…

Она даже не спросила. Сказала. Как само собой разумеющееся. Кризис у мужика за сорок — он и в Африке кризис.

— Если бы просто загулял… — Инга помешивала ложечкой кофе, в который забыла положить сахар. — Я даже не знаю, как сказать…

Она и правда не знала, как все выложить подруге. Сначала думала соврать, сказать, что как у всех, ее Стас загулял. Потом решила, что ей самой от этого легче не станет. Надо было озвучить правду, а это она могла сделать только в этом доме, лучшей подруге, которая — пытать будут, — не сознается.

— Мама твоя прямо в точку попала. — Инга грустно посмотрела на Тоню. — Ты только не падай, но Стас изменил мне не с женщиной…

— А с кем? — Антонина уронила тапок с ноги, который покачивала ритмично на носочке.

— С мужиком! — выдохнула, будто собралась нырнуть в воду, Инга.

Тося присвистнула. Она это умела ловко делать еще с детства.

— Не свисти! Денег не будет, — привычно отреагировала Инга.

— Не беда! Их и так нет, — ответила подруга.

Потом Инга долго и путано рассказывала, как все было, что говорил Стас, и как она себя вела.

— Вот и все. Вещи у меня в чемодане, чемодан в машине, а мне надо придумать, где пожить. У тебя не останусь, не проси! — опередила она подругу. — Во-первых, Воронин сюда припрется и тут нудить будет. Во-вторых, мама твоя — женщина очень не глупая и проницательная, и придется ей все рассказывать. Она, судя по сегодняшнему разговору, все поймет, да того гляди, еще и оправдает Стаса. Вроде, как он по-современному поступил. Нет, у тебя не останусь. И вообще, хочу просто одна побыть. Мне, знаешь, какая мысль в голову пришла…

Мысль попросить у Тоси ключи от их дачи пришла ей в голову, когда она уже подъезжала к дому подруги. То, что там ее никогда не найдет благоверный — это точно. Дачные поселки на мшинских питерских болотах — это местечко пострашнее Бермудского треугольника. И вообще, там ее никто не знает. И самое главное: домик у Кузнецовых хоть и в садоводстве, но не в общей куче, а на отшибе. Там по берегу ручья вытянулось всего несколько участков.

Когда Кузнецовы вступали в дачный кооператив, то слегка опоздали. И им, последним в списке, отдали неудобья за ручьем у леса. Так пять участков оказались на отшибе. Вроде, и рядом, и в то же время — в стороне.

Справа от тети Сониных хором — дача одинокой старушки, которую зовут Грибушка, из-за того, что она каждое лето, даже не урожайное — с грибами. Бабушка живет в поселке круглый год. Ее соседи слева — владельцы автолавки, которая привозит продукты из города. Тоже живут в поселке безвылазно. Благодаря им, бабка Грибушка не остается без хлеба и макарон.

Слева от дачи Кузнецовых дом, который пустует уже пару лет. Хозяева лишь изредка наведывались в него. Огород зарос бурьяном, сквозь который улицы не видать. Только поле за домом они по весне засадили картошкой. И самый крайний дом — сторожка, в которой живет сторож поселка — нелюдимый, но добрейший мужик Савватий Степаныч, подкармливающий всех брошенных непутевыми дачниками кошек и собак. Вот и все соседи. Участки у всех кривые и кособокие, никто тут особо-то и не высчитывал шесть соток, поэтому жили «заручьевские» просторно и широко.

У остальных, перед ручьем, ближе к железной дороге, плотно друг к другу нарезаны были квадратики ровно по шесть соток. В городе — хрущевка, и тут хрущевка. На такую дачу Инга ни за что не поехала бы. А вот Тосины и тети Сонины неудобья обернулись для нее спасением.

— Инь! Да ты там с тоски умрешь! — Тося смотрела на подругу с жалостью. — Нет, мне не жалко — бери ключи. Мы в этом году туда не поедем — это однозначно. Да в любом случае ты бы нам не помешала, но ты-то как там будешь?!! Ты же знаешь, что там и как. Удобства во дворе! Слава богу, вода в доме есть. А с работой как? Как ты будешь ездить? Это ведь три часа в одну сторону, и столько же обратно…

— А я не буду ездить каждый день. Я все решила…

Она и правда все решила с работой. Давно уже хотела своими материалами, собранными в экспедициях на Севере заняться, да все руки не доходили. Видимо, пришло время.

— Ты уйдешь из Университета? — Тося снова с жалостью посмотрела на подругу.

— Ну, во-первых, уже почти лето, и моей работы там на куриный шаг осталось. Во-вторых… Тонь, ну, что мне не хватит что ли денег? Ты же знаешь, университет у меня совсем не для зарабатывания средств на проживание был. «Был»… Видишь, я о нем уже в прошедшем времени, — грустно сказала Инга. — И вообще, Тось, не смотри ты на меня, как на умирающую. Перевезу свои тетрадки, компьютер у меня есть, и займусь, наконец, наукой.

Она и правда собиралась серьезно поработать, но на запущенной даче Кузнецовых надо было для начала навести порядок, а это оказалось делом не легким. Софья Гавриловна, будучи дамой модной и экстравагантной, на даче жила как крестьянка. И весь хлам, скопившийся за зиму, весной перевозила за двести километров.

— Какое счастье, что у нас нет машины! — говорила иногда Тося. — Ты представляешь, сколько бы мама могла увезти на машине, если даже в сумке-тележке с колесиками она умудряется за лето перетащить туда гору барахла! На чердаке стоит сундук. Я как-то добралась до него. Думаешь, что там было?

— Что? Золото-алмазы?

— Ага! Лифчики мамины! Штук сто, наверно, атласные «чепчики» времен хрущевской оттепели! Я ей говорю: «Мам! Ну, на фига ты это сюда притащила? «Носить буду! Не выкидывать же!» — ответила! Куда носить?!! Сколько надо женщине этого добра??? Не сто же штук!

— Так ты бы выбросила, — посоветовала подруге Инга.

— Да ты что?! Она проверит сохранность, и скандала не оберешься. Пусть лежат…

Инга забралась на чердак в первый же день. Там было тепло от нагревшейся на солнце крыши. В щели и мутное чердачное окошко пробивались лучи, в которых вихрились миллиарды пылинок. Они щекотали нос так, что Инга расчихалась.

Она нашла тети Сонин сундук. В нем, и, правда, обнаружился склад атласных старых бюстгальтеров, смешных и стыдливо-уродливых, сшитых в пятидесятые годы на советской фабрике нижнего белья простенько и недорого.

А на самом дне сундука Инга нашла фотоальбомы, и от нечего делать расположилась в пыльном старом кресле, стоявшем посреди чердака, и открыла первый, сильно потертый, с металлической застежкой на толстенных корочках переплета.

В нем были старые пожелтевшие фотографии. Виды какого-то поселка или маленького городка, видимо, на севере: полузанесенные снегом улицы, скользкие деревянные мостки-ступеньки в горку и с горки, полоска воды с подводной лодкой у причала, бравые веселые моряки. На одних фотографиях — чистенькие, в парадной форме, на других — чумазые, в интерьере подводного корабля.

— Ну-ну! — сказала Инга вслух сама себе. — Это у нас единственная любоФФ тети Сони — моряки!

Тетя Соня очень любила этот старый анекдот, про то, как бабушка поучает внучку: «Любовь в жизни должна быть единственная, внученька! Вот как у меня — моряки!»

* * *

Через три дня после того, как все это произошло, на Ингу навалилась жуткая беспросветная тоска. Она, наконец, поняла, что все это было именно с ней, а не в плохом кино, как казалось сначала. Как будто действие успокаивающего укола закончилось.

Она проснулась в тот день с головной болью, с тяжестью в сердце, и — самое неприятное для нее, — с жалостью. Она жалела себя, сына, и, как это ни странно, — Стаса Воронина.

Все-таки она его любила, хоть и замуж так скоропостижно вышла назло тому, кто предал ее двадцать лет назад — поверил сплетням, и бросил.

А Стас… Инга даже по истечении двух десятков лет в браке относилась к нему с трепетом. Впрочем, было отчего. Стас был нежен и ласков, покладист, но где надо — решителен. Он не обделял Ингу вниманием, и не заставлял ее ревновать. Если даже в его жизни и были какие-то тайны, то он сумел сделать так, что Инга никогда о них даже не догадывалась. А самое главное, она помнила, как он спас ее тогда от одиночества, от детского такого горя. Он оказался лекарством от первой любви.

И вдруг… Будучи по своей природе правдоискателем — вся в отца! — Инга вдруг явственно ощутила, что это такое — правда, которую иногда лучше не знать. И ведь если бы она докапывалась, если бы, как следователь, связывала ниточки, чтобы вытянуть всю правду! Нет! Правда эта сама упала в ее руки, как плод перезрелый, и что делать с ней теперь, Инга совсем не знала.

Она понимала только одно — ее благополучная семейная жизнь рухнула в одну минуту. Потому что, после того, что она увидела своими глазами, она не представляла, как могла бы снова лечь с мужем в одну постель. Просто лечь. Обо всем остальном — ни слова! Она винила себя в том, что не позвонила заранее. Пусть бы была у Стаса его тайная жизнь. Может и не жизнь, а так, эпизод, как он сам ей сказал. Но она бы не знала об этом и смогла бы, как и прежде, жить в семье, заботиться о нем, о том, чтобы у него были свежие носки и рубашки и необходимая литература для диссертации, которой Стас занимался, блинчики по воскресеньям и соль Мертвого моря для ванны. И еще тысячи мелочей, о которых Инга никогда не забывала. Она взяла на себя добровольно заботы о муже, и делала для него все с душой. Просто, по-другому она не представляла своей роли в семье.

И вот все это рухнуло в одно мгновенье. И впереди еще были объяснения с сыном и братом, и она совершенно не представляла, как это сделать. Сказать в лоб тому и другому правду? Денис отвернется от отца, а брат… Ингмар нрава был сурового, как отец. И вправду ведь «закопать» может бывшего мужа.

Стоп! Муж еще не бывший, во всяком случае, по документам. И это еще одна больная мозоль. В случае развода, Стас теряет очень много. Сам он хоть и не последний человек в своем деле — Воронин был очень хорошим пластическим хирургом и прекрасно зарабатывал, но загородный дом принадлежал по праву наследования Инге и Денису. Так захотел старший Валевский. Стало быть, Стасу придется уходить чуть ли не на улицу. Кошмар!

Инга на мгновение забыла о себе, о том, что пока не ему, а ей пришлось уйти из отцовского дома, и не по своей прихоти, а потому что муж ее оказался слишком любопытным, и слишком современным. Ей было жалко больше не себя, а Стаса. Она вдруг всей кожей ощутила, как все плохо. Другой жизни — без семьи, — она себе не представляла. Жизни с ним после всего увиденного, она не представляла тоже. И хоть разорвись! Думать о том, что она что-то новое и добротное построит в свои тридцать семь — сомнительно. Да и не хотелось ей. Стас был родным. И это было то самое главное, что по прошествии трех дней буквально парализовало Ингу. Это было как смерть любимого человека. Только, умри он по-настоящему, ей, наверное, было бы гораздо легче.

Хандра навалилась на Ингу такая, что не радовало нежное майское солнышко, которое она так любила всегда. Она потеряла всякий интерес к жизни. Механически вставала с утра, потому что уставала лежать без сна с открытыми глазами. Механически варила кофе и выползала на крылечко. Она сидела на прогревшихся некрашеных ступеньках дома, по которым блуждали солнечные зайчики, пила, не чувствуя вкуса любимого напитка, шевелила босыми пальцами ног, и думала только о том, как прожить этот, еще один такой пустой день своей жизни.

Она знала, что должно пройти время. Трудно сказать — сколько. Когда умер отец, она залечивала душу года три. Однажды, по прошествии нескольких месяцев жизни без папы, Инга, перебирая вещи, нашла его старый свитер — отец носил его в саду, когда приезжал погостить к дочери и зятю. Свитер сохранил отцовский запах — смешанный дух хороших дорогих сигарет и любимой его туалетной воды свежести моря. Инга зарылась лицом в свитер и расплакалась. Удивительно, но после этого ей стало легче жить. Как будто ощутила его рядом, как будто он сам, откуда-то с небес, наблюдал за нею, и этой материальной вещью дал понять — там не страшно.

Свитер вскоре утратил родной запах, а Инга стала относиться к смерти иначе. Она постоянно мысленно разговаривала с тем, кого любила безумно и после жизни, и ей было хорошо оттого, что у нее есть ее маленькая тайна.

Сейчас умерла любовь. Вернее, не любовь, а семья, что было для нее синонимом любви. И сколько ей придется залечивать раны, она не знала, но догадывалась, что долго. И потому ей хотелось только одного — чтобы дни поскорее пробегали, отдаляя тот день, в который все это случилось. А время, как назло, текло медленно. Так всегда бывает.

Еще через две недели своего затворничества на даче Кузнецовых, Инга стала проявлять интерес к себе. Она внимательно разглядывала свое отражение в зеркале, и оно ей совсем не нравилось. Волосы потускнели, глаза потухли. «Женщина под сорок», хотя ей ее возраста никто никогда не давал.

И не из-за отражения в зеркале, а скорее из-за выработанной с годами привычки, она решила встряхнуться и посетить парикмахера и косметолога. Да, еще надо было забрать из дома Митрофана — лысого кота, которому без нее, наверняка, очень одиноко. Стас недолюбливал «ненормального», по его мнению, Митю, который родился без шерсти, криволапого, с усами, закрученными в крошечные штопоры. А Инга наоборот — души в нем не чаяла.

Когда Денис год назад объявил родителям, что уезжает к дяде Ингмару в Финляндию, где будет учиться в университете, у Инги будто кусок сердца отрезали. И хоть понимала она, что это когда-то произойдет, не думала, что так скоро.

С отъездом сына Инга второй раз в жизни ощутила свое сиротство. Стас, как мог, утешал ее, говоря прописные истины о том, что дети вырастают и уходят, и это нормально. Для Инги дом без Дениса опустел. Будто воздух выкачали. И этот вакуум надо было заполнить. Она уже знала — чем. Вернее, кем.

Митяя она привезла с выставки. Он был смешной и жалкий. Кот стоял на дрожащих лапах посреди кухни, как инопланетянин, прилетевший на Землю. У него были огромные глаза, усы-спирали и редкие детские волоски вместо нормальной кошачьей шубки.

Стас, увидев Митю, сел от неожиданности в прихожей под вешалкой и сказал:

— Он что, больной?

— Ну, почему больной? — возразила Инга. — Это порода такая — сфинкс.

— Он лысым так и будет? — снова спросил Стас.

Инга рассмеялась своим серебристым смехом:

— «Лысым»! Это он еще «одет»! Вот подрастет и по-настоящему облысеет.

Любви между Стасом и Митей не случилось. Митя бы и рад был его полюбить, но Стас брезгливо отдергивал руку, когда кот приходил к нему пободаться. Предлагать свою любовь, не получая взамен ласки, Митя не стал. Он любил Ингу. А когда она отсутствовала, общался исключительно с домработницей Катей, которая приезжала каждый день на своем крошечном автомобиле убирать дом, готовить и кормить Митю.

«И так, салон и Митя», — подумала с утра Инга, прикидывая, в котором часу лучше появиться дома, чтобы не встретиться там с Ворониным. По всему выходило, у Стаса был операционный день, и у Инги в распоряжении было много времени. Сталкиваться с мужем ей не хотелось вообще. Не для того она спряталась в этих болотах и сменила номер телефона, чтобы объясняться с ним. Все сказано. Дело не в «прости», которое она бы могла принять. Это понимали оба. Стас не был дураком. Жизнь раскололась. И, как это банально не звучит, — не склеить разбитую чашку.

Она провела весь день в салоне. Ее никто ни о чем не спрашивал, так как у Инги было золотое правило: с домработницей, парикмахершей, маникюршей и прочими очень милыми женщинами из сферы обслуживания, свою личную жизнь никогда не обсуждать. На то она и «личная» эта жизнь, чтобы никто не мог в ней участвовать своими советами и сплетнями. Все-таки, все эти милые женщины, которые делали Ингу красивой, ей не подружки. За их работу она им платит. А душевные разговоры — только с Тосей.

После всех намеченных и с блеском выполненных процедур Инга снова засияла. И теперь ее душевный раздрай выдавали только глаза. Да, глаза — это надолго. Это не брови выщипать. Тут время нужно, чтобы отболело.

Митя кинулся ей в ноги, едва она переступила порог дома. Воронин, как и предполагалось, был на работе. Дом сиял чистотой. Судя по всему, Катя, видя, что хозяйка не появляется, приезжала каждый день и вылизывала уголки.

— Митенька, солнышко! — Инга взяла криволапого котенка на руки, понюхала ему спинку — это у них ритуал такой был: встретились — обнюхались. Котенок громко урчал, «разговаривал», и терся носом о щеку хозяйки.

— Ну, все-все! Прости меня, маленький, я тебя не бросила, так получилось. Сейчас поедем домой… — Инга и не заметила, как новое свое пристанище «домом» назвала.

Она написала записку для Кати, чтобы та не волновалась, не найдя в доме котенка. В записке ни слова не было для Стаса. Поставив точку, Инга подумала мельком — не слишком ли это жестоко? «Не слишком»», — ответила сама себе, и, хорошенько заперев дом, поехала на дачу с заездом к Кузнецовым.

Тося встретила ее у парадной, расцеловала, едва Инга вылезла из машины, а потом уже осмотрела ее внимательно со всех сторон:

— Выглядишь в целом нормально, даже хорошо. Похудела. Тоже не так плохо. Только больше не смей! Но вот глаза… Как будто схоронила кого.

— Так я и так схоронила. — Инга поправила непослушную прядку волос, выпадавшую из-за уха. — Любовь.

— Ингуш, поверь мне: все пройдет, вечной любви не бывает. Там, где заканчивается одна, тут же освобождается место для другой.

— Бывает. И ты это знаешь. Пример — мама и папа…