Бесплатный фрагмент - Ковчег

Этот мир судить будут дети.

Жорж Бернанос

У каждого настоящего есть свое будущее, которое освещает его и которое исчезает с ним, становясь прошлым-будущим.

Сартр Ж.-П.

Двое-трое — это уже Общество. Один станет Богом, другой — дьяволом, один будет вещать с кафедры, другой — болтаться под перекладиной.

Т. Карлейль.

Глава 1. Час «Ц»

Никем не любимый ребёнок перестаёт быть ребёнком: он лишь маленький беззащитный взрослый.

Жильбер Сесброн

Мать одёрнула рваную шторку.

— Сколько можно сидеть без толку? Время тянешь.

Она не заглянула, я увидела пальцы, сжавшие ткань.

Я открыла и закрыла стульчак, спустила воду, не стоило подтверждать её догадку.

— Не переводи воду зря! — зашипела мать. Громыхнули тарелки, она сбила их боком. Я сжалась, сейчас она разразится проклятиями по количеству осколков. Много мелких обидных слов или два-три колющих удара. Мама лишь хмыкнула. То ли кастрюля упала, то ли она решила не ругаться в день церемонии.

Я аккуратно расправила изъеденную временем занавеску, отделяющую туалетную зону от кухонной. Мама стояла ко мне спиной, я почти цепляла носом её шею. За маленькой плитой располагались спальные места, четыре полки. Внизу — мамина, дальше — по мере появления детей: Тома, Макса, Марка и моя верхняя. Перед сном я отковыривала вздувшуюся от сырости краску, просыпалась вся в пыли и плесени. Я сбегала из крохотного пенала нашей комнаты при любом удобном случае, но сегодня предпочла бы забраться на полку и ковырять гнилой потолок, чтобы спрятаться в перегородке между этажами.

— Можно я останусь?

— Все собрались, — мама сделала вид, что не услышала вопроса. — Ты и так заставила нас ждать. Опоздаем — я не стану прикрывать тебя. Распределители не жалуют опозданий. Они лишат нас награды.

— Может, я не подойду.

— Подойдёшь.

Она ответила уверенно и громко, так и не обернувшись. Гремела четырьмя тарелками, кастрюлей и гнутой сковородкой без ручки, а казалось, что повелевала громами.

— Ты знаешь результат?

— Я не могу одна тащить четверых, хватит, устала.

Я просидела за шторой всё утро. Надеялась, что мама поддержит меня. Заглянет за шторку, возьмёт за руки или обнимет, скажет что-нибудь вроде «всё будет хорошо», «ты поможешь семье» или «я люблю тебя», соврёт. И этим даст мне сил. Но она никогда мне не врала. Правду кидала в лоб грязной тряпкой, плевком, насмешкой. Она устала и отдала меня распределителям, вот откуда уверенность, что я пройду.

Я поспешно обулась, не хотела неловкими, смазанными движениями вызвать её гнев. Мать сняла самую нижнюю полку, папину. Туда уместилась наша обувь, там же стояла корзина, которую она собиралась наполнить продуктами, когда я пройду распределение. Мы шли мимо распахнутых дверей соседских комнат. На церемонию собирались заранее, шли семьями. Кто-то считал церемонию праздником, поводом оставить затхлый, набитый до отказа людьми дом, увидеть сверкающий транспортник, вылетающий из брюха Ковчега, отразиться в глянцевых шлемах распределителей. Другие тряслись возле детей, сдерживая предательские слёзы. Они не знали точно, что ждёт наверху отобранных, тревога и горечь разлуки перевешивали обещанную награду за правильного ребёнка. Мама плыла между соседями, вскинув голову, они расступались перед ней, мама источала радость — она наконец избавится от меня.

Я заняла своё место в колонне детей, выбранных по предварительным анализам. Мама присоединялась к сыновьям. Том помахал мне, Макс одёрнул его, Марк самозабвенно ковырял в носу.

«Они уже простились со мной», — поняла я. Сердце съёжилось забытым огрызком яблока, спряталось за рёбра.

Колонна поползла между домов. Они походили друг на друга, кривобокие близнецы, лишённые кусков стен, крыш, совершенно забывшие, что в окнах были стёкла. Я могла по памяти назвать, в каком доме, на каком этаже отсутствуют ступени лестниц. Беззубые пролёты я перепрыгивала с закрытыми глазами, раскачивала скрипучие перила, подглядывала в щели дверных проёмов. Знала каждого в нашем островке, выросшем грибной колонией посреди изуродованных катаклизмом полей. Сейчас они стояли вдоль улиц, слившись с серыми стенами.

Мы двигались быстро. Отставать не разрешали. Распределители подгоняли нас грубыми окриками, сверялись с данными на прямоугольных штуках — планшетах. Прозрачно-чёрные, чуть вогнутые, планшеты рябили цифрами. Я вытянула шею подсмотреть, что там за цифры. Почти все дети умели читать и писать, родители уделяли внимание базовому образованию, быстро сворачивая его годам к десяти, когда дети достаточно крепли, чтобы помогать взрослым на полях. Мы собирали урожай серых овощей и считали количество гнилых и пригодных к пище, высаживали бледные травы и повторяли буквы в их названиях, копали колодцы и писали пальцем в пыли свои имена. В рядах светящихся цифр из планшетов я ничего не поняла. Один из распределителей заметил, я быстро опустила голову, пока он не замахнулся или не достал шокер.

Из последнего дома в колонну вытолкнули лохматую девочку. Толстые растрёпанные косы колотились по спине, мать подтащила её, сопротивляющуюся, упирающуюся обеими ногами, к концу шеренги, разжала пальцы, умчалась прочь. Я заметила, как она тёрла глаза. Неужели плакала? Женщина встала возле моей мамы. Та посмотрела на неё с отвращением, поменялась местами с Максом. Слёзы в нашей семье считались роскошью и слабостью. Если я плакала, мама грозила не давать мне воды целый день.

Девочка издавала странные звуки, рвалась к матери. Распределители толкали её обратно. Она делала какие-то знаки, заламывала руки, хныкала. Нас разделяло пять или шесть человек. Я узнала её, она заметила меня.

— О нет!

Я так надеялась, что распределение пройдёт Хана. Но моя лучшая подруга стояла в толпе со своими родителями и украдкой помахала мне, когда я проходила мимо. Рядом с ней возвышался Том, он сбежал из-под надзора матери и теперь прижимался к Хане. Все говорили, у них любовь. Прекрасная пара, возможно, дадут здоровое потомство, если доживут до детородного возраста. Почему я решила, что и Хану постигнет моя участь? Мне хотелось разделить страх с кем-то родным и радоваться, что в неизвестности рядом будет плечо друга. Вместо этого в ухо упёрся сопящий нос.

— Я! Я! — весело сообщила лохматая девочка. Её звали Полоумная Магда, вечно сопливая, едва складывающая слова. Вот моё дружеское плечо — Магда. Она забыла о матери, вцепилась в меня и висела до самого ангара, в котором нас ждало завершение Церемонии.

Между собой дети назвали Церемонию час «Ц». Произнести слово целиком не решались, по отсекам ходило суеверие, что произнести полностью значило пройти отбор. Родители не разделяли детского суеверия, однако старались не говорить страшное слово. Перед тем, как отправить меня к распределителям, мама несколько раз сказала «Церемония». «Умойся, ты должна быть чистой для Церемонии». «Не смотри в глаза распределителям Церемонии, они не терпят наглости». «Главное, молчи. На Церемонии требуют соблюдать тишину». Драла мне волосы щёткой, растерявшей большую часть зубов, и повторяла это проклятое слово вновь и вновь. Для меня «Ц» значило особый стук сердца, будто оно забывало привычный ритм и начинало цыкать, отнимая последние остатки храбрости. «Тебя отобрали. Час „Ц“ наступил. Теперь ты потерян. И тебя никто не будет искать». Навязчивая мысль, что нас отдают на съедение жуткому монстру, не покидала меня. Я вошла в ангар, стряхивая Магду, оглянулась. Сопровождающие нас взрослые замерли в стороне, сбились в кучу. Глаза их сверкали, внезапно они все стали одним бледным испуганным лицом.

Колонну проверили. Поправили выбивающихся из ряда, оторвали наконец от меня Магду. Распределители суетились.

Началось.

— Ты, ты, ты, — палец тыкал в грудь некоторых из нас. — Ты, — шеренга полуголых детей выстроилась в длинном коридоре. Лампы гудели, заглушая дыхание страха. — Ты, — равнодушие, затянутое в чёрные перчатки. Приглушённый респираторной маской голос, трудно выбрать, что пугало сильнее — И ты! — меня качнуло, палец воткнулся в солнечное сплетение. Больно.

— Указанные выдали положительный результат. Остальные возвращаются к семьям!

Мама не обманула…

Магда подпрыгивала в нетерпении. Я видела, как дрожат её руки, как она пытается приклеить их к бёдрам и стоять ровно. Те, кто не прошёл отбор расходились, цеплялись друг за друга, бежали прочь. Они не оглядывались, они старались забыть наши лица. «Моя подруга Хана больше мне не подруга», — осознание пронзило меня, в животе опустело. Она выплачет воспоминания о нашей дружбе в облезшую подушку сегодняшней ночью. Я представила её заплаканную, с опухшим носом. Слёзы повисли на ресницах, я шмыгнула, быстро вытерла глаза. Образ скорбящей Ханы вызвал предательскую дрожь в коленях. Сквозь охватившее меня волнение расслышала слабый голос, он утверждал, что я напрасно представляю Хану такой. Она быстро забудет меня, ведь у неё есть Том. Она свободна, ей незачем забивать память мыслями обо мне. «Ты не прав! — я сопротивлялась. То, что это был мой собственный голос, мучало и заставляло колени дрожать сильнее. — Она любит меня и будет помнить. И я сберегу воспоминания, чтобы выжить».

Магда выхватила стопку вещей у распределителя прежде, чем тот отсчитал полный комплект. Она улыбалась, только она одна. Дурочка. Не потому, что я её не люблю, а потому что Магда в самом деле дурочка. Такой родилась — абсолютно глупой и абсолютно счастливой. Творец, бог, мать природа или кто там ещё, допустивший всё происходящее с нашим разваливающимся миром, не дал ей мозгов, зато одарил умением радоваться и пускать пузыри в уголках рта. Удивительно, что она вообще столько прожила. Родители тряслись над ней четырнадцать лет, прежде чем сдались и выкинули на отбор, как, впрочем, и меня. Но в моей семье оставалось трое братьев, а Магда — единственный ребёнок.

— Иди, Магда! — шепнула я сквозь зубы. Она застыла в обнимку с комплектом.

— Платье, — пузырь счастья лопнул на губах.

Заминки не дозволялись, шокер бил под рёбра. Магда согнулась пополам, уронила заветные тряпки, улыбка надломилась болью.

Помочь или не помочь? Мать всегда твердила, что жалость до добра не доведёт. «Помяни моё слово, ты помрёшь, помогая какому-нибудь глупцу». Глупец есть, смерти я боюсь меньше, чем того, что ждёт впереди. Итог любой смерти известен, итог Церемонии предсказать нельзя. Шокер загудел во второй раз. Я наклонилась, сгребла вещи, впихнула комок куда-то в скрюченный живот, толкнула Магду вперёд. Иди! Засеменила следом. Решения здесь принимали в доли секунды. Вроде я ещё жива, значит, Магда не тот глупец или время не пришло.

У входа в дезинфектор детей отмечали галочкой на прозрачном планшете. В поселении был один такой, не работающий со времён до Катаклизма. Его показывали, по рукам не пускали, вдруг заляпаем, обойдёмся переработанной серой массой, расползающейся под локтями, именуемой бумагой. Работающие планшеты мы видели только у людей с Ковчега — спускаясь с небес на землю они почти не смотрели на живущих на ней людей, только на экраны планшетов. В год прибывало до десяти групп с Ковчега. Учителя, проверяющие уровень знаний и просвещающие о событиях Катаклизма, но никогда не говорившие о том, какая жизнь была до него и что послужило ему причиной. «Мы все обязаны Ковчегу, поднявшемуся из огня и крови и подарившему надежду». Мы твердили эту фразу, учителя наслаждались нестройным хором. Прилетали медики, они отделяли совсем больных от тех, кто мог выкарабкаться своими силами. На Ковчеге пользовались иными технологиями, точнее у нас не существовало вообще никаких технологий, у нас были больные, небожители же не болели. Медики проводили предварительные анализы детям в возрасте одиннадцати-двенадцати лет, основываясь на них, распределители отбирали подростков в Ковчег. Медики часто выступали судьями, зачитывающими список обвинений и отправляющими нарушителей в шахты. Ковчег следил за нами — многоглазое чудовище, парящее в небе. В перечень нарушений входило: кража, убийства, изнасилование и сомнения в Ковчеге. Я не видела среди наших жалких, худых и понурых людей воров — когда ни у кого ничего нет, воровать бессмысленно. Существовали обмен и взаимопомощь. Смерть не нуждалась в помощи убийц, а изнасилование… Мама говорила, что оно могло даже скрасить однообразные дни. Зато сомнения в Ковчеге, попытки наброситься на прибывавших из его брюха, не допустить детей до отбора или выпросить лекарство — вот чего хватало с избытком. Подобное приводило в шахты, где добывали, как мы думали, топливо для Ковчега, откуда уже никто не возвращался. Хотя некоторые шли в шахты добровольно — из-за тех же лекарств, совсем как наш папа, который сперва добровольно помогал больным из шахт, а позже остался в их плену навсегда…

И естественно, спускались к нам распределители, забирающие детей и вручающие их семьям свежие, живые продукты, одежду и медикаменты. «Дети бесценны. Наш долг — их спасти, — твердили они. — Мы предоставим им будущее, а вам — средства к выживанию». Они все спускались с планшетами, бодрыми голосами и прямыми спинами. Мы встречали их разрушенными домами, настороженными взглядами и торжественным урчанием желудков.

В темноте комнатки, где нас оставили переодеваться, мы не видели друг друга, но жались, слеплялись в многорукое дрожащее от страха существо. Судя по кряхтению, каждый пытался наощупь попасть в штанины или рукава. Что-то мокрое прижалось к щеке, оставило прохладный след. Чьи-то слёзы или слюни Магды? Над головами раздалось шипение. Заработали динамики, загорелись зелёные огни на полу. Они вели к толстой двери, тоже мерцающей зеленым.

— Я буду называть ваши имена. Названный незамедлительно направляется к двери. В случае задержки явится распределитель, и ваш отбор будет считаться завершённым. Павел.

От клубка тел отделился мальчик. Ноги подводили его, он спешил. Дверь открылась горизонтально, мы выдохнули в изумлении. Павел шагнул в проём, и секции двери сомкнулись.

— Она его съела, — хихикнула Магда.

— Заткнись, — шикнула я и сразу же почувствовала, что не стоило. Магду вызвали, когда нас оставалось четверо по углам небольшой комнаты. Она не хотела стоять одна у холодной стены, я не встала рядом, ей пришлось переминаться с ноги на ногу, перебарывая желание подойти ко мне. «Магда», — прогремело над нами. В дверях она обернулась, никто не оборачивался. Магда улыбалась, опять улыбалась, я впервые подумала, что она не глупая. Возможно, улыбка её должна была стать нашей поддержкой, но мы не осознали этого.

Я считала отобранных, пока ждала, перебирала по памяти имена. Восемнадцать. Останется семеро, моё любимое число. Я родилась седьмого июля семьдесят седьмого года от Великого взрыва. Не того, что создал Вселенную и разметал пыль жизни по всем её уголкам, об этом рассказывали учителя с Ковчега, а того, что разнёс половину планеты, превратив оставшийся ошмёток в грязный колониальный мир, над которым царствовал в сияющем великолепии Ковчег.

В Ковчег попадут только семеро. «У тебя есть шанс, это твоё число», — обещал мне Том. Он точно женится на Хане, они назовут своего первенца в мою честь? Вдруг одна слезинка останется на дне глаз Ханы. Если, конечно, у них родится девочка. Если Хана вообще сможет родить. С этой мыслью я вошла в пасть двери.

Помещение дезинфекционной оказалось чуть больше предыдущего, идеально белое. Дверь сомкнулась за спиной, не оставив даже щели. На полу ровно в центре блестела круглая решетка слива. «Раздеться», — голос в динамике приобрёл металлические нотки. Я спешно стянула рубище, которое нам выдали, удерживая за зубами вопрос, зачем тогда нужно было переодеваться. «В печь». Слева открылось маленькое окно. Я бросила туда вещи, пламя вырвалось со всех сторон разом, окошко закрылось. Часть меня сгорела в этом огне вместе с жалкими тряпками. «Встать в центр». Я встала над сливом. Из стен и потолка появились гибкие шланги. Струи воды ударили по коленям, плечам, пояснице, шее, животу, груди. Я не удержалась на ногах, лоб впечатался в белый пол, в голове словно что-то разорвалось яркой вспышкой, перед глазами замаячили круги. Струя била и била, горячая, беспощадная, с резким запахом. Дезинфекционная заполнилась паром, стены поплыли. Я силилась встать, упиралась локтями, подтягивала ноги. Казалось, острые ножи режут кожу, что я вся сплошь открытая рана, разъедаемая солью. Я плакала смесью слёз и дезинфекционного средства, кашляла и просила перестать. На миг мне послышался мамин голос: «Чтобы тебе не уготовили, терпи».

«Я хочу к маме…»

Едкий пар вытеснял из груди чувства, я наполнялась его ядом. Мама отдала меня распределителям. Скорее всего, ещё при первом заборе анализов, она подкупила медиков. Чем можно подкупить имеющих всё обитателей Ковчега? Телом, худым и измождённым? Скупой лаской, ведь на большее она не способна? Чем-то сумела. Она хотела от меня избавиться. Тогда пропало обручальное кольцо — единственная память об отце, мать не стала кричать по своему обыкновению, лишь поджала губы. Она продала нас обоих, папу и меня, в один день. Она знала, что результат положительный, потому что выторговала его. Или он оказался отрицательным? А она сделала всё, чтобы я убралась как можно дальше от неё и мальчиков. И всё-таки я хотела к маме. Я звала её, захлёбываясь вонью и рыданиями. Струя попала в рот, я ощутила, как лёгкие наполняются мерзкой сладостью. Задохнуться мне не дали, стена напротив раздвинулась, пропуская двоих в чёрных шлемах. Они подхватили меня под руки, понесли. Голова болталась, тяжёлые веки не желали моргать, мир слепил, перед глазами словно вились мошки. В висках стучало, всё плыло, меня качало на белых волнах. На самом деле они были стенами, потолком, полом, но всё колыхалось, переливалось, теряло границы. Чувства затормаживали, я не могла определить, где я, что со мной. Дезинфекция выжгла слизистую носа, я не чувствовала запахов или не пахло ничем вовсе. Голова чесалась нещадно, я попыталась почесать затылок, не смогла пошевелиться, скосила глаза. Руки и ноги крепко привязаны. Я полулежала на высоком кресле, утопая в нём, мягком и широком. Чтобы хоть как-то унять зуд, поёрзала, мотая головой из стороны в сторону. Такой способ почесаться не помогал. Хватка чуть ослабла, вырываться и бежать было некуда. Глаза перестали слезиться, я смогла разглядеть чёрные глянцевые шлемы и своё испуганное отражение в них. Бритая голова. Дезинфекция смыла с меня волосы! Я теперь лысая, голая, лишённая малейшей защиты! Вопль застрял в горле, оно саднило и горело. Единственное чувство, которое не покинуло и не подвело — осязание. В маленьком, слепящем светом помещении, куда меня втолкнули, было холодно. И голова чесалась, не переставая… Чем им помешали мои волосы? Я представила, как спутанные тёмные пряди падали на мокрый пол, всегда недочёсанные колтуны кудрей. Мысль пронзила зудящую голову, я перестала дёргаться: я не прошла Распределение. Матери не выплатят вознаграждение, потому что я не попала в число счастливчиков.

— Курс на Ковчег! — ударил по ушам мужской голос. — Набранная высота 7000 метров. Стыковка ожидается через десять минут. Проверить удерживающие устройства.

Мы летели, сиденье подо мной слегка вибрировало, рядом кто-то шумно дышал. Я не одна и я в транспортнике, который набирает высоту. Нас везут на Ковчег, значит, я всё же прошла. Мама порадуется. Разглядеть внутренность транспортника не удавалось, зрение отказывалось восстанавливаться.

— Набранная высота 13000 метров.

Высоко забрался Ковчег. Тяжёлая рука легла на плечо, подтянула вверх, ремни врезались в голую кожу. Я старалась прикрыться, надо мной посмеялись.

— Набранная высота 25000 метров. Стыковка через три минуты. Подготовиться к конвою, отправить запрос в лабораторию.

Нас ждёт лаборатория. Что такое лаборатория? Дайте мне прикрыться…

— Высота 37800 метров. Стыковка. Ковчег сообщает о немедленном изменении высоты после стыковки, открыт коридор блока А4, нижняя лаборатория.

Транспортник трясся и шипел, та же рука выдернула меня из кресла, потащила. Я цеплялась за какие-то острые углы, висела кулем, ступни опухли и болели. Нас вели в абсолютной темноте, только под ногами расплывались далёкие мутные огни. Меня окружали сумрачные тени, извилистые повороты вели к смерти, не иначе. Потолок обрушился внезапно: яркий свет ударил в глаза, отступил, полился отовсюду разом, комната сжалась в ослепительный комок и мгновенно увеличилась. Меня бросили в очередное кресло, пристегнули, убедились в надёжности. Я пыталась осознать, зачем я прозрела, и ослепнуть вновь. За прозрачными перегородками стояли такие же кресла с пристёгнутыми к ним детьми. Маленькая комната оказалось бесконечным коридором со множеством ячеек. Дети бились в ремнях, вырывались и кричали. Рты раскрывались, однако звук таял о звуконепроницаемые перегородки. Над детьми двигались гибкие щупальца проводов, с потолка спускались мониторы. В ячейках сновали люди, лица скрывали глянцевые зелёные шлемы — медики. Распределение не закончилось. И нас не семеро. Изголовье кресла ограничивали обзор, я насчитала пятнадцать человек, справа и слева от себя, а коридор длился и длился.

Моя ячейка дрогнула, вошли трое зеленоголовых. Я смотрела на них, поджав губы. «Где я? Кто вы? Отпустите меня!» — пересохшее горло проглотило вопросы. Тело понимало лучше разума — вопросы останутся без ответов. Сверху выплывали мониторы, разворачивались металлические шланги. В нашей колонии говорили о технологиях Ковчега, жала этих технологий выдвинулись из «щупалец», тончайшие иглы устремились к моему лбу.

— Отпустите меня! Не трогайте меня! — крик наконец прорвался, я дёрнулась, ремни уплотнились, вонзились в руки. Кресло утратило мягкость, обхватило плечи, бёдра, удерживало меня, меняя форму. Зелёные шлемы тыкали пальцами в мониторы. Раздался писк, иглы завращались с бешеной скоростью, они гудели, приближались.

— Не надо! Отпустите меня домой. Я ведь не гожусь вам!

— Терпение. Мы скоро узнаем результат, — слова обращали не ко мне.

— Не смотри, не смотри, — шептала я, отводя взгляд от неумолимого сверкающего острия. Хотелось увидеть другого ребёнка, понять, какая участь мне уготована. — Пожалуйста, просто убейте…

«Смерть порой самый милосердный из даров жизни», — так часто говорил Макс, повторяя слова отца на собственный манер. Я призвала её милосердие, когда боль и огонь разорвали лоб и темя. Брызнула кровь, услужливая металлическая рука промокнула её. К мозгу пробирался жужжащий бур, вместе с ним зудела невесть откуда взявшаяся ярость. «Почему я! Я не желаю умирать. Пусть мои мучители умрут! Разве они не заслужили?» Я представила, что бур пронзает их головы, как они падают и извиваются на полу, бессильные сопротивляться моей воле. Через боль я видела худые костлявые пальцы на шлеме одного из медиков, они сжимались, и шлем разлетался на мельчайшие осколки. У смерти были мамины черты, она била стекло шлема как посуду, кривясь и содрогаясь.

Перегородки задрожали. Свет погас. Включился. Прозрачные стенки стали матовыми. Я больше не могла видеть всю длину коридора-лаборатории. Щупальца втянулись в потолок. Один из зелёных шлемов валялся в углу. Его владелец скорчился рядом, двое коллег суетились над ним, забыв про мониторы.

— Невозможно. Его проверяли перед сменой.

— Хватит, сколько можно повторять? Он мёртв. Пульса нет. Датчики молчат. Я отправлю запрос. Пусть проверят его анализы.

— Невозможно! Повтори реанимацию!

Я обрела способность нормально видеть, слышать и говорить. Зуд прошёл. Кровь текла по лицу, затекала в уши. Страх отступил.

— Что случилось? Пожалуйста, скажите, что произошло. Почему он умер?

Тот, что был ближе ко мне, подскочил, застучал по монитору. На потолке замерцали красные огоньки. Тревога — сомнений никаких, даже в нашем захолустье под Ковчегом красный огонёк значил опасность. Он позвал на помощь. Кресло облепило меня, завернуло в кокон. Оно вибрировало. Я погрузилась в странное расслабленное состояние. Потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что я улыбаюсь. Черношлемые ворвались ещё через пару мгновений. Блаженство, охватившее меня, не дало снова испугаться. Они заполнили ячейку. Оттеснили зелёных учёных, неторопливо завернули погибшего в плотный мешок, застегнули. Раздался приглушённый хлопок, мешок немного увеличился в размерах, затем осел. Мешок свернули, сложили в контейнер. Один из них, с красным треугольником на шлеме, подошёл ко мне. Взгляд его скользнул по мониторам. Он приблизился вплотную, моя дурацкая улыбка отразилась в глянце забрала. На металлическом поддоне, появившемся из стены, лежал маленький шприц. В обтянутой чёрной перчаткой руке он выглядел ещё меньше, с длинной, просто невероятно длинной иглой. Капли выстрелили вверх, блеснули на краткий миг.

— Эксперимент 01628-А запущен, время девять тридцать пять. Направлено Лидеру лично. Статус: ликвидация.

Голос из-под шлема равнодушный, чёткий, он не заботился, слышу ли я, могу ли понять, о чём он.

«Сейчас моё желание исполнится».

— Давай, — я сказала это вслух, искренне веря, что прошу его поторопиться в своих мыслях, — скорее.

Шприц он воткнул в рану на темени. На этот раз боли не было вовсе. Сознание угасло. Я снова перестала чувствовать, слышать, видеть, перестала дышать. Я умерла.

Зенону выпало сортировать трупы. Могучие руки подгребали тела огромной лопатой, сгружали на тележку. В пару ему назначили Вита, они оба работали споро, не жаловался на жару и вонь. После им предстояло отделить мужчин от женщин. Мужские — в правый коллектор, женские — в левый. Говорить, что это трупы детей не разрешалось. Неопределённого человека легче пустить на обработку. Ребёнка — тяжело. Хорошо, что они с прошлого года изменили возрастной ценз. Зенон устал откидывать по сторонам детские тела. Подростков можно было принять за почти взрослых, если зажмуриться и заглушить бой сердца. Сегодняшняя Церемония принесла семьсот сорок три мёртвых тела из десяти колоний. Их свалили ненужной массой сразу у выхода из Распределительной. Выживших объединили нейронной цепью, подавляющей волю, и повели к взлётной площадке. Их ждал Ковчег. Взгляд Зенона зацепился за лысую девчонку с дырой во лбу, она лежала чуть поодаль от горы трупов. Голова в язвах, видимо, у неё нашли вшей. Дезинфекция избавлялась и от вшей, и отть

волос, и от обширных кусков кожи. Зарастёт. Затылок Зенона нестерпимо зачесался. Он вспомнил свою Церемонию. Широкий шрам тянулся от виска почти до макушки, разделяя косым пробором светлые волосы.

— Я сейчас, — бросил он Виту, — подтащу эту.

Подбородок и нос девчонки разбиты, кровь залила лицо, застыла ржавой коркой. Зенон подошёл к ней, взял за руку, подтянул к общей куче.

— Она странно пахнет, — Вит обошёл Зенона, втянул воздух, — совсем не землёй, не так, как другие, — он указал большим пальцем на гору трупов.

— Мы здесь все воняем, нюхач. Не выдумыва…

Пальцы мёртвой вздрогнули:

— О чёрт! — Зенон отскочил в сторону. Девочка застонала, поднесла ладони к глазам, она не могла разлепить веки, ресницы запеклись кровью.

— Воды, дайте кто-нибудь воды! Вит! — закричал Зенон. Парням, работающим в парах, выдавали одну флягу на двоих.

Вит застыл на месте, ухватившись за лопату.

Девчонка застонала громче, пытаясь сорвать корку с глаз. Её охватила паника.

— Дайте воды! — снова закричал Зенон. Фляжка прилетела в руки, он вылил половину на глаза и лоб девушки, поднёс к губам.

— Что, живая? — Вит отступал потихоньку. — Я же говорил, она не так пахнет. Не переводи на неё воду, всё равно помрёт. Можешь сразу кинуть в тележку, я как раз женские повезу.

— Катись давай!

Зенон оттолкнул руки девушки, она мешала сама себе:

— Убери! — он вновь умыл её. — Успокойся, — драгоценные капли упали на пол, ребята вокруг зашипели от возмущения. Они забыли о работе, подбирались ближе к ожившей покойнице.

— Брось, Зенон! Не возись с ней!

Девчонка открыла глаза. Зенон не понял, кто из парней первым бросился вызывать Стирателей. Они шли чёрной стеной.

— Как тебя зовут? — шепнул Зенон ей прямо в ухо.

— Яра…

— Мне очень жаль тебя, Яра. Лучше бы ты умерла.

Стиратели оттащили Зенона прочь. Яра хрипела.

— Тебе дадут доппаёк, — Вит хлопнул Зенона по плечу. — Поделишься?

— Забирай весь.

— Не принимай близко к сердцу. Мы здесь давно все мёртвые, она просто задержалась.

— Да… да… — Зенон подавил странное чувство, шевельнувшееся в груди. Он это уже видел — девчонку среди трупов и Вита, говорившего, что они все давно мертвы.

— Надо везти их на переработку, Зенон.

— Да.

Впервые в жизни размеренная работа лопатой принесла Зенону успокоение. Он ничего не сможет изменить.

Глава 2. Безымянные

Радуйтесь тому, что имена ваши написаны на небесах.

Евангелие от Луки, 10:20

Говорят, перед смертью мы видим свою жизнь, самые яркие моменты, видим друзей и родных. Нас накрывают эмоции, которым мы чаще поддавались. Счастье, любовь или уныние, гнев. Я увижу маму? Братьев? Папу? Хоть бы папу.

Из тьмы выглянула Хана. Ей десять, волосы коротко пострижены, торчат ёжиком, веснушки на вздёрнутом носу побледнели, брови нахмурены. Я рядом, прячусь за мамой, выглядываю одним глазом, чтобы не заметили. Тесно. Нас много, прижимаемся друг к другу. Братья наступают мне на ноги, шикают, хотя я и так молчу.

Первая Церемония, на которой я присутствовала — вот, что принесла мне смерть в качестве последнего сна. Церемония — слишком громкое слово. Оно подразумевает испытание, ритуал, следование традициям, красочность, пусть даже оттенки мрачные. Никакой красочности наша Церемония не дарила, поэтому и превратилась в час «Ц». Короткое обозначение страшного момента в жизни каждого ребёнка. «Ковчег украшает небо», — говорили взрослые. Тень, жуткая, многоугольная, скользила по уцелевшим крышам. За два года до Церемонии проходил предварительный отбор. Младшие дети прятались за матерей, перешагнувшие рубеж в 14 лет выстраивались в очередь, шли сдавать анализы. С поршня, выплёвывающего в вену тончайшую иглу, начиналось ожидание настоящей церемонии. Я не знала, что за загадочный критерий определял, попадёшь ли ты на Ковчег или нет, я боялась вида крови, острых предметов. Ноги немели от запаха, исходившего от людей с небес. Он проникал в нос холодом, разливался в кровь горькой волной. Я часто моргала, чтобы видеть как можно меньше. Проходило два года, распределители возвращались за нужными детьми.

Та Церемония забрала брата Ханы.

— В следующем году попробуем тебя, Макс, — прошептала мама, пытаясь оторвать меня от юбки.

— Я точно пройду отбор, не то что Том, — заявил Макс и ударил себя в грудь. Он мнил себя во всём лучше брата, выше, сильнее, быстрее. Том был старше, но худой и болезненный.

— Ничего подобного, — зашипел Марк, — это буду я!

— Куда тебе, малявка, не дорос. Я пройду отбор и буду идти там, такой же гордый, как Филипп.

Филипп и правда выглядел большим зазнайкой, чем обычно. Он шёл вместе с другими отобранными детьми, высоко подняв голову. Хана, бледная и злая, вырвалась из объятий матери, побежала за ним.

— Ой мамочка, — пискнула я, — они её не накажут?

— На Ковчеге детей не обижают, — мама не наклонилась, не успокоила меня, — Дети — высшая ценность. Инвестиция в будущее.

— Что такое инвестиция, ма?

Мама раздражённо одёрнула юбку. Ответил Макс:

— Это деньги, дурочка.

Его ответ мне не помог. Что такое деньги я тоже не знала.

— Я не дурочка. Дурочка — Магда…

— Ты далеко от неё не ушла.

— На деньги можно купить продукты. Раньше их давали за ребёнка, который прошёл Церемонию. Сейчас — сразу продукты.

Том умел объяснять. А ещё от него всегда исходило тепло. Он поднял меня на плечи, чтобы я могла разглядеть происходящее.

Хана догнала брата.

— Я пойду с тобой, — кричала она, — мама говорит, нельзя. Но ты ведь мне разрешаешь!

Филипп оттолкнул её.

— Ты ещё маленькая, Хана.

Хана не отстала. Она действительно выглядела младше своих лет, испуганная и решительная одновременно. Путалась под ногами, мешала шеренге.

— Увести ребёнка! — рявкнули люди Ковчега.

Мать подлетела к Хане, подхватила, Хана дёргала ногами, кусалась.

— Тебе исполнится шестнадцать, ты попадёшь на Ковчег, и там тебя встретит Филипп, — мама Ханы говорила быстро и громко, старалась заглушить протесты дочери. — Вы обязательно увидитесь.

Филипп вышел из строя посмотреть на маму и сестру. Он улыбался немного пришибленно, помахал Хане:

— Я буду тебя ждать!

Распределители затолкали его обратно в строй, тяжёлые двери закрылись за ними.

Мы, остатки семей, которым не посчастливилось попасть на Ковчег, глотали пыль и смог, вырывающийся из сопел двигателей. Транспортник устремился в небо. Тогда Церемония совсем не напугала Хану. Но въелась в меня вязким ужасом, я почти не слышала воплей подруги. За спиной перешёптывались взрослые, их слова открыли мне будущее Филиппа.

— Жаль бедную Клариссу, — это они говорили о матери Филиппа и Ханы — Может, они скинут труп?

— После переработки ничего не останется.

Я не знала, что такое инвестиции, деньги и переработка, но что такое труп, знала отлично, даже в свои неполные пять. Так Макс называл нашего отца, когда ругался с Томом: «Он труп, труп, ты понял! Он мне не указ!» Труп означало мёртвый. Филипп прошёл Церемонию, чтобы стать мёртвым…

За правильного ребёнка семье выплачивалось возмещение. Когда-то это была конкретная сумма, с течением времени Ковчег стал откупаться натурой: продуктами, лекарствами, одеждой. Деньги превратились в куски бумаги, в общество вернулся бартер, и дети тоже стали ликвидной валютой обмена, ценнейшей. Ковчег преподносили детям как спасение. Но как бы взрослые ни расцвечивали легенду о Ковчеге, она наводила ужас, потому что дети чувствуют иначе, чем взрослые. Они видят ложь сердцем, одиночество ощущают всей кожей — одиночество готовило ребёнка к отбору, ведь очень скоро семьи начали влиять на результат анализов. К неподкупной системе не подступишься. На сенсоры планшетов жали человеческие пальцы, эти пальцы умели считать, прикидывать, сторговываться. Казалось бы, что нужно обитателям Ковчега, скользящего по небу рая? Они приходили будто из другого мира. В одежде из ткани, которая подстраивалась под нужды организма: тепло, холод, защита. С оружием, с медицинскими инструментами, сытые. Смотрели на нас, копошащихся в грязи сверху вниз во всех смыслах. Однако, чего-то им не хватало, и взрослые находили лазейки. Подкупали их тщедушными телами или как моя мать обручальными кольцами? Неужели обитателям Ковчега не хватало любви и потёртых драгоценностей? Так на Ковчег попадали те, кого система, основываясь на анализах, отбраковывала. Неправильные, совершенно ненужные своим семьям и Ковчегу. И Филипп мог оказаться именно таким. Вот почему мама усиленно посылала Тома на Церемонию, он столько болел. Она работала только на лекарства, мы голодали, и мама всё чаще называла старшего сына обузой. Том выжил, вырос в красивого мужчину, в которого без памяти влюбилась Хана. Макс не прошёл Церемонию, как и Марк. И мама попробовала со мной, обузой номер два.

Я оказалась совсем как Филипп. Только я совершенно не хотела умирать. Я ошибалась! Зачем я просила, зачем представляла себя мёртвой?! Тьма засасывала меня, вокруг вспыхивали звёзды. Белые, голубые, зелёные. Они разрастались, сливались, заполняли всё вокруг. Смерть была удивительно похожа на пробуждение. Что-то воткнулось в бок. Меня куда-то тащило, я сопротивлялась. Мне не нравилась такая смерть. Должно же быть тихое, спокойное забытье, труп ведь ничего не чувствует.

Макс бы сказал, что я даже умереть по-человечески не могу. Вот он, смотрит на меня, весь страшный, со шрамом, убегающим от уха под светлые волосы. Почему они светлые? В нашей семье все темноволосые. И глаза не по-максовски встревоженные, тоже светлые, сверкающие в окружающей меня тьме.

— Как тебя зовут?! — Макс лил воду мне на губы, я пыталась пить, давилась, хрипела.

А то ты не знаешь?

— Яра.

— Мне очень жаль тебя, Яра…

Это не Макс. Макс бы меня никогда не пожалел, у Макса, каким бы он сильным себя ни считал, не такие могучие руки. Я на Ковчеге. Я жива. И какой-то парень спас меня. Стиратели сбежались как тараканы, темнота расступалась, впитывалась в их шлемы. Парня оттащили, зазвенела отброшенная фляга, остатки воды вылились на пол. Мой спаситель не сопротивлялся. Отошёл к контейнеру, взял лопату. К нему подбежал другой человек, тоже с лопатой. Они принялись грузить в контейнер голые тела.

Я точно умудрилась выжить. На том свете не сгребают мёртвых лопатами. Меня опять подхватили, потащили. Сознание постепенно включалось. Я увидела свои ноги, платье пропало, костлявые колени в синяках. Платье… Взгляд упёрся в грудь. Я завопила, вывернулась как могла — освободить хоть одну руку прикрыться. Мои попытки не произвели впечатления. Меня приподняли, ноги волочились, я не могла даже перебирать ими. Вокруг высились горы из людей. Из детей, поправила я саму себя, не прошедших распределение.

— Эксперимент 01628-А. Статус: выжившая. Назначение: Отслеживание результатов.

— Здравствуйте, — пошептала я, — кажется, мы с вами уже виделись.

— Назови имя и фамилию.

— Только после вас.

— Имя и фамилия.

— Дайте мне одеться!

— Имя и фамилия. Последний раз!

— Яра Мёрфи.

— Добро пожаловать в Ковчег, Яра Мёрфи! Мы сопроводим тебя в отсек.

Впереди раскрывался проём.

— Лифт нижних ярусов. Отсек А, принято.

Говорящий лифт, просторный, с выемками для сидения. Рот раскрылся сам собой, такого ещё не видела. Меня кинули в первое углубление, ткнули в живот свёртком с одеждой, отвернулись все разом. Брюки и рубашка. Я уселась, сжалась в комок, натягивала штаны, при этом разглядывая оружие за спинами шлемоносцев: ножи и автоматы. Мы называли их оружием старым термином, настоящего названия не знали, зато отлично знали, на что способны эти автоматы. Подобные носила стража, сопровождающая медиков и учителей, когда они спускались к нам вниз. Столкновения происходили редко — мы смотрели на людей Ковчега как на богов, и всё же они случались. Порой мы опускались на уровень животных и дрались за пайки, выдаваемые семьям отобранных. Матери бежали за медиками с мольбой дать лекарств для кашляющего кровью ребёнка, отцы набрасывались на стражей, отталкивающих женщин или кулаками сгонявших испуганных детей на забор анализов. Следовал короткий хлопок, один или несколько, чёрное дуло загоралось синими полосками, сходившимися к треугольной рукояти, человек падал на землю и мог только моргать. Дальше два варианта событий: поверженного либо оттаскивали к ветхим домам, либо в транспортник. Второе значило работу на полях, в шахтах, значило смерть. Поля забрали папу, хотя мама говорила, что он не нападал на богов.

Так близко я видела их оружие впервые: округлый приклад с выемкой сверху, оттуда явно что-то выдвигалось, треугольная рукоять тоже гладкая, чтобы удобно было держать. Рукоять плавно переходила к слегка выпуклой кнопке, на вид мягкой, податливой, размеров не больше фаланги большого пальца взрослого мужчины. Над стволом проходило гнездо, в котором лежала тонкая стрела, там, где ствол примыкал к рукояти располагалась колба с белой жидкостью. Я наклонилась ближе, моё любопытство привлекло внимание.

— Не двигаться! — Физический контакт со Стирателями не допустим со стороны подопытных.

Видимо, их стоило называть Стирателями. Что же они стирали? Кровь с полов?

— Необходимо обработать раны, — гаркнул знакомый мне сопровождающий. Хотя утверждать, что именно он сделал инъекцию, я не могла, они ведь были все на одно лицо. Точнее на один шлем. Я хихикнула.

— Шоковое состояние пройдёт в ближайшее время, — он надел мне на голову что-то наподобие сетки, шапочку. Она завибрировала, по коже расползся холод. — Не верти головой, гель должен подействовать.

Лифт возносил нас наверх. Шапочку сняли, когда прохладный бесполый голос сообщил: «Отсек А». Я потрогала лоб, макушку, убедиться в результате можно было посмотрев в глянцевый шлем. Гладко, никаких следов процедуры. Понюхала пальцы, не пахли.

— А волосы отрастить она не может?

— Молчать!

Лифт дрогнул, поехал в сторону. Ковчег всё больше пугал и удивлял. Меня трясло, я старалась не подавать вида. Я только что умерла и воскресла, хотелось кричать и плакать. Вообще сегодня я поставила личный рекорд по слезам и крикам и по смене эмоций, терзающих меня. Паника сменялась храбростью, храбрость — жалостью к себе, жалость — тоской по дому, тоска — ужасом, ужас — совершенно глупым весельем. Сейчас мне было весело. Новое состояние распахнулось вместе с дверями лифта.

Не знаю, что удивило больше, место — которое отныне придётся называть домом, или то, что Магда тоже прошла этапы распределения. Очередной огромный отсек с высоким сводчатым потолком трудно было назвать с домом, в нём мог уместиться весь наш район. В пустоте жались к стенам девочки, много, маленькие и жалкие. Все бритые, отчего глаза казались огромными. Они пытались врасти в серые стены, слиться с давящей пустотой, напуганные копии друг друга, мои собственные копии. В той же бесформенной одежде: белоснежные брюки и рубашки с полукруглыми воротниками. Отчего-то появилось желание заглянуть в лицо каждой из них, может даже обнять, почувствовать, как затравленно бьются сердца. Видимо, сопровождающие поняли, по едва заметному дрожанию рук, окружили плотным кольцом, заслонили чернотой. Никто не попытался разглядеть нового человека, девочки отвернулись к стенам. Все, кроме одной. Магда умела визжать как никто другой. Обычно она набирала предельную высоту вопля, когда её мать возвращалась с ночной смены. Так вырывалась радость. Магда обрадовалась мне, а я ей. Ей, проявляющей настоящие чувства и не умеющей врать. Магде, которая толкала Хану, чтобы быть поближе ко мне. Толкала и шипела, всем видом показывая, что не любит мою верную подругу. Протискивалась между нами и твердила: «Я, я, я». Магда, ты. Ты теперь моя связь между мирами. Я стукнулась о чёрные спины, порыв броситься к Магде жёстко пресекли. Кулак прилетел Магде прямо в нос, она отскочила как от стены, потеряла равновесие.

— Следующая ты, — кольцо сжалось сильнее, стены приближались, — здесь приказы выполняются беспрекословно.

— Я не слышала ещё ни одного толкового, — от обиды за Магду оцепенение прошло. Только вот слова прозвучали скорее ехидно, чем храбро. Но мне и так понравилось. — Вы хотя бы разъяснить потрудились.

Нос хрустнул заранее, но удара не последовало. Сердце билось уже не в груди, а на уровне горла. Взять бы да прыгнуть ему на шею, повалить, разбить непроницаемый шлем. Вместо этого я отупела от страха, говорю что-то несвязное, искренне надеясь, что выходит смело.

Стиратель подвёл меня к стене.

— Назови своё имя громко и чётко. Давай.

— Яра Мёрфи.

Стена ожила. Выдвинулась узкая койка, обтянутая серой тканью.

— Как похожа на мою…

— Вот и чувствуй себя как дома.

Из-под дохлой подушки торчал планшет, я достала его, покрутила. Никогда прежде у меня не было собственного планшета. Постучала по экрану, никаких признаков жизни. Сопровождающие покидали зал, обувь чиркала по гладкому полу, они не смотрели на девочек, подбиравшихся ко мне. Тот, кто соизволил пообщаться, пнул Магду, с трудом поднявшуюся с пола, она снова упала, беззвучно, не сводя взгляда с отражения в шлеме. В тот момент я обожала её, в тот момент её чуть косящие глаза полнились ненавистью, неподдельной, чистой.

Я подбежала к ней, помогла подняться. Магда всхлипывала без слёз, уткнувшись мне в шею. Когда-то у Магды были густые каштановые волосы, мать заплетала их в две тугие косы от самого лба, чтобы не лохматились. Магда любила бегать, влезала в самые далекие и грязные углы района. Пара коротких клочков прежней шевелюры сохранилась на лысой голове, они щекотали мне пальцы. Я гладила Магду и просила успокоиться, при этом меня саму колотило, эмоции, смазанные, неловкие, мешали дышать. «Мы справимся, я обещаю тебе. Мы вернёмся домой, вот увидишь». В отличие от Магды я умела врать, в эту ложь хотелось верить, она придавала сил.

— Здесь всё по расписанию, — девочки наконец подползли к нам. — Он скоро включится, — планшет остался на подушке, — появится номер твоей группы, режим питания, диета.

— Диета, — переспросила я, — даже так?

— Нужно следить за питанием, ни в коем случае не обменивайся едой с другими. Они узнают.

— И что будет?

— Будут кормить тебя внутривенно или всунут в рот специальную трубку.

— Ещё нельзя опаздывать на занятия. И спать днём.

— Ещё душ, обязательно мойся утром и вечером.

Они говорили одновременно, очень тихо. Фраза про душ прозвучала громче всего.

— Не было времени, — сказала я, потерев щёки, на них остались кровавые разводы. — А где душ вообще?

— На нашем этаже есть душ, туда тоже по расписанию. Нам определили два времени утром — в 4:30 до начала занятий или в 8:45 после завтрака. На водные процедуры отводят ровно десять минут.

— Но есть ещё добавочные пятнадцать перед сном для каждой.

— Прекрасно. А сейчас сколько времени?

Девочки разом пожали плечами.

— Сегодня мы ещё не мылись, после дезинфекции чистые. Удивительно, почему ты вся, — говорившая махнула рукой, обхватила всю меня, — такая.

— Вонючая? Меня вроде как забраковали, притащили с какой-то помойки.

Магда оторвалась от меня, вцепилась в лицо, прижала лоб ко лбу, она что-то понимала и тревожилась. Девочки переглядывались.

— Этого не может быть, — сказала одна. — Если бы тебя отправили на переработку, то сюда не привели, ты что-то путаешь.

— А ты всё знаешь?

— Нет, откуда. Просто в правилах четко прописано: любая ошибка приводит к ликвидации. Ты говоришь, что тебя забраковали, значит, ты ошибка.

— Я вообще сплошная ошибка… — улыбнулась я, и неожиданно они все заулыбались. Магда заржала громко, шмыгая носом. — И вот ещё одна крупная их ошибка, — я кивнула на Магду.

Стиратели не ворвались обратно, принуждая нас молчать. Значит, можно было посмеяться, спрятать слёзы и страх за общим смехом и сделать вид, что мы все принимаем судьбу.

Планшеты ожили одновременно, девочки разбрелись к своим стенам. Перекличка имён. Выдвинулись кровати.

— Сегодня вам положен отдых, — голос из скрытой системы оповещения облетел нас, мягкий, вкрадчивый, — внимательно изучите распорядок дня и правила поведения. Напоминаем, любая ошибка приводит к ликвидации, — сказала, как погладила. — Сегодня вы питаетесь в спальном отсеке. С завтрашнего дня начинается обучение. Вливайтесь в жизнь детей Ковчега. Двигайтесь в правильном направлении, и вам откроются новые возможности.

Где-то я это слышала: «новые возможности». Ими всегда заманивают в ловушки. Взрослые кидаются на перспективы, роются в них и пытаются не разочароваться. «Дети — это инвестиция в будущее», — повторяла мама. «Построй будущее сегодня», — читала я на грубых выцветших листках бумаги, сложенных в нашем туалете. Том объяснял, что когда-то у них было другое предназначение — вдохновлять людей к действиям. «Дети — высшая ценность государства. Здоровье детей — приоритетное направление». «Будь уникальным. Будь красивым. Будь будущим». «Измени себя сегодня». Я комкала эти бумажки, не обращая внимания на призывы. Когда-то они влияли на людей, Том редко бывал не прав, сейчас их находили среди развалин, собирали, резали на квадратики и употребляли на пользу организму. Новые возможности хороши только когда они приносят пользу. На Ковчеге они полезны, но только не нам. Для нас весь секрет в подчинении. Вот и правила кричат об этом каждой буквой:

1. «Любая ошибка приводит к ликвидации» — я поняла, повторяют повсюду раз за разом, чтобы точно запомнили, своеобразная забота.

2. «Пробуждение — 04:00. Младшие дети должны следовать по коридорам строго в сопровождении Стражей, выстроившись в ряд. Физические контакты между членами группы запрещены».

Выплывающие строки задерживались на пару минут и гасли.

3. «Водные процедуры: Ярус: -8. Отсек: АА2. Блок: 03. Следовать по голубым линиям. На водные процедуры отводится пятнадцать минут. Тщательность мытья проверяется во избежание развития кожных заболеваний. За каждым членом группы закрепляется собственное место в общем душе». Замечательно, общий душ. Я же говорю, почти как дома и привыкать не придётся. Я читала правила и комментировала вслух.

4. «Следовать к ярусу обучения младшие дети должны строго в сопровождении Стражей, выстроившись в ряд. Лифтовый холл. Ярус: -8. Отсек: АА. Блок: 01. Следовать по зелёной линии. Младшим детям запрещается зрительный контакт с членами старших групп. Группы следуют в определённом порядке: сперва старшие мальчики, затем старшие девочки. После следуют в той же последовательности представители средних групп. Завершают — младшие. В общих лифтах следует пристёгиваться сдерживающими ремнями. В случае нахождения в индивидуальном лифте ребёнок обязан занять сиденье и пристегнуться. ВНИМАНИЕ: пользоваться индивидуальными лифтами разрешается лишь в случае вызова на верхние ярусы и строго в сопровождении Стирателей. Ярусы выше третьего запрещены для посещения детьми любых возрастов! Нарушение данного правила ведёт к мгновенной ликвидации!»

Что же там выше третьего яруса? Сколько ярусов в Ковчеге? Как пробраться наверх и увидеть, какой Ковчег на самом деле? Правила, как и положено правилам, породили сотню вопросов и горячее желание их нарушить.

— Яра, я, — Магда появилась неожиданно, я чуть не выронила планшет, — я, — она тоже держала планшет, тянула его мне, дёргала.

— Не понимаешь?

— Я, — она снова дёрнула планшетом, потом указала на припухшее лицо, — спасибо.

Магда не хотела, чтобы её били, она пыталась разобраться.

— Залезай, — подвинулась я на узкой кровати, Магда улеглась как можно ближе.

— Нельзя, — раздалось с соседней кровати.

Я показала язык в ответ.

— Вообще, она права, Магда. Вот тут в правиле номер два сказано: нам нельзя прикасаться друг другу. Я знаю, как ты любишь обниматься, мы что-нибудь придумаем. Надо ходить друг за другом по светящимся огонькам, с нами постоянно будут те люди в чёрных шлемах. Постарайся их не злить, договорились?

Магда кивала.

— Они будут нас чему-то учить. Хотя чему нас с тобой можно научить? Мы же умом не блещем.

Магда хрюкнула.

— Пятое правило. Обучение: Ярус 0. Отсек: 1. Целый ярус нам, видишь как. Обучение проходит с 5:00 до 7:00, с 11:00 до 15:00, с 17:00 до 20:00. Каждый блок посвящен определенным предметам для общего развития. Основным является утренний блок занятий. Опоздание к любому из периодов влечёт наказание. Три опоздания приравниваются к строгой ошибке. Так, учиться придётся по любому. У нас дома учиться не любили, так тут заставят. Что ещё? О, не обманули, кормить будут всё-таки. Шестое правило: питание каждого члена группы производится строго по установленной индивидуальной диете. Нарушение диеты, попытка присвоить чужую еду считается строгой ошибкой. Нарушение порядка, в том числе разговоры, в общей столовой считается строгой ошибкой. Установленную диету вы узнаете после изучения данных правил. Вот бы картошки жареной давали, вкуснятина! Когда ты последний раз ела жареную картошку? Помнишь, золотистая такая, во рту тает…

Желудок заурчал. Магда пропела своё «Я-я-я».

— Пищу принимают: ярус -8. Отсек АА. Блок 06. Завтрак в 8:00, второй завтрак 10:30, ужин 16:00. Неплохо, совсем неплохо. Правило седьмое: отбой. Младшие дети обязаны выполнить домашнее задание в установленный промежуток времени с 20:30 до 21:30. На вечерние водные процедуры отводятся дополнительные пятнадцать минут в любое время с 20:30 до 22:30. Проходить в блок для водных процедур в вечернее время младшие дети должны по пять-семь человек в сопровождении одного стража. Отбой в 22:30. С этого времени вводится комендантский час: покидать спальный блок строго запрещено. Разговоры в ночное время строго запрещены. Ну да… Детское время, всё по полкам. Магда, ты что, уже спишь? Потерпи, пара правил осталась.

Я пощекотала Магду, она радостно копошилась, на нас шикали.

— Правило восьмое: в случае плохого самочувствия одного из членов группы остальные дети должны незамедлительно сообщить Стирателям путём нажатия на экстренную кнопку на браслете. Браслеты будут выдаваться в первый день обучения. Потеря браслета считается строгой ошибкой. Укрытие плохого самочувствия считается строгой ошибкой. Симулирование болезни считается строгой ошибкой. Ох, Магда, не знаю, что ты будешь делать, притворяться нельзя… Попытка пройти в медицинский ярус самостоятельно считается строгой ошибкой. А мы же помним, что значит ошибка?

Магда задержала дыхание.

— Правильно, ликвидация. Смерть, Магда. Но мы с тобой выживем, я обещаю. Не для того наши семьи отдали нас, не для того мы выдержали Церемонию, — я выплюнула это слово, обман, завёрнутый в надежды и ожидания. — Не для того… — я хотела сказать, не для того я выжила, но передумала, — не для того мы обе здесь. Я обещаю тебе жизнь, Магда…

Девочки слышали мои слова. Мы плакали, переживания выплеснулись в тихие слёзы. Мама однажды сказала, что настоящее горе тихое. Одиночество выжигало в нас дымящиеся раны, заполняло их горем и осознанием, что ничего не будет как прежде. Пусть наши дома были унылы, бедны, а семьи не отличались добротой и привязанностью, мы хотели домой.

Буквы последнего правила расплывались.

— Хм… Магда, я даже не знаю, как тебе объяснить. Тут сказано… тут сказано, что у нас больше не будет имён, — я быстро взглянула в планшет Магды, у неё то же самое, я не ошибаюсь. — Гадство. Магда, слышишь, я больше не Яра, ты больше не Магда.

Глаза Магды разбегались. Я обхватила ладонями её лицо:

— Слушай и запоминай, иначе тебя убьют. Ты не Магда, ты теперь, — я смахнула правила с экрана, чтобы увидеть, — М-591. Я не Яра, смотри на меня, я — Х-011.

Девочки плакали вовсе не от моих слов.

— Повторяй!

Магда еле шевелила языком. Я заставляла повторять снова и снова.

— М-591, Х-011.

Над кроватями зажглись новые обозначения — мы превратились в код.

Глава 3. Чужая жизнь

Иллюзии привлекают нас тем, что избавляют от боли,

а в качестве замены приносят удовольствие.

Зигмунд Фрейд

Поесть нам не принесли. Пока мы не считались полноценными жителями Ковчега, ресурс на нас не растрачивали. Магда твердила буквы и цифры, запоминала. Она путалась, меняла числа местами, я коротко поправляла, постепенно голос её зазвучал глуше. Магда сползла с моей койки, пошатываясь, залезла на свою, планшет она забыла. Я перевернулась на другой бок, продолжила изучать планшет. Должно же в нём быть что-то, кроме правил. На гладком мягком экране обнаружилось несколько папок. Палец проваливался в едва ощутимый изгиб, папка открывалась. В них содержались схемы доступных нам ярусов, обозначение разных сигналов тревоги, ранги шлемоносцев: чёрные — Стиратели, зелёные — медицинский персонал, оранжевые — служба чистоты, отмеченные глазом с треугольным зрачком — — какие-то наблюдатели, последние два вида мне ещё не встречались. Ковчег больше путал, чем давал ответы. В другой папке я нашла длиннющий список кодов, имена отсутствовали. Это дети, скрытые шифрами, все, кто когда-либо попал в Ковчег. Стояла конкретная дата: 7.01.2120. Первая жатва Церемонии. Некоторые коды алели, я решила, что это погибшие. Другие были прозрачно-серые. И несколько выделенных жирным шрифтом, не более тридцати. Пальцы устали листать бесконечный список, я вернулась на главный экран. Полезла в папку в самом углу. «Декоративные дети» — гласило название. Знакомое словосочетание. В нашей колонии ходила сказка, о том, что когда-то детей украшали. Не кольцами и серёжками, им заменяли природный цвет глаз, добавляли лишние позвонки для роста, что-то делали с ногтями, чтобы светились в темноте. Эти дети почти не болели, они считались новым витком развития человечества — совершенными людьми. Их было много, куда больше, чем простых людей, но природа взбунтовалась. Появилась какая-то страшная болезнь, и все приукрашенные дети заразились. Болезнь грозила перерасти в эпидемию, народ выходил на улицы, требовал лекарств, защиты, решения. Декоративные дети погибли, остались только обыкновенные, как и должно быть. Это первый вариант концовки. Его подавали с моралью: не нужно выделяться, живи и будь как все. Меня он устраивал, но мои братцы любили вторую версию. О том, что разбушевавшаяся природа не успокоилась болезнями, устроила катаклизм невероятной силы, серию подземных толчков, извержений, гигантских волн, вычистила с поверхности мутантов. Под конец устроила Взрыв прямо там, где позже сформировалась наша колония. И если бы не Ковчег, создание лучших умов и добрейших сердец, детей бы не осталось вовсе.

Я нажала на папку с надеждой узнать, какая версия ближе к истине. Папка оказалась пустой. Я пошарила на кровати в поисках планшета Магды. Но на экране её планшета подобной папки не было вовсе. Я приподнялась. Другая девочка лежала на расстоянии вытянутой руки. Она натянула покрывало на нос, виднелись только карие глаза и широкие брови.

— Эй, эй! Не отворачивайся. В твоей штуке есть папка «Декоративные дети»?

Она нырнула под одеяло. Я собралась встать и проверить сама, но под одеялом тускло засветился экран.

— Нет.

— Жаль, — что я ещё могла сказать. Пустая папка действовала мне на нервы, но приставать к каждой девочке я не собиралась.

— Я теперь N-130, — сказала она, снова возвратив одеяло на нос.

— А я Х-011. А она, — я указала через плечо на храпящую Магду, — M-591.

— Меня зовут Надин, — одеяло чуть сползло. Я разглядела пухлые щёки и красивые полные губы.

— Яра. Мне страшно! — Надин говорила, почти не разжимая губ, комкала одеяло, глаза блестели от слёз. — Что теперь с нами будет?

Она всхлипывала. Её слова звенели в ушах.

— Я не знаю, — я не умела лукавить, душа забилась в самый дальний уголок и боялась следующего мгновения, не говоря уже о следующем дне. — Мы ещё живы. Раз они присвоили нам такие сложные цифры, не пожалели планшетов, значит, мы им для чего-то нужны, — душа подняла нос, я выковыривала из себя поддержку. — Я обещала Магде, что мы выживем. Хочешь, тебе тоже пообещаю?

Когда мама особенно сильно ругала меня, я умудрялась точно так же находить в себе надежду, желая при этом умереть в чернейшей темноте.

— Для меня ты всегда будешь Ярой. Не забывай, пожалуйста, я — Надин.

Свет отключили. Видимо, решили, что остаток дня нам лучше спать. Они оказались правы, зал погрузился в дремоту посапывающих носов. Я пялилась в планшет, боролась со сном и в итоге поддалась усталости и впечатлениям. Засыпая, я обещала девочке напротив, что для меня она навсегда останется Надин. Я умудрилась наобещать столько всего!

Утро началось с падения с кровати. Прозвучал сигнал: побудка. Я перекувыркнулась через край узкой койки и встретилась с полом. Приземление прозвучало шлепком — так шмякается со стола гнилой помидор. Чувствовала я себя как раз битым помидором, бока ныли. Магда уже ретировалась к своей кровати, старательно произносила имя и фамилию. Стены выдавали девочкам гигиенические наборы.

— Назови код, — подсказал кто-то, стена выплюнула полотенце и что-то вроде прозрачных туфель. Магда с силой потрясла руку помощницы, прибежала ко мне, держа полученное высоко над головой.

— Тебе нельзя трогать других, — напомнила я вместо доброго утра, — и меня тоже не трогай.

Над нами постепенно светлел потолок. Без окон мы не могли узнать, какое сейчас время суток: в самом деле утро или это всё один бесконечный день.

— Х-011, — я поборола желание постучать в стену. Помимо полотенца и странных туфель в утренний набор входило нижнее бельё, новые штаны и рубашка, маленький зелёный кубик с надписью «средство по уходу за ротовой полостью» и кубик голубой, чуть побольше — «средство по уходу за телом». Зубы чистить я не любила. Зубная паста считалась у нас дефицитным товаром, приходилось выдавливать по крупинке раз в неделю, а я отличалась умением намазать на палец полтюбика. «Вот тебе, Макс, весь кубик только для меня. И твои короткие ручки не дотянутся до моего затылка».

Девочки выстраивались в ряд. Хотели попасть в первую смену в душ. Двери разъехались. Вошли четыре Стирателя. Они разделили нас: в душ отправилось двадцать человек, и мы с Магдой среди них. Двое Стирателей впереди, двое замыкают. Коридор извивался, огибал какое-то большое круглое помещение. Я шла пятнадцатой или шестнадцатой, вертела головой. Коридор — соединение гибких металлических пластин, которые стыковались с некоторым наложением, — походил на чешую. Мы шли по вывернутой наизнанку змее. Учителя с Ковчега рассказывали необразованным детям историю о том, как человека проглотил кит, человек не умер, он спасся в одной из камер желудка или кишки, жил там, даже книжки читал. А нас съела змея. Чешуйки мерцали голубыми прожилками. Я протянула руку, прожилки оказались холодными и мягкими. Свечение чуть угасло от нажатия.

— Х-011, руки по швам!

Я вытянулась в струнку. Стиратель, непроницаемый в своём шлеме, остаток пути шёл рядом. Дотронуться до стены не считалось строгой ошибкой, решила я. Значит, можно пробовать, искать границу и балансировать на ней. Что ещё получится? За что не накажут или накажут несильно?

Душевая пахнула горячим паром.

— Раздеться, выбрать полки, запомнить. Новые вещи на полку, старые в контейнер. Натянуть обувь. После принятия душа она высохнет и испарится. Средства дезинфекции открывать под потоком воды. Не помогать друг другу. На водные процедуры у вас ровно пятнадцать минут.

В душевой они за нами не наблюдали. Вода оказалась обычной водой, била жёсткой струей. Содержимое кубиков ничем не пахло и не особо мылилось. Но по коридору обратно мы шли свежие и окончательно проснувшиеся. Круглым помещением, вокруг которого вился коридор, оказался лифтовой холл, там нас ждали оставшиеся девочки. Только испытав на себе первый день обучения, я поняла, что в душ лучше попадать во вторую смену.

Ковчег состоял из сплошных огромных однообразных отсеков. По крайней мере нас водили по таким. Мы сбились в кучу перед входом.

— Сегодня вы заходите отдельно от других возрастных групп. Новичкам полагается ознакомительное время. Однако уже к концу занятия вы будете пробовать работать. К вам подойдут медики, они расставят вас по местам. Вы не должны покидать индивидуальных платформ. Вы не должны вступать в контакт со старшими детьми. Вы не должны помогать друг другу. Любое нарушение может привести к ликвидации. Учтите, в зале обучения присутствуют Стиратели. Более того, за первым днём новичков следит сам Старший Стиратель. Он докладывает о каждом лично Лидеру Ковчега. Воля его да вдохновит нас! От вас ждут результатов.

Кто-то из девочек поднял дрожащую руку. Чёрные шлемы переглянулись.

— Спрашивай!

— Кто такой Лидер? Мы увидим его?

— Личность Лидера Ковчега вы в полной мере узнаете на соответствующем занятии. Встреча возможна лишь для тех, кто достигнет лучших результатов. Это первый и последний раз, когда мы отвечаем на ваши вопросы. В правилах ясно сказано: со Стирателями общаться запрещено. Ты, — он указал на девочку, решившуюся спрашивать, — второго шанса не будет.

Стиратели запускали по пять человек. Я оказалась вместе с Магдой, Надин, той, что спрашивала про Лидера и рыжебровой девочкой. Магда дёрнулась было сжать моё запястье, но передумала.

Первое занятие запечатлелось в памяти, я слушала всем телом, не только ушами, но и глазами, кожей. Как оказалось, не стоило напрягаться, последующие занятия нам говорили одно и то же. Учитель, высокий и тощий, смотрел на нас со злостью. Его взгляд колол, даже кусал, отрывал кусок и в образовавшуюся рану вливал порцию ненависти и отвращения. Я не помню, смотрели ли учителя так раньше. Нет, не смотрели, внизу они закрывали лица так же, как и медики, и распределители. Здесь наставник лица не скрывал. В дополнение к колючим глазам он владел прорезающим мозг голосом.

— Запомните раз и навсегда: своими жизнями вы обязаны нашему Лидеру, предназначением — Старшему Стирателю, великому учёному, — он закатил глаза под редкие брови. — Ковчег дает возможность вам, грязным и пустым, наполнится целью — создать будущее, в котором люди не познают горя. Горе, дети, исходит из лишних знаний и лишних претензий. Они порождают движения души, провоцирующие безумным поступкам: распрям, войнам, желанию жить счастливее других, властвовать над другими, быть лучше соседа, быть важнее мира. Человек не может быть важнее человечества. Но сейчас не об этом. Как вы все знаете, раньше общество было совсем иным. До Катаклизма, из которого нас вывела Лидер и её небесный Ковчег.

Он говорил долго, многие клевали носом, Магда спала с открытыми глазами — способность, выработанная годами. Я слушала, потому что с детства задавала вопросы: «Что было до?» и не удовлетворялась ответами. Сейчас оставалось лишь очистить ответы от шелухи восхвалений Лидера и ещё больших — Старшего Стирателя.

— В начале прошлого века разразилась опустошительная война. Правительства разных стран внедряли в общество систему контроля. Люди делились на ранги: благонадёжные, неблагонадёжные. То есть экономически выгодные, обладающие выдающимися талантами или уникальными знаниями, имеющие стабильно высокий доход или тесные связи с важными людьми относились к первой категории. Второй сорт — неблагонадёжные — делились на потенциально приемлемых и неприемлемых. Наличие отличного здоровья, крепкого тела и, что важнее всего, податливости к внедряемому контролирующему чипу делало людей приемлемыми, им позволялось размножаться, трудиться, доживать до определённого возраста. По достижению установленного рубежа им полагались гуманные похороны или кремация — на выбор. Неприемлемые — больные, слабые, тяготеющие к преступной деятельности или излишнему свободоволию отправлялись на перевоспитание в особые зоны. Число людей в этих зонах достигло предела, неприемлемые прорвали периметр, и волна недовольств захватила город за городом. Подняли головы те страны, в которых система контроля не работала в связи с малым бюджетом. Они говорили о невозможности подчинения большинства населения планеты и о вреде самой идеи морального и физического превосходства человека над человеком. Как водится, каждый сплотился возле себе подобных. Оружие одних превосходило оружие других. Не буду углубляться в кровопролитие тех лет, дабы не пробуждать жестокость в детских сердцах. Скажу главное: в ходе этой войны тратились важные ресурсы — люди, способные работать на благо общества, если бы их направили на верный путь; земли, которые были пригодны к жизни и возделыванию; вода, без которой нам всем жить трудно. Думаю, даже вы это понимаете. Из множества стран на планете остались руины, жители объединялись в одном городе и наступил период великих городов. В одном таком городе сохранились технологии и светлые умы, донёсшие до остальных смысл равного счастья для всех. Работайте и живите, укрепляйте общество и живите спокойно, соблюдайте свод правил, одинаковый для всех, и все будете одинаково довольны. Долгое время жизнь восстанавливалась. Часто разрушительные войны, в них, дети, нет победивших, поверьте, становятся толчком к возрождению и расцвету. Расцвет наступил. Люди получили защиту, крыши над головой, очищенную воду, медицинское обеспечение, единый уровень доходов. Утопия была близка как никогда. Но человеку претит любая утопия, в ней скучно жить. Когда всё хорошо, когда все одинаковы, хочется внести разнообразие, движение. Человеку свойственно движение: по прямой, по восходящей или нисходящей. Порой мы путаем восходящее и нисходящее. И люди, получившие доступ к развитой медицине, придумали, как выделится. Наука позволила значительно сократившемуся населению жить дольше, качественнее путём корректировки генетического материала. Уберём ген алкоголизма, уберём ген умственной отсталости, уберём наследственные заболевания. Добавим катализаторов роста, чуть расширим возможности мозга, поиграем с иммунитетом. Я не медик, но и я понимаю, как здорово быть лучше, чем тебя задумала природа. Но вернёмся к тому, что людям всегда мало, если их не контролировать. В этот раз своим ведущим мотивом они выбрали моду. Моду на декорирование человека. Можете себе представить, по улицам ходили люди с золотой кожей и с горящими в темноте глазами!

Теперь уже заинтересовались все.

— Процедура так и называлась — Корректирование, занимался этим специально обученный персонал — Корректоры. Процедуру проводили во время внутриутробного развития, старшие поколения подобные трансформации переносили крайне эхм… критически. Порой с летальным исходом. Но дети, ведь мы все живём, — он странно улыбнулся, — ради детей. В них, — он не сказал в «вас», — будущее. И казалось бы, всё прекрасно. Будущее одинаково красиво, здорово и умно. Но мы опять упираемся в человеческое нежелание спокойствия. Нашлись ярые противники декорирования. И общество разделилось: на декоративных и стандартных. Вновь раскол. Вновь распад. Разделение привело к созданию особой зоны для стандартных, по их инициативе, надо уточнить. И именно по вине стандартных людей произошёл Катаклизм, из которого нас спас Ковчег. И продолжает спасать столько лет, — он обвёл нас гордым взглядом.

— Не может быть! — воскликнула я и с ужасом поняла, что возмутилась вслух.

— Как тебя понимать? — учитель настолько удивился, что кто-то из детей осмелился высказаться, что не зачитал правило поведения и наказание за нарушение, а указал на меня пальцем.

— Как они сумели взорвать полпланеты? Обычные люди? Что такого было в этих зонах? — внезапно ко мне присоединилась девочка с кодом Кью. Я ощутила поддержку.

— Мрак души и разума, девочка, — учитель закатил глаза. — Именно из мрака рождается насилие и разрушение.

— Значит, у них были технологии? — не унималась я. Магда моргнула и с интересом уставилась на меня, девочки переглядывались. — Оружие?

— Ты забываешься. Назови свой код.

— Х-011.

— Ты забываешься, Х-011. Я учу, вы слушаете, вопросы не разрешаются.

— Но вы не договариваете.

— Я скажу один раз и больше не повторю. Вы должны запомнить — здесь не школа, не дом, не восстановительный центр. Это Ковчег, он даёт вам шанс выжить. Прошлый мир умер в огне Катаклизма, порождённом гордыней человеческой, сгорел вместе с различиями и зонами, войнами и внеконтрольным человечеством. И причина Катаклизма сгорела вместе с ними.

— Как же Ковчег, — во мне, казалось, полыхал тот самый огонь. Я во что бы то ни стало желала вытянуть из него хотя бы капельку правды, — как люди попали на него? Их выбрали, по какому принципу? По какому принципу мы попадаем к вам сейчас?

Девочки возбуждённо зашушукались. Они тоже хотели понять. Я смотрела учителю прямо в глаза, видела, как вспыхнули бледные щёки и лоб.

— А теперь — гимн нашему великому Лидеру. Его мы будем петь в начале каждого урока.

Мы повторили гимн двенадцать раз.

Отсек 1, в котором нас ожидала вторая часть обучения, внутри походил на пирамиду, мы оказались в основании. Над нами возвышались ярусы, сквозь тёмные полы виднелись очертания людей, в середине ближайшей грани — небольшой балкон. Там стоял мужчина в белом. Остальные сновали между нами вперемешку с зелёными медиками, блестели шлемы соответствующих цветов. На том, что оглядывал нас с балкона, шлема не было. Я прищурилась разглядеть лицо, издалека оно напоминало пожухлое яблоко. Я явно хотела есть: мне грезились то помидоры, то яблоки.

Прибывающих расставляли в шахматном порядке. Магда оказалась впереди на два ряда, Надин осталась за спиной, рыжебровая — через три человека справа от меня. Девочку, которая пообщалась со Стирателями, кажется, её код Кью, поставили в самый первый ряд, скорее всего, решили за ней проследить. Платформы зажигались белым матовым светом, стоять следовало в центре. Из правого угла вырос монитор обтекаемой формы. Я сжалась, полезли щупы, похожие на те, которыми меня пытали в лаборатории. Медицинский персонал закреплял их на наших запястьях, подводил к вискам, подсоединял к пояснице. Щупы оканчивались овальными присосками, холодными и будто живыми. Они скользили по коже, устраивались поудобнее, сжимались, нагревались от контакта с телом, растворялись, заняв нужное место. Мы превратились в марионеток и ждали, когда же дёрнут за ниточки.

— Приветствуем новые лица Ковчега! Все вы — наши дети, единственная ценность разрушенного мира. Вы — спасение и будущее процветание. Вы — сила, которая возродит человечество и даст ему возможность искупить ошибки прошлого!

Слова доносились со всех сторон.

— Учитель ещё расскажет вам, что в древности был один Ковчег. На нём спаслась одна семья и по паре от каждого вида животных.

То есть дурацкое название «Ковчег» придумали в древности.

— Наш Ковчег приютил гораздо больше душ — мы спасаем лучших почти в каждой семье. С сегодняшнего дня мы — семья!

Хорошая, дружная семья со сводом правил, за нарушение которых тебя не поставят в угол, не поругают на семейном совете, не дадут подзатыльник — просто убьют.

— Смотрите же, что даст вам семья!

Тёмные полы засветились, стали прозрачными. Мы все посмотрели наверх. Там стояли дети. Их выстроили так, чтобы мы могли увидеть каждого. Раздались приглушённые вскрики. Дети наверху делали невозможное. Они воспламенялись и гасли. Они вырабатывали электричество. Они двигали предметы силой воли. Исчезали, деформировали свои тела, даже летали. Над нами были боги, привязанные тонкими нитями к мониторам. Привычное восприятие перевернулось. Ковчег то ли насобирал уродцев, то ли создал их. И нам предстояло выдавить из себя нечто подобное.

Мониторы включились. Поясницу и виски что-то ужалило. Побежали цифры.

— Сегодня вам даётся десять минут. Для первого занятия этого достаточно. Не бойтесь, наши медики рядом, не дадут вам умереть. Большинству из вас.

Это вещал человек с балкона. Свет бил на него, я смогла разглядеть лицо в подробностях. Пожухлое яблоко… Кожа его свернулась в клубок жутких шрамов. Он был весь как сырое мясо. Только его выжали, скрутили, пропустили через мясорубку. Я никогда не видела большего ужаса. Он оскалился, чуть наклонился, я смотрела прямо ему в глаза, в самые яркие синие глаза, которые мне встречались.

Щупы задрожали, по телу прошла волна тепла, ещё одна горячее, ещё и ещё. Температура повышалась, руки и ноги конвульсивно затряслись. Жар поднялся к голове, проник под глаза, подполз ко лбу. Череп разлетелся на кусочки. Пирамиду заполнил туман. Жар исходил от меня, я чувствовала, как горю. Тело уменьшилось, почти растворилось в тумане, я отчаянно захотела ощутить прикосновение прохладной руки. Родной руки. Я почти не помнила отца, но желала, чтобы он спас меня от этого огня. Из тумана вышел человек:

— Яра, девочка, я принёс тебе лекарство.

Папа.

— Тише, не бойся. Температура обязательно спадёт.

Я ведь не помню тебя.

— Пей до дна, вот так. Мышка, ты столько мучилась.

Папа, ты называл меня мышкой?

В руке у него шуршащий блистер. Пустые ячейки и только в последней — серая таблетка. Он давит её пальцами прямо в ячейке, надрывает пленку, пересыпает содержимое в кривую ложку.

— До последней крошки. И сразу запить.

Папа.

— У тебя волосы запутались. Надо бы расчесать. Хочешь, я тебе спою, так быстрее лекарство подействует.

Кровь во мне кипит. Я уже неделю бьюсь в лихорадке. Мне три года. Братья не подходят ко мне, а мама протирает вонючей тряпкой, но не смотрит.

Папа поворачивается:

— Замолчи. Она сильная. Она выживет.

Он начинает петь. Голос слабый, прерывающийся полушёпот, мелодия то приближается, то гаснет. Он держит меня на руках, я чувствую дрожь его тела, такую сильную, что она заглушает биение сердца.

Под солнца оком зорким

Однажды летним днём

У дома я находку

Бесценную нашёл.

Блестели ярко глазки,

Вилял короткий хвост,

Коричневой раскраски

Мне в руки прыгнул пёс.

Я слышу истеричные крики матери. Она уже хоронит меня. Ноги болят, грудь болит, я кашляю, мне кажется, что я выкашляю сердце, а может, даже и зубы. Они так стучат. Папа поёт, песня тает в звенящих ушах, веки не поднять.

Мы с ним весь день играли

На улице пустой,

Мы ждали, когда мама

В обед придёт домой.

Находка громко лаял

И руки мне лизал.

И не дождавшись мамы,

Домой его я взял.

Папа качает головой в такт незатейливой песне. Маленькая я прижимается к нему и замирает, кашель прекращается, глаза под веками перестают бегать. Она спит. А настоящая я тянусь к отцу, мне никак не поверить, что это он. У него такой длинный нос, слеза стекает невероятно долго и зависает на остром кончике. Песня обрывается. Ни маленькой, ни подросшей Яре не узнать, чем заканчивается летний день мальчика и его находки. Папа перекладывает меня на полку, укрывает двумя тонкими одеялами. Мама стоит позади, сжатые губы превратились в кривой шрам, она плачет и молчит.

— Не смей отдавать её, — говорит он маме.

На подушку он кладёт блистер. И медное кольцо. Я не могу этого помнить. Но помню. И вижу. Он уходит. За туман. Он поменял свою жизнь на лекарство. Он пойдёт работать в шахты, затопленные радиацией. Ведь именно там добывают топливо для Ковчега… А я остаюсь гореть на изъеденном клопами и крысами матрасе.

Но мама зло сказала:

«Не нужен мне твой пёс,

Самим нам места мало!»

И я его унёс.

Он не допел, но слова песни сами всплывают во мне. Жар отступает, череп собирается воедино…

Щупы отсоединились. Втянулись в монитор. Платформа погасла. Я рухнула на пол.

Меня тут же подхватили.

— Живая, — медики набежали, — Х-011. Инъекционный комплект номер 44А.

Вокруг сновали Стиратели.

— Неудача, — двое подняли рыжебровую девочку, руки и ноги у неё вывернуты, — неудача, неудача, — они собирают урожай первого дня. Некоторые покрыты ожогами, у других раздроблены пальцы, у третьих глаза затянуло бельмами.

Я заметила Магду, она обмякла возле своего монитора. Надин валялась на платформе, прижимая ноги. Стиратель разжал мой кулак. На пол упал шуршащий блистер. Один из медиков подобрал его.

— Антибиотик… старого образца. Из тех, что мы раньше спускали вниз. Отнести наверх!

Меня или блистер?

— Нужно разобраться, откуда он взялся.

Туман остался далеко в прошлом. Вместе с моим отцом. Блистер сохранил остатки лекарства, крохотные серые крупицы. Из ста семидесяти отобранных в день распределения девочек осталось девяносто пять, но я тогда ещё об этом не знала. Не знала я и то, что все ярусы пирамиды остановились, чтобы смотреть на худого, измученного человека, проступившего из тумана, пока я извивалась и кричала под воздействием опутавших меня проводов. А человек на балконе заинтересованно смотрел вниз, когда меня тащили прочь.

Дни разделились на два тошнотворных действа. Больше учитель не говорил о том, что было до Катаклизма. Его уроки превратились в постоянное заучивание восхвалений Лидера, монотонное пение и притворное ожидание грядущего Посвящения, на котором старшие дети получат назначение, а мы впервые увидим объект всеобщего поклонения — первое. Второе: вспышки в голове под сводами прозрачной пирамиды. От нас требовали результаты, чтобы в дальнейшем и мы могли получить назначения и приносить пользу Ковчегу. Некоторые показывали результаты с первых дней, особенно Надин и та любопытная Кью. За ними подтягивалась могучая, похожая на гору Ди. Магда в основном пускала слюни, но и её медик порой благосклонно кивал. Девочек разделяли на группы по способностям: физические, ментальные… Я никуда не попадала, не могла ничего, даже туман не получался. Возможно, если бы они объяснили природу наших умений, сказали, чего именно ждут от меня… Мне казалось, что они и сами не знали, на что я гожусь. Я билась на платформе, падала без чувств. Попеременно ко мне являлись папа и мама, Том и Хана, Марк. Хорошо, что Макс не материализовывался. Но на память от них ничего не оставалось. Я просто тонула в их сумбурной речи, они звали меня, ругались, Том и Хана обжимались, постепенно открывая мне новые грани их совместной жизни. Я словно подглядывала за ними. А потом валялась опустошенная. Почти не ела. Меня кормили насильно. Вливали в вены, а когда надоедало, вставляли трубку в рот. Желудок наполнялся мерзкой слизью, а я извергала видение за видением. На этом мои способности заканчивались. Старший Стиратель, по всей видимости, не заинтересовался мной. Да и я бы сама собой не заинтересовалась.

Из этого дрейфа в полуобмороке меня вывел планшет. Каждый вечер я тупо тыкала в окошки и листала список детей Ковчега, без конца открывала пустую папку «Декоративные дети».

— Ну откройся же! Я точно знаю, в тебе что-то интересное! Давай, говорю, открывайся!

И однажды планшет послушался. Я нажала на папку, там появился файл, развернулся текст. Я накинулась на строки, и случилось нечто удивительное. Ковчег преподнёс мне сюрприз, я погрузилась в чужое время, чужую жизнь.

— Выход есть. Сегодня Финниган рассказал мне о социальном эксперименте, курируемом правительством. Мы стояли в очереди под номером семьдесят тысяч триста два. Каждый раз перед сном я вглядывалась в ночное небо. Звёзд в вышине казалось меньше, чем звёзд на земле — окна домов сияли рекламой, обещали лучшее качество, меньшие затраты, запредельные возможности. Небоскрёбы напоминали рождественские ёлки, сплошь в огнях проекторов и экранов. И я верила в чудо. Ждала всполоха падающей звезды или Санты в июле. Потому что только чудо могло нам помочь. И Калеб, кажется, сейчас совершит чудо.

— Финниган твой контролёр?

— Да, он заинтересован во мне как в специалисте, но утверждает, что пост я удержу только при наличии полной семьи.

Мы доказывали, что достойны, уже пятый год. Калеба повысили. Новый пост начальника отдела распределения пищевых ресурсов дарил надежду. Цифра очереди сдвинется на добрые десять тысяч. Но останется ещё шестьдесят тысяч и злополучный хвост — триста два. Столько счастливчиков впереди нас. Они лучше и достойнее? Сомневаюсь. Годам к пятидесяти мы, возможно, получим разрешение. И мои руки наконец-то ощутят тяжесть и тепло маленького тела. Я стану мамой.

Если, конечно, за это время Калеб не провалит испытательный срок, не совершит просчёт или не найдётся специалист моложе и результативнее. И если я не сдам ИМ экзамен Идеальная Мать.

— Я объяснил нашу ситуацию. Наш номер очереди. Он предложил поучаствовать в экспериментальной программе. При согласии нам выдадут разрешение на двоих детей.

— И ты столько молчал? — желание удавить мужа и расцеловать его разрывало меня.

— Я взял время на раздумья. Ты не согласишься на условия эксперимента.

— Не соглашусь на двоих детей? Калеб, ты в своём уме? Мы пять лет проклинаем счётчик очередников за одним ребёнком, а тут двое. Такую роскошь может себе позволить только… — я указала пальцем в потолок, подразумевая сильных мира сего.

— Ты не спросишь, отчего вдруг нам предложили подобную роскошь, как ты выражаешься?

Мне было плевать. Возможность получить сразу двоих затмевала любые попытки разума задать вопрос.

— Ну хорошо. Отчего? Что там за условия?

Калеб сделал глоток вина больше для вида.

— Один ребёнок будет стандартным.

Я чуть не отбросила планшет. Файл подтверждал рассказ учителя. Это было! Стандартные люди! Вот же он, Калеб, так и сказал. Я еле сдерживалась от крика, с трудом заставляя себя читать дальше.

Этого я никак не ожидала. Сперва решила, что ослышалась.

— Что?

— Стандартным. Одного нам по всем правилам отредактируют, второй останется без изменений.

Калеб смотрел исподлобья, ждал реакции. Я молчала. В голове разворачивалась сцена: брат хлопает дверью. Его жена, круглая, рыхлая, беременная стоит за окном, плачет, плечи вздрагивают. Он обнимает её, они уходят. Я смотрю вслед, но мать уводит меня от окна. Брат выбрал женщину из Пятого района, приверженку течения стандартных людей, они сделали ребёнка естественным путём. Брат умер для нас.

— Я отказался, — сказал Калеб.

Я комкала в руках полотенце. Мысли спутались в плотный клубок, я никак не могла ухватить за хвост верную. Стандартный ребёнок. Таких рожают маргиналы из Пятого района. Они мрут как мухи. А если и выживают, то вырастают в бесполезных, слабых, подверженных всем видам вирусов и бактерий, какие ещё существуют. Недолюди. Точнее люди прошлой модификации. В моём роду подобных нет уже семь поколений. Точнее не было. До выбора моего братца и его жены. Но ни я, ни родители с ними не общались. И с плодом их предательства тем более. Калеб делал вид, что не знает, что у меня есть брат. В его роду двенадцать поколений выверенных. Мы, нормальные люди, вычищены, избавлены от случайных мутаций хромосом, иммунитет выведен на новый уровень устойчивости, продолжительность жизни при здоровом образе существования, физической активности легко перевалит за сто лет и приблизится к ста тридцати при должной финансовой обеспеченности в годы дожития.

Стандартные люди едва переваливают шестидесятилетний рубеж. Стандартный ребёнок… Ради ребёнка настоящего. Безжалостная цифра нашего ожидания подтолкнула к кардинальным решениям.

⠀ — У нас будет ребёнок, Калеб. Второй может и не выжить. Скорее всего, не выживет. Не думай, что я жестока. Просто реально смотрю на вещи. Мы получим разрешение вне очереди. Вот что главное.

— Я сомневаюсь, мне не нравится эта идея. Я вообще не хотел тебе говорить.

— Наш с тобой малыш… Крохотные ручки, большие глазки, розовые пяточки. Люсинда Лейн все уши прожужжала, какой очаровательный у неё сыночек. Через месяц они его начнут выносить на улицу. И я буду терпеть её, полную материнской гордости? Нет, я ткну ей в нос разрешение. На двоих. Возможно, тебя ещё повысят. Финниган прав, полная семья способствует карьерному росту. Разве не хочешь сидеть в кресле руководителя департамента пищевых ресурсов?

Конечно, Калеб хотел. Он кивнул, покраснев сильнее.

— Есть ещё какое-то условие?

— Что, прости?

— Мне надо знать ещё о чём-то?

— Нет-нет… — Калеб явно что-то недоговаривал. — Разве только… Тебе всё равно придётся сдать ИМ.

— Люсинда сдала его на 89 баллов. Я сдам на 95, не меньше, увидишь. Я хочу ребёнка, Калеб. Если больше никаких условий нет, завтра с утра скажи контролёру, что мы согласны.

— Хорошо. Я подам заявку.

— Милый, наше чудо свершилось! Кого закажем, мальчика или девочку?

— Девочку, — сдался Калеб.

Ночь нашего решения наполнилась страстью и стонами. Кажется, я ещё никогда так самоотверженно не занималась любовью.

В фойе «Будущих Жизней» нас встретила молодая медсестра. Улыбалась она шире, чем позволяло худое лицо. Щёки, казалось, вот-вот треснут.

— Мистер и миссис Дэвис, доктор ждёт вас. Доктор Пирс Сандерс — ведущий специалист в своей области. Он будет наблюдать вас на протяжении всего периода. Меня зовут Саманта. Я ассистирующая медсестра. Доктор Сандерс лично прикрепил меня к вашей паре.

— Прикрепил? — удивилась я. — В каком смысле прикрепил?

— После процедуры я полностью в вашем распоряжении на все девять месяцев беременности и последующий месяц после родов. Видите ли, первый месяц жизни ребёнка опасен ВСН, внезапной смертью ново…

— Девять месяцев? Мне послышалось?

Ни один мускул не дрогнул на впалых щеках Саманты. Зато Калеб выдернул руку из моей ладони.

— Калеб, о чём она?

Калеб хмыкнул. Виноват. Хмыканье всегда означает вину.

— Видишь ли, дорогая, тебе придётся выносить этого ребёнка.

— Миссис Дэвис!

Я покачнулась. Вцепилась в Саманту, чтобы не упасть. Глаза заволокло пеленой ярости.

— Когда ты собирался мне сказать? — зашипела я, тыча ему пальцем в грудь. — Ты хоть знаешь, когда в последний раз женщины класса Д и выше рожали самостоятельно? Может, нам ещё в Пятый район переехать? Я могу родить двоих детей в одном из их уютных подвалов, пропахших сыростью и мочой. У меня даже помощники будут — брат и его дура-жена, если они ещё живы.

Мой голос разлетался в прохладной тишине совершенно пустого вестибюля «Будущих Жизней». Они разогнали всех очередников, пациентов и персонал. Для нас с Калебом. Гвозди программы.

— Одного, стандартного. Нашего ребёнка выносит искусственная утроба, как положено.

Я кричала и колотила мужа. Вместо слов выходил рёв. Мне хотелось разбить его спокойное лицо, чтобы кровь брызнула на белый пол.

— Ты поставила подпись, — он схватил меня за запястья, — обратного пути нет.

— Ты, — слюна летела ему в глаза, — ты утаил от меня незначительную мелочь, да, Калеб?

— Мы же хотели ребёнка. Ты хотела. Только об этом и говорила последние пять лет.

— Но не такого. Не так. Родить… Рожай сам тогда своих недоделанных детей, — я осеклась. — Ты… ты разрушил мою мечту, мою идеальную семью. Хоть через задницу их рожай, я ухожу!

Я отвернулась от него, наткнулась на улыбающуюся Саманту. Калеб подошёл вплотную сзади. Они теснили меня.

— Ты позоришь нас. Везде камеры. Твои выходки могут стоить мне карьеры.

— Плевала я!

— Заткнись, Карен, — Калеб изо всех сил сохранял спокойствие. Я — нет.

Размахнулась с поворотом. Есть ли женщина, не желающая врезать мужу-козлу вот так, с разворота? По наглому, самодовольному, гладковыбритому лицу. Руку перехватила стальная хватка Саманты. Всё с той же улыбкой отвела удар от Калеба. Двумя пальцами. Чёртова бионическая кукла. Медсестра-болванка. С указательного пальца другой её руки вылез инъекционный поршень. Шею обожгло. Тело обмякло, перестало слушаться. Сознание таяло в наползающей тьме. Я падала в объятия Калеба, падала в сон.

— Это всё ради нас, Карен.

— Она просыпается, ещё дозу, — слова ползли вспышками по мутному стеклу. Время растекалось перед глазами радужными пятнами. Я успела выхватить тёмную чёлку под медицинской шапочкой, руку в перчатке, вынырнувшую откуда-то снизу, из-под зелёного покрывала на моих широко разведённых, вздёрнутых ногах.

Я вынырнула из планшета. Меня бил озноб и вместе с тем я бы не оторвалась от экрана, если бы текст не закончился. Папка дала мне желанную информацию. Не песни гимнов, не обрывки прошлого — мне открыли чужую душу. Женщина, жившая давно, точно до Взрыва, вела дневник. Кто-то сохранил его, счёл необходимым ввести в базу Ковчега, отчего-то подсунул мне. Словно услышал мои мысли, желание узнать больше. Я не просто читала, я видела Карен, чуть ли не была ею. Эмоции, хлеставшие из неё, переворошили мои собственные. Вместе с ней я влепила пощёчину мерзкому Калебу, сражалась с жутким, совершенно неудобным креслом, ненавидела Саманту. Сам факт существования женщины-робота поразил меня меньше, потому что я думала мыслями Карен. Неожиданно я прикоснулась к прошлому, которое так волновало меня. В том, что события эти происходили на самом деле, я не сомневалась. Она отражала и подтверждала слова учителя. Эти люди жили до Взрыва. В красивых домах. Они работали, строили планы на будущее, ездили на невероятных штуках по чистым улицам. Карен носила яркую одежду, туфли возвышали её над землей. Никаких обносков. Она говорила о каком-то Санте, непонятной искусственной утробе, о Пятом районе, где жили не такие как все, об очереди на детей. Подумать только, сейчас семьи стремились избавиться от лишних чад, а в её жизни они занимали очередь даже на разрешение заиметь ребёнка! Я заглянула в другой мир, в свободное общество красивых, уверенных в себе людей. Эти люди ещё умели жить. Планшет грел пальцы.

Как появилась эта история в моём планшете? Кто скинул мне эту папку? Зачем? И откроют ли мне другие тайны? Я стала с нетерпением ждать продолжения. Моё существование на Ковчеге украсило подглядывание за жизнью Карен.

Глава 4. Старый Великан и бессменный Лидер

Лишь те-то и друзья, не на словах — на деле,

Кто наши кандалы и на себя б надели.

Хисроу

Впереди колонны раздалось шипение. Кто-то споткнулся, подавил вскрик боли. Стройный ряд на несколько мгновений распался. Девочки оттаскивали вогнутую чёрную деталь.

— Разваливаемся, — хихикнула мне в затылок N-130.

— Жалко как, — выдохнула я.

— Того и гляди рухнем.

— Прям на головы жаждущим попасть сюда.

— Ты понимаешь, что это бесполезно? Они за секунду чинят.

— Бесполезно, но приятно. Кажется, сто тридцатый. Посвящаю этот люк тебе, Эн! — звать N-130 Надин при всех я не могла, мы с ней договорились на Эн. Моё имя сократить ещё больше было сложно. Поэтому я разрешила Эн никак меня не называть.

Девочки слышали нас. Они оглядывались, через плечо украдкой, выпучивали глаза, так мы смеялись, когда Стиратели рядом. Из головы длинной змеи, которую мы формировали в коридоре, раздался оклик, колонна снова вытянулась по линеечке, мы потопали учиться. Сперва попоём, после попотеем.

За непроницаемыми стенами нашего отсека должно восходить солнце. Я прикрыла глаза и представила: серо-синяя ночь, утро только потревожило небо, пробилась сквозь рваные сонные облака рябь первых лучей. Рассвет растревожил развалины, прокрался в низкие кривые дома, коснулся босых ног, грязных пальцев, окрасил серость в нежные тона. Люди спали, отгоняя наступающий день мрачными снами, но рассвету не терпелось. Он хотел украсить мир, показать, что красоту нельзя уничтожить. Красота нужна природе, в ней возрождение. Рассвет кричал поднимающимся солнцем: «Проснитесь! Очнитесь! Взгляните, как красиво!»

Там, внизу, я часто встречала новый день, пока мои спали. Мама бы оттаскала меня за волосы, если бы узнала, как я рискую. Я забиралась на единственную сохранившуюся высотку. Когда-то их называли небоскрёбами. Остов разрушенной высотки мог лишь пощекотать нервы, никак не небо, рёбра этажей торчали в разные стороны, выбитые окна походили на гнилые зубы, покорёженный лифт вместо сердца. Я называла эту высотку Старым Великаном и часто карабкалась в его разбитый череп, швыряла оттуда камни. Иногда до меня долетали крики. Я кричала: «Простите!» и кидала ещё. Вдруг попаду в чью-то голову? Классно, если Максу. Скорее всего, мне просто хотелось, чтобы камни достигали целей, и я выдумывала крики. Старый Великан издавал много разных звуков, как больной старик, доживающий тяжёлый век, кряхтел, скрипел, гремел и кашлял. Меня не беспокоили его стоны. На продуваемой ветрами макушке Великана я оставалась наедине с собой, отбрасывая тоску, которая обычно сжирала меня в одиночестве. Я боялась остаться совершенно одна на всём белом свете, увязнуть в крошащихся развалинах, заблудиться среди покошенных домишек, из которых неожиданно пропали озлобленные жители и ещё более злые крысы. Швыряя камни, я выкидывала из себя эту тоску огромными каплями. Пусть. Я и так одна. В семье из пяти человек я совершенно одинока. Пусть мир опустеет. Не станет матери, которая вечно орёт, которая бьёт по голове щербатой расчёской, ненавидя даже мои волосы. Не станет Макса, пинающего ногами и словами. Марка, что растекается лужей перед всеми, старается угодить каждому. И даже Тома, любимого Тома, который совсем забыл о сестре и целиком отдался поцелуям с Ханой.

Порой, взбираясь по Старому Великану, я боролась с желанием отпустить руки, полететь. Я думала, момент полёта растянется, раздвинет время, и я увижу отца. Всё сожмётся в одну точку, и мы навсегда останемся с ним. Рук я не разжимала, стискивала зубы, хмурилась, лезла. Рассвет приходил, пронзал небо. Великан озарялся нежностью розового, вносил в краски утра свои ржавые оттенки. На волосах вспыхивали золотистые искры, камни светились, рассекая воздух. Счастье пряталось в глупости, в бешеном блеске глаз, который я после старательно прятала от мамы. Ковчег лишил меня Великана, камней и рассвета. Первый люк я открутила от скуки, грохот разнёсся по всему отсеку. Ноги превратились в крылья, я бежала к спальному месту без оглядки, тряслась под термопокрывалом от беззвучного смеха, постепенно переходящего в истерику. Я знала о наказании, было приятно обмануть систему.

— Кто споткнулся, посмотри, — я слегка повернула голову, шепнула через плечо.

Эн кивнула. Распахнула и без того большие глаза, вскинула брови.

— О, — протянула она, — можно было и догадаться. Магда.

— Сильно? Покажи. Только осторожно.

— Хромает. Сейчас, — Эн коснулась меня, ткнула пальцем в спину.

Зрение заволокло фиолетовой дымкой. Я увидела начало колонны. Магда всегда пряталась в середине или в конце шеренги, чтобы не привлекать внимания, но её вытаскивали, тащили вперёд. Так легче было её контролировать. Она не отличалась расторопностью, постоянно отставала, задумывалась, уставившись в только ей известное никуда, получала под рёбра. В начале ряда ей приходилось перебирать ногами быстрее, смотреть, куда идёт. По бокам ведь возвышались два Стирателя. Магда умудрялась спотыкаться.

— Ну почему именно ты… — вздохнула я. — Чёртов люк, — и чёртова я, этот люк скрутившая.

— N-130, физический контакт запрещён, — раздалось над ухом. Эн приглушённо застонала. Мир вновь обрёл привычные монохромные краски Ковчега, связь со зрением Эн оборвалась.

Мы поползли дальше. По коридору между спальным отсеком и лифтовой зоной я могла пройти с закрытыми глазами. Кишка без углов и выемок, иди себе вперёд. Самый большой лифт уже ждал нас, огромное табло показывало время 05:10. Магде достанется, из-за неё мы опаздывали. В просторную лифтовую зону тянулись другие колонны: старшие дети шли без стражи, их вёл выбранный предводитель, обычно самый крупный из группы. Справа появлялись девочки, слева мальчики. Мы делали вид, что не видим их. Они — что нас не существует. Детей делили по возрасту: мы, шестнадцатилетние, младшие, семнадцать лет — средние, восемнадцать — старшие. Отличались мы и причёсками. Новички, среди которых пыхтела я, лысые. У средних — короткие ёжики волос, в восемнадцать девочкам позволяли носить низкие короткие хвостики. Старшим мальчикам на висках выбривали затейливый узор. Мальчишки заходили в лифт первыми. Я считала группы. Чем старше, тем малочисленнее. Шестнадцатилетняя — самая многочисленная, пятьдесят человек. Мы ждали очереди, лифт стремительно поднимался-опускался и отделял группы.

— Не косись, — шепнула Эн.

— Не подглядывай! Смотрит?

— Ещё как!

Стиратели выволокли Эн, старательно растолкав нас локтями, повели вперёд, к Магде. Шлемы усиливали звуковосприятие.

— Ты будешь виновна в её смерти, — прошипело рядом. Я знала, кто это, мне даже не надо было оборачиваться. Кью-622. Она умела читать мысли. Сперва мне казалось, мы подружимся, обе любопытные и шустрые, но Кью показывала лучшие результаты и не маралась о неудачников вроде меня. При этом не упускала шанса мило пообщаться.

— Будешь шариться у меня в мозгах — умрёшь первая!

— Ты идиотка, X-011. Ты подставишь всех нас. Мне придётся доложить.

Кью, безусловно, известно о моих ночных вылазках. Удивительно, что она молчала полгода, не выдала меня Стирателям. Девчонки боялись Кью и её способности пробираться в потаённые уголки мозга. Она доносила. Я не понимала: мы постоянно перекидывались комплиментами, угрожали друг другу, ругались. Но обо мне она молчала. Кричала, надрывалась, грозилась и неожиданно отступала. Я говорила: «Забудь», и она и правда забывала.

— Отвали!

И опять Кью сделала шаг назад.

Она говорила вовсе не о люках. Возможно, выходки с люками веселили её не меньше, чем остальных. Бесило её другое — конкретный человек и моя связь с ним.

Зенон замыкал шеренгу старших мальчиков, нависал над ними могучей скалой. Он мотал головой, совершенно не боясь Стирателей. Обводил взглядом все группы и останавливался на мне, едва заметно дёргал головой: «Привет».

Привет, Z-033. Сегодня я ещё жива.

Лифт шуршал, будто кто-то сминал бумагу у уха. Мы покачивались, пристёгнутые к полу длинными тросами. Стиратели не смотрели за нами в лифтах. Пояса удержат, бежать в замкнутом пространстве некуда. Я разглядывала собственные ноги. Тканевая обувь в лифте становилась особенно интересной. Я изучала идеальную гладкость синтетической ткани, мерцающие линии, с их помощью достигалась анатомическая точность облегания, обеспечивалась амортизация и что немаловажно впитывались запахи.

Кью-622 сильно качнулась, толкнула меня плечом. Она знала причину внезапной крайней заинтересованности обувью. Она успешно использовала свои способности, тогда как я за прошедшие полгода раскрыла разве что новые грани наглости и тревоги. «Муха летает свободна и легка, — запела я мысленно, — муха не знает, что вот моя рука. Муху прихлопну, чтобы она знала: свободной муха никогда не бывала». Я могла петь сколько угодно, но яд Кью просочился в мысли: «Ты никчёмная, Х-011». Я представила муху с лицом Кью, а сама согласилась с ней, мне предстоял утренний позор.

Первый месяц никто не блистал. Нет, не так, первый месяц мы в основном мучились сильнейшей болью в суставах, головной болью и провалами сознания. Кью с подпевалами частенько в красках вспоминали мой грандиозный провал и на всю спальню удивлялись: «Как она жива до сих пор?» Девочек и мальчиков уносили целыми партиями. Стиратели для этого и находились на утренних экзекуциях. Погибали дети всех возрастов, мы представляли, что их относили в большие печи на самом нижнем этаже Ковчега. После развеивали над полями, которые безуспешно пытались восстановить жители нижнего мира. Жители нижнего мира — так называли людей из колоний, постепенно мы привыкли называть чуждых Ковчегу именно так. Как же я ненавидела себя за то, что свыклась с обитанием здесь!

Старший Стиратель продолжал появляться на занятиях. Стиратели перешёптывались:

— Никак наглядеться не может.

На Ковчеге не допускалось вольнодумие. Чёрные шлемы явно не любили человека с вывернутым лицом, медики открыто боялись. Иногда вместе с ним на балконе появлялся мужчина, главный Стиратель подталкивал его к перилам. Мужчина вглядывался в основание пирамиды, что-то говорил и уходил. Я косила глаза как могла, вытирала слёзы, чтобы настроить фокус и рассмотреть этого человека, но ни разу не получилось. Мужчина мерцал, стоял на месте и одновременно словно подпрыгивал — фигура его дрожала и растворялась в воздухе, появлялась снова. От дребезжания становилось дурно, я стонала и пыталась выдернуть провода из запястий.

— Ты сопротивляешься, Х-011. Поэтому больно, — твердил приставленный ко мне медик. Он промокал лоб салфеткой, трусовато оглядывался, после чего промокал и мой лоб той же салфеткой.

— Я стараюсь!

— Плохо стараешься, не понимаю, чего тебя держат так долго.

После туманной встречи с отцом, ничего выдающегося не происходило. Укусы в поясницу и виски набирали силу, на экранах бешено скакали цифры и диаграммы. По телу бежал ток, от вводимых инъекций мир растекался радужными пятнами и не желал приходить в норму. Язык не поворачивался называть эту часть жизни обучением, я долго не могла смотреть на людей: они теряли форму, походили на медуз. Фразы, обращённые ко мне, ползли медленно, приходилось подставлять правое ухо, чтобы лучше слышать. Левое ухо ловило другие звуки: разговоры из детства, которые я не должна была помнить, далёкое перешёптывание Стирателей, властный женский голос откуда-то сверху. Этим голосом говорил сам Ковчег, он сопровождал меня из пирамиды и оставался со мной до позднего вечера. «Если не получится контролировать, необходимо уничтожить». Я переводила для себя: если не научишься пользоваться способностями, тебя ликвидируют.

В один из самых тяжёлых дней в наш блок и пробрался Z-033. Я свернулась калачиком на узкой кровати, тихо звала маму. Прижимала колени к груди, в животе клокотала бездна. По спальному отсеку сновали плоские роботы-уборщики, у них было много работы, вязкой и вонючей. Я смотрела сквозь ресницы на чёткие движения: они работали слаженно, скользили по полу в темноте, мерцая боковыми сенсорами. Огни сливались в мутные линии, оставляли след. Я пыталась схватить их, но на самом деле даже рукой не шевелила. Когда перегнулась через край, чтобы добавить роботам масштаба бедствия, Зенон вырос передо мной.

— Ты должна расслабиться, должна пропустить их в своё тело. Иначе тебя ликвидируют.

Я упала с кровати, я часто с неё падала, совсем как с полки дома.

— Яра? — тут же проснулась Надин. Магда тоже зашевелилась. Я с трудом выбралась из-под покрывала.

— Спите, я опять упала.

Зенон растаял в воздухе так же, как появился. Я, оглядываясь по сторонам, побежала к дверям, Магда сорвалась следом, вцепилась в меня, удержала.

— Спи, говорю, иди!

— Час!

Она повторяла «час-час» и тащила меня к кровати. «Магда куда умнее, чем кажется», — решила я. Но и я не спятила, Зенон был здесь, тот парень, что дал мне полумёртвой воды, вытащив из кучи мёртвых тел. Несмотря на комендантский час, появился как призрак, наговорил ерунды. Как он прошёл Стирателей?

Магда всё же доволокла меня на кровать. Через три дня я решилась на вылазку. У меня чесались руки, да и другие части тела, так хотелось что-то сделать и обязательно в комендантский час. Раз Зенон может, почему бы и мне не попробовать? Я долго думала позвать с собой Магду или Надин-Эн, но решила подвергнуть опасности только свою жизнь. За поясом царапала живот вилка из столовой. Приборы нам выдавали вполне обычные, не из ковчеговой самораспадающейся синтетики. Сигнал о нарушении сработал сразу, как только я вышла за дверь спального отсека. Я застыла с вилкой наперевес, попыталась превратиться в моль, не вышло. Я слышала топот тяжёлых ботинок. Стиратели мчались к нарушителю. Что-то подхватило меня, подняло в воздух. Я взлетела! Чуть не выронила свое опаснейшее оружие. Ноги мои исчезли, я пропала по пояс, исчезла целиком.

Меня быстро несли прочь от Стирателей. Оцепенение обхватило голосовые связки, иначе я бы верещала громче сирены. Жуткий бег прекратился в одном из изгибов коридора. Решётка вентиляции висела чуть криво. Она отодвинулась, меня затолкали в шахту. Затем в пятую точку упёрлись чьи-то ботинки, подошву ни с чем не перепутать. Я упёрлась руками и ногами, давление усилилось.

— Да кто…

— Замолкни!

— Но…

Ботинок надавил сильнее.

Стиратели грохотали по коридору, сирена булькала, заливалась. Я пыхтела, стараясь отодвинуть стены вентиляционной отдушины и отодвинуться от ног того, кого я не видела, но уже ненавидела. Удалось немного отстраниться, я проявилась: руки-тело-голова — всё вернулось!

— Ярус минус 8, блок АА2, спальня девочек младшей группы. Вызов ошибочный. Повторяю: вызов ошибочный. Прислать команду инженерных роботов. Неисправность системы слежения. Ярус минус 8, блок АА2.

— Я предполагал, что ты не блещешь умом, но чтобы настолько, — раздалось за спиной.

— Плюнуть бы в твоё наглое лицо, но увы, я его не вижу.

Я неуклюже разворачивалась в узком пространстве. Ботинки изрядно потолкали меня, полумрак шахты на миг озарился, я взглянула в глаза Зенона.

— Ну, плюй!

— Как ты это делаешь?

— Я только что спас тебя. Во второй раз, кстати. Хоть притворись, что благодарна.

Теперь уже я попинала его. Шахта загудела от моих попыток отомстить.

— Перестань, Яра! Нас найдут.

— Ты невидимка! Вот как ты пробрался в нашу спальню тогда! Я не спятила!

— Чтобы обмануть систему, недостаточно быть просто невидимым. Мне повезло больше, я могу контролировать вес.

— Ешь и не толстеешь?

— Становлюсь лёгким, идиотка.

— Вылезай. Мне надо на воздух. И откуда ты знаешь моё имя?

— Ты сама сказала. Помнишь, я нашёл тебя среди тел, думали, что ты мёртвый мусор. Ты ведь тоже запомнила, как меня зовут.

— Да…

— Угомони ноги. Я сейчас вылезу, возьму тебя на руки и донесу до спального отсека.

— Сама дойду.

— Ты подтверждаешь, что идиотка.

— А за руку держать для твоих способностей недостаточно?

Зенон завозился, полез наружу, помог выбраться и не взял на руки. Я не идиотка! Совсем-совсем!

Я снова исчезла. Только в этот раз могла разглядеть очертания Зенона.

— Классная у тебя способность.

— Низшая.

— Что это значит?

— Невидимость считается низшей способностью. Вы ещё не раскрыли свои, поэтому вам не объясняли. Пока на ваших браслетах предварительный код, основанный на сочетании основных генов. Как раскроешься, он закрепится или обновится.

— Почему нельзя оставить нам имена?

— Они не зря Стиратели. Стирают имя, прежнюю жизнь, а если не годишься, то всего тебя, — Зенон сжал руку сильнее. — Ты должна постараться.

— Я слышала уже.

— Ликвидацией всё не заканчивается. Ты не знаешь. Есть переработка.

Я остановилась. Это слово я тоже слышала, пугало оно больше, чем угроза смерти.

— Зенон, кажется, одного из моих знакомых, он давно прошёл Церемонию, его переработали. Что это значит?

— Нижний ярус. Ты была там, в лаборатории. И в концентрационном отделении — среди трупов.

— Вы этим занимаетесь в отходнике, — поняла я, — подтираете за ними?

— Мы сортируем тела — худшее назначение на Ковчеге. Тех, кто не подходит Ковчегу, не утилизируют. Из тел выделяют полезные… вещества. Ну там… В организмах людей ведь и золото есть, ты знала? Мало, но когда у тебя поставка особей налажена. А ещё гены. Какие-то спящие, я не помню, как правильно. Их выдёргивают из трупов и смотрят, вшиты в них способности или нет. Если вшиты, их изымают и пытаются встроить в организм тех, кто ещё жив. Скрестить несколько способностей или привить пустому, обычному то есть. Только паре человек удалось выжить после такой операции.

Никогда ещё коридор так быстро не заканчивался. Мы стояли возле дверей, я не отпускала его руки.

— Мужчина возле Старшего Стирателя?

— Как догадалась?

— Он странный. Страннее, чем мы все. И Старший держит его при себе. У него не было способностей?

— Он упросил Старшего Стирателя пощадить его, сам лёг под нож. Вышло что-то уникальное.

— Откуда ты всё это знаешь?

Зенон долго не отвечал, я дёрнула его за руку.

— Возможно, это и есть мой знакомый, по возрасту вроде бы подходит. Его случайно не Филипп зовут?

— Здесь нет настоящих имён.

— Вот бы это оказался он! Так ты его знаешь?

— Мы лежали в лаборатории вместе. Имени его я не знаю, — Зенон говорил обрывисто.

— Тебе он не нравится.

— С чего ты решила?

Я пожала плечами.

— Он близок к Старшему Стирателю, а его, как ты уже, наверное, поняла, не за что любить.

— Гений-учёный, собирающий драгоценные крупицы среди мусора, — пропела я слова учителя. — Без него Ковчег не Ковчег, как и без Лидера.

— Не думай о них, думай о себе.

Пальцы разжались. Я стала проявляться, он схватил меня за запястье.

— Если ты не раскроешься, они проведут с тобой тот же эксперимент.

— И… у тебя появилась способность? Невидимость, да?

— Да. Однако им неинтересна невидимость.

— Ты поэтому используешь её, чтобы прокрадываться в спальню к девчонкам?

Он улыбнулся красивой стремительной улыбкой, озарившей лицо светом и мгновенно угасшей.

— Хоть какой-то толк. Кстати, вот держи.

Он достал из кармана лазерную отвёртку.

— Лучше вилки?

Я вцепилась в подарок.

— Ты умеешь свистеть?

— Неожиданно. А ты что, не умеешь?

— Я могу только шипеть, — я выдавила из себя сипящую трель. — Виртуозно получается, скажи!

— Ты собираешься испортить весь Ковчег?

— Хочу добраться до верхние ярусы.

— Если я буду свистеть, сбегутся Стиратели. Ты опять не подумала.

— Но ты придёшь снова обезвесить меня?

— Приду, — он усмехнулся, — обезвесить…

Когда я смотрела на верх пирамиды и видела Зенона, становилось легче. Я думала, какой следующий люк или щиток мы испортим, и отстранялась от боли. А ещё я ободрялась в те дни, когда на балконе появлялся бликующий человек. Я убедила себя, что это Филипп. Не могла разглядеть и рисовала в воображении знакомые черты, стараясь учесть возрастные изменения. Человек возле Старшего Стирателя перестал быть каким-то мужчиной, став другом из родного мира. Я вознамерилась любым способом пробраться наверх и найти его. «Да, это определённо Филипп, — твердила я, — брат Ханы». Моя логика сложила цельную картину: мальчик, семья которого подкупила распределителя. Гордый, красивый, радостный своей Церемонией. Обман обнаружился, и он выпросил для себя шанс. «Филипп узнает меня, я напомню, и он расскажет, что такое Ковчег на самом деле. Обязательно!»

— Я! — вопли Магды я узнаю за версту. Она отвлекла меня от внутреннего общения с Филиппом и Зеноном. «Ну что ты орёшь?» — повернулась я, несмотря на то, что провода тянули меня обратно к монитору.

Магда уставилась в одну точку. «Я! Я! Я!» — твердила она без остановки. Взгляд её и без того отстранённый совершенно опустел. Она кричала и кричала, пока голос не сорвался.

— Магда, не надо! Только не умирай, — я протянула к ней руки, но ближайший Стиратель ударил изо всех сил. Большой палец согнулся под невероятным углом, перчатки Стирателей твердели, когда доходило до наказаний.

— Не помогать друг другу!

Магда мотала головой от боли. Она подняла руки к лицу жестом, словно хотела потереть глаза. Вместе со взмахом рук оторвалась её платформа, разлетелась на куски. По щекам Магды потекла кровь.

— Я!

Крик ознаменовал торжество силы над болью. Я ощутила мощь, идущую от Магды, и ярость. Глаза её застилала кровь, она почти ничего не видела. Девочки прекратили занятие, все смотрели на Магду.

— Держись! — не выдержала я.

Она слышала меня, обернулась, глаза превратились в кровавые пятна. Я снова подняла руки, провода, сжимавшие виски и поясницу, выдернуло — Магда дёрнула их через расстояние. Я упала на платформу, позади закричала Эн. Магда пыталась освободить нас. Присоски-щупы вырвало вместе с кусками плоти. Мой медик уже вкалывал обезболивающее, другие бежали к Магде.

— Умница, М-591, замечательная способность! — они пытались подойти, Магда откидывала их поворотом головы.

— Эпсилон-22, сдержать!

Верхний ярус пирамиды пришёл в движение. К нашему основанию спускалась колба-транспортник, в ней переминался с ноги на ногу мальчишка, короткий зелёный хвост топорщился. Он разминал кулаки. Шагнул из транспортника, растопырил пальцы. Магда на разломанной платформе сломалась. В буквальном смысле. Как мой палец. Хрустнула шея, голова упала на грудь, ноги подогнулись.

— Полегче, Эпсилон-22, — голос шёл сверху, Старший Стиратель командовал с балкона, слегка облокотившись на перила.

Пол дрогнул. Магда упала. Медики обступили её, остановили Стирателей, стекавшихся со всей пирамиды.

— Жива. Результат положительный. Транспортник сюда, — за Магдой прилетела горизонтальная колба. — Эпсилон-22, на место.

Мальчик направился к вертикальной стекляшке. Я следила за ним, он выглядел довольным.

— Сволочь, — выдавила я, — ты сделал ей больно.

Стиратель придавил меня к платформе.

— Пусть твоя колба разлетится, пусть ты упадёшь вниз!

Стиратель сжал мне губы, но мысль нельзя заткнуть. Эпсилон вошёл в колбу и начал подниматься. Я страстно желала, чтобы он разбился, желала наказания хоть для кого-нибудь из них. Пусть разлетится к чертям. Ненависть поглотила меня, хотелось кричать совсем как Магда: «Я!» Колба затряслась. Я видела это! Видела испуг в глазах зеленохвостого. Он прижался носом к стеклянной стенке, смотрел на Магду. Решил, это она. «Ну, давай же!» — я отдалась ненависти без остатка. Стекляшка сорвалась вниз. Поломанный палец чуть не оторвало. Моё страстное желание смазалось. Я не смогла… Он ведь такой же, как и мы. Его используют. Он смирился, он получает удовольствие от мучения другого. Но я не хочу становиться такой. Я распласталась на платформе. Колба медленно набирала высоту.

Магду уложили в транспортник. Вспышка моих способностей осталась незамеченной.

— Сперва к Старшему Стирателю. После — в медицинский блок проверить зрение.

Магду повезут на балкон. Со мной происходило что-то непонятное, ненависть уступила место чувству, которое я не допускала, которое презирала в других. Я вдруг позавидовала Магде. С той же страстью, с какой я желала смерти Эпсилону, я теперь жаждала оказаться на её месте. Дурацкие способности, дурацкая я!

Магда, прости меня! Права Кью, я никчёмная…

Магда раскрылась за день до назначения. Детей из старшей группы должны были распределить по местам постоянной работы. Они заслужили стать полноценной часть Ковчега и трудиться на благо всех его обитателей.

Мы посылаем тебя в бой,

Пой хвалу, пой!

Все как один стоим за тобой,

Мы за крепкой стеной!

Ты победишь, наречённый герой,

Насмерть грудью стой!

Ты был помазан кровью святой,

И своей, и чужой!

Мы посылаем тебя в бой,

Пой хвалу, пой!

Жизнь оборвётся красной дугой,

Выйдет следом другой!

Мы защищаем мир войной,

Выверенной давно,

Не возвращайся только домой,

Выбранный нами изгой.

Ты там увидишь разум иной,

Смехом встречающий боль,

Пой же хвалу, радостно пой!

Мы помолчим над тобой.

Кто придумал эти гимны? Мы пели неровным хором, за красотой исполнения никто не следил, в нас вдалбливали лишь веру в слова. Среди гимнов Ковчегу этот нравился мне больше всего. Остальные повторяли в разных вариациях строку «Да здравствует бессменный Лидер, поднявший нас из пепла в небеса». Его требовалось петь восхищённо, с глупыми выражениям лиц. Зато этот короткий, напоминающий топот наших ног по коридорам Ковчега, мы пели со злостью. В нём написали правду: избранных, тех, кто на самом деле всем безразличен, кидали в чужие войны, я сделала такой вывод из нудных лекций учителя. Скорее всего, эту песню придумали до Катаклизма, может, и во время той опустошительной войны, когда одни люди стремились донести до других истину. Обычно я лишь открывала рот, чтобы не портить и без того фальшивящий хор, но это восхваление пела во весь голос. Сегодня, правда, горло сжимали нервные спазмы, из-за случившегося с Магдой слова приобрели особое значение.

Стиратели курсировали между рядами, высматривали, кто не поёт. Они согнали все группы, друг за другом вывели младших, средних, старших обоих полов. Я заметила Зенона. Он что-то говорил парню с кудрявой чёлкой.

— Вит, — кивнула в его сторону Эн. Произнесла имя одними губами. Я подняла бровь: «Откуда знаешь?»

— Подглядела, — она чуть сжала губы и повела плечом, я распахнула глаза. Вит ей нравился!

Кроме Вита к Зенону были обращены взгляды ещё пяти или шести парней. Они умудрялись общаться под надзором Стирателей. Старшим разрешались послабления? Или они уже ничего не боялись? Зенон даже позволил себе взмахнуть рукой в сторону пустого возвышения — мы ждали гостей с верхних ярусов. Особых гостей. Дети из старшей группы сегодня получали назначение, ради этого к нам спускался человек, которого мы славили в дурацких гимнах. Нас выстроили в бескрайнем зале, залитом светом. Как давно мы не видели небо! Голубое, чистое, полное свободы, оно простиралось слева от меня, близкое и далёкое. Солнце в зените, день в разгаре, мы распеваем вызубренные тексты, встречая Лидера.

Полгода я представляла Лидера страшной, тёмной фигурой, Ковчегом в человеческом обличии, с чёрными глазами, длинными пальцами с изогнутыми когтями, порой пририсовывала в воображении крылья, как у летучих мышей под крышей моего дома. Перепончатые, обросшие короткими волосками, огромные. Представляла, что Лидер выйдет, окружённый дымом или, наоборот, ярким сиянием, выставит жуткий палец и каркнет: «Смерть!» Или зашипит. Или молча отдаст приказ Стирателям убить нас всех. Вместо Лидера к нам вышел Старший Стиратель, вот уж точно страшный человек. Шрамы на лице шевелились, он улыбался. Я ожидала, что вслед за ним выйдет его вечный мигающий спутник, но, когда Старший Стиратель кивнул, приветствуя собравшихся детей, за его спиной опустился экран.

— Лидер обращается к детям Ковчега!

Лидер не осветил детей Ковчега присутствием. На экране появилось прекраснейшее лицо из всех видимых мной. Лидер оказался женщиной с светящейся кожей, белоснежными зубами, точёным носом и удивительной синевы глазами. Нас обнял нежный, ласковый голос.

— Дети мои, в назначенный час я рада приветствовать каждого! Я слышу ваши песни и радуюсь достижениям. Вы — мост в будущее, которое я создала. Вы понесёте мою мечту из сердца Ковчега в возрождающийся мир!

— Да здравствует бессменный Лидер! — пропел Старший Стиратель.

— Да здравствует бессменный Лидер! — подхватили мы.

Где он, возрождающийся мир? Я, видимо, жила на другой планете. Рядом гордо возвышалась Ди, показавшая отменные результаты уже на втором занятии. Она могла наводить галлюцинации, дотронулась до медика, и он очутился в её доме на земле. Мотал головой и спрашивал: «Где я? Как я тут оказался? Помогите!», пока их не растащили. За ней — не менее гордая Кью, я не знала её способности, но что-то она могла, Стиратели часто уводили её наверх, работать отдельно. Эн — по правую руку, она тоже стала проявлять силу, ментальную, которую называла «подглядыванием», стабильно развивалась. Я значилась в конце списка в младшей группе девочек. Об успехах мальчишек-сверстников мы не догадывались, пересекались в столовой и коридорах но, разумеется, не общались.

— Начнём с ежегодного назначения. Оставшиеся представители старшей группы добились большого прогресса, успешно прошли промежуточное испытание и готовы стать полноценными членами Ковчега.

Лидер откинула рыжие блестящие волосы, растянула губы ещё шире и стала зачитывать коды. Ни одна мышца не напрягалась на идеальном лице, не заламывалось ни единой морщины или складочки, свидетельствующей об эмоциях. Не лицо, а маска — красивая и равнодушная. Цифры звенели в воздухе, мы не запоминали собственные коды, в новых же вовсе запутались. Названные не подходили к возвышению, на котором всё так же улыбался Старший Стиратель.

«Р-76 — наблюдение. S-342 — служба чистоты. A-1052 — обслуживание транспортников. С-029 — верхний ярус».

Ковчег обслуживали дети. Суперспособности на службе быта и чистоты летающей тюрьмы. Зачем было учить или мучить, что они делали на самом деле, чтобы в итоге отправить нас чистить душевые или транспортники. Я кипела от негодования. Хотя в голове вертелось назначение Р-76 и С-029. Наблюдение и верхний ярус? За кем будут наблюдать и какой способностью надо обладать, чтобы попасть наверх?

— V-157 продолжает службу в отходнике, он показал себя отличным помощником лаборатории.

Эн чуть сжала мне запястье. Она опять подглядывала. Судя по её реакции, назначение получил Вит.

— Z-033 также остается закрепленным к отходнику.

Лидер говорила о Зеноне, я поняла это по холоду, пробежавшему по лысому затылку. Надо бы спросить у Эн, догадалась ли я.

Коды сыпались с экрана бесконечно. Старший Стиратель продолжал улыбаться. Мы стояли, ноги отваливались.

— Поздравляю старшую группу с назначением! Служите во благо Ковчега. Служите во благо новому обществу. Переходим к группе средней, скажу кратко: от всего сердца желаю вам достойно пройти предстоящее испытание.

Не успела я поломать голову, что там за испытание, как Лидер перешла к младшей группе.

— По традиции чествуем младших, тех, кто радует нас достижениями. D-789, Q-622, N-130, на вас должны равняться девочки. Особо отмечу М-591, — она говорила о Магде, — девочка открылась вчера, исключительные способности, медики помогают ей восстановиться. Направим же наши мысли к ней и поблагодарим за вклад в общее дело.

«Тебе же плевать на нас всех!» — думала я, отчего-то появилось желание погрызть ногти, так часто делала Магда, когда волновалась.

— Мальчикам же следует тянуться к результатам, — продолжила Лидер. — Помните, каждый плодотворный день ведёт к новой жизни, любое поражение приводит к катастрофе. Поздравьте лучших из вас и порицайте худших! O-81, J-207, К-091, B-13, ваши неудачи удручают меня. X-011, ты совсем не заботишься о завтрашнем дне!

Я задохнулась на вздохе. Она назвала меня. Она смотрела прямо на меня. Старший Стиратель смотрел на меня. Они знали меня, в момент, когда код X-011 прозвучал в светлом зале, я перестала быть серой массой, я вновь стала пристыженной, безмозглой, негодной Ярой. «Не надо так, мама… Я больше не буду!»

— Я больше не буду, — прошептала я вслух, чувствуя, как позор зловонием распространяется от меня ко всем собравшимся. Кью кривилась, она так смеялась надо мной.

Изображение Лидера сменилось плывущими облаками.

— По традиции младшая группа поощряется встречей с родственниками, — торжественно произнёс Старший Стиратель. — Сейчас вы увидите небольшой фильм о том, как ваши счастливые семьи получили вознаграждение за правильных детей!

Правила не запрещали плакать, но мы все научились плакать с сухими глазами. Небо на экране стремительно опускалось, пока не уткнулось в вершины гор. Я не могла поверить! В мире где-то осталась зелень, много зелени, пусть даже бурой! Вот же она покрывает горные склоны, спускается к земле, стелется вдаль и вширь. Транспортник опустился среди деревьев. Короткие видео показывали обрывками, зелень сменилась блеском воды, озеро или река — не понять, транспортник на берегу. А вот знакомая пыль и камни. Люди бежали к транспортникам. Тряпьё вместо одежды делало всех похожими. Лишь по лицам детей мы понимали, кто-то узнал близких. Из транспортников сгружали серебристые ящики.

— Яблоки, — сказала Ди.

Яблоки, виноград и апельсины. Как же я захотела апельсин, видела его один раз. Зелёный лук и незнакомые кучерявые тонкие листья. Ящики вручали подбежавшим, мелькали разные пейзажи, от постоянной смены кадров, ярких, красочных, заболела голова. Вместе с провизией спустили прозрачные контейнеры с лекарствами. Нам показывали праздник щедрости.

— Ваши родные сделали правильный выбор. Они подарили Ковчегу вас, Ковчег подарил им жизнь.

«Ковчег подарил им шанс выжить», — мысленно поправила я Старшего Стирателя.

Я сделала ещё шаг вперёд, на экране крупным планом показали лицо матери. Она улыбалась. Стиратели обступили нас со всех сторон, толкнули меня обратно. За их плечами картинка сменилась несколько раз, и я увидела Тома.

— Том! — воскликнула я, подпрыгнув на месте, будто он мог меня увидеть.

Том получил ящик и контейнер и побежал к толпе. Я разглядела мать и Марка, Макса с ними не было, зато рядом стояла Хана. Том вручил ящики ей. Почему он не дал их матери? Почему мать так умиленно смотрит на него?

Стиратели теснили нас, дети махали руками, прыгали, как я, чтобы увидеть знакомые лица. Транспортники втягивали трапы, акция щедрости заканчивалась. Местности замелькали в два раза быстрее, вновь показалось небо и залило голубой широтой экран. Звук так и не включили. Представление заняло от силы минуты три.

— Пусть лица родных вдохновят вас работать прилежнее! — провозгласил Старший Стиратель. Мне снова показалось, что он смотрел на меня в упор.

— Тех, кто получил назначение, я прошу остаться. Стирателям сопроводить среднюю и младшую группы по блокам.

Старшие обходили нас по обе стороны, Стиратели уводили остальных по рядам, чтобы не возникало столпотворения в лифтовой зоне. Тут я осознала, как много на Ковчеге детей и как много шлемоносцев. Я ждала очереди и внимательно следила за получившей назначение группой. Старший Стиратель что-то им объяснял, каждому в отдельности. Они не смотрели в покрытое шрамами лицо, головы у всех опущены. Покидали зал по одному, без всякого сопровождения. Последним остался Зенон. Старший Стиратель сделал ему знак подойти ближе.

Чёрные шлемы дошли до младших девочек, мы поползли на занятия. Я обернулась в последний раз, остановилась, Ди наступила мне на пятки. Стиратель схватил меня за локоть.

— Вперёд!

Возле Старшего Стирателя мерцал человек, его сопровождающий с балкона. Они говорили с Зеноном, я успела заметить, как парень сжал кулаки.

Глава 5. Проект «Декоративные дети»

Ничто так не ранит, как обломки воспоминаний.

Неизвестный автор

Назначение обсуждалось меньше, чем произошедшее с Магдой. Стиратели делали вид, что оглохли. Может быть, им тоже было интересно, не каждый день приходилось натравливать одного ребёнка на другого. Столовая гудела. Редко когда способности проявлялись так ярко. И все младшие гадали, куда же назначат их. Стоило подумать, сколько из нас дотянет до назначения.

В последнее время меня мучали одинаковые сны, в них я перескакивала из чистого мира Карен, в чью жизнь я погружалась всё глубже, в тёмные подземные коридоры. Плутала под светом редких ламп в поисках выхода, упиралась в стену. Сбивала кулаки в кровь прежде, чем стена отходила в сторону, возвращая меня на светлые улицы в поток скользящих по ним мобилям. Я садилась в один из них, доезжала до очередной стены, у которой плакала девочка. Лицо её я не запоминала, скорее всего, это была Магда.

— Даже дурочка превзошла тебя, — заявила Кью. — Если тебе что-то и светит, так это служба чистоты, туалеты драить или посуды, — она выставила в мою сторону вилку. В зубах застряли волокна мяса, ей не хватало гемоглобина, поэтому назначили мясную диету. Я уныло жевала кашу с отрубями уже третий месяц.

Кью всем трещала, что я опозорилась, ведь Лидер лично выделила меня как отстающую. Кью заявила девочкам, что со мной опасно общаться. «Не замарайтесь», — так она сказала. Я показала ей язык.

— Умнее ничего не могла придумать?

— Не могла, ты мне надоела, — я запихивала за щеку очередную ложку. Вязкая субстанция склеивала зубы. — Мерзость, — я обращалась и к каше, и к Кью.

— Ты завидуешь, — хихикнула Кью.

— Отстань от неё, — Эн пнула Кью под столом.

— Ты не знаешь, о чём она думает. Пытается быть добренькой, но боится. Мы же все знаем, что ты боишься, Х-011. Тут даже мысли читать не надо.

— А как насчёт мысли о каше на твоём лице?

— Ешь сама, приятного аппетита.

Стиратель прошёл мимо, мы примолкли. Я облизывала ложку и переводила мысли в другую сторону. Кью не совсем права, меня ещё могут взять в отходник, к таким же отходам. Что такое «наблюдение» и как попадают наверх, нам до сих пор не объяснили.

— Начинай завидовать свое подружке.

Кью ненавидела Магду, которая и из лаборатории представляла угрозу лучшим показателям Кью.

— Эн, ты можешь посмотреть, что с Магдой?

— Нет, этот блокиратор на ножках Эпсилон, он там, с ними. Я как будто на стену натыкаюсь.

«Эпсилон, — я почувствовала укол совести, я чуть не убила его, — у меня почти получилось…»

— Что значит, у тебя почти получилось? — Кью уставилась на меня, она читала мои мысли. — Почему ты не скажешь им, одиннадцатая? Это же поднимет твой статус. Скажи, что хоть что-то проявилось.

— Ты волнуешься за меня?

— Вот ещё.

— Эн, она за меня волнуется!

— Я должна тебе отомстить за муху. Поживи пока.

— О, как это мило, Кью!

Кью ковырялась в зубах, невинно глядя на другого Стирателя.

— Посмотрите, как мало старших. Пусть нас будет больше. Пусть даже Магда выкарабкается.

Даже Магда… Кью невозможно любить.

После каши был сладкий коктейль — сплошная пена. Мы прихлёбывали его, морщась от приторности. Я полностью освободилась от гадкого чувства. Мне страшно захотелось спать. А точнее, чтобы наступила ночь и мы с Зеноном совершили вылазку. Вдруг в этот раз получится уговорить его доехать на лифте на верхние ярусы. Найти Магду. Найти Филиппа. Если же он не придёт, то есть «Декоративные дети». За полгода я узнала из жизни Карен о прошлом больше, чем за все занятия историей. Карен делилась яркими деталями, я трепетно выуживала их среди запутанных взаимоотношений с мужем и соседкой, с врачами и детьми, одним в животе, другим в огромной пробирке. Файлы появлялись сами собой. Я мысленно открывала следующий.

— Вы уже целовались с Z-033?

— Убрать! — Стиратель ткнул меня носом в лужу поливитаминного коктейля, которую я выкашляла, тряпка прилетела на затылок.

— Кью, я тебя ненавижу.

— Так целовались? — Эн тоже навострила уши, на меня глазел весь наш стол.

— Нет.

— Вот же. Ну поцелуйтесь, мы посмотрим, Эн обещала нам показать.

— Не дождётесь.

— А Эн нравится его друг. V-792. Его Вит зовут, он вроде как нюхач, запахи людей чувствует, бесполезная способность, как по мне.

— Ну а тебе кто нравится? — перебила её Эн. — Кто-нибудь покруче?

— Безусловно, человек должен приносить пользу.

— Вижу, ты прониклась идеологией Ковчега, — сказала я. — И кто он?

— D-800. Он воспламеняет прикосновением. Я знаю, что интересна ему.

Мы переглянулись, Кью с её отлично развитым умением периодически уводили на верхние этажи пирамиды, там она и заприметила D-800. Вкус Кью пугал, D-800, прозванный за способности Демоном, напоминал груду камней, наспех сваленных в подобие человеческой фигуры. Огромный, широкий, с выпирающим подбородком, я видела его на назначении. Демон числился в любимчиках Стирателей, часто помогал им выполнять обязанности, наказывать провинившихся. Он получил назначение на «наблюдение». Как и Зенон, он пользовался некоторыми послаблениями.

— Он общается с твоим Зеноном, между прочим, — тут же вставилась Кью. — И он, и Вит. Слушай, может ты замолвишь за нас словечко своему парню, устрой и нам свидания.

Девочки ждали ответа, я тёрла и тёрла стол, желая раствориться в белёсой луже коктейля. Нас погнали на занятия, тряпку я оставила на столе. На уроке Кью подсела ко мне, не унималась.

— Я серьёзно. Если у тебя получится, я никому не скажу, что твой планшет неисправен.

— Не понимаю, о чём ты.

— Карен Дэвис. Я ведь читаю мысли, не забывай.

Выскочка Кью вознамерилась влезть в мою голову с ногами и изрядно там потоптаться. Её длинный язык отнимет у меня Зенона и Карен, которую я только-только начала узнавать. Я обернулась к Кью и сказала громко и чётко:

— Больше у тебя не получится!

Стиратели появились рядом моментально. Меня кинули в карцер. Первая ошибка, не строгая, но накопишь три — и ликвидируют. После тихого полугодия я умудрилась наворотить дел. Планшет полагалось взять с собой. Смотреть занятия. Одиночная камера не отменяла обучения. Карцер представлял собой узкий горизонтальный ящик, гробик без окон, затхлый, давящий. Я тут же включила планшет: стены начали неумолимо приближаться. Чтобы справиться с наваждением, я вернулась к занятиям, то и дело натыкаясь на лицо Кью. Она сидела какая-то пришибленная, вялая. Меня воротило от неё, я выключила трансляцию. Побарабанила в потолок, звук гас мгновенно, только родившись. Я бурчала под нос считалку, которую мы с Ханой придумали когда-то. Мы определяли, кому лезть в сточную яму за мячом Макса. Он уронил его в полную нечистот дыру, спускаться по скрипящим поручням не решился, а нам хотелось играть в мяч. Макс никогда не давал даже подержать, не говоря об игре. «Достанете — будет ваш». Вонь из ямы выбивала слёзы, Хана раскачивалась над краем, поглядывала то вниз, то на меня, то на поношенные штаны.

— Меня мама поругает.

— Меня тоже. Побьёт, точно побьёт.

— Он красный, мячик.

— И весь целый. Макс выменял его у сына доктора. Говорил, что тот достал его у распределителей. За три дня работы в шахтах.

— О, поэтому он кашлял? А Макс за мяч что дал?

— Он оставил сыну доктора целые зубы.

Хана отошла от ямы.

— Давай посчитаемся? Кому выпадет, тот и полезет.

Конечно, выпало мне. Считалку выдумала Хана, ликуя, указала на меня на последнем слове и посоветовала снять обувь. Голые пятки покрылись слоем грязи, штаны провоняли навсегда. Я носила их ещё две недели в наказание. И мама забыла помыть мне голову. Зато не побила, потому что не смогла перебороть отвращение.

— Вонючка Яра, — издевался Макс, — нашла клад?

Клад в отличие от меня быстро избавили от запахов. Я отдала его Марку, через день он, Том и Хана затеяли игру — бросают об стену, хлопают три раза в ладоши, ловят.

«Раз, два, три, четыре, пять —

Пришло время отгадать:

Кому выпадет удача,

Доставать из ямы мячик?

Раз, два, три, четыре, пять —

Тебе мячик доставать!»

Считалка прижилась у детей. Они считались и смеялись, Хана в красках рассказывала историю её мячика, в те моменты вонь возвращалась, куда более нестерпимая. Кью напоминала Хану. Она любила рассказывать, что в их колонии сохранились плодородные земли, есть пара заводов, правда, не уточняла, что производят эти заводы, и даже широкая дорога. «Нам есть что предложить Ковчегу помимо детей». За это избранники Церемонии не проходили череду унижений в дезинфекционной. Кью сохранила шевелюру, заплетала толстую косу, совсем как Хана.

«Тебе мячик доставать!» — Хана выбирала между моими братьями. Выпал Том, мой Том, любимый брат, который помогал смывать чёрную жижу с волос. Тому нравилась коса Ханы.

В Ковчеге забитые, тщательно запихнутые в укромные уголки воспоминания накрывали меня холодной волной. Карцер усилил эффект, я мёрзла, обижалась на прошлое и настоящее и желала всем оказаться на моём месте. Сама же отчаянно представляла другую жизнь в другом времени. Интересно, есть ли в действительности другие измерения? В какую стену биться, чтобы попасть туда? Я включила планшет, нашла заветную папку и перенеслась в жизнь Карен.

«Оно росло во мне. Внешне я пока не изменилась, Калеб говорил, будто объелась больше обычного, но внутри угнездилось и набирало силу то, о чём я даже думать не могла. По утрам организм делал попытки исторгнуть навязанный плод. Саманта деловито сновала за спиной, отдавала приказы ванной комнате: очистить, вызвать санитарных роботов, приглушить освещение, разбрызгать освежитель воздуха. Калеб наслаждался утренней чашкой кофе, медсестра-робот предупредительно повышала уровень звукоизоляции, и убегал на работу. Его повысили. Начальник Департамента Распределения Пищевых Ресурсов теперь добирался на рабочее место в индивидуальном мобиле. Мобиль шуршал воздушной подушкой, по дороге выводил на приборную панель записи видеонаблюдения ночной смены. Калеб мило запрашивал отчёт о прогнозах на расход пищевых ресурсов за текущий день, махал рукой Люсинде Лейн, учившей сына ползать по травке с помощью мнемосхемы для младенцев, отправлял на зеркало в нашей ванной какое-нибудь послание: «Моя любовь даёт силу тебе, пока питательные вещества наполняют силами каждого члена общества».

— Карен, вы счастливая женщина, ваш муж всегда с вами! — поддерживала меня Саманта.

Конечно, он со мной всегда. В Мираже. Его улыбающаяся физиономия то и дело всплывала в углу, пока я просматривала новости или фильм либо изучала информацию для экзамена Идеальная мать. Моя сиделка радостно сообщила, что от обязанности сдавать экзамен я освобождена. Я продолжала заниматься назло ей! Мне ведь необходимо стать идеальной мамой для идеальной девочки — Кассандры, так я решила назвать СВОЮ дочь. Не существо в моём животе, а маленькое чудо в розоватой жидкости под стеклом. Над ней уже потрудились корректоры. Несмотря на отредактированных родителей, природа в редких случаях умудрялась перетасовать хромосомы, как ей вздумывалось, допуская неприятные огрехи. Корректоры перестраховались, отбраковали слабые гены, заменили на здоровые. Мы повысили Кассандре способности к логике и вычислениям, заложили основу идеального слуха, чтобы она могла освоить любой музыкальный инструмент. Калеб настоял на большем объёме легких, высоком росте, умении видеть в темноте. Я выбрала голубые волосы, бирюзовые глаза и нежную перламутровую кожу. В своё время намучилась с золотым оттенком, что выбрали родители, да и алебастровая кожа Калеба потихоньку выходила из моды. Перламутр только замаячил на горизонте, я представила свою жемчужинку на пике популярности и уверенно обозначила запрос. Детка росла медленно, но при этом куда быстрее комка в животе, обследование которого назначили на следующий месяц.

— Минимум вмешательства, наша главная цель — естественность, — верещал доктор Пирс. Я искала ему замену, не могла простить того, как они с Самантой со мной обошлись. Но никто не хотел браться, в эксперименте участвовало несколько врачей, и пока ни на одного я не могла выйти. Усилий я не бросала, отмахивалась от постной мины Калеба в Мираже, искала дальше. Мне же ещё рожать… Страшное слово! Значит, нужен лучший.

— А теперь овсяный отвар, — Саманта появлялась в туалете со стаканом мутной водицы, — отлично восполняет силы».

— Маме бы такую Саманту, — сказала я Карен и повернулась на бок, стукнувшись лбом об стенку. Зачитавшись, совсем забыла, что лежу в тесном карцере, устроиться поудобнее не получилось. — За четыре беременности мама потеряла десять зубов и большую часть волос. С отваром, может, была бы добрее.

Я говорила с Карен. Почти видела её. Худую, нет, подтянутую, с длинными ногами, гладкой кожей золотого цвета. Вот бы и в самом деле такую увидеть! С волосами блестящими, уложенными прядь к пряди, никогда не путающимися. Уверенную в себе. Не страдающую болями в пояснице, надсадным кашлем ближе к ночи. Живущую в доме, который убирает сам себя. И вдобавок обитающую в каком-то Мираже, выдуманной реальности, вырывающейся прямо из глаз, и показывающей картинки, книги, людей. А я бы пригласила её к нам вниз показать трещины в земле, куда провалились здания, выжженные земли за густой колючей проволокой, что совсем не защищает от радиации, исходящей от земли, познакомить с женщинами, рожающими самостоятельно по три, четыре, пять детей и надеющимися избавиться от нескольких, чтобы прокормить оставшихся. Порой они рожали уродов, радиация играет генами куда круче природы! Я бы сказала: «Не ной! Поменяемся хоть сейчас. Ты нырнёшь в выгребную яму, я выберусь в твой чистенький мираж!»

На миг почудилось, что я в самом деле вижу Карен. Женщина с копной каштановых волос обернулась, выглянула из планшета, раскрыла красиво очерченные красные губы и сказала:

«Я решилась на убийство. Ковырялась в Мираже в своей комнате, сидя на выдвижном подоконнике, заменяющем балкон, над своими обожаемыми гортензиями. Лепестки переливались на солнце, постепенно меняя оттенки от голубого к глубоко-розовому и так по кругу. Я потягивала смузи из шпината, время замедлилось, в животе что-то шевельнулось, словно рыбка изогнула хвост и ушла под воду. Мираж дёрнулся, новостные кадры сбились. Я барахталась в нагромождении информации, глаза горели. Дом отследил учащение пульса, сбой в Мираже, отправил сообщение об ошибке. Мираж отключился. Смузи стекал с маленького балкона на гортензии. Я оперлась о стену. И поняла, что жизнь сломалась вместе с Миражом. Оно шевельнулось! Кассандра уже три недели разминалась в искусственной матке. Оно же еле заметно булькнуло в животе. Напомнило о себе, воззвало к вниманию. Разрушило идиллию спокойного дня навсегда! До меня дошло: во мне живёт человек, которому никогда не стать частью общества. Я не смогу выводить её на лужайку у дома напротив Люсинды и её сыночка. Не смогу отдать в школу, её просто-напросто не возьмут, она будет отставать от детей, слабая и наверняка не отличающаяся интеллектом. Повзрослев, не сможет устроиться на работу по той же причине. Я останусь привязана к ней на всю её жизнь. Стандартные дети долго не живут. В худшем раскладе на всю мою жизнь…

Я не говорила с Калебом о брате, упомянула раз, и мы закрыли тему, потому что брат выбрал жить в Пятом районе. Дэвисы не могут быть связаны с кем-то из Пятого района. Но этого ребёнка… с ней жить только там. Отказаться от неё я не имею права, участие в эксперименте запрещает, значит, меня отправят вместе с ней… И Калеба, и мою драгоценную Кассандру.

Я перевернулась, оттолкнулась от стены и полетела вниз. Прямо на гортензии. Животом. Я не допущу подобной судьбы для своей семьи!

Дом заверещал сигналом тревоги. Я лежала на поломанных цветах, время уносилось далеко вместе с едва ощутимым ароматом гортензий. Веки дрожали, я обратилась в поток, горячий, тягучий. Живот сжался, затвердел. Я почти не чувствовала поясницы, ног. Нос щекотали мягкие лепестки, они перестали менять цвет, застыли на ржаво-красном. Или это брызнула кровь из носа? Я смотрела на них, близких и далёких одновременно, вспоминала брата. Он как-то прислал фото, бумажное, потёртое. На нём мальчишка лет трёх с волосами, похожими на эти лепестки: красноватыми, рыже-медными. «Это твой племянник. Его звали Тим». Дети в Пятом районе не жили долго и счастливо.

— Анита, — вдруг поняла я. Я убила девочку, которую бы звали Анита. Уверена, что у неё были бы именно такие волосы.

Живот охватило огнём. Саманта бежала ко мне. Чёртова Саманта… Спасибо…

— Живи, — прошептала я…»

— Живи! — вскрикнула я вместе с Карен, планшет погас. Я не могла успокоиться, слёзы катились ручьями. Лежала в темноте опустевшая, мысли вытекли со слезами. Стиратели явились примерно через два часа, проверили пульс, посветили в глаза. Их удовлетворили слёзы.

— Комендантский час уже действует. Мы можем проводить тебя для вечерних гигиенических процедур.

— Отведите меня в отсек, если можно.

Ноги не слушались. Планшет нёс один из стражей. Я не могла понять Карен, не могла понять мира, что мне открывался. Кто же впихнул эту папку в мой планшет? И отмеряет, что мне узнать.

В спальне я завернулась в покрывало с головой, давясь плачем. Кто-то ещё всхлипывал в темноте, мы все здесь были, как Карен, одинокие и балансирующие на краю смерти. Я почти уснула, когда чужие всхлипы приблизились.

— Верни, — Кью сдёрнула покрывало, села на край кровати. Зелёный свет от ночного освещения придавал ей болезненный вид. — Прости меня и верни!

— О чём ты? — я потёрла глаза, ни к чему ей видеть мою слабость.

— Я не могу, — она закрыла рот рукой.

— Кью, что случилось? Я после карцера совсем без сил, чего ты хочешь?

— Я не могу. Я знаю, это ты сделала. Верни.

— Кью…

Кью приблизилась ко мне, нос к носу.

— Твоя Магда мечтает о платье в цветочек, держится за эту мысль и поэтому до сих пор жива, — Кью указала пальцем вверх, имея в виду лабораторию. — Демон, он хочет кого-то побить, прямо сейчас, неважно кого. Святая Эн боится обмочиться каждый раз при входе в пирамиду, сейчас лежит и думает об этом. Та вот хочет к мамочке, — Кью тыкнула пальцем в полумрак, — всё пытается понять, что же она сделала не так. Вот ту изнасиловал Стиратель, потому что их ограничивают в связях так же, как и нас, а у него кровь кипит, он так об этом думает. Пока ты прохлаждалась в карцере, он обещал выбить ей глаз, если она станет кричать. Наш занудный учитель мечтает о личной встрече с Лидером. Он нас ненавидит, хочет выхватить у Стирателей оружие и убить тупых детей. И все они, — Кью опять ткнула в темноту спальни, — боятся, что не смогут выдать результат.

— Зачем ты мне это говоришь?

— Я не знаю, как ты это делаешь, Х-011, но верни мои способности!

— Я ничего с тобой не делала! — я села, вырвала у неё одеяло.

— «Больше у тебя не получится»… Ты сказала!

— И что? Кью, слезь, пожалуйста! Кью?

Она сползла с кровати и встала на колени.

— Я тебя прошу, верни!

— Что ты творишь? Встань! Я не понимаю, о чём ты, честное слово. Пожалуйста, поднимись! Иди спать, ты устала или… или заболела?!

— Я не могу читать твои мысли. Ты вошла, я попробовала и не смогла!

Я тянула её подняться, но при этих словах остановилась. Я избавилась от преследования в голове. Секрету Карен, моему секрету ничего не угрожает. Холодное ликование укололо сердце. Я отошла к кровати.

— И всё? Ты читаешь мысли любого, а мои нет? И тебя это тревожит? Я бы на твоём месте обрадовалась, после моей песенки особенно, — я улеглась и накрылась покрывалом. Со мной творилось нечто странное, проснулось непривычное, чуждое ощущение покоя и удовлетворения. Кью дёргала и трясла меня, я молчала.

— Мне надо, одиннадцатая, очень надо!

— Почему? — бросила я из-под одеяла.

— Потому что… потому что…

— Жаль. Ты не можешь ответить, я не могу вернуть то, что не забирала.

— Они меня накажут, ликвидируют. Неужели тебе плевать?

— Из-за одного человека тебя не ликвидируют, я уверена. К тому же я в конце списка, неудачница, не волнуйся из-за пустяка.

Кью перестала всхлипывать, повисла тишина, тяжёлая, буквально придавившая меня под покрывалом.

— Я тебе отомщу, обещаю, — сказала она наконец. — Найду способ.