Бесплатный фрагмент - Кровь и вода

Пролог на небе

Неизвестно, почему, но первое, что он нам показал — море. Огромное пространство в непрерывном движении — тысячи возникающих и рассыпающихся форм, подчиняющихся какому-то общему мощному ритму, но не похожих одна на другую. Это завораживало. Над морем клубилось небо — плотные, как шерсть, темно-серые облака висели обманчиво низко, хотя мы понимали, что на самом деле от них до моря должно быть далеко.

В этом море была какая-то особая свобода. Все понимали, что оно подчиняется законам материи, но живущие не дольше секунды, бесконечно разнообразные волны как будто опровергали это.

Потом мы увидели скалы — и столкновение стихий. Море шипело, набрасывалось на скалы и отступало, не в силах ни опрокинуть, ни растворить прочный, гладкий камень, и тут же атаковало снова, не щадя своих солдат. В трещинах скал цеплялись за жизнь невысокие изогнутые растения. Их трепал ветер, едва не раздирая на части, и они поддавались его напору, но сохраняли спокойствие наблюдателей, стоящих над схваткой. Море и ветер шумели на разные голоса: высокие ноты тонули в густом тяжелом шуме и снова вырывались на поверхность звука, удерживая логику сложной мелодии.

Сразу же после этого мы увидели и залитые солнцем счастливые долины, и цветы, и виноградники, и — далеко-далеко на севере — медленный снег, наполняющий прозрачный воздух, и все остальное. Но самая первая картинка навсегда останется в нашей памяти: море, арена бесконечной борьбы.

Если немного подумать, можно предположить, почему эта картинка была первой. Драматичность момента лучше всего видна в движении; она ускользает от глаз там, где царит иллюзия покоя. Он вкладывал в этот мир свою мечту, свои сомнения и свою надежду — надежду на то, что в этот раз война будет выиграна. И мы никогда не увидим, как материя ссыхается и теряет форму, уступая пустоте, как рушатся башни и умирают деревья, как рассвет останавливается на полпути, нарушая все законы, и мир сходит с ума, сдаваясь нашим вечным врагам.

— Пока достаточно, — негромко сказал он. В его голосе смешивались усталость и гордость.

Никто из нас не решался прервать молчание первым. Вопрос был слишком очевиден, чтобы сразу давать ответ. Образы перед глазами медленно гасли, освобождая наше внимание. Еще немного времени — и мы видим перед собой хорошо знакомый зал. Его стены условны и пластичны, как и все на уровне изначального бытия. Здесь все меняется легким усилием мысли, и поэтому нам ничего не грозит. А там, где каждый камешек включен в логику мира и связан ей с рождения до смерти — в мирах второго порядка — там наконец-то возникает другая, отдельная от нас жизнь, и вот она-то уязвима для атаки Тьмы. Когда вы слышите это, вы представляете себе не море, снег или песок, верно? Вы представляете себе разумных созданий со свободной волей — тех, для кого создается любой мир, да?

Его ладони излучали спокойный, чистый свет.

— Как вы понимаете, мне остается последний шаг.

— Сцена готова, нужны актеры? — почти насмешливо уточнил Азраэль.

— Картине не хватает главных героев? — почти одновременно с ним спросил Оберон.

Четвертый участник разговора промолчал, пожав плечами. Но когда прозвучал простой вопрос: «Как вам понравился этот мир?», он будто проснулся.

— Этот мир необыкновенно хорош. Лучше, чем все, что я видел. Я…

— Да, поразительно. Возможно даже, слишком много красоты, — перебил его Азраэль.

— Красоты не бывает слишком много, — мечтательно возразил Оберон.

— Я хотел спросить: будут ли те, кому предназначено жить и умирать в этом мире, лучше твоих прошлых созданий? Будут ли они сильнее?

— Хороший вопрос, — создатель сделал несколько шагов взад-вперед по шершавому каменному полу. — Ты всегда задаешь хорошие вопросы. Да. Я думаю, что да.

— Ты уверен?

— В Цитадели мечтают увидеть, как мы попробуем еще раз. И еще раз. Чем больше энергии мы вкладываем в эти истории, тем больше они получают, разрушая их. И даже полное уничтожение испорченного ими мира идет им на пользу, питает их. Я знаю только один верный способ не усиливать Тьму, — продолжал создатель мира, который мы только что увидели. — Этот способ очень прост: ничего не делать. Разрушить можно только то, во что другой вложил усилия. Ошибки есть только в написанном тексте. Если ничего не создавать — не за что зацепиться. В пустоте они не смогут сделать абсолютно ничего. Но каждое наше творение делает их башни выше и прочнее. Так было всегда.

— Я знаю, — холодно сказал Шемхазай. — И что? Ты предлагаешь больше не пытаться? Напоминаю тебе, что мы сражаемся с Цитаделью долгие тысячи лет. Они не всесильны. Более того, далеко не все из них бессмертны — по крайней мере так, как мы. Они зависят от нас и живут в постоянном страхе. А как только мы сделаем совершенный мир — им конец.

Глядя на него, было нетрудно понять: он живет победами и поражениями. Душа, закаленная войной, требовала новых вызовов. Было совершенно понятно, какой выбор сделает он, если создатель этого мира спросит: мы попробуем еще раз?

Азраэль и Оберон переглянулись. Азраэль мягко начал:

— И тем не менее, у нас остается один нерешенный принципиальный вопрос. Что мы пытаемся преодолеть — судьбу или несовершенство наших замыслов? Магистр, обречены ли наши попытки в любом случае? Или все-таки возможен мир, который устоит перед атакой Тьмы?

— Именно это я и постарался сделать. Но мне потребуется ваша помощь.

Шемхазай покачал головой:

— У меня есть предположения, что можно сделать. Ты дашь нам достаточно свободы?

— В рамках логики мира — конечно. Все, что я могу придумать сам, я могу и сделать сам. Но то, что придумаете вы — вы и будете делать. И нести за это полную ответственность, конечно.

В его голосе не было и намека на угрозу, но Оберон едва заметно вздрогнул, услышав эти слова. В тот день он выглядел совсем юным мальчиком; когда он смотрел на ландшафты нового мира, его глаза блестели от слез. Слишком много красоты.

— Хорошо, Магистр, — опускаясь на колени, тихо сказал Оберон. — Я согласен.

Шемхазай и Азраэль остались стоять. Было похоже, что Азраэля мучает какой-то неотвеченный вопрос. После нескольких минут тишины он наконец задал его:

— Что ты скажешь им о добре и зле? Как ты проведешь границы?

— Я постараюсь защитить их, — последовал ответ, — не лишая свободы воли. Кроме того, в этот раз нам потребуются более четкие законы, как я полагаю.

— Магистр, — продолжил Азраэль после паузы, — я должен сказать, что мой путь больше говорит о свободе мысли, чем о законах.

— Мы уже обсуждали это, Азраэль. Я уважаю твой путь и посмотрю, к чему он приведет. В прошлый раз у тебя было слишком мало времени, я помню. Попробуй в этот раз с самого начала. А ты… — его взгляд остановился на Шемхазае, — ты все понимаешь сам. Сколько надежд я на тебя возлагаю, воин.

По-прежнему стоящий на коленях Оберон искоса взглянул на Шемхазая, но тот не заметил этого взгляда.

— Я сделаю все, что смогу, Магистр. Я извлек важные уроки из прошлого поражения. Я знаю, где и в чем именно мы оказались слабы.

— Хорошо. Надеюсь, вы не будете мешать друг другу.

— Это неизбежно, — впервые за весь разговор улыбнулся Шемхазай, — но мы друзья. Мы постараемся договориться. По крайней мере, я могу это обещать.

— Я тоже, — сказал Азраэль.

Двое прямо взглянули друг на друга; встреча этих взглядов была похожа на столкновение моря и скал. Шемхазай стоял прямо и гордо, Азраэль мягко улыбался, сложив руки в странную фигуру — запястья касаются друг друга, открытые ладони обращены вверх. Воздух вокруг него поблескивал и чуть дрожал. Шемхазай улыбнулся в ответ — волевое, жесткое лицо преобразилось.

— Я знаю твою мечту, — негромко сказал он, — и помогу тебе исполнить ее.

— Что до меня, — заговорил Оберон, — то вы знаете мое мнение. Все эти попытки обречены, если позволить им просто жить, не пробуждая в каждом из них жажду творения. Я не понимаю, зачем создавать мир, переполненный людьми, живущими без цели и смысла — помнишь, как было в прошлый раз? Не лучше ли сделать мир для немногих — но мы будем уверены в этих немногих?

— Нет, Оберон. Это плохой путь. Каждый не может быть художником. В любом случае, потребуются пастухи, пекари и цари. Не пытайся сделать всех подобными себе.

Оберон разочарованно вздохнул.

— Увидите, что я был прав, — предупредил он, — но я уже согласился. Этот мир необыкновенно красив, и я попробую его сохранить. С самого начала.

— С самого начала, — согласился Шемхазай. — Проще создавать, чем переделывать. Я уже знаю, что я хочу создать.

Азраэль таинственно улыбнулся.

Стены зала снова стали превращаться в туман. Туман расступался под взглядом, обнажая скелет мира: силовые линии, закрученные в повторяющиеся узоры. Поверх этих линий постепенно возникали цвета и формы, звуки и запахи. Как будто приближаешься к картине: сначала схватываешь общий сюжет, потом разглядываешь мелкие детали. Горная цепь обрастает подробностями: землей, снегом, лесом. И уже потом, в середине пейзажа, взгляд останавливается на нескольких маленьких фигурках: это охотники идут через перевал. И сразу же понимаешь, что ради этих охотников и написана картина.

«Красота — в глазах смотрящего», — любил говорить Азраэль, возражая Оберону — тот яростно отстаивал тезис об объективности красоты. Но логика мира — и этого, и прошлых — казалось, была против него. Пока не появлялись зрители и художники, мир оставался не до конца живым, незаконченным. Даже водопады тоскуют без восхищенного взгляда.

Впрочем, в этот раз в начале творения появился сад. В саду пели птицы. Мягкий свет пробивался сквозь крупные листья, земля беззвучно дышала под травой. И вот, в счастливой тишине, четверо наблюдателей услышали первые — осторожные, любопытные, бесстрашные — шаги. Кто-то шел через сад, и они пригляделись, чтобы увидеть его лицо.

Пролог в Цитадели

Мастема смотрел, как они, облегченно вздыхая, оставляют работу и усаживаются на землю, устало приваливаясь спинами к разбросанным вокруг камням.

Первое, что они теряли, попадая сюда — свои лица. Точнее, их лица становились совершенно одинаковыми — усредненный портрет, не отмеченный ни красотой, ни уродством. Как маска, но живая — с естественной мимикой, не заставляющая подозревать, что она что-то скрывает. Действительно, эти портреты ничего не скрывали — они и были лицами, последней и окончательной реальностью для тех, кто сидел сейчас у камней. Точно так же стирались различия между полами, возрастами и расами. Неизвестно, хранились ли где-нибудь (кроме их собственной памяти) воспоминания о том, кем эти создания были когда-то. Цитадель дает каждому новую жизнь, не спрашивая, хочет ли этого человек.

Мастема иногда задумывался, по каким признакам они сами различают друг друга (судя по тому, что их губы шевелились, они разговаривали между собой, пользуясь паузой). Впрочем, кто знает: возможно, это не диалоги, а монологи, обращенные в пространство. Не исключено, что некоторые, у кого воля послабее, давно сошли с ума и видят перед собой искаженную картинку. Или беседуют с прошлым, скажем. Или, что вероятнее всего, надеются на перемены. Побег отсюда не просто невозможен, он и не нужен безликим — они же все так мечтали попасть в Цитадель. Теперь они мечтают о другом: о том, как они поднимутся к самой вершине. Таких историй мало, но они всем известны, их пересказывают друг другу в назидание.

Одинаковость их лиц и фигур могла бы произвести сильное впечатление на внешнего наблюдателя, попавшего на нижние уровни Цитадели. Он бы растерялся, не понимая, как с ними разговаривать, пытался бы запомнить какие-то мелкие детали, но тщетно. Через несколько минут он все равно не смог бы отличить одну фигуру от другой. К тому же, каждое их движение оставляло в воздухе долго живущий след, окончательно запутывая неискушенный взгляд. Как будто они двигались не сквозь воздух, а сквозь воду — потревоженное пространство сопротивлялось.

Камни и земля были покрыты горькой, невесомой пылью, поднимавшейся в воздух от каждого движения — высоко, чуть ли не до плеч. Мастема всегда удивлялся этому, спускаясь на нижние уровни, особенно сюда, на уровень шестнадцать-пять, или уровень Черного Шума, как его еще называли. Как будто здесь и без этой пыли недостаточно помех: длинные тени, эти следы в воздухе от движений (как чернильные дорожки в мутной воде), неритмично вспыхивающее и гаснущее светило — настоящий хаос, полная дискордия.

Любым существам, привыкшим жить в мире, где есть мера и ритм, было бы здесь невыносимо, пока они не почувствовали бы особую меру и ритм Цитадели. Ошибаются предполагающие, что видимая дискордия и впрямь не имеет ни логики, ни смысла, раздирается внутренними противоречиями и вот-то рухнет под собственным весом. Нет, ничего подобного. Ни Совет, ни — тем более — Хранитель не были столь расточительны.

На нижних уровнях приходилось беречь все: свет, воздух, воду, любую материальную форму. Именно этим, а не жестокостью, скажем, объяснялось стирание лиц (точнее, различий между ними). Здесь, в Цитадели, правила предельная функциональность — и те, кто научился понимать ее законы.

На следующей ступени после безликих стояли сервы. Им сказочно повезло целых два раза: они не только попали в Цитадель, но и смогли доказать ей свою скромную ценность, вследствие чего их лица стали постепенно возвращаться к ним. Все начинают с самого низа, разумеется — с безликих. Но одни так и остаются безликими на долгие годы, а другие поднимаются выше.

Все они когда-то решили — как бы сказать точнее — изменить точку приложения своей преданности. Впрочем, обычно это называют «отречься от богов». По каким причинам они передумали и перестали молиться Творцу — неважно. Кто-то испугался. Кто-то соблазнился возможностями: властью, намеком на бессмертие, горизонтом другого мира. Кто-то поддался своим эмоциям, а точнее — ласке черной романтики. Универсальный для всех миров прием — вид крови на белой ткани — многих возбуждает. Наконец, были те, кто перешел на сторону Цитадели и ее Хранителя, повинуясь собственным выводам: ученые, теологи чаще всего. А, еще, конечно, были те, кто полжизни ни во что не верил, а потом сделал поверхностный, чаще всего безответственный, выбор. И — по закону причин и следствий — оказался здесь. Этих Мастема презирал больше всего. Отдать себя Цитадели — это вам не бросить монетку, решая, в какую сторону повернуть на перекрестке. Его оскорбляло, что кто-то может не видеть в этом абсолютной, не сравнимой ни с чем другим важности.

Размышляя о своей судьбе, он не мог представить себе себя, ведомого подобной случайностью — верить во что под руку подвернется. В глубине души ты всегда точно знаешь, для чего ты создан. Не думать об этом каждый день, не искать четкого ответа — преступление. Правда, самому Мастеме не пришлось искать ответ: он появился в сердце сразу после того, как проснулось его сознание. Но вокруг Мастемы были и другие примеры: примеры тех, кто искал и нашел. Они поднимались к этому знанию из пространства настоящего хаоса и дискордии, зовущегося душой: пространства, полного противоречий, тупиков, ошибок, заблуждений. Каким образом они достигали ясности? Как и в какой момент они понимали — всем сердцем, всей кожей — что их место здесь, и отправлялись в путь без колебаний? Загадка. Иногда ему казалось, что Хранитель в чем-то уважает этих искателей больше, чем Рыцарей. Та же самая схема, что и «Один раскаявшийся грешник дороже, чем тысяча праведников». Один пришедший долгой и трудной дорогой, прошедший путь от безликого до Рыцаря, дороже десятка тех, что родились здесь. Неужели? Нет, не может быть. Сервов — десятки тысяч. Рыцарей — сто сорок три. Между ними — бездна. Не только в смысле власти и магии.

Конечно, абстрактные рассуждения никогда не приносили никакой пользы. Поэтому Мастема думал об этом недолго. Скользя рассеянным взглядом по камням и будто бы приклеенным к ним человеческим силуэтам, он шел туда, куда и собирался. Возможно, кто-то провожал его глазами — его прямая, гордая фигура в черно-белом резко выделялась на фоне лишенного красок, скромного ландшафта. Работы здесь велись не слишком спешно, так что у них было время посмотреть, на секунду отвлекшись от своих занятий — или воспользовавшись паузой, как сейчас.

Даже сквозь пыль, и тени, и помехи было легко понять, чем они здесь заняты: строят новую дорогу. Старая — даже раствор кое-где повыветрился из щелей между камнями — дорога вела к любопытному зданию, совсем невысокому, но внушающему какое-то уважение. Его лаконичность намекала на точнейший расчет, сопровождавший строительство. Здание прочно стояло на толстых, основательных колоннах и слегка сужалось ко второму этажу. По поверхности матового коричневатого камня шел простой повторяющийся узор, оплетающий все здание, будто защищая его.

Проходя между колоннами, Мастема слегка наклонил голову в знак уважения. Он остановился, едва полумрак нижнего этажа полностью скрыл его от любых любопытных глаз.

— Что ты думаешь делать теперь? — тут же заговорила с ним жаба, сидящая в узкой каменной нише. Голос жабы немедленно подхватили другие создания, заботливой рукой размещенные неподалеку: группа каменных фазанов в углу, статуи с обломанными руками в каждой арке, круглые рыбы, укоризненно глядящие с пола. Весь этот бестиарий ожил и посмотрел на него, повторяя:

— Что ты думаешь делать теперь? Теперь?

Но Мастема давно привык к этим шуткам. Он благодушно погладил жабу, понимая, что все, на что она способна — повторять и усиливать его собственные мысли. Так что нет нужды кричать на нее или даже укоризненно смотреть. Единственное, что сработает — начать думать о чем-то другом. Под его рукой камень слегка вибрировал, будто спрашивая: какую форму мне принять? Что сказать? Мастема ощутил легкое желание изменить здесь что-нибудь, оставив напоминание о своем визите, но отогнал его, как каприз.

Жаба перестала дрожать и ободряюще сказала:

— Но ты что-нибудь придумаешь, верно? Мы верим в тебя.

— Мы верим в тебя! — отозвались фазаны, статуи и рыбы. Даже осьминоги на потолке что-то зашептали — и они явно были согласны с жабой.

Сухие каменные голоса тут же замолкли, едва Мастема сосредоточился. Помещение чутко отзывалось на любые перемены в душе вошедшего.

Мастема поднял глаза и произнес в потолок:

— Конечно, я что-нибудь придумаю.

— Рад слышать это, — саркастически отозвался потолок совсем другим голосом.

Способность Хранителя вселяться в каждый элемент мира и говорить сквозь него всегда заставала Мастему врасплох, хотя он знал, что именно этого и стоит ожидать. Хранитель наблюдал за ним, не отпуская ни на мгновение. Вряд ли он ждал, что Мастема совершит ошибку — ошибок за последнее время было уже сделано достаточно — скорее, хотел оценить его способность не падать духом в шаге от конца.

Со стороны спуск Мастемы на нижние уровни выглядел малодушным бегством. Увы, фактически так и было — никаким планом действий Мастема похвастаться не мог. Он хотел побыть один, не встречаясь глазами ни с кем, кто может его осудить — то есть с любым Рыцарем Цитадели.

Хранитель зовет его. Наверное, пришло время объявить приговор. Наказать Мастему за их преступную неосторожность, за ошибку. Мастеме было почти все равно. Он уже был наказан — потерял то, что он любил. То, чтобы главным в его жизни с самого рождения. Закрывая глаза, они видел перед собой это не улыбающееся, сосредоточенное и одновременно полное дерзкой надежды лицо, и ему хотелось умереть. Он потерял ее. Какая разница, что скажет сейчас Хранитель?

Мастема безмолвно смотрел в потолок, на осьминогов, готовый исполнить любой приказ.

— Немедленно возвращайся, — сообщил потолок. — У меня есть для тебя хорошие новости.

Рыцарь вспомнил свои недавние размышления о том, что сервы, ставшие рыцарями, дороже Хранителю, чем его дети, и поразился глупости этих мыслей. Если бы это было так, Хранитель не терял бы времени на разговоры с ним, и его голос не звучал бы так… ободряюще. Быть может, не все еще кончено?

Перемещения в Цитадели совершались не мгновенно, и Мастема двинулся вверх по бесконечным лестницам. Лестницы, лестницы… каменные, ледяные, зеркальные, пологие и крутые, прямые, изгибающиеся, спиральные… Небольшая группа сервов, встреченная им на одной из лестниц, почтительно расступилась перед ним. У этих уже были разные лица, того же сероватого оттенка, что у безликих. Впрочем, без тонкого металлического сияния, как у самого Мастемы — у того глаза и кожа едва заметно, холодно поблескивали в свете ламп-шаров, расставленных на некоторых лестницах.

Еще сотня шагов, фонтанчики невесомой пыли под ногами — и Мастема оказался перед высокой светящейся дверью. Она была сделана не из камня и не из железа — похоже, она вообще не была материальна. Единственная дверь в Башню Одиночества, не имеющую ни окон, ни других входов — в ту самую башню, куда мечтает хоть раз попасть каждый, отдавший себя Цитадели. Мастема чуть помедлил, собираясь с мыслями, готовясь предстать перед глазами своего отца.

Хранитель Цитадели получил ключи от Башни Одиночества не так давно, но он все реже и реже вспоминал о временах, предшествовавших этому событию. Как будто всегда было только то, что сейчас: эта единственная дверь, когда-то каменная, потом — окованная железом, теперь — состоящая из текущей вниз воды, дверь-водопад; широкие, удобно ложащиеся под ноги ступени; четкие линии каменных плит на полу. Хранителю были безразличны тепло и холод, но он чувствовал, что Башня беззвучно, ни о чем его не спрашивая, выполняет его желания: воздух в ней становился то разреженней, то плотнее, свет менялся, имитируя не столько смену времени суток, сколько смену настроения и ситуаций. Более того, Башня порождала музыку — большую редкость даже на верхних уровнях Цитадели. Неизвестно, почему, но этот мир конфликтовал с музыкой, не пуская ее в себя. Лучшие симфонии, прозвучи они на территории Цитадели, показались бы слушателями мертвыми и жалкими ученическими попытками, не способными ни на что вдохновить. Максимум, чего строители смогли добиться — простые ритмы, более или менее уверенно звучащие прямо из воздуха (барабаны, например) и затихавшие по желанию тех, кто управлял жизнью Цитадели.

Другое дело — Башня Одиночества. В ней постоянно звучала музыка — тоже разная в зависимости от момента, но настоящая, сложная.

Возможно, думал Хранитель, когда-то эта Башня была названа Башней Одиночества ровно потому, что выполняла все желания хозяина. Если к этому привыкнуть, башня начинала казаться не столько самым лучшим, сколько единственно возможным местом для жизни: все другие пространства были неприлично жесткими, полными форм, правил и законов, не желающих изменяться от одной мысли. Да, мир на уровне изначального бытия довольно пластичен, но для изменения чего угодно все-таки требуется сознательное усилие: от напряжения мысли до труда сотен рук, как здесь, в Цитадели. Башня же выполняла желания еще раньше, чем они осознавались, раньше, чем возникало ощущение нехватки, потребности в переменах. Идеальное место для любой жизни.

К счастью, ключи от Башни ни разу не получал изнеженный бездельник, стремящийся только к комфорту. Хранитель знал все свойства места, где жил, но почти никогда не вспоминал о них. И неудивительно — его внимания требовали другие вещи; требовали так настоятельно, что отвлекаться на праздные размышления о башне было просто нельзя.

К строительству Цитадели приложили усилия многие тысячи существ — от последних рабов до бессмертных, могущественных магов. В мирах второго порядка их называли бы (и называли) богами, ангелами или демонами. История скрыла от любопытных ответ, кто и когда начал это строительство, кто сделал первое усилие — но возможно, и к лучшему. Многие были уверены, что Цитадель была всегда. По крайней мере, с тех пор, как на уровне изначального бытия идет время. Конечно, мы не можем быть уверены, что это время идет линейно: пока что износ и энтропия как бы доказывали это, но никогда не известно, в каком месте система может замкнуться в кольцо.

Цитадель, как и любое творение, не могла быть создана из ничего, на пустом месте. Сделанное однажды гигантское усилие — чтобы отвоевать для нее место в ткани бытия — сделало возможным само существование Цитадели, но ни один камень еще не сдвинулся с места в тот момент. Строительство началось позже. Возможность создавать особых существ, крепко связанных с Цитаделью и способных действовать на ее благо — еще позже.

Зато с самого начала действовал один непреложный закон: энергию для существования Цитадели надо черпать извне. Из других обитаемых пространств.

Именно поэтому борьба между Цитаделью и Садовниками была настолько непримиримой. Цитадель стремилась к захвату других пространств — лишь для того, чтобы превратить их в надежные источники энергии для себя. Но что это значило на практике? Энергия высвобождается в процессе разрушения, расщепления, сгорания… И в прямом, и в переносном смысле. Рыцари Цитадели достигали своих целей, только если успешно запускали в других пространствах механизмы разрушения. В десяти случаях из десяти это приводило — рано или поздно — к окончательному разложению и распаду этих пространств, так или иначе. Либо разгневанный творец ставил точку первым, уничтожая испорченный мир, либо мир выходил из-под контроля, сходил с ума и рассыпался сам. Цитадель же, как нетрудно понять, всегда была больше всех заинтересована в том, чтобы обитаемые пространства жили как можно дольше — жили и порождали энергию. Однако, все время приходилось начинать сначала — рано или поздно любой мир не выдерживал давления.

Философы Цитадели быстро додумались до того, что в основе их мира лежит какой-то фундаментально иной принцип, чем в основе других миров. Странная форма жизни, абсолютно зависящая от таланта и усилий других творцов, а не собственного. Вокруг этого было много спекуляций, но дальше этой мысли — безусловно верной, как все сходились — никто не продвинулся.

Хранитель поощрял научные эксперименты, но не слишком горячо, не желая обнадеживать — он совершенно не рассчитывал, что этот закон получится обойти. Цитадель была обречена существовать так, как она была задумана — а Хранитель был уверен, что именно так она и была задумана. Мир, для жизни которого рано или поздно требуется смерть другого мира. А потом еще одна.

Да, и большинство живых созданий тоже попадали в Цитадель из других миров — кроме Рыцарей, рождавшихся здесь. Со временем они менялись до неузнаваемости, разумеется. В Цитадели и тело, и душа обычного смертного создания из миров второго порядка делаются такими… как бы это сказать точнее… непрочными, наверное. Точнее, тело либо начинает приспосабливаться к новой среде само, в соответствии со своими будущими задачами. Что же касается души — она как бы становится жидкой. Память сохраняется, но исчезает внутренний каркас, система причинно-следственных связей: например, эмоции проявляются невпопад, а очевидно противоречащие друг другу тезисы не вызывают у человека удивления. Если с этим ничего не делать, неизбежна самая печальная деградация.

Впрочем, многие избегали такой участи, если Цитадели были нужны их ум и воля. Точнее, даже так: если смертный, попавший в Цитадель, годился на что-то большее, чем черная работа, у него (или у нее) было немало шансов сохранить целостность души. Хотя, разумеется, все прежние привязанности разрушались, вера в любых богов исчезала без следа, а представления о добре и зле коренным образом менялись. Люди, отдавшие себя Цитадели, становились частью Цитадели — примерно так же, как стрелки часов становятся частью часов, когда мастер помещает их в предназначенное им место. Как и почему это происходило — почти загадка. Рыцари Цитадели не вели с каждым вновь прибывшим длинных разговоров — это было бы и невозможно, учитывая, как мало их всегда было по сравнению с огромной массой (тысячами и тысячами) смертных, призванных в Цитадель. Мир справлялся с ними сам, незаметно проникая в плоть и кровь, переделывая сознание.

Это могло вызывать у их бывших создателей только одно — ярость. Рыцари Холодной Короны, как иначе называли Рыцарей Цитадели, всегда были мишенью для самой сильной ненависти, возможной на уровне изначального бытия. Хранитель иногда вспоминал об этом (когда очередной мир превращался в пыль) и удивлялся, что такая мощная, концентрированная ненависть неспособна навредить Цитадели.

— Но зачем они каждый раз начинают сначала — создают миры, обреченные на гибель? — когда-то спросил Мастема у Хранителя.

В тот день Хранитель не принял никакого облика, предпочитая говорить с Мастемой голосом Башни, сквозь ее негромкую, слегка печальную музыку.

— Да, я тоже как-то раз задал этот вопрос. Получив ответ, я понял, что ответ был очевиден. А что бы ты делал на их месте?

Мастема рассмеялся.

— Да, я понял. Если они не будут этого делать — исчезнет смысл их существования. Верно?

— Примерно так. Создатели миров, не создающие миров — довольно жалкое зрелище, согласен?

— Они и так представляют собой жалкое зрелище, — презрительно заметил Мастема. — Они никак не могут нам помешать.

Голос Башни изменился. В нем зазвучали нотки стали и камня, зазвучали предупреждающе, как будто Мастема подошел к опасному краю:

— Не совершай этой ошибки. Не пытайся презирать тех, от кого зависит твоя жизнь. Если они действительно перестанут создавать миры или научатся делать их неуязвимыми для нас — Цитадели конец.

— Я понимаю, — недовольно ответил тогда Мастема. Первое время эта мысль никак не укладывалась у него в голове. Пришло время, и он по-настоящему поверил, конечно. После Четвертого Крушения, заледенившего пугающе большую часть средних уровней Цитадели — в те дни дела были так плохи, что Мастема мысленно приготовился попрощаться с жизнью. Наблюдая, как истончаются дороги, останавливаются колеса, бессильно стихает ветер, ломаются шпили на башнях, не выдерживающие внезапного перепада температуры, Мастема был уверен, что Цитадели действительно приходит конец.

Но они выдержали, и вместе с чувством победы пришло еще одно: холодное понимание того, что Садовники здесь ни при чем. Четвертое Крушение было просчетом Цитадели, а не тщательно спланированной атакой. Да, атак не было никогда. Ни тени внешней угрозы. В своих мирах творцы сражались как могли, но никогда не переносили войну за их пределы. «Почему?» — спросил Мастема и не получил ответа. Хранитель не знал, как именно защищена Цитадель. Возможно, ее нельзя найти. Возможно, в нее нельзя проникнуть. Но рыцари, покидавшие ее пределы, всегда легко находили дорогу назад, просто повинуясь ее Зову. Возможно, дело было именно в Зове. Откуда он исходил — неизвестно. Что будет, если он смолкнет? Плохой вопрос, потому что ни Хранитель, ни другие члены Совета не знали на него ответа.

Хранитель надеялся, что узнает о Цитадели больше, если доживет до возвращения ее создателя. Или будет правильнее сказать «архитектора»? Или «владыки»? Хранитель даже не знал, как его (или ее?) называть. Он получил ключи из рук предыдущего Хранителя, а тот — из рук предыдущего, цепочка уходила в бесконечность, и в распоряжении рыцарей не было ничего точнее смутных, обрывочных легенд. Он чувствовал, что некоторые тайны Цитадели принципиально непостижимы.

Но Историк придерживалась другого мнения. Она всегда говорила: «Нас не могли оставить вот так, без ключей. Мы плохо ищем или плохо думаем, но я уверена: все секреты Цитадели заключены в Цитадели. Вы же видите, какова природа этого пространства: да, нам все время нужна энергия извне — в отличие от тех миров, что создают Садовники; но зато Цитадель неизмеримо сложнее и разумнее. В тех мирах свобода воли — у людей. У нас иначе: в некотором смысле Цитадель сама обладает свободой воли и просто позволяет нам делать вид, что мы ей управляем. Она все знает про себя сама. А мы просто должны искать».

Воззрения Историка, хотя с первого взгляда и казалось, что они запутывают ситуацию еще больше, пользовались определенной популярностью среди членов Совета. Алоцер — Рыцарь, отвечавший за все средние уровни, например, был абсолютно убежден в правоте Историка. Один из лучших архитекторов подтверждал это: «Иногда мне кажется, что Цитадель сама решает, где и что строить, и если я не пытаюсь ее услышать, наказывает меня за неповиновение — здания разрушаются без видимых причин». Так недавно случилось на Уровне Сумерек — стоило положить последний камень, и башня тут же мягко рассыпалась на глазах изумленных сервов.

Хранитель возражал: «Если довести эту точку зрения до предела, то можно ничего не делать, а просто ждать, пока Цитадель прикажет. Как камень и воздух могут приказать? Даже если они пронизаны магией. Нет, Цитадель ждет наших действий и решений. Впрочем, все наши мысли должны быть направлены на ее благо».

Мастема припоминал: задолго до того, когда он удалился на Уровень Черного Шума, чтобы в тысячный раз подумать о своей трагической ошибке и о своей потере, Совет напряженно ждал известий от Садовников. Разумеется, Садовники никогда не извещали Цитадель любезным письмом: «Мы собираемся создать новый мир, добро пожаловать». Но по магическим возмущениям на уровне изначального бытия предсказатели Цитадели могли с некоторой точностью определить, чем Садовники заняты: еще зализывают нанесенные им в прошлый раз раны или уже собирают силы, чтобы попробовать снова. Да, похоже, Леонард со своими Рыцарями уже отправился вниз, в очередной мир второго порядка; Мастема помнил об этом смутно, в те дни ему было не до этого.

Мастема и предположить не мог, какую роль предложит ему Хранитель в этот раз. Будь он на месте Хранителя, Мастема отправил бы самого себя в самый дальний уголок Цитадели вечно заниматься самой однообразной, утомительной работой: например, управлять безликими. Или стать безликим самому. Неудача, постигшая Мастему недавно, была настолько ужасной (а к тому же, нанесла вред самой Цитадели, навлекла позор на Хранителя и ухудшила его позиции в Игре), что он даже не искал оправдания. Он не мог придумать оправдания даже в собственных глазах, и это грызло его — мало-помалу, день за днем. Еще страшнее было понимать, что он сделал бы это снова, если бы была хоть малейшая надежда на успех — так сильна была та запрещенная Кодексом страсть.

Его облик оставался прежним, но за прямой осанкой и благородным лицом — признаками безупречного Рыцаря — пряталась томительная неуверенность, если не страх. Мастема боялся, что теперь не сможет доверять себе. Что уж говорить о том, станет ли доверять ему Совет. В последнюю их встречу Историк смотрела на него как на грязь под ногами. А Хранитель, должно быть, стыдится сына.

Поэтому, оторванный от своих тяжелых размышлений голосом из Башни, Мастема непозволительно долго медлил перед дверью-водопадом, бездумно глядя на стекающую вниз воду. Наконец он вытянул перед собой руку — на перчатку налипла пыль с нижних уровней, как знак скорби — и коснулся еле заметного выступа справа от двери.

Башня встретила его сменой музыки: вместо певучей протяжной мелодии, что смутно слышалась через дверь, на Мастему навалилась басовитая какофония. Хоть он и был сыном Хранителя, его желаний Башня не выполняла — напротив, усиливала его муку, вместо того, чтобы успокоить.

Рядом с Хранителем виднелась еще одна фигура. Историк. Она встретила его презрительным взглядом — седая, невообразимо старая на вид высокая женщина, закутанная в одежды, напоминающие клочья облаков. Ее облик никогда не менялся. Увидев Мастему, она еле кивнула ему.

Хранитель стоял спиной к входу. Мастеме вдруг показалась, что он сейчас обернется, и у него не окажется лица — только смутный контур вместо различимых черт. Когда Хранитель испытывал гнев, его лицо дрожало, как горячий воздух, ежесекундно меняясь. Оторвать взгляд от этой бесконечной мозаики было невозможно. Говорили, что в лице Хранителя живет память обо всех лицах, когда-либо появлявшихся в Цитадели.

Забавно, что у безликих с нижних уровней и Хранителя была эта общая черта: отсутствие своего лица. Получая ключи от Башни, Хранитель прощался со своим именем и лицом, символически отказываясь от своей личности во имя Цитадели — как бы растворяясь в ней. Этот ритуал повторялся очень редко (чаще всего Хранители живут долго), но каждый раз после него Цитадель как будто укреплялась: каждая линия, каждый камень становились вибрирующе-живыми, даже слишком реальными, вплоть до рези в глазах.

Мастема вдруг подумал, что Хранитель может показать ему лицо сестры. Эта мысль одновременно отталкивала и притягивала — так манит людей большая высота, обещая сладкое падение вниз.

Однако Хранитель, очевидно, думал вовсе не о том, как бы усилить и без того ужасные душевные терзания Мастемы. Без предисловий, продолжая начатый на расстоянии разговор, он коротко и резко сказал:

— Ты знаешь, что некоторое время назад Садовники создали новый мир.

Он сделал небольшую паузу, ожидая вопроса, но Мастема почтительно молчал.

— Они решили объединить усилия. Мы чувствуем в этом мире намерения троих — возможно, самых сильных — Садовников. И тем не менее, они снова начали с сада.

— Да, — подала голос Историк. Она умела упрекать, даже соглашаясь. — Они всегда начинают с сада. Это их идеал.

— Мы решили дать тебе шанс, сын. Я поручаю тебе отправиться в этот мир — сейчас там действуют Леонард и его Рыцари. Он скажет тебе, что делать.

— Я была против этого решения, — заметила Историк. — Мастеме нельзя поручать сколько-нибудь важное дело. Я сомневаюсь, что ему можно поручить даже телегу с камнями — когда Рыцарю, отвечающему за дороги, его предложили, Гаап поспешно отказался.

Слушать это было унизительно, но Мастема по-прежнему молчал, подумал только: «Мне повезло, что мой отец — Хранитель».

— Приступай к делу, — закончил мысль Хранитель. — Если ты справишься, прошлое будет забыто. Полностью. И мы вернем тебе право участвовать в Игре, конечно.

— А ее вы не сможете вернуть? — Мастема сразу же пожалел, что сказал это, но было поздно. Хранитель поглядел сквозь него и ответил:

— Рыцарю Холодной Короны подобает держать себя в руках. Наш разговор закончен.

Историк ухмыльнулась и развела руками. «Вы же видите, что он безнадежен», — говорил ее жест.

Мастема сделал ритуальный поклон — рука идет к губам, потом к сердцу, глаза опущены в пол — и покинул Башню.

Хранитель смотрел ему вслед — совсем недолго. Музыка превратилась в марш. Историк, продолжая ядовито улыбаться, подобралась поближе к Хранителю и тихо, но страстно заговорила о чем-то.

Глава 1. Гвардия и Шуты

Выходя из дома, трудно было не споткнуться. Три каменных ступеньки, ведущие вниз, к дороге, давно расшатались — и если наступать не в середину, а на края, камень опасно балансировал под ногами. «Зато мы заранее услышим, если ночью придет кто-то чужой, — смеялась мать Анны. — Наступит на краешек и упадет». Впрочем, такая же судьба ждала и доброго гостя, но в последнее время в этом доме совсем не бывало гостей. Да и в соседних домах редко слышались звуки праздников.

Лето было необыкновенно жарким. Земля, хоть и привыкшая к солнцу, совсем рассохлась и покрылась трещинами. Ночами тоже висела душная тишина. Анна ложилась спать с закатом, выигрывая таким образом пару часов прохлады перед рассветом — было бы хорошо использовать их для молитвы, но и другие дела торопили, не ждали. Впрочем, хотя бы четверть этого времени она все равно тратила на разговор с Богом — без этого днем все валилось из рук, а то и нападал беспричинный страх.

В тот вечер и сон к ней не шел, несмотря на усталость. Анна смотрела в окно на плохо выбеленную стену соседского дома и слушала звуки засыпающей улицы. Медленно проехала повозка — судя по жалобному скрипу, тяжело нагруженная. Тут же, едва затих скрип — быстрые мелкие шаги. Наверное, женщины спешат домой, подметая краями одежды дорогу.

Следующие звуки было не спутать ни с чем. Солдаты — уверенные, тяжелые, ритмичные шаги. Идут, выполняя приказ, а не возвращаются обратно после задания — в ритме шагов и в молчании чувствовалась решимость. Отец Анны тоже был солдатом; она едва помнила его лицо, но могла хорошо представить себе, как он идет по таким же пыльным улицам. Только где-то не здесь, где-то в чужих краях. Возможно, и сейчас — где-то там, идет по разбитым дорогам, под солнцем, может быть, рядом с друзьями.

— Сюда! — раздалась команда. На стене соседнего дома зашевелились тени. Видимо, у них с собой факелы, успела подумать Анна, удивленно приподнимаясь на локте.

Дверь соседнего дома затряслась от нетерпеливого, требовательного стука. Закричала женщина.

Анна бесшумно подошла к окну и выглянула на улицу. Всего пять человек, но… присмотревшись к ним в неровном свете факелов, она отпрянула от окна, зажимая рот руками. Гвардия Ангелов. Гвардия Ангелов на нашей улице. Ей захотелось вернуться в постель, свернуться комочком, не видеть и не слышать. Но это было бы такой трусостью.

Она не раз желала, чтобы кто-нибудь окоротил Ребекку и ее мужа, но не так же. Если к ним пришла Гвардия Ангелов — их часы сочтены. Анна поспешно встала на колени и попробовала помолиться, но в сердце смешивались страх и месть, как мутная вода, не пропуская чистых мыслей. Анна попросила о милосердии для этой семьи, сказала, что прощает их, повторила это еще и еще раз — бесполезно, слова звучали неискренне, плоско. За окном снова послышался крик — на этот раз мужской голос то ли требовал, то ли умолял.

Анна накинула на плечи плащ и вышла на улицу. В конце концов, мне-то нечего бояться, подумала она, и устыдилась этой мысли.

Один из Гвардии — невысокий плотный тириец с горбатым носом и короткими черными волосами — тащил наружу упирающуюся, рыдающую Ребекку. Ее муж уже стоял на коленях — прямо на улице — перед остальными. Ребекка, шатаясь, остановилась, испуганно оглядываясь.

— На колени, — приказал тириец и небрежно, одной ладонью, толкнул ее. — В доме дети, Шемхазай, — обратился он к командиру. — Что делать с ними?

— Пока что ничего, подожди.

Ответивший перевел взгляд на Анну, и она от страха наступила не в середину ступеньки, а на край, и чуть не упала. «Ангел», — подумала она.

Отличить ангела от человека было проще простого — только в неверном свете факела сначала можно было ошибиться. Ангелы легко принимали любые облики, но от них исходило сияние. Иногда невидимое, оно все равно казалось золотым. Главный в этой группе возмездия был ангелом.

Ангел стоял, обнажив меч, и продолжал смотреть на Анну. Она опустилась на колени, едва сойдя с крыльца. Ангел — и так близко.

Все знали, что в мире есть ангелы, что они ходят среди людей. Иногда их называли Стражами или Следящими — эти слова напоминали о том, что ангелы — прямое продолжение воли Бога, Его руки и глаза на земле. Слово ангела было непререкаемым законом — для всех, кроме отступников. Любой разговор с ангелом пересказывался сотни раз.

— У тебя есть дети? — спросил ангел.

— Нет, — виновато ответила Анна.

— Неважно. Иди и забери детей из дома, уведи к себе.

Анна послушно поднялась и заторопилась к двери, обойдя по широкой дуге и солдат Гвардии, и Ребекку с мужем, застывших в униженных, умоляющих позах.

Уговорить плачущих детей выйти на улицу было трудно; к тому же, Анна боялась, что они совсем раскричатся, увидев родителей. Дети могут не понимать смысла происходящего, но близость смерти они почувствуют. А в том, что Ребекку с мужем ожидает смерть, Анна не сомневалась.

Они вышли из дома в самое неподходящее мгновение — как раз тогда, когда слова «Отступники умрут» еще висели в воздухе.

По крайней мере, Ребекка и ее муж умерли быстро — Гвардия, как говорят, никогда не использует пыток и не затягивает казнь. Меч в руке ангела сиял ярче факелов. От золотого света ночная темнота испуганно расступалась, а лица солдат выглядели почти прекрасными.

— Помолитесь за спасение их душ, — приказал ангел и снова посмотрел на Анну. Она прижала детей к себе и закрыла им глаза ладонями.

— Оставь детей у себя до утра.

Анна молча кивнула, боясь говорить. Страх сдавил ей горло, как ошейник. «Ангелы — Его руки и глаза», вспомнила она.

— Постой, — вдруг сказал ангел и оказался рядом с ней, так близко, что его сияние обжигало, хоть и не оставляло следов. — Ты боишься?

Он смотрел ей прямо в глаза. А дети перестали плакать и прижиматься к Анне, когда ангел приблизился к ним. Девочка засмеялась и протянула к нему руки. Мальчик смотрел широко открытыми глазами, засунув палец в рот. На лицах обоих читался чистый восторг — и никакого страха, словно и не было казни их родителей.

— Дети все чувствуют, — улыбнулся ангел, правильно понимая изумление Анны. — Дети безгрешны. В их душах совсем нет Тьмы. А в твоей? Чего ты боишься?

Он помолчал.

— Не скорби о смерти этих людей. Это не казнь, а возмездие. Мы стоим на пути Тьмы, мы — единственные, кто преграждает ей дорогу. Оставайся чиста и не бойся.

Он слегка прикоснулся к ее плечу, и страх наконец отступил. Одеревеневшие мышцы расслаблялись — Анна даже смогла улыбнуться. Только теперь, вблизи, она чувствовала, что сияние ангелов прекрасно: в этом золотом свете ей было легко и волшебно, как бывает в детстве или в счастливом сне. Ощущение неумолимой силы осталось, но теперь эта сила казалась доброй.

— Не нужно, — сказал ангел, когда Анна снова начала опускаться на колени. — Иди с миром, Анна.

Мать разрыдалась, когда Анна вернулась в дом, ведя детей за руки.

— Я думала, они и тебя убили, — всхлипывала она.

— Гвардия Ангелов не убивает просто так, — возразила Анна с неизвестно откуда взявшейся уверенностью.

— Да, но откуда мы знаем, как они судят? Что они видят? Как ты думаешь, Ребекка заслужила смерть?

Анна хотела ответить «нет» и осеклась. Если ангел приказал убить — значит, да. Но неужели не было надежды на их исправление, раскаяние?

«Мы стоим на пути Тьмы», — вспомнила она. В голосе ангела звучала не просто уверенность — в нем звучало знание. Откуда нам знать, кто и что помогает Тьме? Ангелы знают лучше.

Но Ребекка, глупая, самодовольная Ребекка, обманывавшая людей по мелочам, смеявшаяся над нищими, предсказывавшая Анне, что та состарится в одиночестве — заслуживала ли она смерти на пороге собственного дома?

Засыпая, Анна попыталась вспомнить о Ребекке с добром, пожалеть ее. Но стоило ей отвлечься, перед внутренним взором вставало золотое сияние, и в нем — совершенное, дышащее силой лицо ангела. И лица детей, доверчиво смотрящих на него.

На следующий день все только об этом и говорили. Оказывается, Анна была не единственным зрителем казни — то есть возмездия. Старик-кузнец тоже видел все от начала до конца, в том числе и то, чего не видела Анна. Пока она разговаривала с ангелом, она не задумывалась, как это выглядит со стороны.

— … и благословил ее, — закончил кузнец свой рассказ.

Люди начали смотреть на нее по-другому. В глазах одних появилось новое доверие — раз уж она выдержала испытание (как известно, ангелы видят след Тьмы, даже самый слабый, мгновенно). Другие смотрели на нее завистливо и с опаской. Возможно, подозревали, что Анна попробует свести какие-нибудь старые счеты с помощью Гвардии. Восхищенно или со злобой, но Гвардию боялись все.

Во-первых, они были неуязвимы для человеческого оружия.

Во-вторых, они отреклись от своих прежних семей — чтобы сохранять беспристрастность.

В-третьих, они владели магией. Не той магией, использование которой карается смертью. Та магия, говорили, вся была замешана на проклятиях. Другой — не менее, а более убийственной, но и это еще не все. Через несколько лет после вступления в Гвардию Ангелов человек мог убивать, едва шевеля пальцами, и ясно видел Тьму в любой душе.

Когда-то они сражались с отступниками — с целыми армиями проклятых — в других, далеких землях, в тех странах, с которыми родная страна Анны вела войны, но эти войны, увы, все закончились поражением. Кольцо Тьмы сжималось все плотнее, пока не подошло к границе. Сейчас стоит пересечь пустыню — и окажешься в жутких местах, где на площадях городов стоят жертвенники, темные от засохшей крови, а правители и сыновья древних родов соревнуются в том, кто лучше угодит бессмертным, жестоким слугам Тьмы, занявшим место богов.

Тут у них все было по-другому: правитель молился Творцу, но Тьма расползалась, как зараза, по темным щелям, по скромным домам и дворцам, по душам простых людей и душам придворных, и Гвардия сражалась с Тьмой где угодно — там, где настигнет. Например, в доме Ребекки.

Матери не знали, радоваться им или плакать, если их сын или дочь оказывались достойными Испытания, предшествующего вступлению в ряды этих совершенных солдат — Гвардии. С одной стороны, лучшего доказательства чистоты не было. С другой стороны, это означало навсегда потерять ребенка — из Гвардии не возвращались. Кое-кто утверждал, что ангелы дарят им бессмертие. Или, по крайней мере, они точно попадают в рай.

Ночью тириец назвал ангела по имени. Шемхазай, правая рука Бога. Ангел, легенд о котором больше, чем капель в море. Великий воин, воплощение справедливости и возмездия.

Уже сейчас полузнакомые люди заговаривали с ней, жадно задавали одни и те же вопросы: «Как он выглядел? Что ты чувствовала, когда он говорил с тобой?» Не привыкшая быть в центре внимания Анна смущенно отвечала, досадуя: с каждым пересказом история будто теряла краски, расходясь по чужим умам. А Анне — она призналась себе в этом — хотелось сохранить ее для себя.

Ни на следующий день, ни днем после никто не пришел за детьми Ребекки. Мать Анны принялась искать родственников — оставить обоих детей у себя они не могли: чем их кормить? Дети, правда, вели себя непривычно тихо и не вспоминали о родителях, как будто прикосновение ангела навсегда излечило их от боли: и настоящей, и будущей.

Улица жила прежней жизнью; разве что все стали запираться в своих домах еще раньше. И, может, более чутко слушать шаги. После истории с Ребеккой почтение и страх перед Гвардией Ангелов еще усилились — никто, по крайней мере, не показал и тени сомнения в справедливости приговора. Если же что-то и говорилось за закрытыми дверьми — никто не знал об этом, кроме самих отступников.

А один странствующий пророк — он пел песни, лечил болезни и учил праведной жизни — называл Гвардию не иначе, как «Кровавая Гвардия». Мать Анны любила слушать его — по воскресеньям он всегда собирал вокруг себя маленькую толпу на заросшем травой пустыре поодаль от домов.

Вопреки обыкновению, пророк был не сед, а юн. Совсем юн — не больше шестнадцати лет, что не мешало ему говорить со страстью, впечатляющей седых стариков. Он утверждал, что Гвардия приносит в мир больше зла, чем все, с кем она расправилась, вместе взятые. «Нельзя творить добро пылающим мечом!», — почти кричал он, крепко стоя босыми ногами на высохшей земле и протягивая к толпе руки. Потом его голос падал почти до шепота, и он говорил другое: «Это мир создан Творцом, создан для нас. Для нас, а не для ангелов. Только мы и можем решать, кто из наших братьев и сестер достоин наказания, а кто — награды. Если же мы ошибемся, Бог исправит это. А Кровавая Гвардия в своей гордыне берет себе право судить жизнь и помыслы людей… почему мы позволили им это?»

Он еще говорил: «Поэтому они и проиграли: и в стране монахов, и в Братстве Свободных Воинов, везде. Это добро на острие окровавленного меча отталкивает, а не зовет покаяться».

Мать Анны опасливо удивлялась: почему этот пророк все еще жив? Вместе с ней удивлялись и другие, а некоторые даже боялись говорить о нем: кто знает, не сочтут ли отступниками и тех, кто слушает? В старые времена, конечно, человек мог слушать любые речи, не опасаясь возмездия: имели значения мысли и слова, а не круг знакомств. Но сейчас-то мир изменился.

Анна, конечно, не помнила старых времен, но чувствовала, что пророку действительно ничего не грозит. Его слова дышали искренней, самоотверженной верой, в нем самом, очевидно, не было и тени зла; боль людей была его болью; он видел, как скорбят по погибшим от рук Гвардии, наблюдал, как после очередного суда люди расходятся по домам подавленные, испуганные. Он старался, как мог, выразить это в своих речах, и он ли виноват, что они превращаются в бесконечный ряд обвинений? Гвардия сурова, но отличает свет от тьмы.

Пророка нашли мертвым на том самом пустыре — поодаль от домов — через несколько дней после казни Ребекки. Никто не видел, как это произошло, но все были убеждены: Гвардия. Во-первых, в миг перед смертью он стоял на коленях — это было понятно по той позе, в которой нашли тело. Во-вторых, рядом с телом, втоптанная в пыль, лежала эмблема Гвардии Ангелов.

Впервые за много дней Анна не знала, как ей молиться. Она и не вспомнила бы об этом пророке через месяц, если бы он просто ушел из города; но его смерть почему-то легла ей на плечи тяжелой ношей и не давала забыть о себе. Да, его слова были резки; да, он только обвинял, не умея ответить на вопрос: «А как тогда изгнать Тьму из мира?», но за что, за что такая кара?

Мы все бессильны, подумала она. Я запуталась, я уже не знаю. Я верю в Творца, но почему тогда я не могу смиренно принимать все, что Он делает — руками людей и руками ангелов?

Дверь комнаты тихо, медленно открылась, и вошла мать Анны. В косо падающем свете ее лицо выглядело совершенно мертвым. Запинаясь, она еле слышно сказала:

— Анна, к тебе пришли.

— Кто? — Анна попыталась взять мать за руку, подумав, что той плохо от дневной жары, но вглядевшись в ее лицо, поняла: случилось что-то страшное. — Что случилось?

— Ангел. Шемхазай. Что ты сделала?

— Ничего, — растерянно сказала Анна.

— Как ты можешь быть уверена?

Анна грустно улыбнулась. Этот вопрос был хуже всех последних событий. Так и есть: никто из нас больше не может быть ни в чем уверен.

— Но он говорил, что даст знать… говорил про детей! Не волнуйся, мама. Я пойду, поговорю с ним.

Мать присела у окна, не глядя Анне вслед. Ее тело выражало тихую, безнадежную покорность.

Шемхазай встал навстречу Анне; в их маленьком доме он выглядел пугающе — ослепительное сияние окружало его волосы, как тонкий венец. Анна заметила меч в ножнах на поясе, запыленные сандалии. Он был намного выше ее, и она посмотрела снизу вверх, пытаясь понять, зачем он пришел.

— Я напугал твою мать, — заметил он вместо приветствия. — Чего вы все боитесь? Когда я шел по улице, люди рассыпались в стороны.

Анна смутилась. Но стремление говорить правду пересилило смущение:

— Они боятся Гвардии Ангелов… — она запнулась, — как мне обращаться к тебе? Прости, я не знаю.

— Шемхазай.

Как ни удивительно, он улыбался.

— Вы нашли родственников этих несчастных детей?

— Нет еще. Может быть, кто-то и есть далеко, в другом городе, но Ребекка никогда не говорила. Мы мало знали о ней, — попыталась объяснить Анна.

— Понимаю. Знаете, почему?

— Прости, Шемхазай, я не понимаю…

— Почему эти люди ни с кем не сближались? Они были прислужниками Тьмы, и прошли по этому пути куда дальше, чем вы можете представить. Они творили магию, убивали, сеяли раздор и причиняли боль. В их доме мы нашли все доказательства. Свитки с проклятиями. Жертвенные ножи. Лунные календари с отмеченными красным ночами, наиболее подходящими для ритуалов. В ту ночь они собирались принести в жертву своих детей. Тех самых детей, которые сейчас спят в вашем доме.

Анна изумленно молчала.

— Я знаю, что вы спрашивали себя: неужели Ребекка заслужила смерть? Поверь мне: заслужила. Вы по-прежнему смотрите на меня со страхом. Неужели вы боитесь ангелов больше Тьмы? Если так — значит, этот мир умирает.

— Нет, я… я не знаю. Убить детей… ужасно.

— Да. И никто не остановил бы их, потому что никто не знал. Если бы это не сделали мы.

«Зачем он рассказывает мне это?» — подумала Анна.

— Я не случайно пришел сюда в ту ночь. Если бы я отправил солдат одних, я бы не увидел… Посмотри мне в глаза.

Анна подчинилась приказу, резко вскинув голову. Черные глаза Шемхазая — безжалостно-твердый взгляд. Смотреть было почти больно.

— Зачем ты вышла на улицу, услышав крики?

— У нас здесь никогда такого не было.

— Человеческое любопытство. Ну конечно. Источник непредсказуемых случайностей — и счастливых, и несчастных. Собирайся. Ты пойдешь со мной.

Шемхазай протянул Анне руку. Помедлив, она легко прикоснулась пальцами к его ладони.

— Я выбрал эту женщину, — изменив интонацию, вдруг сказал Шемхазай, повернув голову в сторону. Анна обернулась вместе с ним.

Мать Анны стояла в дверном проеме, прижав руки ко рту.

— Как прикажешь, — наконец сказала она, пытаясь опуститься на колени.

Анна смотрела то на мать, то на Шемхазая, и не могла сказать ни слова.

Когда вышли на улицу, Шемхазай взял Анну за руку. Она шла, опустив глаза, кожей чувствуя прожигающие — испуганные или удивленные — взгляды прохожих.

— Отступница… — услышала она неуверенный шепот у себя за спиной.

Шемхазай резко обернулся.

— Напротив, — громко сказал он. — Я выбрал ее из тысячи других женщин. Для того, чтобы она была со мной.

Анна слышала легенды о том, что один из ангелов выбрал себе в жены смертную женщину — когда-то, давным-давно. Она растерянно посмотрела на свою руку в руке Шемхазая — худая, обожженная солнцем, обычная рука, исколотые иголкой пальцы. Что он видит во мне? — подумала она. — Зачем он это делает?

— Веру и красоту, — тихо ответил ей Шемхазай. — Я чувствую твою веру и вижу твою красоту. Не нужно бояться.

Неожиданно Анне показалось, что она снова маленькая девочка, и отец ведет ее по улице за руку.

***

Никто не смог бы сказать точно, когда у детей появилась эта игра — игра в Гвардию. Скорее всего, лет через десять после того, как Гвардия была создана. Возможно, это была первая детская игра в добро и зло — из тех, что потом будут бесконечно повторяться в ходе истории.

Мальчики, вооруженные деревянными палочками, окружили одного, стоящего на коленях, и готовились «исполнить приговор». Их жертва уже всхлипывала, но все еще не пыталась убежать, мужественно соблюдая правила игры. Остальные возбужденно кричали, перебивая друг друга, пока главный не выступил вперед и не сказал серьезным тонким голосом: «Зло должно быть уничтожено». Все сделали несколько шагов вперед и ткнули палочками в жертву, и тут же разбежались, оставив его лежать на земле.

«Они пропустили суд. Забыли, что перед казнью должен состояться суд. Прекрасно, — подумал Мастема, незаметно наблюдавший за детьми. — В их глазах Гвардия выглядит вот так: убийцы. А не судьи и не защитники. Прекрасно».

Такая маленькая сценка утром — верный знак удачи на весь день. Мастема заторопился вниз по улице, смешно перебирая хромыми ногами — для сегодняшней работы ему понадобился облик немощного старика.

Мастема давно не получал вестей из Цитадели, но был уверен, что Хранитель доволен им (и даже Историку нечего сказать). Леонард — Рыцарь, отвечающий за все действия в мирах Садовников — уже не раз говорил Мастеме, что тот может гордиться собой: после первых неизбежных ошибок у Мастемы открылось умение склонять людей на сторону Цитадели, и это было не менее ценно, чем боевая магия.

Этот «особенный» мир поддавался их усилиям едва ли не легче, чем все предыдущие, и Гвардия сыграла в этом не последнюю роль.

Хотя, если подумать, и Шуты, и Школа тоже не слишком мешали.

В ночь последнего карнавала Мастема смешался с толпой, чутко ловя оттенки эмоций. На деревянных помостах разыгрывались смешные сценки; музыканты в разных уголках площади самозабвенно играли, не заботясь о том, сочетаются ли друг с другом их мелодии; люди танцевали и водили хороводы. В толпе Мастема заметил нескольких Шутов — ему легко было их узнать, поскольку они выглядели неуязвимыми. Не так, как Гвардия, конечно. Большинство Шутов почти не умели держать в руках меч и были вовсе не искушены в войне; их берегло другое. Шуты смотрели вокруг так, как будто мир создается прямо перед их глазами — и с их участием. Они вдыхали волшебство творения прямо из воздуха. Ставя уличные сценки, устраивая розыгрыши и мистификации, Шуты заставляли людей смеяться, но это не главное. Они внушали людям какое-то особое чувство: ощущение себя не просто человеком, фигуркой на доске у высших сил, а участником тайны творения. Кроме реальности солнца, гор и морей — то есть вещей, неподвластных людям, еще есть реальность человеческих отношений (устройство общества, если хотите, с его законами, запретами и распространенными мечтами). Шуты учили смотреть на эту вторую реальность так, чтобы она не казалась незыблемой. Смотреть со стороны, понимать ее устройство. Ставить под сомнение любые «очевидные» вещи. Переубеждать людей, показывая им условность их верований. Единственное, в чем не сомневались Шуты — в милости Творца, давшего им жизнь. И, конечно, в мудрости Азраэля, научившего их, как открыть глаза.

Мастема с недовольством признался себе, что до сих пор до конца не понимает, как действуют Шуты. И почему в их душах, как ни ищи, не найдешь, за что зацепиться. Им не была свойственна ни зависть, ни гордыня. Им не нужна была власть и, кажется, даже богатство. При этом их никак нельзя было назвать аскетами: многие Шуты, например, любили шумные праздники — те же карнавалы были придуманы ими. К счастью, Шутов было немного.

Но зато Мастему очень интересовали те, кто понимал учение Шутов неправильно. Как быстро выяснилось, там было настоящее золотое дно.

Еще оставалась Школа, но с этими, хм, художниками все было понятно с самого начала. Мастеме понимал, зачем Садовники терпят в своих рядах Оберона, но поручать ему заботу об этом «особенном» мире было глупо.

Раздумывая о предстоящей ночью встрече с Учениками, Мастема свернул на рыночную площадь и растворился в гомонящей толпе.

***

Азраэль, как обычно, проводил утро с Шутами. С тех пор как Селед покинула его, он многое изменил: например, перестал посвящать утренние часы размышлениям и одиночеству. Теперь двери его дома были открыты всегда — и утром, и ночью, и днем. Войти мог любой, но оставались немногие.

Перед тем как выйти к ученикам, он мысленно обратился к Создателю с обычной благодарностью: «Этот мир прекрасен, хотя борьба с Цитаделью не дает нам ни минуты покоя». За высокими, будто нарисованными смелой рукой, окнами уже взошло солнце.

Селед раньше любила рассвет, и они часто встречали рассвет вместе. Наверное, именно в те дни Азраэль окончательно убедился, что этот мир — не такой, как прошлые. Кроме ясной, чистой радости, возникающей, когда нечто появляется из ничего, из пустоты — радости, доступной только Садовникам — Азраэль нашел в этом мире и другие оттенки счастья. Он привык думать о том, что хорошо и плохо для мира, и поэтому его застала врасплох другая радость, предназначенная для него самого, и только для него.

Если люди и произносят слово «любовь», говоря об ангелах, они имеют в виду «любовь к Богу». Через тысячи лет в латинском языке для этого найдется точное слово — dilectio, означающее любовь как осознанный выбор. Отношение ангелов к людям на латынь перевели бы словом caritas — любовь как забота.

Так было всегда. Но только в этом мире Азраэль нашел affectio и amor — любовь в смысле душевной взволнованности, глубокого неравнодушия и даже страсти — страстного желания. Он понимал, почему это случилось. В этом особенном мире Шемхазай, Азраэль и Оберон решили быть к людям намного ближе, чем обычно — не держать вечную дистанцию между смертными и бессмертными, а постараться понять людей полностью, до конца. Но принимая это решение, Азраэль и подумать не мог о таких последствиях.

Никто не упрекнул его ни словом, когда случилась катастрофа, но в своем сердце он до сих пор расплачивался за нее. Азраэль даже не мог сказать: «Очисти, Создатель, ее душу», потому что слишком хорошо представлял себе, где сейчас находится душа Селед.

Шемхазай безжалостно сказал ему как-то раз, что Селед, должно быть, сейчас с гордостью называет себя Рыцарем Цитадели.

За окном начинался новый весенний день, и Азраэль вышел к ученикам, чтобы продолжить не законченный вечером разговор.

Не тратя времени на вступления, он сразу же начал отвечать на заданный одним из новичков вопрос.

— Смотри, этот мир отличается от всех прочих, когда-либо созданных нами. Да, я знаю, что ты это знаешь, но я повторю. Раньше мы хотели, чтобы люди — обладающие свободной волей, разумеется — сами создали бы в данном им мире то, что они сейчас называют «рай», а мы всегда называли просто садом. Согласись, до идеи рая (или сада) нетрудно дойти самому, даже если ты не великий философ. Кому нужен мир, испорченный войнами, завистью, взаимной ненавистью? Кому нужен мир, где страшно выйти на улицу ночью, где ты всегда готов к удару в спину? Никому — только Тьме. Но не все понимают это.

— Да, — согласился один из учеников, светловолосый Эзер. — Я знаю многих, кому по сердцу война. Они полагают ее менее скучной, чем мир и покой.

— Именно, — кивнул Азраэль, — и в чем-то они даже правы. Жизнь может не только показаться, но и стать скучной, если ни о чем не думать, кроме ежедневных дел. Для таких людей война — это возможность изменить привычную, до смерти надоевшую жизнь. Но здесь кроется и их основная ошибка: они думают, что кроме мира и войны, ничего нет. Мы отвечаем на этот вопрос иначе, и вы знаете, как. Кроме всего этого, есть игра. Игра — это способ сделать жизнь бесконечно разнообразной, пережить сильные чувства, но не причинить никому вреда. Игра защищает нас от дыхания Тьмы, потому что Тьма предельно серьезна. Играя, вы отрываетесь от мира, вы больше не принадлежите ему. Играя, вы принадлежите только Богу.

Он посмотрел на лица учеников — молодые и постарше, все они несли на себе неуловимый одинаковый отпечаток: как будто из лица состояли из нескольких слоев, а не из одного. Поэтому было трудно определить, в каком настроении Шут — их лица мерцали, не меняя черт, но меняя выражения.

— Когда вы играете, не давайте обмануть себя: не стремитесь к победе. Это не те игры, где нужно больше всех попасть «павлином» в воротца. И не те, где противник должен отдать тебе свои деньги. Играйте ради того, чтобы выйти в определенное состояние — туда, где мир кажется податливым, как свечной воск, и вы можете придать ему любую форму. Играя, рассказывайте истории: люди любят истории, но ваша задача — не развлекать их, а раздвигать границы их мыслей. Истории наполняют мир смыслом — таким, как вы захотите. Я приведу вам простой пример. Вы хорошо знаете, для чего создана Гвардия Ангелов?

Ученики переглянулись. Некоторые выглядели обеспокоенными или раздосадованным. Наконец высокая женщина по имени Ева сказала:

— Гвардия Ангелов была создана, чтобы защищать мир от Тьмы. И искоренять ее, если это понадобится. Они делали это в пустынях… и на востоке… везде.

— Совершенно верно, — кивнул Азраэль. — Защищать мир от Тьмы с помощью людей, неуязвимых для Тьмы. В этом они такие же, как и мы, Шуты. Но что говорят о Гвардии на улицах и почему на ваших лицах нет улыбок?

— Потому что все боятся их, — со вздохом продолжила Ева.

— И рассказывают друг другу страшные истории о том, как безжалостна Гвардия, верно? Как они оставляют детей сиротами? Как из-за ошибок и ложных доносов страдают невинные люди? Истории о Гвардии идут впереди ее самой. Но давайте позовем сюда Абрахама, скажем, и попросим его рассказать о Гвардии изнутри — о том, во что они верят и как действуют. О том, как им больно пресекать жизнь любого человека, как бы ни была черна его душа. О том, какими одинокими они чувствуют себя, когда они сражаются со злом ради людей, и как люди платят им страхом и недоверием. Понимаете? Это вопрос точки зрения. И того, какой смысл мы хотим вложить в историю. Но я хочу не только научить вас рассказывать о чем угодно, но и понять условность любых историй.

— Я понимаю, что не зря заглянул сюда сегодня, — раздался звучный, немного насмешливый голос. У двери в зал стоял Шемхазай и улыбался.

Ученики поспешно встали и поклонились. Шемхазай кивнул в ответ. Азраэль почувствовал что-то необычное в его улыбке и голосе и внимательно посмотрел на друга.

— Мне нужно поговорить с тобой, — закончил Шемхазай. — Можно не сейчас — я не спешу.

Закончив беседу, Азраэль вернулся в дом и нашел Шемхазая во внутреннем дворике — задумчиво глядящим, как в бассейне шныряют маленькие яркие рыбки.

— Случилось что-то хорошее? — спросил Азраэль, входя во дворик. — Кто повержен?

— Никто не повержен, — обернулся Шемхазай. — Наоборот. Помнишь, мы говорили о человеческих женщинах?

— О, — тут же Азраэль не смог сдержать улыбки. — Я не думал, что это случится с тобой.

— Похоже на то. Я читаю ее как открытую книгу, и вижу, что она меня боится, пока не оказывается достаточно близко. Потом — нет. Но стоит мне выйти из комнаты и вернуться, как я с порога вижу те же наполненные страхом глаза.

— Ты хорошо понимаешь, почему так.

— Да. И что мне с этим делать? Последнее, чего я хочу — подчинять ее волю.

— Интересно, почему, — задумчиво протянул Азраэль.

— Да потому что тогда это ничего не стоит, и получится, что я ничем не отличаюсь от…

— Рыцарей Цитадели?

— Именно. Страх и зависимость, власть и покорность — это их инструменты. А мне… мне нужно что-то другое, и я не знаю, как это назвать.

— Я знаю, — в голосе Азраэля скользнула горечь. — Любовь. Можешь спрашивать — я хорошо помню все, что я пережил с Селед. Думаю, она чувствует, что ты не причинишь ей зла, но она не понимает, как себя держать. Как ее зовут, кстати?

— Анна.

Шемхазай улыбался — радостно и смущенно, как юноша. Увидев это, Азраэль почувствовал себя каким-то старым, все знающим и разочарованным, но лишь на мгновение.

— Хорошо понимаю, что ты сейчас думаешь. За столько лет с тобой впервые происходит что-то новое, верно? Ты видел людей, любящих друг друга — но это всегда были чужие истории.

— Мы впервые взяли человеческие тела. Я до сих пор не уверен, что это самая лучшая мысль, но есть некоторые вещи, которые невозможно пережить, не будучи человеком. Хотя бы внешне.

— Именно, — ответил Азраэль. — Теперь ты лучше их понимаешь? Советую тебе, кстати, кроме наслаждения испытать еще и боль — в человеческом теле. Совершенно ни на что не похоже.

После истории с Селед у его человеческого тела болело сердце — необъяснимый факт. Это ничему не угрожало, но усиливало душевную тоску, будто указывая на цепь чудовищных ошибок.

Селед была женой правителя Ирема, когда Азраэль впервые увидел ее. Забавно, что она происходила из простой, небогатой семьи; ее судьба решилась в тот момент, когда она попалась на глаза правителю, тогда еще совсем юному — случайно, в городской толпе. Она приняла это так, как будто всегда была готова — без удивления, без благодарности, как должное. Возможно, именно это и покорило ее мужа, а потом и Азраэля. Судьба приносила к ее ногам все новые и новые дары, и Селед спокойно кивала, принимая их. У нее ни разу не возникло мысли: достойна ли я этого? Она твердо знала, что да. «Рано или поздно мне было суждено оказаться на самой вершине, — сказала она Азраэлю без тени сомнения. — Я заслуживала этого».

Самое удивительное, что она не побоялась сделать первый шаг. А еще точнее, история Азраэля и Селед началась с того, что она заключила пари (Азраэль долго не знал об этом, пока Селед не призналась). «Я стала женой правителя, — сказала она подругам. — Посмотрим, получится ли у меня подняться еще выше». «Что ты имеешь в виду?» — спросили ее. «Ангела», — решительно и бесстрашно ответила она. Это звучало неправдоподобно, но у Селед получалось все, за что бы она ни взялась. Она обладала не только странной, завораживающей внешностью (не будем говорить — «красотой», для этого ее глаза были слишком бесцветными, а кожа — полупрозрачной, словно нарисованной), но и острым, как меч, умом и — что еще важнее — невероятной для женщины храбростью, умением поставить все на карту.

Азраэль пошел на это скорее из желания лучше понять людей, чем из-за ее женских чар, но не захотел удержать дистанцию, почувствовав, что обещает ему этот союз. «Мне странно это, но теперь я понимаю, что имеют в виду люди, когда говорят, что они счастливы», — говорил он через несколько недель после того, как Селед покинула дворец (правитель посчитал происходящее великой честью для него) и стала жить в его доме.

— Задумался? — спросил Шемхазай. — Тебя тревожит этот разговор?

— Думаю о том, что тебе сказать.

— Хочешь предостеречь меня? — резко спросил Шемхазай. — Я не повторю твоих ошибок.

— Попробуй, — пожал плечами второй ангел. — Хорошо бы еще понять, в чем они состояли.

Глава 2. Ханох, лучший ученик

Ханох внимательно посмотрел, нет ли в перчатке незаметных дырочек: если хоть капелька этого состава попадет на кожу, неизбежна мгновенная смерть. Он уже проверил это на нескольких животных и остался доволен результатом.

Сегодня ночью, возможно, придет время действовать.

Медленно-медленно, справившись с волнением, он разлил яд по маленьким, совершенно одинаковым бутылочкам, заткнул их пробками и поставил на стол рядком. Потом, подумав, расставил бутылочки так, чтобы получился круг. Их было одиннадцать — по числу тех, кто придет сегодня в дом Ханоха. Закончив процедуру, он отправился за дом и вылил на землю остатки яда — как ни жаль было драгоценного состава, рисковать было нельзя. Если у него в доме найдут яд — а Гвардия может придти куда угодно в любую минуту, как известно — он окажется под подозрением. Допускать этого было нельзя — во-первых, Ханох дорожил собственной жизнью, а во-вторых, ставки были высоки.

Вернувшись, он закрыл дверь изнутри и завесил окна: уже почти стемнело, но на улице еще встречались люди. Ханох убрал бутылочки в простой, бедного вида сундучок и кинул сверху пахучей сухой травы. Теперь все было готово. Он огляделся: в комнате царил идеальный, математический порядок. На стене у входа висела небольшая картина, изображающая встречу человека и ангела. Точнее, ангел на картине благословлял коленопреклоненную фигурку, казавшуюся хрупкой и беззащитной рядом с ним. Эта картины вышла из-под кисти одного из лучших мастеров Школы, и Ханох полагал, что повесить ее здесь будет удачной шуткой. Неожиданно он подошел и снял картину со стены. Тут же стало понятно, зачем — за картиной, прикрытое черной тканью, обнаружилось тонкое зеркало. Ханох жадно заглянул в него.

Зеркала считались опасными, греховными предметами. Никто не знал, как сделать зеркало — и тем не менее, в мире они были. Материал отражал лучше, чем вода или отполированный металл, и был холоден, словно металл, на ощупь, но являлся чем-то другим, и Ханох не знал для него слова. Отражения в этом зеркале были ясными и четкими — настолько, что можно было разглядеть мельчайшие подробности предметов и лиц. Впрочем, это зеркало знало лишь одно лицо с тех пор, как было подарено Ханоху. Он отступил на шаг и полюбовался на себя.

Прямые темные волосы, красиво падающие на абсолютно правильное лицо, сурово сведенные брови — Ханох выглядел, как юный полководец перед решительной битвой. Даже странно было видеть его за его теперешним занятием — терпеливо склонившегося над бутылочками с ядом. Впрочем, когда он сосредотачивался, он прикусывал нижнюю губу, и в его лице появлялся намек на хрупкость и ранимость — если бы он об этом знал, он бы разозлился.

Почему его лишили шанса стать воином? В первый раз, когда едва повзрослевший Ханох заговорил на улице с солдатом Гвардии Ангелов — он хотел узнать, как пройти Испытание — тот отказался с ним говорить, едва взглянув на него. Подумав, что ему встретился невежа, Ханох повторил свои попытки еще несколько раз, но никто — ни простые солдаты, ни высшие командиры Гвардии Ангелов — не захотели его слушать, отвечая только одно: «Нет». Сын знаменитого Абрахама (он прославился как полководец во время войны со страной монахов), невысокий юноша, больше похожий на девушку, догнал его в дверях после последней позорной попытки и сочувственно шепнул: «Прости. Отец и другие не могут ошибаться — чего-то в тебе нет. Но Гвардия — не единственная дорога». Ханох молча оттолкнул мальчишку и вышел, разъяренный. Как они могли не видеть? Он не просто хотел защищать мир от Тьмы — он был достоин быть среди лучших. А кто был лучше, чем Гвардия? Кто был сильнее? Никто. Тогда почему они отвергли его? Как они посмели? Какая-то глупая женщина, пришедшая незадолго до него, получила приглашение на Испытание — да, после долгого разговора, но получила, хотя так явно робела и что-то бормотала, что выглядела просто жалко. А Ханох, на которого вечно оборачивались девушки на улице — так горделиво он ходил — ничего не получил. Почему? Это было необъяснимо.

После этого он не знал, что делать: как жить, если тебя не пустили в ряды лучших? Ханох в одиночестве бродил по улицам, отшатываясь к стене, когда видел в толпе кого-то с эмблемой Гвардии — ему казалось, что все они помнят его позор.

Ханох, конечно, не мог слышать того, как сын Абрахама вернулся к отцу после разговора с ним и с тревогой сказал: «Отец, я боюсь за этого человека. Мне кажется, он оскорблен и теперь пойдет на что угодно. Быть может, мы можем как-то помочь ему?». Но Абрахам с нежностью посмотрел на мальчика и ответил: «Это говорит твое доброе сердце, сынок. Не думай о нем, он скоро забудет обо всем этом и проживет обычную жизнь, купцом каким-нибудь. Душа у него мутная, ты же сам видел».

Ханох был готов к встрече с Господином задолго до того, как эта встреча произошла. Стремление быть в Гвардии Ангелов выродилось в ненависть к ней, а вместе с этим пришла ненависть к миру, в котором ему не нашлось достойного места. Рано умершие родители оставили Ханоху хорошее наследство, и он не нуждался ни в крыше над головой, ни в хлебе, ни в деньгах, чтобы купить удовольствия. Как следствие, он мог сосредоточиться на своей беде, что он и сделал.

Чтобы получить его душу, Мастеме потребовался всего один короткий разговор, и главный его смысл был таким: «Послушай, в мире есть кое-кто посильнее Гвардии Ангелов». Мастема просто показал Ханоху один-два трюка для простаков: уничтожение предметов на расстоянии, подчинение чужой воли, чары иллюзии. Пообещал силу и власть. Наказание обидчиков. Вечную жизнь за пределами этого мира. Обычный список обещаний Цитадели для тех, кого грызет гордыня. Мастема даже не скрывал презрения к Ханоху, попавшемуся так просто; и, парадоксальным образом, это видимое презрение подействовало как последний и самый сильный аргумент — в пользу того, что «здесь нет обмана». Ханох согласился служить и принес клятву. Через некоторое время после этого Господин подарил ему зеркало; «для связи со мной», сказал он. Однако, его усмешка говорила: «Я знаю, что ты будешь использовать зеркало не только для этого».

Ханох всегда проводил перед зеркалом хотя бы час в день — оно как будто требовало этого. Ему нравилось смотреть на себя. Лицо Ханоха было таким же математически-выверенным, как и обстановка его дома. Красота, живущая в совершенстве точного расчета, жила в этом лице. Даже зеркало отражало его будто бы с удовольствием. А в последнее время Ханоху стало казаться, что с течением времени его отражение выглядит все лучше и лучше — то ли зеркало умело бороться со временем, накладывающим печать на любые лица, то ли магия Господина распространялась на учеников. Так или иначе, Ханох снова убедился в том, что он сделал правильный выбор. Где бы он был сейчас, если бы его приняли в Гвардию? Ходил бы в ночной дозор? Или разбирал бы бесчисленные пергаменты, пытаясь отличить ложный донос от сообщения о настоящей угрозе? Жалкая, если подумать, судьба. Хорошо, что он успел свернуть в сторону.

И вот еще: ему не пришлось остричь волосы. Каждый воин Гвардии, пройдя Испытание, стриг волосы совсем коротко и не давал им отрастать длиннее, чем на два пальца. Из-за этого их лица выглядели странно; Ханох был готов к этому, конечно, когда просил об Испытании для себя, но втайне жалел, что служение испортит его красоту. Господин ничего такого не потребовал.

В прежние дни Ханоха звали иначе, и он не любил вспоминать то имя, полагая его смешным. После клятвы он изменил имя на «Ханох», что означало «Отдавший себя» — это вызвало одобрительную улыбку у Мастемы, любившего такие маленькие детали.

***

Одиннадцать человек ждали Господина, настороженно прислушиваясь к любым звукам на улице. Полное спокойствие — хотя бы и только видимое — сохранял только Ханох, неподвижно сидевший у стола. Темные волосы Ханоха были гладко зачесаны назад и собраны, полностью открывая бледное, резкое лицо. Несмотря на жаркое лето, солнце как будто не коснулось его кожи.

Мастема вошел в комнату мягко и бесшумно, в ничем не примечательном облике, однако воздух как будто сгустился и потяжелел от его присутствия. Когда Мастема желал, его сопровождало чувство опасности — он мог внушать людям безотчетные переживания так же легко, как произносить слова.

— Все на месте, — удовлетворенно сказал он. — Очень хорошо. Сегодня мы не потратим много времени на разговоры — почти все, что вам нужно знать, уже сказано. Я вижу по вашим лицам, что некоторые еще сомневаются. Еще я вижу, что все боятся. Это, впрочем, меня не удивляет.

Он задумчиво разглядывал склоненные фигуры; как будто заметив что-то необычное, подошел и приподнял за подбородок одного из учеников, сосредоточенно глядящего на свои руки. Встретившись взглядом с его испуганно моргающими глазами, Мастема поморщился и отдернул руку.

— Страх, — слово прозвучало презрительно. — Каждый выходит в мир и оказывается один на один со своим страхом, — мягко, даже ласково сказал Мастема. — Страхи бывают разными. Например, страх смерти — надеюсь, вы помните, что вы все смертны. Пока еще. Но между рождением и смертью есть еще множество других страхов, и вы их тоже хорошо знаете. Вспомните, как вы боялись болезней, нищеты, потери, презрения, неудачи, темноты. Помните? Сейчас вы боитесь того, что сюда ворвется Гвардия и расправится с вами без суда. Слышите эти звуки? Тяжелые шаги солдат, и среди них — сам Шемхазай, ангел с пылающим мечом… Вы смотрите друг на друга и боитесь, что ваш сосед — предатель, приспешник Гвардии. Вы боитесь меня, отдаленно представляя себе мою силу.

Он размеренно ходил по комнате, останавливаясь, когда делал паузы. Слова Мастемы постепенно действовали: слушатели опустили глаза к полу, будто вспоминая свои страхи. Рядом с домом громко закричала ночная птица, и Ханох увидел, как две женщины, сидящие ближе всех к окну, вздрогнули.

Мастема презрительно, как показалось Ханоху, рассмеялся.

— А вы боитесь даже крика ночной птицы. Скажите мне: вам не стыдно? Вам не стыдно прожить всю жизнь в смирении и страхе, вечно стоя на коленях и глотая пыль, умоляя Творца быть к вам подобрее? — Он снова сделал паузу и резко повысил голос: — Я задал вам вопрос. Отвечайте! Все, по очереди, по кругу.

Ханох ответил первым — его ответ был готов давно:

— Я хочу жить иначе и сделаю для этого все, что Вы прикажете, Господин.

— Я тоже! — одна из женщин, сидевших у окна, порывисто вскочила и упала на колени перед Мастемой. — Я не хочу жить так, как сейчас. Я хочу быть хозяйкой самой себе. Мне надоел и шепот за спиной, и то, что нужно вечно прятаться, скрывать от людей… скрывать все, что я люблю.

Она смотрела на Мастему с обожанием, нервно облизывая губы.

— Я знаю, что ты любишь, Шафи, — усмехнулся Мастема. — Твои страсти настолько сильнее тебя самой, что это даже красиво.

— И я хочу другого! — сказал старик. — Моя жизнь почти закончена, а я ничего не видел. Столько лет я старался не совершать зла, помогать людям — и что же? В благодарность мой сын выгнал меня из дома, построенного моими руками.

— Ты хочешь мести?

— Может быть, — неспешно ответил старик. — Но сперва я хочу жизни для себя.

В разговор вступили и другие голоса. Это были голоса ищущих и отвергнутых, надеявшихся и разочарованных, любивших и брошенных людей. Все они звучали одинаково, и только два — иначе. Худой, с запавшими глазами Абаддон сказал:

— Я не боюсь, меня ведет другое. Я не люблю этот мир и хочу увидеть его смерть.

А вторая женщина, сидевшая у окна, сказала, смеясь:

— Возможно, я смертельно рискую, но я скажу: я еще не решила. То, что ты обещаешь нам, Господин, звучит великолепно, но ведь должна быть цена? А пока не знаешь цену — как сказать, готов ли заплатить? Это правила купца.

— Надеюсь, ты не хочешь со мной поторговаться? — с интересом спросил Мастема. — Но ты умна и дерзка, Элайда, ты мне нравишься. Правила купца, ха. А как же ты принесла клятву молчания, не требуя ничего взамен?

Женщина легко ответила:

— Эта клятва ничего не меняла. Я бы и так не стала ни с кем говорить об этом. Жизнь дороже пустого хвастовства.

— Хорошо, — обводя собравшихся тяжелым взглядом, сказал Мастема. — Чтобы получить то, что вы хотите, вы должны доказать мне свою преданность — и доказать не раз. Отныне вся ваша жизнь должна стать доказательством этой преданности. Ханох, принеси яд.

— Всё здесь, Господин, — отозвался тот, доставая сундучок.

— В этих бутылочках — смертельный яд. Противоядия нет — я запретил его варить. В течение следующей недели каждый из вас должен убить человека. Любого. Можете — друг друга, если хотите. Позаботьтесь о доказательствах и учтите, что я слышу ложь еще до того, как она прозвучала. Тот, кто не справится — умрет. Это четвертая проверка.

Первые три были проще, надо сказать, но все шло к убийству. Ханох откуда-то знал, что чужая смерть закаляет волю.

Со своего места Ханох видел, как ученики переглядываются, как в глазах плещется страх, как кто-то неуверенно вертит в руках бутылочку с ядом, не понимая, куда ее положить.

Тяжелую тишину нарушил голос Элайды:

— Будет исполнено, Господин, — улыбаясь, сказала она.

— Посмотрим через неделю, как ты хороша, — не глядя на нее, ответил Мастема. — Идите домой или куда хотите. А мы с Ханохом немного побеседуем вдвоем.

Яркая, огненная радость обожгла Ханоха: «Господин выделяет меня из всех прочих, наконец-то…»

— Сколько будет самоубийств, как думаешь? — задумчиво спросил Мастема. — Я ставлю на одно-два.

— Самоубийств? — переспросил Ханох и тут же понял. — А, у кого не хватит духу убить? Я думаю, у доброй половины. Но они, возможно, попытаются сбежать.

— Да, конечно. Эту проверку проходят далеко не все. Но в тебе я — почти — не сомневаюсь. Ты уже знаешь, кого убьешь?

— Разумеется, — уверенно сказал Ханох. — Я убью эту женщину, которую ангел признал чистой. Ее зовут Анна.

— Неплохо, — согласился Мастема.

Он смутно припомнил эту историю: очередной карательный отряд на улице (почему-то во главе с самим Шемхазаем), казнь каких-то нелепых чернокнижников — Мастема был уверен, что у этой пары все сводилось к разговорам и фантазиям, настоящих чернокнижников он бы не пропустил — и в финале трогательная встреча Шемхазая с не известной никому женщиной.

— Шемхазай меня разочаровывает, — вслух сказал Мастема. — Он мог бы выбрать любую ослепительную красавицу, а выбрал неизвестно кого. Вот его лучший друг Азраэль в свое время не оплошал.

— Вы имеете в виду Селед, Господин? — почтительно спросил Ханох.

— О да, — ответил Мастема. — Ты не можешь ее помнить, но поверь мне: она была прекрасна.

— Я видел картины, Господин. Да, она была прекрасна, — соврал Ханох. Сам он любил ярких женщин, а Селед была вся какая-то бледная.

Ханох почувствовал в голосе Мастемы какую-то гордость, как будто он был как-то причастен к истории Селед. Он заколебался: спрашивать или нет.

— Ты хочешь спросить… — посмотрел на него Мастема, играющий пучками сушеной травы на столе, складывая их то так, то эдак. — Ну что ж, я тебе расскажу. Селед не умерла. Она наслаждается другой жизнью за пределами этого мира. Ты правильно понимаешь: это сделал я. Для Азраэля это был большой удар. Но если бы не он, я бы мог никогда не увидеть ее.

По законам того времени жена правителя не слишком часто покидала пределы дворца. Но Азраэль не стал распространять этот обычай на свой дом, и на ближайшем карнавале Селед показалась толпе рядом с ним, одетая в костюм из белых цветов и серебряных лент. Скоро лицо Селед узнали все: слава о женщине, которую полюбил ангел, распространялась по земле, как лесной пожар. В ее честь называли девочек в самых глухих деревнях. Богатые женщины подражали ее прическам и нарядам.

А когда ее увидел Мастема, он поклялся: «Эта женщина станет Рыцарем Цитадели».

Причина этому была куда более веской, чем желание нанести удар одному из Садовников. Судьба Селед была определена, когда Творец подарил ей это лицо. Увидев ее, Мастема снова почувствовал ту же боль, что и тогда, на уровне шестнадцать-пять, когда он ждал приговора, перебирая прекрасные мгновения своей жизни, цепляясь за них. Боль потери.

Многие люди думали, что Селед не была красивой, и даже больше — что она казалась застывшей, слегка неживой, и не понимали, что нашел в ней правитель (а потом — и Азраэль). Но для Мастемы это лицо было самым прекрасным в мире, потому что… невероятное совпадение. Или что-то больше? Он боялся думать об этом, хотя Рыцарю Цитадели запрещен страх.

Но Мастема, разумеется, не стал говорить об этом Ханоху. Он закончил свой рассказ словами:

— Азраэль утверждает, что Селед умерла. Это не так — гроб был пуст, когда они ее хоронили. Не мог же он сказать, что его возлюбленная перешла на нашу сторону. После этого в силу ангелов защищать души от Тьмы уже никто бы не поверил. Мало того, что все сопредельные страны молятся нам, так еще и женщина ангела предает его… Им пришлось солгать людям, и не в первый раз.

Ханох усмехнулся. Он и так подозревал, что Гвардия и Шуты далеко не так сильны и прозорливы, как считают в народе. История Селед подлила масла в огонь его новой веры, если можно так сказать.

— А теперь слушай меня внимательно, — наклонился к нему Мастема. — Я дам тебе особое задание, Ханох, Отдавший Себя. Твой брат Перга, скульптор, мастер волшебных статуй, живет в Школе, верно?

***

— Я запрещаю тебе говорить об этом! — раздраженно сказал Оберон. — Когда ты начинаешь думать обо всей этой ерунде, пересказывать городские слухи, ты отвлекаешься от главного. Скажи мне, сколько часов вчера ты посвятила картинами? Сколько раз ты вчера взглянула на небо, чтобы полюбоваться его красотой? А красотой человеческого лица? Вместо этого ты ведешь себя как старуха с базара, живущая рассказами о чужой жизни, потому что у нее нет своей собственной!

Ошеломленная резкостью Оберона, Тета попятилась назад и натолкнулась на статую в нише. Статуя опасно закачалась, и Тета поспешно поддержала ее, чтобы та не разбилась. Статуя оказалась тяжелой, и у Теты тут же задрожали руки. Оберон подошел, одним движением вернул статую на место и укоризненно посмотрел на женщину.

— Видишь, от таких разговоров один вред, — добавил он.

— Прости меня, пожалуйста, — нежно сказала женщина. — Я обещаю, что не буду думать об этом. Я постараюсь.

— Я же говорил тебе, — уже мягче сказал Оберон, — что тебе не стоит выходить за пределы Школы. Ты вечно возвращаешься полная впечатлений.

— Но я не могу так! — воскликнула женщина. — Мне нужна пища для вдохновения. Одним небом сыт не будешь. Мне нужны человеческие лица — ты же сам говоришь о них. Мне нужно видеть страх, растерянность, счастье, детей, играющих на улицах… а, вот что я придумала! Я буду рисовать уличные сценки, в них столько жизни. Куда больше, чем в позирующих натурщиках.

— Ну конечно, — иронически согласился Оберон. — А на войну или в ночную вылазку Гвардии тебе еще не хочется?

— Ты смеешься, — обиженно сказала Тета, — ты же знаешь, как я ненавижу смерть.

Оберон улыбнулся. Тета вела себя как ребенок, переходя от радости к печали в один миг. Он мог бы рисовать ее бесконечно — каждый новый наклон лица, каждый новый взгляд — то покорный, то кокетливый. Сине-зеленые, как море, глаза смотрели на него с обожанием. Она так трогательно говорила ему «милый», быстро сбившись на привычный ей лепет после нескольких недель опасливого восхищения.

— Ты разрешишь мне пойти на карнавал? — прошептала Тета, обнимая Оберона.

— Ни в коем случае, — ответил он, но уже знал, что разрешит.

Оберон не просто поклонялся красоте — он жил красотой. Не совершенством, а именно красотой — неуловимым сочетанием цветов, и линий, и звуков, пробуждающих чувства. Он был очарован этим миром с первого взгляда — еще тогда, на первой встрече Садовников после долгого, долгого перерыва.

Мир делал все, чтобы разочаровать его, ухмыляясь ему прямо в лицо гримасами уродства, злости, ненависти, войны и грязи, но Оберон не собирался опускать руки. Он прекрасно знал: красота спасает души.

— Но я не сказала тебе самого главного, Оберон.

— Чего же? — в голосе ангела снова мелькнуло раздражение.

— Я слышала, что фанатики — не знаю, кто они — режут картины и призывают других делать то же самое.

— Режут картины? Картины мастеров Школы?

Услышанное было настолько абсурдным, что Оберон почувствовал почти человеческое удивление.

— Да.

— Но зачем?

— Они называют себя, — торопясь, заговорила Тета, — Детьми Истинной Веры. Они утверждают, что картины греховны, что нельзя изображать людей, а уж тем более — ангелов.

— Какая отвратительная глупость. А как они это объясняют?

— Я не очень поняла. Что-то вроде того, что создавать изображения — дело Бога, что мы тешим свою гордыню, когда рисуем… мне тяжело даже пересказывать это, прости.

Почувствовав ее боль, Оберон нежно погладил Тету по голове и легко прижал к себе, успокаивая.

— Мне нужно разобраться с этим, — наконец сказал Оберон.

Ангел не мог представить себе, кому может придти в голову уничтожать произведения искусства. Это все равно что отвергать Творца. Чуть позже один из его учеников с горечью скажет ему: «Я увидел мою картину — изрезанную, в куче мусора. Когда-то я подарил ее случайному прохожему — он зашел в общий зал Школы и засмотрелся, а потом робко спросил, сколько она стоит. По его лицу было понятно, что он все равно не сможет купить. Я снял картину со стены и подарил ему. Он обещал, что она будет висеть в его доме, пока он жив. Теперь я думаю: он умер или изменил свое мнение? И что? Его сын встретит меня на улице и бросит в меня камень, сказав, что я оскорбляю Творца? Что происходит с нами, учитель? Что происходит с миром?»

Если бы Оберон знал, что ему ответить. Когда он создавал Школу, его вела одна простая мысль: творчество и красота спасают души от Тьмы. Человек создан по образу и подобию Садовников, а значит, он может творить. Не просто может, а должен, считал Оберон. Бессмертная душа требует этого, просто не все ее слушают.

В Школу приходили люди, богатые и бедные, талантливые и смешные. Они хотели писать картины, высекать статуи из камня, сочинять стихи, вышивать золотом полотна — делать что-то, на чем будет их отпечаток. Но не простая самовлюбленность вела их, в этом Оберон был уверен. Они хотели делиться с миром своими видениями — вспышками красоты мира, столь очевидными для них и столь незаметными для других. «Здесь нарисована улица перед твоим домом», — как-то раз сказал Оберон одному человеку, хвалившему картину. И человек поглядел на него, удивившись, и сказал: «Не может быть». Он никогда не замечал этой красоты.

«Конечно, я понимаю, что не каждый захочет и сможет стать художником, — отвечал Оберон, когда Садовники спрашивали его, почему его путь такой узкий, — но я могу спасти хотя бы тех, кто может».

Например, Тета. Оберон нашел ее — ни больше ни меньше — в доме наслаждений. Родители отдали ее туда, когда ей было тринадцать лет. Девочка рисовала картинки на обрывках пергамента, когда они попадались ей, но чаще — на земле или углем на камнях. Она тихо напевала себе под нос, когда рисовала, и выглядела совершенно счастливой. Посетители дома наслаждений считали ее странной, но красивой; и к пятнадцати годам Тета превратилась в совершенно испорченную с точки зрения человеческой морали, но абсолютно невинную с точки зрения ангела женщину. Оберон купил ее — не так дорого, как можно было подумать — и привел в Школу, где впервые показал ей холст и краски.

Потом он рисовал ее портреты — тщательно, раз за разом, каждый раз оставаясь недовольным. Портреты не передавали ни трогательной наивности, задержавшейся на ее лице, кажется, навсегда, ни ее движений — порывистых, но без оттенков беспокойства и испуга.

Школа лечила любые душевные раны художников. Искусство же покрывало их невидимой пленкой, непроницаемой для зла. Тот, кто по-настоящему увидел рассвет — как он может поверить тому, кто хочет смерти этого мира? Таков был расчет Оберона, и ангел был уверен, что расчет оправдается.

Оберон, увы, ошибся. Его чистое сердце не могло вместить ни человеческой зависти, ни страха. На уровне изначального бытия все его гипотезы работали, но в мире людей… Дети Истинной Веры, режущие картины, были реальностью, как ни больно Оберону было признать это.

Сколько времени прошло в мире от первой драки до первой войны? От первой лжи до первого заговора? От первой нечистой мысли до первого преступления? Кто знает. Историки всегда готовы рассказать о каких-то малозначительных вещах: тот-то взошел на трон, тот-то умер, изобрели колесо… но есть что-то значительно важнее, согласитесь. В начале этого мира был райский сад, и к чему мы пришли через несколько тысяч лет?

«Вначале мы показали людям рай, — говорил Азраэль своим ученикам. — Рай как образец. Образец той жизни, к которой можно придти, то есть вернуться. Почему вы так упорно не хотите возвращаться?»

К тому времени, когда Шемхазай встретил Анну, мир далеко ушел от рая и, кажется, направлялся к его противоположности. Это чувствовали все, кто не был совершенно глуп и хоть раз в день выходил из дома.

Когда-то людей удерживала вместе общая потеря: потеря рая. Те, кто видел рай, смогли рассказать о нем достаточно, чтобы остальные мечтали увидеть тот Сад и остаться там. Изгнанные тоже хотели вернуться, но не верили в возможность этого. Может быть, это неверие подействовало сильнее всего; со временем воспоминания о рае тускнели, и он из «мира за поворотом», куда можно дойти, превратился в прекрасную, но бесполезную мечту.

Потом Азраэль все поймет: слишком немногие люди посчитали изгнание из рая руководством к действию: к тому, чтобы построить (вырастить? создать?) рай на отданной им земле. Остальные либо тосковали об утраченной возможности, либо грезили о чуде.

Глава 3. Встреча в Башне Одиночества

Мастема помедлил перед входом в Башню Одиночества — так же, как и в прошлый раз. Он думал, с чего начать рассказ — о победах говорить не проще, чем о поражениях и ошибках.

— Я жду тебя, — проговорили стены Башни.

Мастема коснулся выступа справа и вошел в дверь-водопад.

— Хранитель, — начал он, входя, но слова застряли в горле.

Вместо Хранителя перед ним, одна в высоком зале, стояла Селед. Та, которую когда-то звали Селед. Когда он приблизился, Селед низко поклонилась. Длинное серое платье с металлически-блестящими вставками — одежда серва, заслужившего высокое положение среди других сервов — зашуршало по полу, распущенные рыжеватые волосы упали ей на лицо.

Восхитительная Селед, она всегда знала, как поступать. Будучи смертной женщиной, она говорила с самыми сильными мужчинами как с равными, и даже слегка свысока. Ее муж, правитель, когда-то был уверен, что девочка с улицы будет вечно благодарна ему. Уже через несколько дней он почувствовал, что это он будет вечно благодарен ей — и прожил всю жизнь, вспоминая ее с любовью. Азраэль удивлялся ее смелости, когда Селед сказала ему: «Я помогу тебе пережить то, чего ты никогда не знал». Неизвестно, почему она была так уверена в этом, но она была права.

В конце концов, у нее хватило духа не поддаться им тогда, в последний день, и сбежать. Азраэль обещал ей прощение — а Мастема знал, как убедительны могут быть Шуты — но Селед рассмеялась ему в лицо и достала из складок платья зеркало. Она рисковала — секунды промедления, и Шемхазай обезоружил бы ее.

И вот сейчас эта женщина, когда-то — жена правителя, когда-то — возлюбленная ангела, стояла перед ним, склонившись.

— Мастема, — тихо сказала она, — ты вернулся.

Она знала его настоящее имя с первого дня, как оказалась в Цитадели, и часто повторяла его про себя — в самые тяжелые мгновения.

Знаете, когда впервые в жизни Селед рассмеялась от счастья? Не в день ее свадьбы. Не в тот день, когда Азраэль ввел ее в свой дом. И не тогда, когда весь мир заговорил о ней. Позже, много позже. Тогда, когда она спустилась на нижние уровни Цитадели — в простой серой одежде, как положено — зачерпнула ладонью горькую невесомую пыль (и это Селед, морщившаяся от капельки грязи на платье), подбросила ее в воздух и рассмеялась. С таким облегчением и счастьем, как будто она вернулась домой. Сопровождавший ее Рыцарь недоуменно оглянулся, не понимая, что с ней происходит, но Селед не обращала внимания — она жадно вглядывалась в скупой на краски, колючий, сухой ландшафт, и ее лицо светилось восторгом. Она начала с уровня семнадцать-семь, или Уровня Трещин.

Как происходит пробуждение в Цитадели? Все вылезают из серой плотной мглы, голые и дрожащие. Вылезают и кашляют — этот первый звук подобен крику ребенка, покинувшего чрево матери после долгих мук, в нем не меньше удивления от встречи с новым миром. Но страха, сопутствующего рождению, нет — Цитадель встречает своих новых детей почти нежно, хоть пыль и сушит горло в первые минуты.

Есть два способа попасть в Цитадель, если не считать Зова: Печать и зеркала. Печать — обычное дело: новых безликих встречают специально подготовленные сервы, их задача — объяснить им, что с ними произошло и почему им теперь понадобится вся их воля, чтобы не лишиться души. Зеркала, отправляющие в Цитадель, напротив, редкость, и если кто-то приходит с помощью зеркала, это значит, что какой-то Рыцарь особо отметил этого человека.

Цитадель еще толком не действовала в этой стране, когда Мастема увидел Селед, и просто поставить на нее Печать было бы опасно. Мастему ждали дела на островах: пираты подавали большие надежды, их пахнущие рыбой мистики увлеклись обещаниями Цитадели, и надо было подчинить их окончательно. Но это означало оставить Селед практически одну, не считая нескольких учеников, и с Печатью — а Гвардия не дремала, а Селед была возлюбленной Азраэля… Мастема, уже успевший понять, что значит потерять самое дорогое по глупости, решил не рисковать и подарил ей зеркало.

Когда кто-то использовал такое зеркало, Цитадель сообщала об этом Хранителю. Поэтому он сам встретил Селед внизу. Он застал ее сидящей у стены, яростно пытающейся стереть с лица стойкий, липкий слой сумрака. Хранитель сделал еле заметный жест, и лицо Селед очистилось. Еще движение — и все ее тело будто отбросило от себя серые хлопья, открывая кожу.

Селед прикрылась руками, подозрительно глядя на Хранителя, ощупывая глазами стены, высокий потолок, изъеденный бороздами пол, и на нем косые полосы света, но не солнечного. По человеческим меркам это место нельзя было назвать иначе как зловещим, но Селед не пришло это в голову. На уровне глаз в стенах были укреплены небольшие шары с шипами — они излучали свет. Один из шаров — почти рядом с Селед — мигал, будто захлебываясь. Это раздражало, и женщина привстала, чтобы слегка повернуть его против часовой стрелки и вдавить глубже в нишу. Она откуда-то знала, как с ними обращаться. После этого шар засветился так же ровно, как и соседние.

— Добро пожаловать, — улыбаясь, сказал Хранитель. Селед еще не произнесла ни слова, если не считать раздраженного шипения, но он уже все понимал. В ее резких движениях и требовательном взгляде (удивление, любопытство, но ни капельки страха!) Хранитель безошибочно увидел: эта женщина сможет стать Рыцарем Цитадели. Мастема не ошибся, отдав ей зеркало.

Хранителя кольнуло чувство узнавания. На лицо Селед падали тени, но… Хранитель шагнул ближе, чтобы проверить себя: тени в этом месте ложились так причудливо, что легко можно было ошибиться. В данном случае — принять втайне желаемое за действительное. Но нет, это не ошибка. Длинные рыжеватые волосы, бесцветные холодные глаза — Селед была точной копией той, про кого Мастема спросил: «А ты не сможешь вернуть ее?» Можно сказать, что его сын справился сам — встретил в мире Садовников женщину с точно таким же лицом и поставил на нее Печать. Это звучало нелепо, невозможно — но это было так. Зачем он сделал себе эту игрушку? Она только усилит его боль, потому что не даст забыть. Но в чем-то Хранитель понимал его.

Почти с сожалением он отвел глаза от лица Селед и спросил:

— Ты понимаешь, где ты?

— Видимо, в мире, куда приходят с помощью зеркал? В Цитадели. В том мире, о котором говорил… — она помолчала, — Господин. А Вы — Хранитель. Или нет?

— Да, — кивнул Хранитель.

— Боюсь, мне будет тяжело приветствовать Вас должным образом, когда я в таком виде.

— Не думай об этом. Человеческие представления о приличиях — так же, как и все остальные человеческие представления — здесь не действуют. И никто не будет восхищаться тобой так, как раньше. Мастема — так его зовут на самом деле — предупреждал тебя об этом?

Селед пожала плечами.

— Да. Это не имеет для меня значения.

— Хорошо. Тогда вставай и следуй за мной. Смотри под ноги, пока будем идти. И не заговаривай ни с кем первой.

Селед встала и пошла за ним, опустив глаза, как ей и приказали, но по дороге все равно старалась рассмотреть побольше.

— Ты очень скоро все узнаешь, — не оборачиваясь, успокоил ее Хранитель.

В Цитадели Селед начала свой путь как полагается, с самого низа. В первый же день, когда Хранитель попрощался с ней и поручил ее заботам сервов, Цитадель стерла ей лицо. Затем ее отправили на нижние уровни — делать то, что прикажут. Но до этого Хранитель назвал ей истинное имя Мастемы, и это прозвучало как обещание.

Селед сто раз могла умереть, а могла навечно остаться внизу, остаться одной из одинаковых серых фигур, которые могут прожить вечность и ни разу не увидеть вблизи ни одного Рыцаря Цитадели. Но этого не произошло, и в глубине души Селед всегда знала, что рано или поздно к ней вернется ее лицо, а вместе с ним придет что-то еще большее.

Путь от безликого до Рыцаря — это путь обретения лица. Право на то, чтобы отличаться, нужно заслужить, и на это уходят годы. Селед знала об этом — Мастема говорил ей. Он сказал и то, что не может ничего обещать ей. «Никто не может сделать серва Рыцарем Цитадели, кроме самой Цитадели. Но я буду ждать того дня, когда я снова узнаю твое лицо».

По меркам Цитадели, ее путь наверх был кратким и стремительным. Даже Историк, невзлюбившая Селед с первого взгляда, признала, что та может быть исключительно полезна Цитадели. «Даже удивительно, как Мастема смог призвать ее», — ядовито заметила Историк тогда.

Но все это было в прошлом — и простые серые одежды, и безжизненность нижних уровней (они получали энергию по остаточному принципу, и в тяжелые времена выглядели наиболее плачевно). Селед по-прежнему опускала глаза перед каждым Рыцарем Цитадели, но чувствовала: еще немного, и она станет одной из них.

Сейчас, воспользовавшись безмолвным разрешением Мастемы, она смотрела ему в глаза и называла его по имени.

— Нет еще, — сказал Мастема. — Мои дела в этом мире еще не закончены. Подожди еще немного.

Селед утвердительно покачала головой:

— Конечно. Я буду ждать тебя столько, сколько понадобится. Но сейчас ты здесь, и это прекрасно.

— Ты вспоминала обо мне?

— Каждую минуту. Я обязана всем случайности — и тебе. Твое зеркало, наверное, разбилось, прости.

— Ты не виновата в этом, Селед. К тому моменту, когда оно упало на пол, ты была уже здесь, в Цитадели.

— Я понимаю, но я так хотела его сохранить. В моей жизни не было более ценного подарка.

— Я подарю тебе еще одно зеркало. Любое, какое ты выберешь.

Мастема мягко поцеловал ее. Если Хранитель хотел приготовить ему награду, то это была лучшая награда. Лицо Селед было перед его глазами: близко-близко. Он провел пальцами по ее бровям, по скулам; она прикрыла глаза, и он легко коснулся ее дрожащих ресниц, потом лба, пропустил между пальцев прядь волос — и это была реальность.

— Никогда не отказывайся от этого лица.

— Хорошо, — послушно сказала Селед.

Мастема говорил ей об этом не в первый раз, и она никогда не спрашивала, почему — лишнее доказательство ее ума.

Незримо присутствовавший в Башне Хранитель наблюдал, как две фигуры стоят, прижавшись друг к другу, в центре большого зала — настолько большого, что по углам клубится туман. Башня всегда играла странные шутки с пространством, изменяя размеры внутренних помещений так, как было нужно в каждый момент.

Когда прямо в зале пошел снег, оставляя крупные, как вырезанные из светлого металла, снежинки на волосах и одежде Селед и Мастемы, Хранитель подумал: «Неужели Башня начала выполнять его желания? Если так, я могу гордиться моим сыном».

Мастема принес с собой запечатанный свиток, и Хранитель уже успел прочитать его. Это был отчет Леонарда.

«К этому дню шесть из семи стран этого мира так или иначе подвластны нам. Это: кочевники на востоке, Красные Острова на северо-западе, союз городов-государств на западе, Братство Свободных Воинов на севере, Страна Сумерек (там правят монахи) и обширная деспотия на юге.

В этих странах постоянно действуют жертвенники, снабжающие Цитадель энергией.

Люди, управляющие этими землями, либо уже получили Печать, либо мечтают о ней. Лучшие из лучших интригуют друг против друга и готовы на все ради Печати. И монахи, и кочевники, и воины — все оказались одинаковы, как я и думал. Садовники опять не придумали ничего нового.

Войны сейчас нет, и мы ее не планируем.

Цитадели сопротивляется только одно государство: в его столице, Иреме, сейчас постоянно находятся три Садовника.

Они оставили надежду завоевать чужие земли и сосредоточились на том, чтобы не допустить нас к себе. Шемхазай повернул свою Гвардию на борьбу с внутренними врагами, казнит «колдунов», «отступников» и «чернокнижников». Люди постепенно начинают его бояться, и нам это на пользу. Азраэль и Оберон действуют тише; впрочем, у них немного учеников.

Наша главная задача сейчас — подчинить это последнее государство. Его правитель верит в Творца, но боится смуты и силы соседей. Впрочем, как я уже писал выше, я не планирую войну. Мы начнем с другого. Сначала должен появиться тайный Круг учеников внутри. Эта тактика оправдывает себя раз за разом.

И последнее, Хранитель: должен заметить, что Мастема справляется со своей работой все лучше и лучше. Пираты — полностью его заслуга».

— Расскажи мне, как началась твоя жизнь здесь, — попросил Мастема, отступая на шаг.

— Чуть позже, Мастема, — вмешался Хранитель, отступая от стены полупрозрачной тенью, медленно обретающей плотность.

Снег перестал идти, снежинки начали плавиться и таять.

— У вас еще будет время, дети. Но не сейчас.

Мастема отпустил руку Селед и наклонил голову, приветствуя отца. Что-то подсказало ему, что сейчас можно ограничиться короткой формой ритуального поклона.

— Конечно, Хранитель.

Селед поклонилась и исчезла, улыбнувшись Мастеме на прощанье.

— Можешь без подробностей, — начал разговор Хранитель. — С этим миром все понятно — идея Садовников оказалась неудачной. Ты же, напротив, справляешься прекрасно.

Эти слова означали похвалу — слова, но не тон. Хранитель был чем-то сильно обеспокоен. Чувство триумфа постепенно испарялось, и Мастема услышал, как Башня меняет музыку: медленные, тоскливые скрипки вытесняли тихий звон колокольчиков.

— Наша победа настолько убедительна, что всем понятно: это не просто наша победа. В этот мир был вложен сюжет саморазрушения — задолго до того, как ты впервые шагнул на его поверхность. Нет, я не хочу сказать, что ты непричастен к победе, — добавил Хранитель, — но заодно с нами действуют и другие силы.

— Какие? — удивленно спросил Мастема.

— Я же говорю: внутренние законы этого мира. Садовники жестоко ошиблись, и скоро они попробуют исправить ошибки. Понимаешь?

— Но что они могут сделать? Я смог обратить против них их собственное оружие: Гвардию против Шемхазая, Школу против Оберона… разве что к Шутам пока не найден ключик, хотя я думаю о карнавалах. И о живых картинах.

— Да, да, — перебил его Хранитель. На его лице с удвоенной скоростью замелькали чужие лица. — Я думаю, они решат уничтожить этот мир. Садовники понимают, что сейчас все играет на нас, энергия идет таким потоком, что мы едва справляемся, в малые башни заложен удвоенный запас прочности, на нижних уровнях чуть ли не каждый камень обновлен. Даже на Уровне Лестниц. Все слишком хорошо.

— И что? — отворачиваясь, спросил Мастема. К собственному удивлению, он чувствовал злость. Как будто Садовники захотели отобрать у него личную, заслуженную, трудную победу.

— Мастема, — жестко сказал Хранитель, — ты думаешь о себе и о своем задании, а не о будущем этого мира. Ты забыл кодекс? Не разочаровывай меня, сын. Успехи ничего не стоят, если ты думаешь не о том.

Кодекс Рыцарей Холодной Короны утверждал: рыцарь, поставивший собственные интересы выше интересов Цитадели, недостоин даже презрения.

— Прощу прощения, Хранитель, — к Мастеме постепенно возвращалось самообладание. — Каковы будут дальнейшие приказы?

— Это же очевидно, — ответил Хранитель. — Ты должен спасти этот мир от гибели.

Мастеме захотелось переспросить: не ослышался ли он. Спасти этот мир. Как, хотелось бы знать.

— Спасти? Запретить им убивать друг друга?

Хранитель подошел к нему ближе, нижние края его одежды беззвучно скользнули по полу, легкая улыбка пробилась через лица, сменяющие друг друга. Рядом с ним Мастема казался юным и растерянным; так оно и было. Хранитель — голос Цитадели, она сообщает ему свое величие: каждому жесту, каждой складке плаща. Черные перчатки Хранителя слегка светились, словно магия пыталась пробиться через ткань.

— Я понимаю, что это непростая задача, но ты должен. По крайней мере, не допустить, чтобы эта последняя страна стала нашей.

Мастема предупреждающе сказал:

— Ну хорошо. Но я дал ученикам задание — перед тем, как отправиться сюда. Каждый сам придумывает, что ему сделать во время карнавала. Мы хотели… полный хаос, ты сам понимаешь. Теперь надеюсь, что их фантазия окажется скудной.

— Последняя проверка, чтобы поставить Печать? — понимающе улыбнулся Хранитель.

— Именно так, — ответил Мастема. — Для самых лучших. Для тех, кто остался жив.

На этом разговор был завершен. Направляясь к двери, Мастема услышал:

— Выполни приказ и возвращайся скорее. Но возможно, сейчас перед тобой более сложная и опасная задача, чем первая. Поэтому, если хочешь еще раз увидеть… скажем так… женщину-серва, похожую на твою сестру, можешь это сделать. Я думаю, она в библиотеке.

«Цитадель смущает, пугает и заставляет восхищаться — такова ее магия, любой вновь прибывший переживает сложную гамму чувств: от ужаса до восторга, через все оттенки любопытства и сомнения — как через все оттенки серого. Человеческий глаз сначала с недоумением понимает, что здесь нет цветов — есть только интенсивность света и тени. Звуки есть, но они кажутся другими, незнакомыми — даже звук собственного голоса. Тепло и холод обманчивы — так же, как сухость и сырость. Конечно, я говорю сейчас об ощущениях тех, кто пришел из миров второго порядка; для Рыцарей Цитадели все эти рассуждения — пусты и бессмысленны. Но нам небесполезно понять, как Цитадель выглядит со стороны».

Книга, содержащая этот отрывок, называлась «Зеркала Цитадели» — почти квадратный том в необычной, тяжелой и блестящей, как металл, обложке. На обложке была изображена одиннадцатилучевая звезда с двумя вертикальными черточками в центре. По контуру звезды изредка пробегали искры, похожие на снежинки. Или снежинки, похожие на искры. Слово «снежинки» Селед впервые услышала здесь, в Цитадели, и сначала не понимала, что это значит, пока не увидела снег на одном из средних уровней. Кажется, на Уровне Перекрестков.

«Одиннадцать, — вслух произнесла Селед, задумавшись. — Первое число, для которого не хватает пальцев на руках».

Сидевшая за соседним столом фигура покосилась на нее, и Селед поспешно отвела глаза, и поглубже надвинула на лицо капюшон, чтобы не встретиться с соседом взглядом. Она хорошо понимала, кто это. Кроцелл, великий маг Цитадели.

Селед было давно разрешено приходить в библиотеку — «в порядке особого исключения», как сказала Историк, но было приказано вести себя особенно тихо и незаметно.

Если бы хоть кто-то в прошлом попробовал указывать ей, как вести себя и куда смотреть, она бы расхохоталась ему в лицо. Но оказавшись в Цитадели, Селед подчинялась каждому приказу без колебаний и вопросов. Даже когда ей было больно, она старалась молчать.

Женщина улыбнулась, вспоминая снежинки, и снова открыла книгу. Теперь ее обложка казалась теплой на ощупь, листы — скользкими, а буквы на них — блестящими капельками свежих чернил, будто книга была только что написана. Она осторожно прикоснулась к краешку строки пальцем и убедилась, что это иллюзия — на пальце не осталось следов чернил, и буквы не смазались.

Мастема хотел подойти к Селед незаметно, не нарушая тишину библиотеки, но встретился взглядом с рыцарем за соседним столом — и не смог сдержать недовольной гримасы.

— Доброго дня, Кроцелл.

— Мастема! — дружелюбно отозвался Кроцелл, великий маг Цитадели. — Я слышал о твоих победах, Рыцарь. Можешь зайти ко мне и рассказать подробнее.

Селед обернулась, и от резкого движения капюшон упал с ее головы.

— Благодарю за приглашение, — сдержанно ответил Мастема.

Холод в его голосе был такой, что любой собеседник поперхнулся бы следующими словами, но не этот. Он ответил Мастеме коротким насмешливым взглядом, недовольно обернулся на звук скрипнувшего стула — и вдруг его глаза расширились от изумления.

— Что это? — судя по тому, как невероятно сдержанный Кроцелл кашлянул, обычный серв или даже Рыцарь на его месте вскочил бы и вскрикнул. — Кто ты? Как тебя зовут?

Селед поспешно накинула капюшон, но было поздно.

— Меня звали Селед, — почтительно, тихо ответила она, опустив глаза в книгу.

— Это ты притащил ее сюда? Откуда?

— Селед родилась в мире Садовников, — недовольно пробормотал Мастема, подходя к ней ближе. Как будто хотел защитить.

— Вот как? Странно, странно. Сними капюшон.

Селед повиновалась.

Кроцелл резко вдохнул.

— Посмотри на меня.

Селед приподняла голову, встретилась взглядом с Кроцеллом, и с удивлением почувствовала его ненависть. Селед не то что не сделала ему ничего плохого, а даже не сказала ни единого слова до этой встречи. От острого, ледяного взгляда великого мага ей стало не по себе. Кроцелл смотрел на нее некоторое время, потом сделал знак: закрой лицо.

— Будь осторожен, Мастема, — медленно, словно взяв себя в руки, сказал он. — Не давай воли призракам прошлого. Как ты не видишь? Все кончилось, не пытайся обмануть себя. Цитадель не прощает ошибок. Совпадения случайны.

— Мне больше не нужны твои поучения, — небрежно ответил Мастема, беря Селед за руку и уводя ее из библиотеки. — Можешь взять эту книгу с собой, — меняя тон, нежно сказал он.

— Могу я спросить? — спросила Селед, когда они покинули библиотеку.

— Нет, — ответил Мастема. — Никаких разговоров о моем прошлом.

Некоторое время они провели вместе; Мастема привел ее в свой дом, где слишком давно не было никаких гостей, а половина комнат была закрыта даже для слуг. Еще два года назад он не стал бы делать этого: любой чужой голос в этих стенах словно оскорблял память о прекрасном прошлом, но сейчас он почувствовал: уже можно. За прошедшие годы Селед изменилась почти полностью — кроме внешнего облика. Ее лицо вернулось к ней точно таким же, хоть Цитадель и перестроила ее чувства, тело и разум так, как считала нужным.

Было время, когда Мастема опасался, что Селед изменится слишком сильно. Оказалось, нет. Все то, что было ему нужно, все то, что он помнил и хотел видеть — осталось. Точнее, вернулось. Сказочный подарок — ради него стоило провести годы и годы в мире Садовников.

На прощанье Селед спросила — с несвойственной ей робостью, осторожно держа его руку:

— Ты вернешься? Когда-нибудь?

— Я надеюсь, — честно ответил Мастема.

Большие квадратные окна спальни медленно заливала тьма: очевидно, на этом уровне выключили машины света.

Глава 4. Смертные женщины

— Этот мир принадлежит нам! — закричал мужчина с грубым лицом солдата. — Эй, проснитесь! Выходите на улицу! Пляшите, зажигайте костры!

Улица отозвалась эхом его крика, но в домах молчали.

— Чего притихли? — еще громче закричал мужчина.

Дверь одного из домов — тяжелая, обитая железом дверь — слегка приоткрылась.

— Брат, — раздался голос из-за двери, — не кричи так, а? Поздно уже.

Мужчина затряс головой, как пьяный, и расхохотался. Отсмеявшись, он бросился к полуоткрытой двери и рванул ее на себя. Но в доме, похоже, были к этому готовы — его встретил уверенный удар в лицо, отбросивший кричавшего на середину улицы, в лужу. Дверь тут же закрылась, и послышался железный звук задвигаемого засова.

К лежащему в луже мужчине, тихо ступая, подошли двое. Лиц их не было видно.

— Поглядишь, есть что взять? А я посторожу. — раздался совсем молодой голос.

Один торопливо обшаривал одежду лежавшего, второй оглядывался, стоя рядом и нервно сжимая что-то в руках. Кинжал? В темноте не разглядишь.

— Бежим! Идет кто-то!

Фигуры быстро исчезли в темноте между домами.

«Кто-то» оказался матерью Анны в сопровождении двух воинов Гвардии. Невысокая, седая, она поминутно смотрела то на одного, то на другого своего спутника, и всё старалась идти быстрее, чтобы не задерживать их.

Это Шемхазай настоял, что она не пойдет домой одна поздно ночью. Он и Анна предлагали ей остаться до утра, но мать Анны хотела заснуть в своем доме, в своей постели; к тому же, дом Шемхазая смущал ее своей роскошью.

Увидев лежащее в луже тело, она испуганно вскрикнула. Тот, кто шел справа, наклонился и сказал:

— Жив. Только оглушен. Я же говорил, что сейчас опасно ходить в одиночестве.

— Раньше такого не было, — вздохнула мать Анны.

— Раньше люди не были такими, — согласился второй. — Тьма разрушает этот мир.

Мать Анны не понимала, что они имеют в виду, когда говорят «Тьма». Всё складывалось из действий простых людей: таких же, как она. Кто-то решил, что заработать грабежом проще, чем торговлей. Кто-то оскорбился отказом отца девушки, к которому он пришел просить ее руки, и убил его. Кто-то решил не делить наследство поровну. Кто-то разбавил вино водой. Люди все меньше доверяли друг другу, но виновата ли в этом «Тьма»? Впрочем, в Гвардии говорили так, будто знают точно.

Поблагодарив солдат Гвардии за охрану, мать Анны вошла в свой дом и с трудом закрыла дверь изнутри на непривычно-тяжелый засов. Это Анна потребовала поставить его. Похоже, она боялась оставлять мать одну. Но переезжать в дом Шемхазая мать Анны отказалась решительно: если ее дочь настолько безрассудна, чтобы жить под одной крышей с ангелом, то она не такова.

Она прошла в большую комнату, чтобы зажечь свечи, и почувствовала спиной чей-то взгляд. В ужасе обернувшись, женщина увидела, как навстречу ей встает незнакомый человек с бледным, благородным лицом.

— Прощу прощения за неурочный визит, — вежливо сказал человек, — позвольте мне объясниться.

Это не грабитель, подумала мать Анны, но что тогда ему нужно? Да, для грабителя он был слишком хорошо одет.

— Ваша дочь в опасности, — грустно сказал гость.

— Кто Вы и откуда Вы это знаете?

— Быть может, Вы вспомните меня, — медленно продолжил незнакомец, садясь обратно на стул. — Меня зовут Энон.

— Энон? — переспросила мать Анны.

Она уже пожалела, что не разрешила своим спутникам зайти в дом и убедиться, все ли в порядке, но Энон, кажется, ничем не угрожал ей. В его лице и движениях виднелась искренняя печаль.

— Не бойся меня, — устало сказал он. — Сейчас все друг друга боятся, но я не причиню тебе вреда, клянусь.

— Хорошо, хорошо, — согласилась мать Анны. Ей было неловко.

— Я живу тут недалеко, через две улицы, — продолжал Энон. — Но это неважно. Я знаю, что Анну выбрал Шемхазай.

— Все это знают, — мать Анны недовольно поджала губы.

Когда Анна ушла, эта история превратилась в новую легенду: сначала Азраэль и Селед, потом Оберон и Тета, и наконец — Шемхазай и Анна. Три не похожих друг на друга истории, но их объединяло одно: каждой из этих женщин все завидовали. В разрушающемся мире все надеялись на силу — свою или чужую, неважно, а ангелы были воплощением силы. Именно поэтому всех так потрясла смерть Селед — казалось, что возлюбленная ангела должна быть неуязвима.

Уважение к силе Шемхазая распространилось и на мать Анны: та быстро заметила, как осторожно с ней стали разговаривать знакомые. Боясь обидеть. А точнее, боясь возмездия. Шемхазай воплощал собой неотвратимое возмездие — каждый, кто вызвал его гнев, мог считать себя мертвецом. Добрая, тихая мать Анны, не выносившая страха, боли, вида крови, боялась его едва ли не больше, чем отступники.

— Анна в опасности, — повторил гость. — Рядом с этим ангелом, в окружении банды этих стриженых бессмертных убийц — она в опасности. Она думает, что Шемхазай выбрал ее навсегда, но это не так. Он играет с людьми — с женщинами — пока ему не надоест, а потом они бесследно исчезают. Не верите? Спросите Сафа, он живет в доме у большого моста — неподалеку от порта, он так потерял дочь. Гвардия — не защитники. Они убийцы, пользующиеся своей силой, чтобы наводить на людей ужас, держать в своей власти.

— Он же все равно не отпустит ее.

— Потому что он подчинил себе ее волю. Но есть средство против этого. Шемхазай слишком горд — он отпустит ее, если она захочет уйти, я знаю. Если Анна очнется и скажет, что хочет уйти, он отпустит ее.

— Зачем ты это делаешь, Энон? — наконец спросила мать Анны. — Зачем ты говоришь мне об этом?

Гость рассмеялся.

— Проклятый мир! Теперь нужны причины, чтобы спасти человека. Твоя дочь прекрасна и чиста, она не заслуживает такой судьбы. Этого недостаточно?! Я могу открыть тебе глаза, могу помочь, я прихожу сюда ночью, уворачиваясь от ночных убийц и грабителей, чтобы рассказать тебе это — и ты спрашиваешь, зачем я это делаю… Я мог бы сказать тебе, что я люблю Анну, потребовать чего-то взамен — но я не буду. — Его голос упал до шепота. — Я просто хочу помочь. Я хочу жить так, как указал нам Творец.

— Прости меня. — Мать Анны совсем смутилась. — Я не хотела оскорбить тебя.

— Просто ты мне не веришь. Хорошо. Я оставлю тебе это средство. Если захочешь спасти Анну, отдай его ей. Главное — не открывай сама, тут только на один вдох.

— Но что это? Какое средство может быть сильнее, чем…?

— Чем воля ангела, ты хочешь сказать? Да, есть вещи сильнее. Доброе сердце человека, например — ты же помнишь, что Творец создал этот мир для людей, а не для ангелов? В отличие от Шемхазая, мы служим добру.

Ханох — а это был он — поклонился и вышел, оставив на столе маленькую коробочку. Не притрагиваясь к ней, мать Анны задула свечи и ушла в свою маленькую спальню.

Утром в городе все говорили о том, что правитель приказал выслать из Ирема всех чужеземцев, «сеющих раздоры между жителями», как говорилось в указе. Очевидная бессмысленность этой меры вызвала у людей оторопь и тревогу; лишь немногие соглашались.

Уже через несколько дней корабли стали покидать порт, а от городских ворот по всем дорогам потянулись караваны торговцев. Стражники ходили по улицам, выискивая тех, кто прячется, не желая покидать город; указ давал им право на обыск любого дома в любое время дня и ночи. Это распространялось и на дома знати; оскорбленные этим богачи вели между собой многозначительные беседы, осторожно прощупывая намерения друг друга. Назревал мятеж.

Единственными, кто явно радовался происходящему, были Дети Истинной Веры. По улицам ходили проповедники, призывая выбросить из домов все картины, и угрожая карой Господней всем, кто упорствует.

Они утверждали, что люди согрешили, попытавшись присвоить себе право создавать изображения — священное право Творца. Мало кто понимал, о чем они говорят — художников всегда немного, но картин в домах и вправду стало поменьше. Бывая в гостях, мать Анны часто замечала на стенах дырки от гвоздей — на тех местах, где раньше висели картины.

— Держите ее! — раздался крик на всю улицу.

Тета недоуменно обернулась. Она сидела в тени дома и рисовала, как она любила, уличную сценку: дети играют под деревом. Ничего особенного, просто ежедневное упражнение.

По улице никто не бежал, и было непонятно, к кому относится крик.

Удар — и перо вылетает из ее пальцев, а рука немеет от боли.

— Что…? — вскрикнула Тета, вставая, но следующий удар сбил ее с ног.

— Творит свою черную волшбу прямо здесь, — с ненавистью проговорил проповедник, подходя ближе. Тета лежала на земле, всхлипывая, рядом с ней стояли двое: мужчина и женщина, оба с белыми полосами ткани вокруг шеи — знак Детей Истинной Веры.

Оберон, предусмотрительно связавший себя с Тетой заклинанием присутствия, почувствовал, как левую руку кольнула боль. Для ангелов нет расстояния, и он оказался на месте действия через мгновение — и увидел Тету, всю в крови, и три человеческих фигуры рядом с ней.

«Возможно, не следовало сразу их убивать», — потом скажет Азраэль, но в тот момент Оберону было не до соблюдения тонких балансов. Два, нет, три слова, произнесенные перекошенным от ненависти ртом, и Дети Истинной Веры, мертвые, падают на землю.

Оберон взял на руки Тету, потерявшую сознание, подобрал с земли ее рисунки и вернулся в Школу.

Люди, видевшие это, до конца жизни не могли забыть невозможную картину: Оберон плакал. Конечно, это были лишь слезы человеческого тела, но его душа плакала вместе с ним.

Если бы существовало пророчество, указывающее на смерть этого мира, оно бы упоминало слезы ангела, потому что это некий предел.

***

Анна быстро привыкла к тому, что где бы она ни оказалась, ее сопровождает Гвардия. Они были молчаливыми, говорили, только если она обращалась к ним, и не смотрели на нее лишний раз. Сначала она принимала это за враждебность, потом Шемхазай объяснил, что они слишком сосредоточены на собственных мыслях.

— Я помог им стать неуязвимыми для Тьмы. Это великое благо, но из этого следует великая ответственность. Их задача — искать и преследовать Тьму везде, всегда, не зная отдыха. Поэтому не удивляйся, что они не смотрят на тебя. В тебе — они знают это — нет ни капли зла.

— Они бессмертны? — робко спросила Анна.

— Бессмертие относительно. На самом деле бессмертен только Творец, а для каждого существа на земле где-то прячется своя смерть. Да, их можно убить, но нужны страшные, сильные средства — не такие, как для людей. Гвардия Ангелов неуязвима для человеческого оружия, конечно. Но темная магия и их яды… увы, есть яды, смертельные для Гвардии. Есть заклятия, способные обезоружить их и сбить с толку. Наш враг не теряет времени.

— Но кто он? Или это они?

— Мы не знаем, сколько их. Но мы знаем точно, что с самого начала, с той минуты, как на земле появился первый человек, Тьма стремится подчинить себе мир.

— Так было всегда?

— Насколько я знаю. По крайней мере, я не знаю ничего другого.

Вечность в борьбе с Тьмой, подумала Анна. Ее ангел не знал ничего другого, кроме этой вечной, изматывающей борьбы.

Шемхазай рассмеялся.

— Ты жалеешь меня, сердце мое. Не стоит — я счастлив идти этим путем.

— А что случится, если они победят?

— Мир погибнет. Ты имеешь право знать это. Может быть, это произойдет на наших глазах. Но как бы ни повернулся сюжет, мы будем защищать людей от Тьмы.

С каждым днем сила Гвардии все увеличивалась, а люди боялись их все больше и больше. На последней войне Шемхазай потерял немало воинов, и сейчас Гвардия принимала новичков десятками. Шемхазай учил их магии — занятия длились часами и часами, пока воины не начинали шататься от усталости. Анне казалось, что в них почти не осталось человеческого: она не могла припомнить их улыбающимися или занятыми каким-то личным делом. У многих были дома в городе, но они не возвращались туда месяцами.

Как-то раз Анна стала случайным свидетелем сцены, больно поразившей ее: жена одного из солдат Шемхазая пришла поговорить с мужем. Это была молодая рыжая женщина с открытым, улыбающимся лицом. Ее муж, напротив, выглядел замкнутым и невеселым.

— Ты знаешь, — начала женщина, — а наши дети почти забыли, как ты выглядишь. Я не смею просить тебя о многом, но… может, ты зайдешь хоть на день?

По лицу мужчины пробежала тень.

— Может быть, — невыразительно сказал он, — но зачем? Ты сама видишь, что происходит, и дальше будет только хуже. Им нужно привыкнуть жить без меня. Вы ни в чем не нуждаетесь?

— О нет, — улыбнулась женщина, — ни в чем. Мы купили новый дом, как ты и сказал сделать.

— Хорошо, — кивнул солдат.

— Но я так скучаю по тебе.

Женщина не плакала, не пыталась вызвать жалость, но Анна чувствовала, что она сдерживается изо всех сил.

— Прости меня, — после паузы ответил ее муж, — это невозможно. Ты понимаешь сама: у меня другой путь.

Он поцеловал ей руку, отстранился от ее объятий и вышел. Защитные амулеты на шее коротко звякнули друг об друга.

Тот человек, увы, оказался прав. Анна еще не успела запомнить его имя, когда он не вернулся с «ночной прогулки», как называл это Шемхазай. Анна так и не узнала, как его убили, но это была первая потеря Гвардии за десять лет.

За этой потерей последовали другие; Шемхазай выслушивал известия с бесстрастным, непроницаемым лицом. Анна плакала вместе с вдовами и матерями и чувствовала — вместе с их болью — их зависть: «Ангел не может погибнуть, — говорили их глаза. — Она никогда не испытает того же, что и мы».

Если бы одна из бывших подруг Анны оказалась бы на ее месте, Анна спросила бы ее: «Как это?». Как это — быть рядом с ангелом? Звучит так странно.

Да, это было… странно. Странно, иногда пугающе. Иногда прекрасно.

— Ты можешь уйти, если хочешь, — сказал Шемхазай как-то раз. Без всякой связи с какими бы то ни было событиями, просто так.

— Ты хочешь, чтобы я ушла? — переспросила Анна. Она так и думала: это ненадолго, во мне нет ничего такого, чтобы создатель Гвардии Ангелов захотел бы провести со мной хотя бы год.

— Нет, — серьезно ответил Шемхазай. — Я хочу, чтобы ты оставалась. Но я хочу, чтобы ты знала: я не буду подчинять твою волю и не буду удерживать тебя силой. Свобода — один из лучших даров Создателя.

Было понятно, что он имеет в виду, но прозвучало это странно.

Потом, они, разумеется, не стали заключать брак. По законам города Анна по-прежнему оставалась незамужней женщиной, и мать неоднократно указывала ей на это.

Она много раз спрашивала себя: что я чувствую? Смутное желание, смешанное со страхом — впрочем, страх исчезал, стоило Шемхазаю подойти к ней на расстояние меньше шага. Как только он оказывался рядом, Анна чувствовала то же, что и в ту ночь, на ступенях дома Ребекки: волшебную легкость, полное доверие, радость. Золотое сияние не обжигало; Шемхазай умел быть нежным.

Его человеческое тело было красивым, но Анна всегда помнила, что это только оболочка, и Шемхазай в любой момент может сменить ее. Так что было бы глупо сказать: «Я люблю его глаза или улыбку». Нет. Тогда что? Голос? Слова, которые он говорит? Нет, нет. Что я люблю? — спрашивала себя Анна и не знала, как ответить себе.

Гвардия по-прежнему пугала ее — своей полной отрешенностью, даже отделенностью от всех остальных людей. Они воспитывали в себе безжалостность, понимая, что Тьма может принять любую форму, что Тьма умеет искушать. Боевая магия, которой их учил Шемхазай, работала быстро и безошибочно, но для этого требовалась концентрация и подавление чувств. Не только ярости или гнева. Сожаления, сомнения, любви.

Странно, как Шемхазай сохранил способность испытывать чувства, причем похожие на человеческие.

— Я не думал, что захочу этого со смертной женщиной, — сказал он Анне в первый же вечер. — Но так случилось. Когда я увидел тебя. Азраэль рассказывал мне о возможности любви, направленной на одного человека, но я продолжал считать, что это удел людей. Я ошибся.

Анна слушала его, боясь вздохнуть и пытаясь понять. Ей на мгновение показалось, что так будет все время: он будет пытаться объяснить ей что-то, она — пытаться понять. Каждый шаг будет трудным. Зачем ему это?

Но Шемхазай смотрел на нее с нежностью, и было непохоже, что он тоже предвидит тяжелую работу — попытки понять друг друга. Скорее, наоборот. В его глазах светилось какое-то обещание — чистое, вдохновляющее.

Он вспомнил, как Азраэль говорил: «Есть вещи, которые можно пережить лишь в человеческом теле. Боль, например. Но не только».

Большинство городских проповедников сходились на том, что телесные наслаждения греховны, что не мешало процветанию соответствующих заведений, а напротив, способствовало этому. Мужчины в то время искали удовольствий так яростно, как будто каждый день был последним. Городские законы не препятствовали этому прямо, и неудивительно: налоги с домов наслаждений шли в казну, и все были довольны. Разве что некоторые вздыхали о мифических старых временах, когда мужья и жены хранили друг другу верность. Но эти рассказы были такими же странными, как рассказы о том, что когда-то ночные улицы были безопасными.

Стражников на улицах становилось все больше и больше, а цена их молчания — все меньше и меньше; они поразительно легко вступали в сговор с кем угодно. Правитель создал особые отряды для проверки стражей на неподкупность, и их постигла та же судьба. Единственными, кого невозможно было подкупить, оставались… да, Гвардия. Но звать на помощь Гвардию мало кто рисковал.

***

— Оберон! — тихонько позвала Тета, входя в его мастерскую. — У нас гости.

— Кто? — недовольно спросил Оберон, оторвавшись от работы.

Картина изображала пейзаж — нет, целый мир, детали были настолько подробны, что каждую веточку, каждый бубенчик на цветном колпаке хотелось потрогать руками. Похоже, это был лесной праздник: птицы и звери в смешных нарядах танцевали вокруг огромного дерева, на ветвях которого сидели маленькие человечки — ростом с локоть, не больше. Человечки играли на каких-то диковинных инструментах — Тета никогда таких не видела. Сквозь ветки пробивался мягкий свет. Картина излучала беззаботность — как будто танцующие точно знали, что им ничто не угрожает. Именно это поразило Тету: контраст картины и атмосферы, сгустившейся в Иреме.

— Как это прекрасно, Оберон, — воскликнула она. — Ах, если бы мы могли жить в одной из твоих картин! Так, как эти маленькие человечки.

Она знала, что магия ее ангела оживляет картины — но не для зрителей, а для тех, кто нарисован Обероном. Там, внутри картины, волки и пеликаны действительно танцевали, и вокруг звучала музыка. Если всматриваться долго, это можно было понять.

Некоторые из мастеров Школы — те, кто учился у Оберона дольше всего — сумели овладеть их магией, и поэтому их картины были особенно притягательными. Такие художники никогда не допускали на свои холсты боль, страх и насилие — они знали, что для их творений это станет вечной реальностью.

Конечно, обычный зритель не видел этого; люди восхищенно вздыхали: «Они как живые», не зная, что это правда.

Оберон смотрел на Тету, улыбаясь:

— Да, радость моя. Жить в одной из таких картин — это было бы похоже на рай. Но мы должны оставаться здесь — что будет с миром, если из него уйдут все художники?

— Будет еще хуже, — грустно согласилась Тета. — Да, а к тебе пришел Азраэль, он хочет поговорить о статуях.

Ирем жил ожиданием карнавала уже больше месяца: на площадях возводили деревянные помосты, в лавках шли нарасхват ткани самых причудливых расцветок, музыканты то и дело принимались играть прямо на улицах, будто призывая оставить все дела и пуститься танцевать. Хоть люди и чувствовали, что жизнь стала куда тяжелее, чем раньше — постоянная удушающая жара, ссоры, вспыхивающие на пустом месте в каждой семье, неурожай — они все равно ждали карнавала.

Воду во всех фонтанах подкрасили в разные цвета — некоторые даже светились в темноте, и самые смелые ходили ночами смотреть на них. Это придумал Азраэль.

— В этом году будут три невиданных вещи, — сообщил он правителю. — Цветные фонтаны, шагающие статуи и живые картины.

Цветные фонтаны и живые картины взяли на себя Шуты, и если с первым все было просто (надо только знать секрет порошков), то со вторым пришлось изрядно потрудиться.

Смысл живых картин заключался в том, что люди, одетые в соответствующие костюмы, изображали известные исторические сюжеты или даже повседневные сценки. В живых картинах нашла воплощение любимая мысль Азраэля: «Игра и реальность связаны друг с другом сильнее, чем нам кажется». Живые картины как метафора, как способ осознать условность, сыгранность нашей жизни, осознать и начать играть по-новому — так понимали его Шуты.

На некоторых живых картинах карикатурно изображались Рыцари Цитадели — разумеется, кроме троих ангелов, никто не знал, что это Рыцари Цитадели. Люди понимали это как персонификацию Зла — в конце концов, оно же принимает какие-то формы.

Многие жители города — и бедные, и богатые — загорелись идеей живых картин и готовились к карнавалу под руководством Шутов. Планы были грандиозные: одни военные сцены требовали столько людей и столько подготовки, что это было сравнимо с подготовкой настоящей небольшой войны. А изображение сцен сотворения мира! Ручные звери, приученные не нападать друг на друга! А Адам и Ева в райском саду! Все женщины мечтали играть Еву, но выбрали, конечно, младшую жену правителя.

А сопровождать движущиеся платформы с живыми картинами должны были, по замыслу Азраэля, шагающие статуи.

Вначале Оберон был против, конечно. Он мог оживить статуи, воспользовавшись той же магией, что и с картинами. Для зрителя результат оказывался еще более впечатляющим: статуи хоть и не разговаривали, но могли двигаться, даже танцевать, и совершать простые действия. Для безопасности Оберон придумал трюк с кусочком пергамента — если вынуть его изо рта статуи, магия переставала действовать.

— Итак, — спросил Азраэль, — ты уже смирился с мыслью, что твои статуи примут участие в карнавале?

— Чтобы пьяные солдаты их разбили?

Азраэль вздохнул — этот разговор повторялся не в первый раз.

— Пойми же, — продолжил он, — людям нужны развлечения, нужны игры. Над этим городом, как и над всем миром, угрожающе висит Тьма — ты чувствуешь это?

— О да, — мрачно ответил Оберон. — Вот это я прекрасно чувствую. Знаешь, например, что случилось с Тетой неделю назад?

— Знаю. А те мужчины и женщины, которым не посчастливилось быть связанными с ангелом, не дождались помощи, и эти фанатики их убили. Это я тоже знаю.

— Ты меня упрекаешь? Я не могу защитить всех. А порядком на улицах, кажется, занимается Шемхазай — или я ошибаюсь?

Голос Оберона стал неприятно-резким.

— Я ни в чем тебя не упрекаю, — Азраэль устало провел рукой по лбу. — Мы все делаем что-то не так. Или Цитадель стала слишком сильной. Не знаю. Я до сих пор не понимаю, почему они взяли власть на юге и западе так легко — как будто их ждали там. И люди стали жестокими — как будто каждым управляют его самые темные чувства. Но не сдаваться же. Они верят нам.

— Я бы не был так уверен в этом. Много кто верит Гвардии?

— Оберон, перестань. Я пришел поговорить с тобой о другом. Карнавал — это радость. Это праздник. Я хочу, чтобы люди надолго запомнили чувство чуда и свободы. Ты же сам знаешь, как действует игра, как она меняет мир вокруг.

— Мы много раз говорили об этом. Ты хочешь, чтобы игра разворачивалась не на сцене, а в мире. В том мире, над которым нависла Тьма — как ты сам говоришь. Я же пытаюсь создавать особые пространства, где нет Тьмы.

— И тем самым бежишь от нее.

— А ты идешь к ней навстречу.

Они замолчали. Тета переводила глаза то на Азраэля, то на Оберона — споря, они забыли о ее присутствии. Пока они говорили, она рисовала. Улыбаясь, она протянула Азраэлю листок с законченным рисунком.

— Спасибо, Тета, — мягко сказал Азраэль. — Ты мне льстишь, — добавил он, глядя на рисунок.

Тета покраснела и заулыбалась.

— Ну хорошо, — с неохотой Оберон, — я согласен сделать несколько шагающих статуй для твоего карнавала, но немного. И вы будете с ними очень осторожны.

Ирем ждал карнавала. В последние дни все даже перестали притворяться, что по-прежнему заняты обычными делами. Даже во дворце правителя люди перестали смотреть друг на друга многозначительно и неприязненно: предчувствие праздника пересиливало раздоры.

Шемхазай собрал своих лучших учеников и потребовал усиления бдительности.

— Если бы я хотел нанести этому городу сокрушительный удар, я бы сделал это во время карнавала.

Анна с горечью посмотрела на него через зал. «Даже в такие дни он думает только об одном. Фактически, о войне».

Шемхазай поймал ее взгляд и улыбнулся:

— Впрочем, это не отменяет праздника.

Глава 5. Испытание карнавалом

Первые огни зажглись еще до наступления сумерек: город торопился. Продавцы сладостей на улицах и площадях разложили свой товар. Стражники повторяли новичкам правила поведения во время карнавала; как и Гвардия, они больше думали не о празднике, а об опасностях. Во дворце гадали, какой костюм выберет правитель. По традиции, он выходил на балкон переодетым, произносил небольшую речь, потом вступал оркестр — и карнавал начинался.

Присутствовавший в толпе инкогнито Азраэль смотрел на людей, и его сердце радовалось. Последние приготовления к шествию живых картин взял на себя его сын, Шебаниах, и Азраэль мог не беспокоиться о мелочах — у того все получалось хорошо. Да, в нем Азраэль был уверен — хоть он и был сыном Селед, и унаследовал от нее многое, Тьме не было места в его душе.

Больше всего в жизни Шебаниах любил игру — и не только потому, что его отец был Ангелом Игры. Игра была его способом жить; морем, в котором он плавал; воздухом, в котором он летал. Его полное имя означало «Бог, который превращает», указывая на магию Шутов.

Никто не знал, какими будут детьми ангелов — не знали и сами ангелы. Когда Азраэль понял, что Селед ждет ребенка, он — чуть ли не впервые за вечность — почувствовал растерянность. Почему-то он был убежден, что природа ангела настолько отлична от природы человека, что общее дитя — это невозможно. Шемхазай, правда, дал Гвардии свою кровь, таким образом сделав их бессмертными, но это было другое.

Громкие голоса с балкона дворца потребовали тишины, и толпа вправду чуть притихла. Еще минута — и правитель вышел к жителям Ирема: в свет факелов, свечей, костров и цветных фонтанов.

— О, — сказал Азраэль немолодой паре, сидевшей неподалеку от него, — не вижу отсюда. В кого это наш коротышка переоделся?

Мужчина и женщина наградили его недовольными взглядами, и мужчина назидательно ответил:

— Негоже так говорить о правителе. Сегодня он предстал перед нами в образе ангела.

— Удивительно, — сказал Азраэль. У него было хорошее настроение, если можно так сказать об ангеле. — В образе ангела?

Конечно, он все прекрасно видел. Правитель действительно решил (или кто-то ему посоветовал), что золотая краска, белая ткань и обмазанный каким-то горючим составом меч сделают его похожим на Шемхазая. Почему же он выбрал для подражания именно Шемхазая? Понятно. Потому что именно создатель Гвардии выглядел для человеческого взгляда наиболее внушительно. Он был на голову выше любого самого высокого человека, его глаза «метали молнии», как говорили впечатлительные женщины, да и с тем самым пылающим мечом — символом Гвардии — он расставался редко. Женщинам он нравился, конечно. Одна сумасшедшая так расстроилась из-за появления Анны, что покончила с собой — к счастью, от Анны эту историю успешно удалось скрыть.

Да, но правитель, мужчина совсем маленького роста («в чем только душа держится» и «выглядит заморышем даже в церемониальном плаще», шептали недруги), вызывал совсем другие чувства. Конечно, у него были жесткие, холодные глаза — глаза человека, каждую секунду готового к опасности, но это еще не делает похожим на ангела. А в белых одеждах и с горящим, а точнее, чадящим, мечом, он представлял собой комичное зрелище. Ну, впрочем, карнавал многое позволяет, добродушно подумал Азраэль.

Правитель сказал что-то вроде «Тьма отступит» и довольно ловко махнул мечом, оставляющим в воздухе хвост черного дыма. В толпе одобрительно закричали — похоже, переодевание удалось.

Азраэль подал сыну мысленный знак: можно начинать шествие живых картин.

Заранее установленные на перекрестках статуи переминались с ноги на ногу, ожидая распоряжений.

— Тьма не отступит! — из толпы вдруг раздался истерический женский крик, перекрывший и голос правителя, и звуки вступающего оркестра.

«Какая-то несчастная, потерявшая близких, не находит себе места в карнавал», подумал Азраэль.

Но вслед за криком в правителя полетел камень. Чересчур быстро и прицельно, заметил Азраэль. «Ты это видел! И не предотвратил!» — скажет ему потом — с перекошенным от ярости лицом — Шемхазай. И правда, почему я этого не сделал? — спросит себя Азраэль. Не думал, что удар окажется столь сильным? Думал, что это послужит хорошим уроком для коротышки, который горазд переодеваться в ангелов, а навести порядок на улицах собственного города не может?

Камень ударил правителя в грудь, оборвав слово на середине. Мужчина взмахнул руками, потеряв баланс, и меч косо чиркнул по занавеси сбоку — поджигая ее, конечно. Охрана дворца мгновенно закрыла правителя, кто-то стал тушить огонь, а начальник стражи выскочил на балкон и яростно дал знак растерявшемуся оркестру, крича:

— Все в порядке! Начинайте карнавал! Ура!

Притихшая было толпа («дурной знак» — зашептали в середине) снова зашевелилась и зашумела.

— Глядите! — закричал какой-то ребенок, сидевший на плечах отца. — Картины! И каменные люди!

В проемах между домами, на всех семи улицах, сходившихся к главной площади широкими лучами, появились запряженные медлительными быками платформы. Рядом с каждой торжественно и ритмично шагали статуи, слегка улыбаясь приоткрытыми каменными ртами. «Если хоть что-то, хоть что-то, слышишь, пойдет не так, нужно вынуть бумажки из ртов статуй», — твердил Оберон перед карнавалом. Тета вызвалась помочь, если что, но после случая с Детьми Истинной Веры Оберон запретил ей покидать пределы Школы.

Живые картины — а это были лишь самые небольшие, умещавшиеся на платформы — сразу же вызвали в толпе крики восхищения. Печальный случай с правителем был забыт; люди обступили платформы, глядя снизу вверх на монахов и полководцев, блудниц и чудовищ — картины были щедры на сюжеты. Младшая жена правителя, изображавшая Еву, стояла на ковре из живой травы совершенно нагая, с яблоком в руке, и вызывающе улыбалась.

— Великолепно, — услышал Азраэль. — Поучительное зрелище.

— А статуи! — подхватил кто-то. — Это магия ангелов.

— Да здравствуют ангелы!

Азраэль покинул главную площадь и быстро прошелся по прилегающим улицам. Удивительно: город веселился так же, как в прошлые времена, когда любая мелкая кража или грубое слово давали пищу для разговоров на неделю. Люди танцевали и обнимались, цветные фонтаны бросали теплые брызги на танцующих, и мостовая была усыпана абрикосовыми косточками.

Мастема все-таки опоздал: когда он вернулся, карнавал уже начался. Плохо, подумал он. И без того сложная задача — «спасти этот мир» — на его глазах превращалась в невозможную. И с Леонардом не посоветуешься, тот вернулся в Цитадель.

Конечно, Мастема не питал иллюзий по поводу того, что все смогут выполнить его задание. На каждом шаге, с каждой новой проверкой некоторые не выдерживают. После задания с ядом было одно самоубийство и две попытки побега, закончившихся, разумеется, мучительной смертью — что заставило остальных получше понять, во что они ввязались. Впрочем, так бывало всегда.

А с карнавалом… может быть, справятся от силы пятеро. Впрочем, теперь Мастема надеялся, что и они не справятся.

Кто бы мог подумать, что я буду желать успеха предприятию Шутов? Тем более такому. Я-то понимаю, что Азраэль имел в виду, одевая этих людей в серое и черное. Садовники думают, что на краю провала могут смеяться над Рыцарями Цитадели — и какие же у них убогие представления о том, как они выглядят. Неважно, неважно.

Мастема отправил Элайду, подвернувшуюся ему под руку, аккуратно задушить женщину, бросившую камень в правителя (в поднявшейся суматохе та удачно, как ей казалось, сбежала). Но через минуту Элайда вернулась; в ее глазах дрожал страх.

— Мой Господин, — сказала она, склонившись. — Простите. Я не смогла признаться сразу. Это была блудница.

Она закрыла глаза и, наверное, приготовилась к смерти.

— Блудница? — озадаченно спросил Мастема.

— Да, мы так называем между собой Шафи. Она не смогла придумать ничего лучше.

— И почему ты стоишь здесь? Выполняй приказ. Быстро!

Элайда, все еще дрожа, кивнула и снова растворилась в толпе. Блудница когда-то была ее подругой, но теперь это не имело значения.

К середине ночи весь город был охвачен карнавалом, как пожаром. Дети водили хороводы вокруг статуй, а самые смелые просили разрешения взобраться на них. Глядя, как каменный гигант осторожно поднимает на плечо девочку, Азраэль подумал, что это понравилось бы и Оберону.

— Вот это карнавал! — говорили возбужденные голоса. — Куда лучше прошлого!

И тут Азраэль услышал — совсем рядом — слова, подарившие ему смутную надежду:

— Быть может, это знак перемен? Знак того, что все еще можно исправить? Что будут и хорошие времена?

Стихия карнавала вырывала из сердца грустные мысли: лица, изборожденные страхом и заботами, светлели на глазах. Продавцы сладостей ликовали, не успевая подносить покупателям новые порции. Часть персонажей с живых картин уже оставили свои места и смешались с толпой — их причудливые наряды только добавляли веселья. Другие еще держались, поминутно переглядываясь и смеясь. Только Ева куда-то исчезла раньше всех, но это и неудивительно — не может же жена правителя разгуливать по городу голой целую ночь.

Анна и Шемхазай танцевали на площади, окруженные хлопающими в ладоши людьми — они робели подойти поближе, но смотрели во все глаза. Шемхазая окружало золотое сияние; казалось, что оно распространяется и на Анну.

— Как ты себя чувствуешь, сердце мое? — тихо спросил Шемхазай.

Анна счастливо рассмеялась.

— Великолепно, а чего ты ожидал? Разве кому-то может быть плохо от твоей крови?

Слева закричала женщина. Анна и Шемхазай обернулись на крик. В колышущейся толпе было трудно что-то разглядеть, и Анна продолжала улыбаться — пока не увидела, как одна из шагающих статуй душит человека.

Шемхазай успел оказаться рядом и нанести удар. Человек выпал из рук статуи и ударился о мостовую с отвратительным мягким звуком. Статуя замотала головой и посмотрела на Шемхазая бессмысленными глазами. Не теряя ни секунды, тот вытащил изо рта статуи кусок пергамента, взглянул на письмена и разорвал пергамент пополам.

Голос Шемхазая прозвучал над городом, как тысяча труб, заглушая любые другие звуки:

— Гвардия! Общая тревога! Атакуйте статуи!

Тета, глядящая на огни карнавала внизу из самого высокого окна в северном крыле Школы, тоже услышала этот голос и заплакала.

Схватка Гвардии с каменными чудовищами была достойна кисти лучшего художника. На фоне цветных фонтанов и раскрашенных помостов, среди танцующих людей и увитых блестящей тканью деревьев статуи отражали атаку людей — хотя нет, не людей, вид Гвардии в действии не оставлял никаких сомнений, что это уже не люди. Они вставали после самых страшных ударов, нанесенных каменными кулаками, уворачивались от смертельно-быстрых движений и атаковали снова. И все-таки Гвардия успела не везде — статуи успели убить и покалечить не один десяток людей.

Зоба, командующий девяткой Гвардии, как раз вытаскивал изо рта поверженной статуи (на этот раз это была женщина с тяжелым лицом блудницы и крепкими руками, измазанными в крови) кусок пергамента, когда нечеловеческая сила отбросила его в сторону. Подняв голову, он увидел над собой ослепительный свет.

— Мерзавец! — закричал Оберон. — Как ты посмел поднять руку на произведение искусства?!

Статуя слабо шевельнулась и сделала несколько хватательных движений по направлению к Зобе. Даже изрубленная, она выглядела устрашающе. В ее каменных глазах притаилась смутная злоба.

Зоба хотел объяснить, что это приказ Шемхазая, но вид ангела в ярости невыносим, и закаленный, ко многому привыкший солдат тихо лишился чувств.

В глазах Оберона стояли слезы. Он наклонился к статуе, как к раненому ребенку: под его рукой раны камня затягивались, не оставляя следов.

— Зачем, зачем же вы это сделали? — с болью, сам себе повторял Оберон.

Он вытащил у статуи изо рта пергамент, желая вернуть ей блаженное бесчувствие, в котором нет боли, посмотрел на этот пергамент и яростно скомкал его в руках. Снова развернул, будто не веря своим глазам, и закрыл лицо руками.

— Прости, солдат, — сказал он Зобе, медленно приходящему в себя и приготовившемуся к смерти, развернулся и ушел. Ослепительный свет вокруг него потускнел.

Бунтом статуй, увы, все не ограничилось.

Дело шло к утру, когда некоторые люди стали жаловаться на боль в животе. Разъяренная толпа растерзала нескольких торговцев сладостями, заподозрив их то ли в отравлении, то ли в том, что они в суете сбыли с рук негодный товар.

Музыка становилась все тише и тише, пока не захлебнулась совсем — и стало понятно, что карнавал закончен. У тех, кто жаловался на боль в животе, теперь мутилось и в голове. До восхода солнца не дожил ни один из них.

А когда солнце взошло, люди посмотрели друг на друга, и сначала им захотелось рассмеяться, невзирая на ужасы этой ночи: так смешно засохли на коже цветные брызги фонтанов. Только через несколько часов стало понятно, что эти пятнышки не смываются ничем, как их ни три.

Глашатаи на площадях кричали: «Долгая жизнь Элиезеру! «За ночь карнавала в Иреме сменился и правитель. Коротышка, игравший Шемхазая, умер на месте от удара камнем (оказавшимся вовсе не камнем), но городская знать решила не говорить об этом народу и воспользоваться ночью карнавала, чтобы наконец разобраться, кому занять трон. Этим не понадобились ни статуи, ни отравленные сладости — они и сами умели убивать.

— Ну, хотя бы с живыми картинами все получилось хорошо, — нарушил тягостное молчание Шебаниах, сын Азраэля.

Единственным, кто посмотрел на него одобрительно, был сам Азраэль, понимавший, что сын просто хочет пошутить — никому еще не было плохо от шутки, даже в часы траура.

— Мы должны обрадоваться, видимо, — саркастически заметил Шемхазай. — Спасибо, что ваши живые картины никого не убили.

Азраэль не стал отвечать. Такой катастрофы Шуты не переживали давно. Кроме очевидной беды — карнавал, как вы сами понимаете, ничего не исправил, а напротив, обернулся кровавым хаосом и паникой — было еще кое-что.

Несколько раз за эту ночь он ловил на себе чей-то испытующий взгляд. Странное, непривычное чувство — никто в этом мире не мог бы так смотреть на ангела. Азраэль оборачивался, но никого не видел. «Цитадель», — с ненавистью подумал он, когда это случилось во второй раз.

Успокаивая бегущих людей, пытаясь не допустить новых жертв, он заметил у стены высокую темную фигуру. Этот человек не поддался общему страху — если это был человек. Когда фигура приблизилась к нему, Азраэлю стало очевидно, что это не человек. По крайней мере, лица у него не было — лишь колеблющаяся, как вода под дождем, серая поверхность.

Не размышляя, Азраэль ударил, но искры магии прошли сквозь фигуру и рассыпались о стену дома напротив. Тут же у него в голове раздался голос: «Не старайся, Азраэль. Это иллюзия. Во дворце сейчас мятеж. Если не поспешишь, трупов будет еще больше». «Кто ты?» — так же беззвучно спросил Азраэль. «Ты знаешь, — последовал ответ. И после паузы — Цитадель не хочет смерти этого мира». Азраэль ответил: «Ты лжешь», и услышал что-то похожее на смех. «О нет. Мы сами уничтожили половину статуй, пока Гвардия возилась с остальными. Что еще тебе сказать? Скажу тебе, что было отравлено — абрикосы».

Никто из Цитадели никогда не пытался разговаривать с ним. Так что это было? Обман? Тактический маневр? Или… кто-то, выдающий себя за Рыцаря Цитадели? Но кто?

Все, что сообщил ему голос, оказалось правдой.

Пока Азраэль вспоминал ночной диалог, Шемхазай отчитывал Оберона, как мальчишку.

— … чудовищная, недопустимая беспечность! — Закончив фразу, Шемхазай ударил ладонью по столу.

Вопреки обыкновению, Оберон не разразился упреками в адрес Шемхазая и Гвардии.

— Мы не знали, — тихо сказал он. — Поверь мне. Превратить прекрасные статуи в машины убийства — я не знаю, какое чудовище способно на это.

— Чудовище из твоей Школы. Твои статуи убивали людей. И моих солдат, — глухо закончил Шемхазай. — Ты знаешь, скольких из Гвардии мы потеряли? Это страшная магия.

В углу комнаты Анна гладила по голове беззвучно плачущую Тету.

Медленно, будто вопреки собственному желанию, Азраэль сказал:

— Шемхазай, я вынужден просить тебя взять Дом Шутов под охрану. Люди, кажется, теперь ненавидят нас.

Шемхазай кивнул и добавил:

— Возможно, ты захочешь обеспечить своей жене и дочери особую безопасность?

В комнате стало тихо.

— Говорить об этом вслух было лишним, — недовольно ответил Азраэль.

О том, что у Азраэля есть жена и дочь, не знал никто, кроме его сына и Шемхазая — да и Шемхазай случайно узнал об этом той же ночью. После истории Селед, закончившейся хуже, чем смертью, Азраэль держал свою «частную жизнь» в строгой тайне. Его вторая женщина, — необыкновенно одаренный Шут — в совершенстве владеющая иллюзией, никогда не показывалась на людях в своем настоящем облике, а дочь была еще слишком маленькой, чтобы покидать дом. Слуги же были связаны клятвой молчания.

— Хм, прости, — Шемхазай выглядел чуть ли не смущенным.

— Теперь неважно. Нет, они останутся в Доме Шутов.

— Как угодно, — пожал плечами создатель Гвардии.

— Школу теперь тоже ненавидят, — сменил тему Оберон. — Все знают, откуда взялись эти статуи.

Трое ангелов переглянулись, и молчание стало еще тяжелее.

— Что ж, — вздохнул Шемхазай, — давайте решать, что мы будем делать дальше.

— Немедленно отправляйтесь ко мне, — голос Садовника, создавшего этот мир, зазвенел в комнате внезапно, тяжело и властно.

Анна знала: не спрашивай, если не готова услышать любой ответ. И все-таки она спросила — тихо, как ей казалось, но все в комнате обернулись к ней:

— Ты вернешься? То есть… вы вернетесь?

— Разумеется, — ответил Шемхазай. — Поэтому мы не будем устраивать прощаний.

Садовник сказал «немедленно», а значит, времени отдавать распоряжения тем, кто остается, не было. Впрочем, Шемхазай предполагал что-то подобное еще давно, и у Гвардии были указания, как действовать, если Шемхазай временно покинет этот мир. С Шутами было несколько сложнее, но здесь оставался Шеб. Что же касается Оберона и его Школы — похоже, сейчас его не слишком волновала судьба художников. Услышав голос, он тут же встал из-за стола, с видом человека, который уже все потерял.

Ангелы исчезли. Анна сочувственно посмотрела на потерянную, несчастную Тету — с ней бесполезно было советоваться. Сын Азраэля, напротив, выглядел собранным и решительным.

— Ты скажешь Гвардии насчет охраны Дома Шутов?

Анна вздрогнула — она даже не сразу поняла, что вопрос обращен к ней.

— Да, Шеб, — поспешно сказала она. — Да, конечно.

Надо было позвать Абрахама и Декара — в отсутствие Шемхазая они возьмут командование на себя. Они ушли в самое неудачное время, с досадой подумала Анна. Почему? Неужели случилось что-то еще важнее?

— Будь осторожна на улице, — снова заговорил Шеб. — Увидев тебя одну, кто-то может поддаться искушению.

— Думаешь, они настолько ненавидят нас?

— Увы, я уверен. Ночью было слишком много страха и крови. К тому же, новый правитель… я пока не берусь судить, но подозреваю, что он не на нашей стороне.

— Как такое может быть? — потрясенно спросила Тета.

Шеб посмотрел на нее с сочувствием, как на наивного ребенка.

— Тета, — мягко сказал он, — неужели ты еще не поняла, что ангелы — не единственная сила, действующая в этом мире? Кто, по-твоему, отравил плоды? Кто сумел зачаровать статуи? Ты думаешь, это сделали простые люди?

— Я не знаю… а кто? Дети Истинной Веры? Или чернокнижники?

— Похоже, ты давно не выходила из Школы.

Тета страдальчески поморщилась — сам того не зная, Шеб ударил в самое больное место. Хмыкнув, он закончил мысль:

— Дети Истинной Веры — вооруженные в лучшем случае дубинками фанатики. Так называемые чернокнижники не способны на большее, чем перемазать кровью козла алтарь. Нет, я не о них. Я имею в виду Тьму. И тех, кто служит ей. По-настоящему. Тех, кто на самом деле хочет смерти этого мира.

— Почему ты так уверен в этом? — спросила Анна.

— Спросите Азраэля. Или Шемхазая — они знают все это с самого начала. Возможно, они хотели уберечь вас от этого знания, но теперь, я боюсь, уже не получится. Мы ведем войну.

— Странно слышать такие слова от Шута.

— Я был бы счастлив их не говорить. Знаете, у меня были другие планы на жизнь. Ладно, — оборвал он сам себя, — давайте дождемся, пока сюда придут пять-шесть человек из Гвардии и проводят Анну. Мне охрана не нужна, но я пока побуду с вами.

Анна — возможно, впервые за все время — пригляделась к нему повнимательнее. Шеб был немногим младше ее — мальчишка по человеческим меркам, — но он был сыном ангела, и к тому же метаморфом. Он унаследовал от Азраэля не только бессмертие, но и способность по желанию менять свой человеческий облик. Когда он волновался, его черты едва заметно дрожали, будто готовые измениться.

За окнами шумели, и это было совсем не похоже на обычный суетливый шум города. То ближе, то дальше раздавались невнятные крики. Шеб подошел к окну и присвистнул.

— Не думал, что дело дойдет до поджогов.

Тета снова расплакалась, повторяя сквозь слезы:

— Что, ну что мы им сделали? Мы всегда, всегда хотели только хорошего… чтобы люди открыли радость творения… картины, ну какое зло в картинах?

— А в статуях? — напомнил Шеб.

— И в статуях никакого зла нет, — неожиданно твердо ответила Анна. — Точнее, не было, пока кто-то не осуществил свой жестокий план. Шемхазай вернется и убьет его.

— О да, — насмешливо согласился Шеб, — убить — это всегда лучшее решение. Благодаря этому Гвардия завоевала такую, я бы сказал, всеобщую любовь. Знаешь, да, что народ называет своих защитников «Кровавая Гвардия»?

— Да? А кто защищал людей от статуй? Кто еще вообще мог это делать, кроме Гвардии? И что бы мы делали, если бы Гвардии не было?

— Не буду спорить, — примирительно развел руками сын Азраэля, — особенно если они помогут нам продержаться до возвращения отца и других. К счастью, Шуты не так уж не умеют защищаться, как о них думают.

Время потянулось медленно и мучительно.

— Послушай, Тета, а вот эти ворота… — по-прежнему глядя в окно, Шеб указал на главные ворота Школы, — они сделаны для красоты или их можно закрыть?

Вопрос — куда уж проще — неожиданно поставил Тету в тупик.

— Я понимаю, что это звучит совсем глупо, но я не знаю. Мы никогда не закрывали их. Каждый человек может зайти в Школу, в любой момент — так было в замысле.

— Прикажи закрыть ворота, Тета, — посоветовал Шеб. — Я сделаю то же самое с Домом Шутов. Сейчас не время для красивых жестов.

Хрупкий порядок, к которому Анна привыкла, дрожал и рассыпался прямо на глазах. До карнавала еще можно было сказать, что на самом деле люди относятся к ангелам так, как должно, а ненависть некоторых — лишь результат трагического непонимания. Но сейчас, кажется, трагическим непониманием был охвачен весь город, и это несло прямую, реальную угрозу. Такую, что Шеб, всегда презиравший «бегство от реальности», предлагает закрыть ворота.

— Я согласна, Тета, — подумав, сказала Анна.

Тета встала — без привычной легкости. Она была совсем невысокая, больше похожая на едва подросшую девочку, чем на женщину. Беззвучно ступая по теплому камню босыми ногами, она вышла из комнаты, не прикрыв дверь.

— А твоя сестра и ее мать, они в безопасности? — спросила Анна.

— Не беспокойся, — улыбнулся Шеб. — Нери не уступает воинам Гвардии. Хотя методы у нее, конечно, другие.

Наконец прибыла Гвардия — десять человек в полном вооружении, вместе с самим Абрахамом. Увидев их, Анна почувствовала, что страх отступает — а значит, все это время я боялась, с тоской подумала она.

Абрахам медленно опустился на одно колено и звучно сказал:

— Госпожа, мы ждем приказаний.

— Нам нужна охрана к Дому Шутов и… и все, наверное. И давайте вместе вернемся домой.

К ее удивлению, Абрахам, обычно очень немногословный, продолжал:

— Анна, теперь ты командуешь Гвардией.

— Что? — опешила Анна. — Вы шутите?

— Нет, — ответил за Абрахама Шеб. — Посмотри на его лицо. Гвардия никогда не шутит, это делаем мы.

— Абрахам, это ты командуешь Гвардией. Или Декар. Или вы вместе. Я не знаю, что сказал вам Шемхазай.

— Мы отдаем приказы воинам и ведем их в бой, но что нам теперь делать — решать тебе.

— Какая приятная неожиданность, — рассмеялся сын Азраэля. — Поиграешь в войну, Анна. Где бы только взять пылающий меч?

Анна сама не ожидала от себя такого: одним коротким движением она привстала, подошла к Шебу и ударила его по лицу. Не ожидавший такого Шеб качнулся, споткнулся о ковер и упал. Блюдо, которое он держал в руках, рассматривая затейливый узор на серебре, со звоном грохнулось на пол, и виноградинки весело раскатились по углам.

— Должны быть какие-то границы у твоих шуток, — резко сказала Анна. — Абрахам, нам пора.

Не спешивший вставать Шеб беззвучно зааплодировал.

***

На уровне изначального бытия время идет как-то иначе. Точнее, здесь нет ни малейших признаков времени — по крайней мере, в обители Садовников. Они не нуждаются в формах, способных меняться со временем. Здесь все условно, намеками: стены, голоса, даже звезды. Единственной непререкаемой реальностью был голос Садовника, когда-то показавшего им «особенный мир»:

— Вы превзошли самих себя, — обвиняюще сказал голос.

— Быть может, ты примешь форму? — дипломатично сказал Азраэль. — Тяжело разговаривать с пустотой.

Воздух перед ними тут же собрался в фигуру — такую же схематичную, как и пол, на котором она стояла.

— В ночь карнавала я спустился на землю и ходил по улицам. Вместе со мной были и другие Садовники — новые, вы еще не знаете их. Они пришли в ужас от увиденного, и я их понимаю. Мне тоже было больно видеть, во что вы превратили этот мир.

— Мы… — начал Оберон.

— Замолчи, Оберон. Ты, художник, сейчас будешь обвинять во всем Цитадель. Я прав?

Оберон пожал плечами.

— А Цитадель перестала заниматься своим делом?

— Нет. Но вы каждым своим действием помогали ей. Ты, например — что ты сделал, кроме десятка красивых картинок? Купил себе жену? А что сделала она, кроме еще десятка красивых картинок?

Упрек был настолько несправедливым, что Оберон растерялся.

— Я… ты же знаешь, во что я верю. Искусство, то есть красота… — Оберон помолчал, — мы дали пристанище многим художникам. Этому миру нужна была Школа.

Заканчивая, он уже понимал, что никто его не слушает. Создатель с яростью посмотрел на Шемхазая:

— А ты! Ты предал мои надежды. Все, что ты сделал — собрал отряды убийц. Дал им свою кровь и внушил чувство безнаказанности! А главное, это не помогло — ты помнишь, как вы терпели поражение за поражением, и твои гордые воины в красном и золотом отступали? А потом ты красовался на улицах с пылающим мечом, внушая ужас беднякам. Ты заставил людей бояться тебя, скрываться от тебя, врать тебе. Ты виновен в том, что Тьма захватила этот мир.

Шемхазай скрестил руки на груди, шагнул чуть ближе:

— Гвардия защищает этот мир, — сдерживаясь, сказал он. — Создатель, позволь мне объяснить…

— Поздно, — оборвал его Садовник.

— А я в чем виновен? — холодно спросил Азраэль. — Раз уж у нас идет такой разговор.

— Вы все виновны в одном. В том, что этот прекрасный мир безнадежно, окончательно испорчен. Что до тебя… мои ученики так и не поняли, что именно ты делал. Какие-то игры. Хотя ты отличился, конечно — взял в жены Рыцаря Цитадели.

— Селед не была Рыцарем Цитадели тогда, — возмутился Оберон. — Даже я это знаю. Ты несправедлив к нам.

— Я долго смотрел на то, что вы делаете, и не вмешивался. Но чаша переполнилась. Вы отдали Цитадели мир, в который я вложил столько любви.

— Мы — не меньше, — жестко возразил Шемхазай. — Мы были там, внизу, каждый день, от рассвета до заката. Мы старались понять людей. Любить и защищать их. Мы сражались с Тьмой. Мы делали то, что должны.

— И что у вас получилось? Вчера вы сдали последний рубеж.

Ангелы молчали.

***

Тета вернулась как раз вовремя, чтобы увидеть Шеба, лежащего на полу и задумчиво глядящего вверх, на потолок. Потолок в этом зале был произведением искусства — как, впрочем, и всё в Школе (Оберон любил повторять, что мелочей не существует). На потолке сплетались друг с другом хвостами серебряные и синие драконы. Они смотрели вниз теплыми, светящимися глазами цвета спелого ореха (наверное, глаза были сделаны из янтаря) и как будто посмеивались над тем, что видят. Рядом с каждым из драконов, неожиданно мелко, было что-то написано. Приглядевшись, Шеб разобрал имена — странные, не похожие по звучанию на имена живущих в Иреме.

Тета вскрикнула, прервав его наблюдения:

— Шеб! Что случилось? Где Анна?

— Успокойся, — сказал Шеб, поднимаясь. — Все хорошо. Анна ушла вместе со своими великими воинами. Перед уходом она, правда, пребольно ударила меня по щеке своими нежными ручками. Был весьма удивлен.

— Но почему?

— Ей не понравились мои шутки. Гвардия вообще плохо понимает шутки.

С Шебом всегда было так: совершенно непонятно, серьезно он говорит или нет. Одни и те же слова могли значить что угодно, и Тета не понимала: то ли у них с Анной вышла незначительная ссора, то ли все плохо, и на помощь Гвардии рассчитывать не придется. Когда она просила закрыть ворота, слуги рассказали ей, что в городе беспорядки: люди собираются на улицах, проклинают карнавал (а значит, Школу и Шутов) и призывают друг друга «что-нибудь сделать». Новый правитель произнес речь, не содержащую прямых обвинений в адрес ангелов, но в ней было много прозрачных, ядовитых намеков. Почему он так дерзко ведет себя, Тета не понимала — кажется, этого не понимали и все остальные, но его уверенность поражала.

В парке вокруг Школы и в общих мастерских толпились люди. Кажется, все художники, скульпторы и поэты этого города решили укрыться в Школе — от беды подальше. Дети Истинной Веры, получившие такое убедительное подтверждение своей теории (статуи! атакуют людей!) проповедовали на каждом перекрестке и держали камни наготове. Слова «холст», «краски» и «художник» уже почти что стали оскорбительными.

— Тета, Тета! — позвали ее два тоненьких голоска.

Тета обернулась. Нельзя показывать свой страх, сказала себе она.

— Доброго дня, сестрички, — стараясь казаться беззаботной, сказала она.

— Наши родители просят убежища в Школе.

— Что нам им сказать?

Больше всего в жизни Тета боялась принимать решения. Был бы здесь Оберон — она спросила бы у него. Но когда он вернется? («Ты вернешься?» — так спросила Анна, как будто ожидала чего угодно, а вдруг?) Ах, но кто может решить за меня?

— Не знаю. Нет, подождите! Убежища? Зачем?

— В городе очень плохо, Тета, — почти хором сказали сестры. — Они боятся, что их убьют. Мы же… ты понимаешь, мы же здесь, и все знают, кто мы.

«Все» — это было преувеличение, но в целом сестры были правы. Раньше никому не приходило в голову скрывать свою причастность к Школе.

— Тета, отец совсем старик, он не сможет защитить маму, если они нападут.

— Хорошо, — через силу сказала Тета. «Правильно ли я поступаю?» — Но здесь тоже может быть опасно.

Вернувшись в зал, Тета пересказала Шебу разговор с сестрами; тот хмыкнул.

— Скажите им: не надо паники. Возможно, все еще обойдется. Вообще, нужно не сидеть здесь, а идти на улицы. К людям. Пусть не думают, что мы боимся. Или хуже: что мы что-то затеяли.

— Я никуда не пойду, пока не вернется Оберон, — твердо ответила Тета.

Шеб кивнул и вышел.

Глава 6. Штурм Школы

Проходя по галерее, ведущей к лестнице на первый этаж — шаги отдавались тихим, хрустальным эхом — Шеб увидел человека, сидящего между колоннами. Человек, похоже, рисовал. Он поднял глаза на Шеба и без выражения сказал:

— Это конец, да?

— Вот уж вряд ли, — ответил Шеб. — Не отвлекайся от искусства.

— Я запечатал несколько рисунков в бутылки и бросил их в море. Даже если они все сожгут… может быть, когда-нибудь кто-то увидит их…

Глаза человека светились лихорадочным, нехорошим светом.

— Очень разумно, — ответил Шеб и пошел дальше.

Пока он спускался по лестнице, шум внизу усилился. Шеб расслышал что-то вроде «Смерть убийцам!» и ускорил шаги.

Выйдя из тени широкой арки на главный двор Школы, Шеб вздохнул и остановился. Кажется, спешить больше было некуда. Толпа уже стучала в ворота с криками «Смерть убийцам!» и «Смерть художникам!» Художники бродили по двору, как призраки.

— Здесь есть способные держать в руках оружие? — напрягая голос, спросил Шеб.

Кто-то рассмеялся.

— Оружие? Ты забыл, где ты, сын Азраэля, — ответил ему покойно сидящий у фонтана старик в белой хламиде. — Здесь нет воинов.

— Ну хорошо, а ваша магия?

— Наша магия оживляет картины и хм… статуи, как ты сам знаешь. Некоторые могут зачаровать людей звуками стихов, но не такую толпу.

— Мы всегда больше думали о том, как создавать, а не разрушать, — добавила седая женщина, незаметно подошедшая к Шебу. Женщина держала в руке разломленный гранат — на полупрозрачных зернышках играл свет заходящего солнца.

— Тайные выходы из Школы? Подземные ходы? — настаивал Шеб, чувствуя себя при этом крайне необычно — он никогда не сражался.

— Ничего не знаем про это, — ответили голоса.

— Пошлите голубя Гвардии, — сдался Шеб.

— Хорошо, — согласилась женщина. — Возможно, они отомстят за нас, хотя какая разница?

Ворота скрипели и раскачивались. «Еще немного, — отстраненно подумал Шеб, — и они рухнут».

— Вы не собираетесь сражаться? — в последний раз спросил он.

— Ни в коем случае, — ответил старик. — Никто не захочет уподобляться этим животным, жаждущим крови.

Слева и справа от ворот — там, где стены были пониже, — в воздух взлетели веревки с какими-то крюками на конце, стукнулись о гладкий камень и исчезли. На время, надо думать.

Ну, что делать. Шеб взлетел на стену одним прыжком (к большому удивлению художников) и заговорил:

— Люди, чего вы хотите?

Впереди толпы, перед воротами, на отдалении от остальных, стояли двое: невообразимо грязный мужчина с ослепительно-белой полосой ткани вокруг шеи и худая, одетая в черное, женщина. За их спинами бесновались люди с дубинками, луками, факелами, мечами.

В Шеба полетело несколько камней, он легко уклонился и снова закричал:

— Чего вы хотите? Здесь внутри — мирные люди!

— Смерти! Смерти! — кричала толпа.

— Смерти тех, кто натравил эти дьявольские статуи на беззащитных людей, — уточнил мужчина с белой полосой.

— Это были не они, — возразил Шеб. — Они сами ничего не знают про это.

— Хватит лгать! — крикнула женщина. — Пришло время покончить со всем этим. Ангелы играют с нами в свои жестокие игры. А мы хотим просто жить. Пусть они оставят нас в покое.

— Пусть сам Оберон выйдет сюда и поклянется именем Творца, что статуи зачаровала не Школа! — перебил ее мужчина.

— Оберон сейчас не может этого сделать, — со вздохом ответил Шеб. «Как же все не вовремя».

Женщина хрипло рассмеялась.

— Вот видите! Он не хочет даже выйти к нам, послал мальчишку. Давайте покажем им, чего мы стоим! Давайте покажем им, что с нами нельзя обращаться как с неразумным скотом!

Толпа восторженно загудела в ответ на ее слова. Мужчина и женщина переглянулись и одновременно сделали несколько шагов в сторону, от ворот, открывая дорогу толпе. Видимо, это было знаком, потому что люди тут же ринулись вперед и затрясли ворота с новой силой.

Шеб оглядел окрестности: отряда Гвардии, на который он так надеялся, видно не было.

— Остановитесь! — бессмысленно закричал он. — Не творите зла!

Его голос пропал, потонул в шуме и крике, и Шеб впервые за жизнь ощутил острое, горькое чувство безнадежности.

Он стоял на стене, безоружный, свободно опустив руки, уже не думая, что кто-то здесь способен его услышать, когда почувствовал то, чему здесь было никак не место.

В душном вечернем воздухе (каждый камень отдавал накопленное за день тепло, чадили факелы, да и солнце еще не зашло) Шеб почувствовал ползущий по его телу, постепенно нарастающий холод. Холод? Не может быть. Что это за магия? Шеб поежился, пытаясь отогнать холод, но тот был настойчив.

Перед воротами, прямо среди кричащих, возбужденных людей возникла какая-то тень. Сначала почти прозрачная и едва заметная, она постепенно наливалась густым, грозовым оттенком, распространяя вокруг себя холод и что-то еще. Что-то еще, пугающее до полусмерти и сковывающее волю.

Тень росла и росла, пока не стала высотой с дерево. Люди заносили топоры — и отступали, не в силах ее ударить. Кое-кто в толпе упал на колени и начал молиться.

Тень расхохоталась и отбросила с лица какое-то подобие капюшона. Под капюшоном было что-то ужасное: смесь звериных черт, шерсть, переходящая в чешую, и неправдоподобно длинные клыки. Ниже морды, впрочем, была только пульсирующая темнота.

— Слезай со стены! — не оборачиваясь, крикнула тень густым, рычащим голосом и медленно развела руки в стороны.

Теперь Шеб видел, что от нее во все стороны ползет вязкий, стелющийся по земле туман. Случайно уцелевшие рядом с воротами цветы сразу же опустили головки, будто прощаясь перед смертью.

Тумана становилось все больше. Люди застыли по колено в нем, охваченные ужасом; женщина в черном отчаянно кричала:

— Зачем? Зачем?

Тень поманила ее к себе. Женщина, дергаясь, как кукла, подошла и рухнула на колени. Тень на мгновение опустила руку ей на голову — Шеб, так и не слезший со стены, увидел, как лицо женщины теряет краски и заостряется. Еще мгновение — и тело падает в пыль, а мужчина с белой полосой отчаянно кричит и бросается бежать. И вдруг спотыкается, хватается за шею, как будто его душат, и тоже падает, ударяясь головой о какую-то телегу, забытую на улице.

Толпа, лишенная предводителей, напуганная и не понимающая, что происходит, отступала от ворот — сначала люди пятились, потом повернулись и побежали, натыкаясь друг на друга, падая и крича, но уже от страха.

Тень обернулась, набросила на морду капюшон — только клыки немножко выглядывали — и недовольным голосом обратилась к Шебу:

— Я же говорил слезть со стены. У них были луки, между прочим, хоть они и не стрелки.

— А кто ты? — невпопад спросил Шеб.

Будто не услышав его вопроса, тень задрожала и стала уменьшаться — будто от нее отщипывали по кусочку с каждой секундой. Клыки блеснули в последний раз и исчезли.

Только тут Шеб увидел, что был не единственным свидетелем происходящего. Слева от ворот, тоже на стене, вжавшись в пространство между каменными выступами, сидела совсем юная девочка. Поймав взгляд Шеба, она подмигнула ему и резво спустилась со стены — но не во двор школы, а наружу — и убежала, сверкая босыми пятками.

***

Анна вернулась домой — впервые вошла в этот дом одна, понимая, что не увидит там Шемхазая. И раньше случалось, что он уезжал на несколько дней или даже недель, но это было другое. Тогда возвращение было только вопросом времени.

«Творец всеблагой, всемилостивый, прости меня за эти мысли. Почему я думаю, что он может не вернуться? Грех так думать. Ты не оставишь этот мир без ангелов в такое время, Творец». После молитвы ей стало легче.

Увидев Анну, воины приветствовали ее так же, как раньше приветствовали Шемхазая. Анна почувствовала, как краснеет. «Я не заслуживаю такого приветствия. Я ничего не знаю о том, как защищать мир от Тьмы».

Но вслух она сказала:

— Нам нужно найти тех, кто зачаровал статуи и отравил плоды. Как только мы это сделаем, мы накажем виновных, и город вздохнет свободнее. Кроме того, Школа и Дом Шутов нуждаются в охране. Декар, прошу тебя подумать, сколько воинов мы можем отправить туда, чтобы не… — она чуть запнулась, — чтобы не вышло так, что здесь осталось слишком мало. А кроме того, мы должны поговорить с правителем.

— Это разумно, — сказал Декар, вежливо поклонившись ей.

Анна внимательно посмотрела на него, ища в его глазах хоть тень усмешки, но нет, Декар был серьезен, как обычно.

Впрочем, он никогда не улыбался, говорят. Невысокий, похожий на голодного опасного зверя Декар пугал людей, даже когда молчал. «Умеет убивать лучше, чем болтать», — говорили про него.

— Что мы хотим сказать правителю? — уточнил Абрахам.

— Предупредить, — холодно сказала Анна. — Предупредить его о том, что речи, подобные вчерашней, недопустимы. Думаю, мы можем отправиться прямо сейчас. Пока я переодеваюсь, решите, кто будет заниматься статуями и плодами.

Уходя, она чувствовала спиной взгляды и была готова спорить, что это взгляды одобрения. Впрочем, никто и никогда не оспаривал приказов Шемхазая («даже таких нелепых — оставить женщину командовать Гвардией», подумала Анна).

Служанки одели ее в расшитые золотом одежды: тяжелые, чрезмерно длинные, эти одежды были сделаны, чтобы поражать роскошью. Для беседы с правителем, как Анне подсказывало чутье, надо было одеться именно так. Придти и говорить как сильный с сильным. Нет, даже не так. Говорить с ним как с тем, кто ниже — ведь правитель ниже ангелов.

Анна взглянула в зеркало — отполированный металл послушно, хоть и неточно, отразил женщину с презрительным выражением лица. «Очень хорошо», — сказала Анна самой себе.

На улицах по-прежнему было беспокойно, но перед Гвардией расступались даже разгоряченные группы фанатиков, подбадривавших себя криками и вином. Причина была не только в том, что они боялись; в ночь карнавала Гвардия, как ни странно, вернула часть доверия горожан — все видели, как они сражались со статуями.

Во дворце их не ждали. Растерянная охрана обступила прибывших, явно не понимая, что делать.

— Мы будем разговаривать с правителем. Немедленно, — сказала Анна, стараясь говорить уверенно.

— Никак невозможно, — разводя руками, заулыбался появившийся распорядитель. — Правитель говорит со своими советниками…

— Советники подождут, — перебил его Декар. — Иди и сообщи ему, что с ним будет говорить Гвардия Ангелов.

Охрана зашепталась. Анна видела, что многие сжимают рукояти мечей, готовые атаковать. Или не готовые? Анна прикрыла глаза и попробовала почувствовать их настроение. Конечно, нет. Она едва не рассмеялась. Они боятся. Они все боятся. Хотели бы бежать, но мешает приказ.

Оглядев собравшихся, Анна все-таки рассмеялась — коротко и резко.

— Я знаю, о чем вы думаете сейчас. Успокойтесь. Пока вы делаете то, что мы говорим, вы в безопасности. — Она вскинула вверх руку. — Именем Творца! Именем Света!

— Именем Творца! — отозвались воины Гвардии.