Бесплатный фрагмент - Конь в пальто

КОНЬ В ПАЛЬТО

То был февраль. Снег копошился тропой не наевшихся волков. Я уходил домой из мастерской. Там я оставил мечты о продаже своего «Уха Ван Гога». Даже не мечты. Мои мечты за горизонтом. А «Ухо Ван Гога"всегда будет стоять перед глазами, даже после его продажи. Зачем мне это? Зачем я его продаю?. Или я беден случайно, или неслыханно богат. Ей просто нужен новый хозяин, чтобы плодиться в лад. Покупатель сказал, что через пару недель точно возьмёт. Пока по всем офшорам… Будем ждать. Хорошие деньги. Я то знаю свою цену. А знают ли они? Знают ли они цену «уха Ван Гога»? Или по-прежнему, как детишки зайчатам будут забивать уши всякой шелухой. Ван Гог не выдержал этого и застрелился. И все потому, что доверил свои уши дуракам. С другой стороны никого, кроме дураков здесь и не было, и нет. И его выбор единственно верный в данных обстоятельствах. Нейролептиков тогда не было. А при его диагнозе, обычный человек может выдержать максимум неделю. Поэтому нужна была жертва. Поэтому пришлось резать ухо. Но что мы знаем о выборе, когда нас выбирают. И все таки, писать мне «Гейм овер» или не писать?

— Мужчина подождите. — где то на 17 часов раздавалось поблеиванье какой то овцы. Да она была в овчине, светлой дубленке. Всё таки, не все кошки серы в эту звездную ночь. — Подождите мужчина.

— И вам не спиться?

— Спиться, не спиться, сигаретой угостите женщину.

— Пожалуйста. — она прикурила и начала долбить. Я, мол, иду в три ночи в Пятерочку. Там я веду учёт. Пригласили на работу. А вообще то я к тётке. Короче говоря, займите 200 рублей. Не вопрос.

Она взяла меня под руку. Захомутала значит и мы пошли за водкой.

Взяли пол литра. И вот я уже у своего дома. Можно свинтить, а можно составить компанию. Пожалуй, веселее вместе. Ладно, показывай свои апартаменты.

Мы пришли к ней.

— Ты только не пугайся. Я только переехала.

Зашёл на кухню. На столе черти доигрывали последнюю партию в крестики нолики из баночек детского питания. Этим похоже она и кормилась. Она была в фигуре. Задница что надо.

— У тебя есть стаканы?

— Нет. Можно из крышечки.

— Из крышечки, так из крышечки.

И понеслась. Я дочка, мои сыночки, мой папа такой то был, уже нет его. Одна одинешенька, спиваюсь.. Мой Магнит. Всю жизнь на него положила. Выперли. Но вот есть шанс в Пятерочку. Слезы, грёзы, любовь к Магниту не умрёт никогда. А была ли любовь?

Мне могли бы платить миллионы за ненужные советы. Хочешь сменить власть над собой-смени магазин, в котором покупаешь колбасу. И никаких революций. Но в любом случае, здесь революции не будет. Революцией занимаются бездельники. А здесь живёт 95 процентов хомячков, 4 процента зайцев и 1 оставшийся процент приходится на волков. И они знают об этом. Волки знают, что у них много еды. Им революция не нужна. Когда закончится корм они просто уйдут. Зайцы постоянно в тревоге и они трусливые. А хомячкам вообще нет никакого дела до каких то политических свершений. Они хомячат свой удел и не напрягаются. Были ещё слоны, но они уже давно там. Так что ни о каких оппозиционных силах речи быть не может, если только хомячки не превратятся в крыс. И задача высших сил, как раз в том, чтобы хомячки не превратились в крыс. Мы же все знаем, что происходит с крысами в закрытых пространствах. Короче говоря, у них, вероятно, проблемы с властью, или с магазинами, или с головой, на которой сидит корона. Советую время от времени протирать её водкой.

— А ты кто?

— Человек обычный.

— Ты такой спокойный. Прямо стержень видно.

— А чего мне нервничать. Мы же отдыхаем. — и снова: Магнит, грёзы, папа, стреляли тогда, я была, он был. А сейчас вот купила квартиру для сына. Ты заходи ко мне если хочешь.

Пошли за второй. Зашли в магазин. Я взял водки. Она была где то сзади. Уходим. В руках у неё оказывается полторалитровая бутылка пива. Тсс!

— Молчи.

— Чисто сработано

— А то!

Дошли до дома. Выпили. Снова грёзы, папа, дети, любовь. Знаешь у меня давно никого не было.

— У меня тоже.

— Только если ты мент, уходи сейчас же.

— Я не мент.

— Тогда кто? Глаза у тебя больно умнющие. Прямо жалят. Может ты ФСБ эшник?

— Нет. У тебя красивое кольцо.

— А, да. — на пальце красовалась серебряная корона. Она выпрямилась и пришла в себя.

— Красивая вещь.

— Да и я ничего! Королева я, всея Руси! Я королева! — сказала она наигранным тоном и поставила руки в бока.

— Понятно. Мы нашли друг друга.

— Я королева и мне это все достало — сказала она, разрушающим тоном свой вещий сон, из обломков которых её нужно было срочно вытаскивать.

— Знаешь, королева самая сильная фигура на шахматной доске.

— Знаю.

Я достал из пиджака бумагу о своём освобождении на сербском языке. Она посмотрела, немного повитала в облаках и приземлилась.

— Пойдём ебаться

— Пойдем- сказал я и выпил напоследок.

Схватка длилась 3 часа, пока я не отдал все что имел в своих членах. Я уже уходил в прихожую одеваться. Побыстрей бы из этого дома- меня она дотрахала до дыр. Потом подошёл к кровати. Она уже спала.

— Закрой за мной дверь, я ухожу. — сказал я ей в сонные уши.

— А ты кто?

— Конь в пальто.

18.01.2021

УЗКИЕ ШТАНЫ

Вот уже три месяца не пишу. Ничего не пишу. Холста нет, красок нет и кистей. Заморозилась моя живопись, как стройка века на заболоченном месте. Они стоят толпой перед входом, матерятся, отпуская грязные шуточки в мою сторону, мои будущие картины, а я в ответ просто дрочу. Там их около ста, этих безбашенных на очереди. Так, что, пока дойдет очередь до последней, я с такими темпами, превращусь в старого пердуна с трясущимися руками, из которых будет валиться кисть. Ренуар предупредил меня о таком исходе.

А пока в моих руках зажата сигарета. Я только тем и занят, что хожу по городу, стреляю сигареты и курю. Вот, что делает художник в России- стреляет, пытается выжить, пока всякие гомогеи в узких штанишках пробивают себе путь в искусство своими мертвыми инсталляциями и сухими подмалевками. Нет больше мужика в искусстве, женщины держат за яйца. Только не понятно: на что они надеятся с такой малочисленной родословной? Их было то всего четыре женщины: Камиль Клодет, Фрида Калло, Серебрякова, Мухина. И то это было в прошлом веке. Тогда женщина была загадкой, и её трудно было раскусить во вкусе. Они, эти героические женщины и поспособствовали началу этой вагинальной истории. Сейчас от безделья рисуется каждая вторая.

Мужик уступил даме место, он понял, что живописью сыт не будешь, а если и будешь то для этого придется ходить в узких штанах, красить волосы и ногти, быть ухоженным, чтобы принял любовничек с баблом или любовница. Такому художнику никогда не придется допивать шампанское, оставленное молодоженами у памятников русских гениев. Да, этим занят я субботним ранним утром. Это единственная возможность для меня почувствовать единение с массами, без брачных историй и бисексуальных проникновений.

Да, Художник одинок- по одному в год закидывают в Россию, чтобы поддержать на плаву культуру, которой никогда здесь и не было. После его смерти ему ставят здесь памятник с надписью: «Здесь жил и умер». А умер он потому, что не жил он вовсе, а пытался выжить среди сволочей. «Он внес великий вклад в Русскую культуру, оставил после себя богатое наследие». Вот именно. Наследие, но не наследство. Вклад, но не дивиденты. Он единственный, кто думал по другому. Он на этом денег хотел сделать, но ему не дали. Если бы дали, давно бы свалил. Ему на вашу культуру наплевать. Он уже еле держится от её упадка. Если бы она была, то вон тот бы мужик не разбил бутылку на пляже и не зарыл бы осколки в желтенький песочек, который воспевал когда-то Шаляпин на этом же самом месте.. Вероятно он сделал это для будущих поколений, чтобы не расслаблялись. Это по-русски. Он наверняка курит. Надо к нему. «Извините, у вас не найдется сигарета?» Закуриваю и думаю: «Вот продам когда-нибудь картину — куплю себе узкие штаны. Глядишь, и жизнь наладиться». Ренуар дурного не посоветует.

ЧЕРНАЯ ИКРА

Тяжелый денек выдался. Я менял пол с Лехой, в его новой квартирке на Елизаровской. Там же ел, там же спал, в пыли, на скрипящей одиночеством раскладушке. Друзья иногда подкидывают «чем Бог послал». И от всех этих посланий иногда хочется залить шары.

Я посомневался с минуту, намылился и смылся к Фокусу, живущему по соседству. Фокус холостился сколько его помню, но если выстрелит, то выстрелит. Спасет, так спасет. Когда- то, он поднял меня мертвого с камней, под Выборгом. Я неудачно отлил после бурной пьянки. Сорвался со скалы и угодил прямо членом в расщелину. Меня залили литром водки, откачали, и на утро, по дороге домой сообщили, что с « тобой мы больше пить не будем.»

Я постучался. Фокс открыл дверь и дурманящей улыбкой произнес: « Привет, Покойник». Так называл меня только он. У него было на это право, как человека доставшего меня с того света. И я, при каждом осознании этого слова своим ухом, вспоминал, тот пронзительный «шмяк» о камни, как знамение свыше, как запрет и как следствие.

После долгого пути ведшего меня вверх, сопротивляясь неистовым ветрам Фокуса, я все же сорвался и, чтобы выглядеть интеллигентней, мы взяли коньяк. Что еще делать двум интеллектуалам сидящим на одном и том же выступе горы, брошенными надменными красотками, живущими в Альпах. Становится скалолазами.

После первой, Фокус поведал историю о своем недавнем прорыве. Он донимал трех скучающих в пьяной нирване мужиков своей зубодробительной целью быть избитым ими же до полусмерти. И вот наконец чаша терпения у них переполнилась и он в неё нырнул, как в бездну. Что ж иногда достает быть царем гребанной горы, на которой ты всегда один, плюешь себе под ноги. Хочется с кем-нибудь встретиться лицом к лицу и плюнуть, наконец, источником дружбы от всей души. Возможно в тот вечер по этой же причине пришел и я к Фокусу. Быть растоптанным до неузнаваемости и заново родится в другом обличие, готовым идти к новым вершинам.

Я в свою очередь обмолвился о своих подвигах и Фокус преободрившись, достал видеокамеру и стал уговаривать меня на интервью.

— Смотри в камеру- говорил Фокус закусывая — и рассказывай.

— Ты что, из тех, кто снимает свою смерть на видео?

— Ладно, не хочешь попасть на аллею славы, будешь бродить по лесу в поисках Белоснежки или семи гномов. Кстати. Неважно ты выглядишь. Когда у тебя баба последний раз была, Покойник?

— Лет восемь назад, не помню.

— Может ты уже Белоснежкой стал? О! Теперь ты будешь Белоснежкой. Седина твоя тому подтверждение. Пошли прогуляемся Белоснежка.

— Куда?

— Подышим воздухом.

Мы вышли из бухты. Прошли метров сто и остановились возле кого-то дома. Была уже ночь и звезды горящие делали перекличку. Не хватало только нас. Зашли в освещенный подъезд, и Фокус позвонил в дверь. Нам открыла женщина. Фокус мгновенно заполнил своим драйвом пространство узкой прихожей. Потекли. Потекли бабы.

— Что мы здесь делаем?

— Сейчас будем спасать твою душу!

— Вот эту- Фокус показал на чернокожую девушку и хитро улыбнулся. Ну что Белоснежка, букет черных роз тебе обеспечен.

— Это для вас?

— Нет, для Покойника. У него восемь лет не было женщины. Так что выебите его как следует. Приду, проверю.

Мне дали полотенце и показали, где душ. Я был в подавленном состоянии, готовом идти на убой и потерять свою девственность второй раз. Сполоснулся, хоть и был чистым, вытерся полотенцем, хоть и был уже давно стертым до дыр анонистом.

Повели в комнату. Я сел на застеленную простынью кровать. Вошла она, обернувшаяся полотенцем. В темноте ёе самой видно не было. Казалось что это просто летучее полотенце. Только белозубая улыбка говорила о её присутствии.

— Я — Лили.

Я тоже вроде бы как-то представился, а может и потерял дар речи от близости женского тела, давно забытого, упругого и лоснящегося черным бархатом, купленного на час для примерки моего прозревшего мужского достоинства. Она застелила свежей простыней ложе. Потом я взял её за задницу, и наконец то почувствовал роскошь в своих руках. Открывая банку с черной икрой, время не торопливо сочиться слюной от близости встречи, в темноте своей ночи рассказывает историю предков. Откуда, да почему? А Лили была с Мали. Смолилась в пекле. Захотелось другой жизни, холодной, а там можно замуж и детей. А я то думал ты с Сахалина. Ведь там, в Мали говорят на Французском. Скажи что- нибудь. Как жаль, а то бы назвал этот рассказ «уроки французского». Да вроде бы он уже есть. У Распутина или у Путина… Ну вот и кончил.

Она сняла с меня презерватив и бросила в форточку. Там у неё хранилище было, по-видимому, биоматериала, коллекция холостых выстрелов на память о России.

— Еще хочешь? Время есть. Может еще часик возьмешь?

— Давай просто полежим.

Она легла на меня, крепко вцепилась своей ночью, накрыла мой белый хлебушек своею черной икрой. Красота!

— Мне пора Лили.

— Возьми меня еще на час

— В другой раз.

— Вот мой телефон

— Пока

— Пока.

Такой пустоты я еще не чувствовал. Она должно быть нужна для этих звезд, чтобы не сойти с ума от близости смерти и одиночества.

— Ну как- спросил Фокус.

— Нормально

— Вижу не нормально. Какой-то ты не веселый. Сейчас пойду, разберусь.

— Все хорошо Фокус. Спасибо! Я домой, спать.

— Ну смотри.

Мне приснилась она-Лили. И казалось, что скрежет моей раскладушки, это её смех. Она просила дать совет начинающей художнице, такой же голубоглазой землячке. Я оценил её творчество, похвалил, попил чайку и проснулся.

ГДЕ ТВОЯ ДУША?

Где твоя душа? Где она прячется? Может она опустилась на ветку столетней сосны и наблюдает закат, утекающей за горизонт Волги? Может она сидит на седьмой ступени городского суда и ёжится от холодного ветра, потерявшая всё? Где она чистится? На каком кругу застряла? Да. Она застряла. Она моет руки каждый день в своем личном умывальнике. Через каждые пятнадцать минут моет руки, моет посуду, потом долго моет руки. Главное, чтобы увлажнить побольше. Почувствовать воду всеми своими перстами.

— Слушай, что я тебе скажу. Чтобы это было в последний раз.

— Что? — спросил я и почувствовал себя нашкодившим котом.

— Ты знаешь, что ты сделал- сказала она и открыла кран.

Черт! Я всего то помыл руки. Кто бы мог подумать, что она не подпускает никого к своему умывальнику. То -то она накрывает его целлофановым мешком. Бережет его, как зеницу ока. Возможно, для неё это последняя связь с миром, или с космосом, или с умершими предками. Она двинута на чистоте рук. На формуле воды. Все пытается отмыться. Пытается закончить дело, которого нет и никогда, возможно, не было. А может и было, и очень грязное. Кто-то отмывает деньги, а эта руки все моет. Не может простить им совершенные дела? Да не, она просто больна и единственная радость в жизни помыть руки в собственном умывальнике. Это и есть её болезнь.

Помню один тоже чистился. Но то в питерской психушке было. Тот чистил кишечник. Все просраться не мог. Он все время ходил с рулоном туалетной бумаги. И через каждые тридцать минут шел в туалет, садился и ждал очищения от скверны. Его круг сузился до размеров унитаза.

А что со мной? А я просто протираю глаза от всего этого дерьма.

ВЕРНИСАЖ

Сегодня что-то будет. Сегодня день икс или игрек. Мой давний друг Дмитрий договорился с президентом союза художников Санкт- Петербурга о моей встрече с ним и его долбанным союзом, увенчав это историческое событие открытием весенней выставки « На солнечной стороне».

Вышел на Грибоедова и пошел по Невскому до Большой Морской, попутно прикидывая свои шансы произвести хоть какое-то впечатление на уважаемых коллег. Вдохнуть в них новую жизнь не получиться- они под столетней пылью, только вздохнуть от масштабов упадка их творческой импотенции и выдохнуть на выходе мыслью « как хорошо они висят». А висят они, действительно не плохо. Поднимаясь на третий этаж, ощутил давно забытое мной волнение дум, которые сталкивают меня вниз, и тут же поднимают, окрыленным загадочной мыслью над миром слепых и суетливых. Да, тут были все их картины с неизменным меню привокзального буфета и едоки все те же, с одноразовой посудой, где пища для ума и сердца остывает с каждым съеденным сантиметром их: портрета, деревенского пейзажа, гранатового натюрморта, купальщиц, балерин и цветов.

Зачесались яйца, а это точный признак того, что я попал в храм искусства и зуд мой не успокоиться, пока я не найду здесь чего-нибудь стоящего земной тревоги. И это стоящее я нашел- «Купальщицу», склонившуюся над темной водой. Она утопала в её кругах и в них же омывала руки, а вечернее солнце оголяло её сзади. В тени остались сладкие места и чтобы до них добраться, потребуется вечность. И я к ней готов, но меня ждет президент.

Дождался назначенного часа и позвонил ему. Президент ответил не скоро и испросил меня о предмете разговора нашей будущей встречи. Спотыкаясь о вернисажный гул, я скомкано ответил о причине, повлекшей меня в эту трясину и он сказал, что находиться в такой же заднице, в русской больнице, так что увидеться мы сможем не скоро, за сим, до свиданье.

Как же так, я потратил последний дукат на метро, чтобы узреть его превосходительство, а он мне дал отлуп. Позвонил Дмитрию. Он сказал, что ничего не понимает, ведь три часа назад он звонил президенту и тот был, как огурчик. «Сейчас разберусь» — сказал Дмитрий и перезвонив мне через минуту, озвучил план «Б».

Я постучался в приемную, зашел в неё и спросил Иванова.

— А, вы Дмитрий? — спросил мужчина в велюровом пиджаке.

— Да

— Давайте, что у вас?

Я достал фотографии своих работ из внутреннего кармана куртки и вручил ему. Он пролистал их цепким взглядом, буквально, за десять секунд и сказал:

— Раздевайтесь.

Пока я снимал куртку и вешал её на вешалку, Иванов говорил кому- то, что я друг того самого, благодаря которому сбываются их мечты за поворотом.

И мы завернули в соседнюю комнату. Там шел опасливый розлив. Должно быть, водка стояла под столиком, а старцы, сидящие вокруг него, в номинале, только закусывали.

— Александр Сергеевич, тут человек пришел, можете его посмотреть — обратился Иванов к одному из крайних старцев. Тот встал, кряхтя, с насиженного места посаженного отца, переместился за президентский стол и снисходительно произнес:

— Ну, показывайте, что там у вас. Присаживайтесь.

Дрожащей рукой я дал ему свои фотографии и сел рядом, подсознательно ощутив всем своим телом его семидесятипятилетнюю мощь профессионала. Он начал смотреть мои работы, и при этом издавать звуки, похожие на не законченные слова, слетающие после не удачных фрикций. Пытаясь уловить смысл моих работ, и как- то его озвучить, останавливался над пропастью разделяющую нас, и замирал от не возможности сделать прыжок в эту бездну, название которой знал только я. И я решил помочь ему в этом, называя имена своих детищ. Он стал раскладывать их в четыре колоды, классифицируя их по жанрам или по мастям, которые отсутствуют и для большей устойчивости, закрепившись на флангах, чтобы не соскользнуть, все-таки поддался искушению вступить на неведомый путь и как-то обозначить и заклеймить едва увиденное. Тоже испытание, когда-то проходил и я в одной из психушек, только меня проверяли на дегенеративность, а этот умудренный старец всего лишь облегчал себе путь к звездам.

— Вы где- то учились?

— Нет. Это «Воскресенье. Просвет»

— А вот профессионал эту руку еще бы смог как-то наполнить.

— Она полна внутреннего света и тепла. Что еще нужно, чтобы её почувствовать?

— Так, а это?

— Тигр. В клетке.

— И смысл?

— Тигр играет в крестики нолики на этой клетке. Вот и все.

— А что такое крестики — нолики?

— У каждого человека свои понятия об этой игре.

— Так. Ну это же не клетка, а линии. На клетку не похоже. Её нужно было показать, как-то, поживописней.

«Живописней, чем ваша клетка у меня не получиться» — хотелось ответить ему, но я сдержался, все –таки- это единственная картина, на которой он задержался более пятнадцати секунд. Он увидел себя в этой клетке и простейший способ вылезти из неё, но он так привык к её ржавчине и её редкий седовласый блеск не впускает его в свои тайны, что лучше уж ему сидеть на жопе ровно.

— Да, остроумно, конечно. Вам бы плакатами заняться. У нас есть плакатный отдел. Попробуйте обратиться туда. А мы здесь, сами видите, пишем для сердца, возрождаем души, а вы пишете для ума и … — Тут он сорвался и завис над пропастью. Мне хотелось задать ему вопрос, что бы он делал, если бы его сердце сейчас остановилось. Его мозг бы еще жил примерно минуту. Какие бы слова он смог бы подыскать для своего сердца, какие образы рисовал бы он для него в своей агонии, чтобы оно вновь заработало. Ведь только ум воспитанный сердцем способен найти нужные слова для своего учителя, сердечные, чтобы спасти жизнь им обоим.

«Хорошо висят» -подумал я закрывая дверь приемной, пряча в карман телефон плакатного отдела. Даже не знаю, что им предложить для их сердца. Права была Зинаида Михайловна: «Их оттуда только вперед ногами можно вытащить».

ДЕМОНТАЖ

Узнать их не сложно. Ковырнуть пару раз за живое и потекут разбавленными красками. Бродят помятые и отчасти небритые к целому, от простого всё к сложному и наоборот, бросают свои вдохновенные взгляды в потерянные остальными миры. Их приперли к стене, а они на неё лезут. Гребанные художники.

Первым пришел старик, потрепанный бессонницей. Я давно его знаю. Все ходит, улыбается загадочной целостностью зубов. Самый ранний его рассвет расслаблял меня целый месяц и росой его лугов я омывал усталость закаленных в тревоге глаз. Цвет рассвета, подозрительный

Своей простотой и невинностью возвращал меня в ясельный возраст вопроса к его создателю: «Как?»

Старик пошёл по коридору, отыскал свою картину, постоял перед ней в ожидании чуда, забыв, что чудо уже случилось, снял его быстрым движением со стены, расписался в бумаге и ушел, улыбнувшись мне в ответ. В его возрасте художники уже молчат и улыбаются. Все вопросы уже отвечены им его бездарным ученикам и с ещё одним, у него взорвется сердце, и рассвет его обагрится закатом на казенных стенах.

Поздняков- прочитал я в бумаге и утро моё без него опустело, так, что нечем умыться.

Через час нарисовался следующий. Упитанный, с грузным недоеденным взглядом. Он обливался потом, так неожиданно для утренних часов массового торможения, но для его массы вполне понятно и приемлемо, заслуживающее даже уважения. Толстяк свернул в левую сторону коридора. Движимый полнотой жизни, загребал короткими пальцами, насвистывая по пути «Прекрасное далеко». Я проследовал за ним и в тот момент, когда он потянулся за « Борцами», остановился с восклицанием: « Так вот он, кто их тренер!» В отличии от своего наставника они смотрелись суховато и бледненько, будто осыпанные тальком, без намека на схватку века или борьбу за выживание в естественном отборе титановых и цинковых белил, без проблесков пота на ограниченных лбах, без напряжения и усталости от суеты мазков, которыми они сцеплены. Отличная работа, толстяк постарался. Должно быть, сам когда-то танцевал он на татами, но вовремя потерялся в весе и стал большим художником.

Овчинников- расписался он напротив своей фамилии.

— Сегодня не работаете?

— Нет, как известно, работу кони любят и волы.

— Это точно — улыбнулся Овчинников и испарился за стеклянной дверью выхода вместе со своим потом и бескровными « Борцами».

Долго ждать не пришлось. Заявились трое молодых. Забрали свои сладкоголосые гусли, яблочки с нарочитой гнильцой и забытую деревню, в манерности своей не уступающую последним веяньям западного артхаоса. Я не помню их имен. С именами у них туго. Пока додумаются до стоящего псевдонима их гусли станут совсем приторными или вовсе огрубеют, и они превратятся во взрощенных « лофтом» дизайнеров. Судя по небрежности, с какой они держат свои « шедевры», они уже дизайнеры и даже компьютерные в своих оцифрованных головах и одеждах. Только не понятно — почему гусли? Иллюстрации к « Слову о полку Игореве» пятьдесят седьмого года издания вдохновили на патриотический лад? Сколько терпения в дрожащих струнах русской души? По линеечке наверно натягивал.

— А вы позволите сходить в туалет?

— Не позволю.

— А, ну ладно- сказал обалдевший от моего хозяйского тона молодой человек, тот что с гнилыми яблоками. Он кинул вопросительный взгляд на друга гусляра, и они уже было направились к выходу, когда я с ни зашел и изверг из своих недр истину.

— Да ладно вам, пацаны, шучу я. Ссыте на здоровье. Хоть все тут зассыте. Не такой уж и музей видный был.

— А почему был? — спросил тот, что с забытой деревни.

— Время нещадно к неоклассицизму. Был бы видный музей, вы бы здесь не выставлялись и даже ссать помыслить не могли. Так что цените момент молодые люди.

— А сами то небось тут по большому ходите? — прогундел гусляр и все засмеялись.

— Я живу тут. Мне можно.

Они спустились в туалетные комнаты, а я встречал уже других.

К часу дня вообще закипятились, разогретые полуденным солнцем, в ответ улыбались. Они потихоньку опустошали стены, собирали плоды своих ночных и утренних бдений, успехов, поражений, раздражений, страхов и помутнений.

Я ждал её. Гришину. На том же стуле, который месяц скрипел подо мной от лицезрения её роковых роз. Её розы жестоки, как первая любовь, поэтому и повесили их там, где пролетаешь со свистом.

Она пришла последней. Маленькая, с кротким личиком и заботливыми ангельскими глазами взрастившими не единственного ребенка, которыми только и живет. И возможно, жива только поэтому.

Она сняла свои акварели со стены и положила аккуратно их на пол. Стала одевать их в пакеты.

— Подержите, пожалуйста. Вот так. Спасибо.

— Знаете, ваши работы- это лучшее, что я здесь сумел разглядеть.

Она чуть не расплакалась от моего откровения, и мне захотелось её обнять и поцеловать, чтоб вернуть ей равновесие.

— А вы кто?

— Вахтер я, охранник.

Спасибо- сказала она и ушла.