Любви другой хочется
Девкой без возраста, в юбке короткой — рваной, неглаженой, в топике розовом — пуп обнажающем, с бирюзою на шее, с сигаретой дешевой, но дорого пахнущей, не спеша, разудало бедрами размахивая, входила Любовь в век двадцать первый. Шпилькой — сантиметров двенадцать, набойки сбиты — шпилькой пыльной втоптала в липовый паркет сопли романтики.
И вроде руки у нее изящные, но лак бордово-малиновый на пепле волос смотрелся хищно и почти вызывающе…
Эй! Девка! Потрепанная ты какая-то… вон складки на чулках и помада размазалась! А под глазами, молодыми еще совсем, синяки — то ли от ночей бессонных, то ли от пьянства беспробудного…
Стой! Молчи! Ничего не рассказывай! Все равно в постель не приглашу, третьей не станешь. И без тебя гадко там…
А, может, грязь с тебя смыть, девонька?! Тряпьё сдернуть, да в костер бросить… только бусы оставить бирюзовые? И босиком чтобы по дому прошелестела любовь-любушка, любавушка… тихо прошуршала, крадучись. Сигареты выкинем. От хмельного вина ты откажешься. А пепел волос твоих в косы соберем да лентой украсим. Непристойно женщине простоволосой на люди выходить…
Только все равно одеть тебя нужно. В сарафан бы до пят… да не в моде теперь, не коротко. Знаю! В шаль заверну тебя! В длинную! Еще маминой мамой вязаную!
А потом спохватилась: да что ж это я?! Людям чувства нужны обнаженные — без тряпья, без налета, бесшалые… Шаль верни, и иди уж куда-нибудь. Я привыкла одна. Я не жалуюсь…
Две косы. Без помады губы. Босоногая, беззащитная горько плакала Любовь над озером. Руки нежно шелк водорослей гладили. А слезы прозрачные гладь воды разбивали…
Рядом присела. Обняла, как подругу любимую. На двоих — одна сигарета. Уронили на дно помаду бордовую…
И она прошептала: «Что дальше — то?»
Не знаю… Я сама бестолковая…
Плохие руки
…Завела себе мужчину. Решалась долго, выбирала пристрастно. Остановила взгляд на проверенном временем, молодом, мускулистом, молчаливом, не слишком сообразительном, материально обеспеченном.
…Поманила — заартачился. У него, видите ли, неуверенность в моей ответственности, последовательности и разумности. Не согласен он, солнечный, в двадцать третий раз кряду быть брошенным. Била посуду — в основном не нужную. Плакала. Натурально завывая и заламывая руки. Он смотрел, уговаривал одуматься. Видно, чуял неладное.
Пригрозила отравиться валерианою. Притих, задумался. Обнажив плечо и колено — стимулировала. Засмотрелся. Остался. Хорошо, что мирились, на ночь глядя. Миллионы женщин уверены — ночью с ними проще: одеться прозрачно, не прозаично — кружево, атлас… Разрешить помучить. Главное — не забыть ужином накормить.
На утро повезла его в любимые магазинчики — показать, как без него жилось тяжело. Осознал… мизерность собственной зарплаты по отношению к моим запросам. Утешила. Обещала отпускать после работы на «шабашки». Пригорюнился — устал, наверное. Привезла домой, опять покормила. Положила спать.
Любуюсь его пластиковой карточкой. Планирую, какие купить обои — квартира давно требует ремонта. Интересуюсь, есть ли у него добрые и работящие друзья. Стал угрюмым, не к месту вспомнил про пиво. Пожурила. Положила спать. Отвернулся к стенке!!!
Всю неделю баловала его мелочами — то маникюром новым, то прической необычной, то сплетней свежей. Ел. Молчал все больше. Кормила, правда, исправно — а то, не дай Бог, до постели не дошел бы. На вторую неделю заныл. Стал сравнивать себя с быком, почему-то производителем. Подумала: может, приболел?
Забеспокоилась, померила температуру, дала половинку какой-то таблетки, сказала — от головной боли. Отправила на простыни в гордом одиночестве. Утром даже завтраком покормила. Во вторник третьей недели оказалось, что галеты — это не еда, а йогурты он ненавидит. Спрашивается, чего две недели молчал?
Отдала мужчину. Подружки радовались и хлопали в ладоши, обещали кормить борщом и макаронами. Грустно конечно, но уж больно прихотливый оказался: кормежка дорогая, убирать за ним по нескольку раз в день надо и ногой не пнешь — обидится. Завела морскую свинку. Решалась долго, выбирала пристрастно…
Инвалидность…
Мою любовь ты,
словно хлам,
Безжалостно сметал
с дороги.
Я семенила по пятам!
И умоляла:
«Ради Бога!
Одумайся! Возьми! Взгляни!»
Но ты наполнил чашу боли
и протянул мне…
Были дни,
Когда несломленная воля
Тащила вверх
из царства тьмы
К семье, друзьям, мечтам и планам,
Я помнила, что были «мы»,
Что для меня ты «самый-самый»…
…Я заново учусь ходить
по кладбищу своих иллюзий.
Так странно это — «не любить»…
я тень… я больше не «обуза».
Весенний аут
Весной с моими мужиками — хуже всего. Конечно, хлопотно и летом, и зимой, и даже осенью. Но весной — оторви и выкинь! Можно привыкнуть к тому, что за этими сволочами убирать приходится день — через день. Бог с ним, с двухразовым питанием (не понедельник и пятница, а каждый день!). Но весеннее мужиковское хамство — убивает все самые светлые чувства.
Открываешь дверь, и, на тебе, они уже выскакивают в подъезд, радостно звеня яйцами. И что вы думаете? Та, Рыженькая — уже поджидает за углом! Вся такая гламурная фифа, распушенная под самое «ой-не-могу». Коготочки она, конечно, выпускает для виду, мол, «не подходи — убью», но в зеленых глазищах — такая муть, что не подготовленная особь противоположного пола просто падает к ее конечностям…
А потом выясняется, что фифа чужая, что тусуется она с местной бандой. А местная банда — это отъявленная шпана, которой откровенно по фигу, что мои мальчики хоть и не прочь погулять, но в основном — домашние.
Через пару дней, уже ничем не звеня, понуро поджав хвосты, эти предатели возвращаются… к моим ногам. Потрепанные, усталые, голодные (правильно! Какая дура будет на халяву чужих-то кормить?), возвращаются. Для проформы — наказание: сначала помывка — потом все остальное! В алюминиевых тарелках уже ожидает «Вискас», уси-пуси, сволочи мои ненаглядные… Господи! Это если с котами такие непонятки, что же с двуногих-то спрашивать!
Формально
Я формально тебя люблю.
Ты ревнуешь меня формально.
Знаешь, формально я не курю,
и не пью,
и живу нормально.
Мы формально похожи, как капли воды:
те же мысли, сомненья, кредиты, тревоги.
Мы оба читаем во время еды,
но ты бреешь лицо, я — ноги.
Неформально несчастные в этом мирке,
словно мыши в ловушке формального круга.
Формально свободные и налегке
бежим от себя
друг к другу.
Нас формально не давят ни мысли, ни сны,
дом, работа, планшеты, метро с пересадкой.
Формально не будет ни чувства вины,
ни встреч с кем-нибудь
украдкой.
Неформально несчастные, надо признать,
Неспособные выбрать алмазы из тлена,
Мы даже не знаем: куда убежать
Из формально
формального
плена…
Охота
Нааа коллл — лее-ниии! На колениии становись!!!
Теперь говори.
Нет. Ружье опущу только, когда всё скажешь.
Ты меня три года мурыжишь! И с этого расстояния — не промахнусь! Говори, говорю!!!
…Бедный, мой… Вот видишь, как это легко. Не бойся. Всё. Убираю палец с курочка…
И убирайся! Мерзавец!
Ася аккуратно сделала на вишневом прикладе папиного ружья очередную насечку. Папуся будет гордиться своей девочкой! Семнадцатый раз за последние два года ей сделали ПРЕД-ЛО-ЖЕ-НИ-Е! И в семнадцатый раз она — устояла!
Весенний листопад
Куда сбежать мне от своей Весны?
Как погасить безумные порывы?
Мне снятся сны
О том, что чувства живы
И ты живой, и нет моей вины.
Я просыпаюсь от своих же слез.
Опять одна. Опять в чужой постели!
Ничья вина…
Но как же надоели
Все эти отношенья «не всерьез»!..
Я наливаю горькую и пью,
За всех, кто не посмел любить любовь,
И тех,
Кто разбивает душу в кровь,
И тех, кто удержался на краю…
Бесполезный…
Вчера подкатывает ко мне мой благоверный и выдает: «Лапусик, у меня тут „Одноклассники“ зависли, одень Наташеньку — пойду с ней погуляю».
Подвох чуете?! Сейчас он с Натой погуляет, а потом к Алферовым — в «Контру» резаться! Задобрить хочет!
А он сразу «в штыки»: «Никуда я не собираюсь! Весь вечер с вами буду!»
Может, у них в компании опять объявили конкурс «Лучший отец года»? И его обязали на собственном ребенке тренироваться?
Но он не сдается: «Никто меня не обязал! Я сам. Добровольно!»
Кто ж ему поверит?! Где это видано, чтобы ОТЦЫ ДОБРОВОЛЬНО хотели гулять со своими детьми?!! Что обо мне подумают?! Что я — безответственная мать?!
А он — снова за свое: «Я, — говорит, — тоже имею какое-то отношение к ребенку!»
Какое-то — имеет. В конце концов, и его мутная капля сыграла роль в процессе создания…
Но доверить детеныша мужчине?! И вот я хитро так спрашиваю: «А чем ты с Наташенькой во дворе заниматься будешь?». И вижу — ОЗАДАЧИЛА!!!
«А что вы, женщины, обычно там с детьми делаете?»
Спрашивает! Ему же никогда в жизни не понять! Но все-таки отвечаю: «Да уж будь уверен, любимый, без дела — не сидим!»
Вроде успокоился… Но потом каа-аа-аак выдаст: «Тогда давай я тебе по хозяйству помогу?»
По хозяйству — это он хорошо придумал! Здесь даже если что испортит — всегда исправить можно. Пупсик мне идеи подает: «Давай я в магазин схожу?»
«Схожу»? Надо говорить «сбегаю» — иначе мы без обеда останемся!
А он: «Давай полки закреплю в шкафу? Они уже давно разболтались…»
Умница! Полки — это хорошо! За полки я сама не возьмусь. И тут смотрю — он к выходу намылился. «Куда?!» — спрашиваю так спокойно-спокойно.
«К соседу. За отверткой». Люди! У меня мужик совсем оборзел! Он меня перед всем домом опозорить хочет! Что соседка подумает?! Что у меня муж под каблуком?! Что я его работать по дому заставляю?! Тут-то мой мужик совсем разобиделся: «Пойду тогда, — говорит, — к Алферовым, террористов погоняю!»
Слава богу, реакция у меня, как у таксы! Ловлю за шиворот этого прохвоста, вручаю ему обалдевшею Натусеньку. Открываю дверь. И почти с пинка поясняю: «Иди лучше с ребенком погуляй, чудовище! Весна! Солнце! Воздух! ПОЛЬЗА!»
Эх! Пользы бы от вас, мужики!
Сумбурное
я для тебя — словно яркая «цацка»: то на руках, а то — дома забыта.
я для тебя — словно новая ваза: классно, конечно, и жаль, что разбита.
я для тебя — как цветы на окне: то засыхаю, то с горкой залита.
ты для меня — веселящий газ, ты — не моя орбита!
ты — для меня, я — для тебя
током по коже, по нервам.
ты — для меня, я — для тебя.
кто-то
сломается
первым.
Рабство любви
Это же надо было умудриться обжечь руку в микроволновке! Теперь и без того скромное желание приготовить для мужа сытный ужин скукожилось до размера ожога. Маленького такого. Он даже болеть не сразу решился. Ожог. На тыльной стороне ладони. В форме сердца. Симпатичный такой… вечером покажу его Женьке. До ужина, разумеется.
Пусть видит, как я его люблю…
…Женька ушел. Чувства ушли. Шрам остался. В форме сердца. В форме чайки — ожог на маминой руке. Кроличьи ушки — на руке сестры. У Аннушки — снежинка, у Юлии — бабочка. А у меня — сердечко. Клеймо кухонной рабы, бунтующей против хозяина — быта.
На память
«Не прикасайся!» — мне хотелось закричать.
Не трогай душу трепетно и нежно…
Не прикасайся… я ведь не безгрешна,
а нашу связь приходится скрывать…
Не смей писать мне! Хватит нежных слов!
Омар Хайям… Асадов… Блок… Не мучай!
Какой же чертов и счастливый случай
Нас свел с тобой играть в любовь?
«Не уходи» — хочу я прошептать.
Экран погаснет… сердце гулко бьется.
«Не смей забыть меня!»… «Не надо мне писать!»
«Не прикасайся!». Но пусть нежность остается…
Макс
Они появились в моей жизни одновременно. Вовка — двухметровый красавец-мужчина и Макс — пять сантиметров в холке крыса. Оба ходят по дому деловито, по-хозяйски. Оба жутко привередливы в еде. А Максу пора на диету. Оба требуют внимания. Их надо гладить. С ними надо разговаривать. Оба терпеть друг друга не могут. Ревнуют.
Максу — проще. Спустился со стола, погрыз вражеский телефон, вернулся на стол. Вовке сложнее: обижать Макса нельзя: он, прохвост, придёт ко мне ночью жаловаться. Вовка ограничивается бранью. Смешные.
В компаниях всегда рассказываем про их войнушки. Правда смешно. Тем более что я знаю — они меня оба любят. И ругаются теперь только для проформы.
Макс.