Бесплатный фрагмент - Коммунизм перед шаббатом

Глава I. О суках и сукиных детях

Когда-то давно, когда я любил гулять по ночному Питеру и выпутываться из всяких переделок, мне приходилось встречать стаи собак. Обычных бесхозных беспородных собак, которые циркулируют вокруг российских городов и поселков, пожирая все, что движется, от разжиревших неповоротливых голубей до уснувшего под забором алкаша. Россия вам не Америка, там оленя на заднем дворе не встретишь, и за бобрами нужно месить грязь за сто первым километром — ближе всю фауну извели, и в основном не мальчишки с рогатками, где-то они теперь, и не мужики с берданками, а вот эти неприметные обитатели пустырей и свалок. Давеча мы виделись с ними едва не посреди Находки, а двадцать лет назад они шуровали прямо посреди стольного города Питера, и ни Бог, ни черт были им не братья.

Когда встречаешь собачью стаю, главное не паниковать, не бежать и ни в коем случае не поворачиваться к ней спиной. Одичавшая псина, что твой волк, только хитрее, для нее все живое делится на две категории: добыча и опасность. Добыча убегает, опасность надвигается. Повернулся спиной — жертва, побежал — еда. Челюсти даже у небольшой псинки, что у крокодила — животные с манерами хомячка в мире свалок и живодерен не выживают. Смогут загрызть — загрызут.

Если стая небольшая, голов пять-шесть, я поворачивался к ней лицом и продолжал идти куда шел. Боком ли, спиной ли, неважно. Навык этот сохранился и поныне, я могу отмахать пару километров спиной вперед практически не сбавляя шагу. Псины удивленно лают, но нападать опасаются: человек — животное крупное, один на один любую практически собаку быстро превращает в фаршированную шкуру. А дикий зверь не дурак, для него любая травма — потенциальная гибель, поди прокормись с переломанной лапой или вывихнутой челюстью. Даже самый голодный на рожон не полезет.

Если собак много, то уже не до смеха, тут даже хороший крепкий забор за спиной не особо поможет, псы — товарищи терпеливые, могут и подождать, они всю жизнь ждут. Не сидеть же всю жизнь у забора.

Посему тактика другая: ищем среди собак вожака, его всегда видно, он самый наглый и лает первым. Находим и бежим на него со всех ног, гоним тварь сколько хватит духу. Ударить он себя не даст, четыре ноги проворнее двух, но и в атаку не бросится — теперь он жертва, вы — опасность. Будет метаться с возмущенным лаем и огрызаться через плечо, а прочие недоуменно сновать за ним и подтявкивать. Но пока вы наступаете, а поганец удирает, ни один из подведомственных ему шакалов на вас не бросится, как бы громко они ни заливались и зубы не скалили. Вот и гоните поганую тварь до каких-нибудь населенных мест: оживленной улицы, трамвайной остановки, до склада, где идет ночная погрузка… А там уж они сами отвяжутся: поскулят, повоют и пойдут своей дорогой — в мусорных бачках ковыряться. Работает — стопроцентно.

Реже, чем с собаками, приходилось мне встречаться с гопниками. И, должен сказать, сценарии этих встреч ничем особенно от собачьих не отличались. Те же наглые улыбки на лицах, искательные взгляды исподлобья, изучающие, что тут проще — поживиться, или огрести. И тактика тут та же самая: игнорировать, не теряя бдительности, спину не подставлять, на конфликт не нарываться. Но, если уж деваться некуда — лупить самого сильного что есть мочи, лупить сразу, больно, не задумываясь о том, что он там себе повредит и какие могут быть последствия.

Дело до этого доходило редко, всего пару раз, но видели бы вы те лица. Лицо человека, наметившего себе легкую поживу, и вдруг осознавшего, что может прямо сейчас, сию минуту лишиться какого-нибудь важного органа, или прилечь под капельницу в ближайшей травматологии. Что характерно — пока главарь дерется, ни один подручный на помощь ему даже не сунется и, если он с матами отойдет, держась за глаз (не побежит, разумеется, и не упадет, если только вы не боксер с поставленным ударом и весом в центнер), то вся свора сочувственно потрусит за ним. Каждый любит поглумиться над слабым, но никому, вообще никому, не нужны лишние неприятности.

Собственно, что с людьми, что с собаками, до драки доходит редко. Потому, что за века эволюции любая здравомыслящая тварь научилась определять, жертва перед ней, или опасность. И, если вы выглядите, как овца, вас непременно загрызут, или как минимум покусают, а если как гризли — дадут дорогу и не станут спрашивать закурить (в моем детстве чуть ни каждая драка начиналась именно с этой просьбы). И правило это, надо сказать, универсальное, работает и в жизни, и в политике, и в бизнесе. Случилось мне, кстати, давеча дать слабину, что вы думаете — загрызли.

Так вот и получается, что все, что с нами происходит, в наибольшей степени есть отражение инстинктов, доставшихся нам с первобытных времен. И немножко — реакция на эти инстинкты, позволяющая не убивать друг друга, по крайней мере не делать это слишком часто и без всякой пользы, называемая воспитанием, культурой и цивилизацией.

Глава II. О врачах и евреях

У моих детей очень высокий болевой порог. Твари они бесчувственные. Тем не менее, каждый поход к врачу всегда выливался в драму, слезы и крик. Естественно, никакие «да он только посмотрит», «комарик кусит — и все», и прочие родительские хитрости ничерта не действовали: дети — не идиоты, вранье распознают на ура. В конце концов папа устал от слез и воплей, нервы не железные, и стал говорить коротко: да, будет больно, сиди-терпи. Отпрыски, привыкшие было к отеческому сюсюканию, побледнели и замолчали.

А дальше случилось чудо. Если доктор в самом деле творил какую-нибудь болезненную и неприятную операцию, на выходе из кабинета ребенок недоуменно спрашивал: и это всё? Если же никаких уколов, вскрытий и лоботомии не требовалось, папа, понятное дело, оказывался лгуном, зато эта ложь вызывала настоящее неподдельное счастье. И, самое главное, весь этот предмедицинский цирк с цыганами и медведями моментально сошел на нет: надо к врачу, значит надо. Потому, что человек не нуждается в хорошем будущем, сытом будущем, безболезненном будущем. Ему нужно предсказуемое будущее, и единственное, что его по-настоящему пугает — неизвестность.

Я сравнительно поздно узнал про Холокост, гораздо позже, чем, скажем, про ГУЛАГ. Но в обоих случаях узнавание влекло за собой вопрос, не оставляющий меня всю жизнь: ну как так? Как? Как тысячи, десятки, сотни тысяч людей добровольно переселялись в гетто, в лагеря, садились в грузовики, в товарные вагоны, колоннами шли в газовые камеры и отдавали туда своих детей?

Я понимал все насчет вооруженные против безоружных, сытые против голодных, организованные против разрозненных, не понимающих, обезумевших от страха. Но… Страх не длится вечно, оружие и организация дело наживное, особенно когда тебя убивают не день и не неделю, когда процесс длится годами. Нет-нет, не в этом дело.

Вы пробовали заставить человека сделать то, что ему не хочется? А десять человек? Вы пробовали заставить тридцать одиннадцатиклассников высидеть спокойно один урок? Вам доводилось убеждать работяг не вытирать оптические стекла о край халата? Десятки человек, которые просто не желают вас слушать. У них есть тысяча способов: от активного сопротивления до тихого саботажа. Вы можете бить их смертным боем, можете расстреливать по сто раз на дню, все равно через неделю вам нестерпимо захочется повеситься. А здесь миллионы.

Я хорошо представляю себе эти колонны, бесконечные вереницы идущих пешком людей. Несколько надзирателей с оружием на тысячи конвоируемых. Что они могут сделать со своей винтовочкой? Пара дюжих парней скрутит их в бараний рог, после чего — беги на все четыре стороны, путь свободен. Но не бежали, шли куда сказано. И селились, где сказано, и работали на совесть, и выдавали тех, кто напрягался чуть меньше прочих. Сами выдавали, добровольно, без битья и окриков. Нет-нет, не в оружии дело и не в сытости, дело в людях.

Может это были какие-то специальные люди, как-то по-особенному забитые и затравленные? Да нет же. Те же самые, что насмерть стояли в Сталинграде, что волна за волной умирали на Невском пятачке, не успев даже ступить ногой на проклятый левый берег, и те, что всего через несколько лет отбивали у арабов свои кибуцы и до сих пор известны, как лучшая и наиболее боеспособная армия мира. Что случилось тогда с ними? Что случилось с немецкой нацией, давшей миру больше всего блестящих философов, писателей, ученых и инженеров, и внезапно превратившихся в садистов-фанатиков. Много вы видели в жизни садистов-фанатиков? Нет, не отребья человеческого рода поддерживали огонь в крематориях Аушвица и Майданека, и не какие-то особенные, выдающиеся сволочи служили в конвойных войсках НКВД. Обычные. И точно так же, как служили они своим начальникам в ревущем 1942, служили они потом в 1952 и в 1962 и, кто дожил, в 1972, ничем от прочих смертных не отличаясь. И внуков нянчили, и любили кошек, и сострадали, и сочувствовали.

Никогда не забуду рассказ одной ныне покойной родственницы о том, как жилось в оккупированном немцами Витебске. Вот, говорит, пришли фашисты и согнали всех евреев в лагерь на другом берегу речки. Плохо им там было, в лагере, голодно. Одноклассница — за одной партой сидели — плавала хорошо, как-то однажды речку переплыла и к нам пришла. Ну, мы ее, разумеется, подкормили, обсушили, и обратно немцам отдали — а как же иначе? Так и сказала: «как же иначе», простая советская бабушка, ветеран войны, потерявшая отца, до смерти избитого немцами в тщетной попытке доказать несуществующую его связь с партизанами. Как иначе?

И вот, сидя с маленьким Лешей на дерматиновом стульчике в ожидании очередной медицинской экзекуции, я вдруг понял: никак иначе. Людям не надо хорошего будущего, им не надо будущего, где будет много еды, света, любви и знания, им даже не надо будущего, где их не будут бить сапогами, расстреливать и морить в газенвагенах. Они нуждаются в предсказуемом будущем, такова их естественная физиологическая потребность. И бороться с этой потребностью — все равно, что с ленью, похотью, или, скажем, диареей — долго не получится. Более того, именно благодаря этому своему пакостному свойству человек, как таракан, научился выживать везде — в тундре, в горных ущельях, на выжженных солнцем островах посреди соленого моря, в окопе, в зиндане, в каменных джунглях и в джунглях обыкновенных. Не особой духовной силой, как нам всем хотелось бы думать, а приспособленчеством, готовностью мириться с чем угодно, ради гарантированного куска хлеба, крыши и цели.

А еще эта потребность порождает такую странную и сложную штуку, как общество. Ибо только оно может что-то нам, бедным неудачникам, гарантировать. Мы уповаем на него, когда голодно, страшно, когда больны, устали, потеряли цель, когда нуждаемся сами, или может удовлетворить чью-то нужду. Общество — наш инструмент обеспечения прогнозируемого будущего, банк, церковь, страховая компания и компания просто. И в обмен на его общественные гарантии мы, личности, жертвуем частью своей свободы. Наивно предполагая, что добровольно.

Глава III. О героях и химии

Сетовать на общество — это все равно, что негодовать на погоду. Или гравитацию. Равно как и сопротивляться, хотя иногда, право слово, очень хочется. Ведь что есть общество, социум, коллектив? Набор соглашений, правил, условий и ограничений, которые мы, люди, сами на себя накладываем. Если эти соглашения по какой-то причине однажды вдруг перестают действовать — общество аннигилирует, исчезает, даже не обрушивается. Так разрушился французский «старый порядок», так сгинуло российское общество в 1917, так уже на нашей памяти белым дымком растаяло в небе общество социалистическое. Едва только людям, его образовывавшим, стало наплевать на Ленина, Сталина и руководящую роль КПСС, как оно растворилось в небытии безо всяких практически войн и революций. Бац — и нету. Поскольку общество — не какая-то реальная физическая сущность, не столб, не памятник и не книжка в твердой обложке, а набор выдумок: мифов, законов, укладов и предписаний, включая такие небанальные, как религия, мораль и этикет.

И именно поэтому оно несокрушимо. Ничего, кроме эфемерных, искусственно придуманных социальных норм не заставляет нас надевать штаны, платить за еду вместо того, чтобы брать ее даром, и избегать решения пустяковых проблем простым первобытным человекоубийством. Дурацкие ограничения, плюнь на них и живи свободно. Однако же история не знает случаев массовых бунтов против сложившихся общественных норм, какими бы идиотскими и обременительными они не казались. Не может человек бунтовать против самого себя.

Тут вы, конечно, сделали стойку: а как же мятежи, восстания, революции и гражданские войны. Наберитесь терпения, до них мы еще доберемся. Разберем по досточкам и убедимся, что все они — либо перевороты в целях смены государственной власти, общество вообще никаким боком не затрагивающие, либо катаклизмы, вызванные выгоранием исчерпавших себя социальных систем. Сломать же, или изменить общество, твердо стоящее на ногах, не удавалось покамест еще никому. Потому, что силища.

Когда вам говорят о массовом героизме, о бойцах, шедших в бой за Родину, за дом, семью, или там березки и кукурузные поля на краю обрыва — смело стряхивайте все это с ушей прямо в суп агитатору. Нормальный человек не пойдет умирать за березки и Родину, даже за семью не всякий — инстинкт самосохранения никто не отменял. Большинство, подавляющее большинство людей сидит в окопе исключительно потому, что так положено: все сидят, и я сижу. И в атаку идут, потому что все. И в добровольцы записываются. Таковы писанные, а местами и неписанные нормы общества: сидишь в траншее — есть у тебя прогнозируемое будущее, дезертировал — нету. И, даже, если в этой траншее накроет тебя снаряд, что вполне вероятно, и будущее твое — это будущее покойника, оно все равно гарантировано лучше, чем будущее пробирающегося по лесам беглеца-изгоя.

А кто-то, конечно, за медаль старается. Вот только что есть медаль? Знак отличия перед обществом. В отсутствие общества, на хуторе там, или на необитаемом острове, награда лишается всякой ценности, она суть выдумка, еще одно придуманное отношение между людьми в дополнение к миллиону других. Есть медаль — есть общественное уважение, нет — нету.

Работает это и в обратную сторону. Люди, добровольно входившие в ворота лагеря делали это потому, что там, внутри, продолжало существовать общество со своим порядком: бараками, поверками, раздачей пищи и даже карцером. С будущим, пусть плохим, но предсказуемым. Наоборот, будущее скрутившего охрану и убежавшего в лес оказывалось в высшей степени неопределенным: ну, сейчас вырвемся — и что дальше?

Чудовищная аберрация, фантастическая бессмысленность. Там, за воротами лагеря — смерть, в лучшем случае непрерывная череда насилий и унижения, а что делать со свободой можно как-нибудь разобраться потом, зачем думать о том, чего еще нет. Но врожденные потребности сильнее здравого смысла, и подавляющее большинство даже не пыталось куда-то дернуться. Когда Хаим Румковский требовал от сограждан выдать фашистам детей и стариков, он делал это потому, что тогда сохранялось общество, ужасный, уродливый социум обреченного гетто, но хотя бы такой. Продолжался со всеми своими нормами, регламентами, законами и гарантиями, эфемерность которых все понимали, но никто не хотел признавать. И ради этих гарантий, гарантий полумертвого эфемерного придуманного общества обреченных людей, они отдавали своих детей, живых детей из плоти и крови. Вот какова сила этой нашей общечеловеческой выдумки.

Общество — наша кристаллическая решетка. Оно не появляется потому, что его кто-то придумал, организовал, пестует и поддерживает. Прикидывающихся такими «организаторами» много, ну так и на место Господа всегда полно желающих. Общество нельзя соорудить потому, что оно неумолимо и естественно складывается само. И как муравьи сооружают муравейник в соответствии с положением солнца, наклоном почвы и контуром пня, там и мы образуем то общество, которое соответствует взаимодействию людей между собой.

Там, где взаимодействия нет — никакого социума не образуется. Не бывает общества монахов-скитников, не было его у первых колонистов Австралии, одиноко живших на своих станциях. Крайне слабо оно у кочующих родами эскимосов. Поселенцы Дикого Запада тоже в обществе нуждались слабо, им хватало судьи, шерифа и пастора, да нехитрого набора регламентов, включавших в себя несколько нетвердо выученных христианских заповедей и правила поведения, достаточные, чтобы не поубивать друг друга в таверне. Большего им не требовалось.

Современный мегаполис просто не выживет без миллиона писаных и неписаных запретов и ограничений. Люди, живущие в прямом смысле на головах друг друга, нуждаются в регулировании всего: в каком порядке входить в лифт, как использовать общественные туалеты, что можно парковать на газонах, кому и когда посещать детские площадки, курить, сверлить стены, писать на заборах и лежать под ними. Можно ли травить бездомных собак, стрелять из окна на свадьбу, сушить белье на лестничной площадке и еще бесчисленное множество вопросов, подлежащих урегулированию во избежание конфликтов и, почувствуйте связь, во имя создания прогнозируемого будущего для каждого из обитателей маленькой бетонной клеточки в бесконечной череде одинаковых ульев.

Так открывается перед нами очередной закон природы: чем сильнее взаимодействие между людьми, чем плотнее они живут, чаще и теснее общаются, тем жестче социальные нормы и сильнее давление общества на личность.

Смиритесь, ибо это так же логично, как восход и закат.

Глава IV. О шаманах и скитниках

Как зарождается общество мы все знаем. Хотя бы потому, что, в своем большинстве, сами когда-нибудь в этом да участвовали. Вот, например, мужики собираются на месяц в яхтенный поход. Садятся вокруг стола и неторопливо обсуждают под водочку: самый опытный (прыткий, наглый, как повезет) будет капитаном. Этот помощником, тот — боцманом, отвечать за веревки и ведра, третий — баталером, курировать жрачку. Составляют маршрут, определяются с вахтами. В итоге образуется самое натуральное общество, а, поскольку жить всем приходится на пространстве длиной в двенадцать метров и шириной в три, плотность взаимодействия у них ой-ой-ой какая. Посему и социум складывается вполне себе жесткий: хочешь — не хочешь, а на вахту вставай, на авралы выскакивай, ешь, что дают, строго по расписанию, на палубе не свисти, ботинками по ней не громыхай, капитану не перечь и даже вахтенный журнал, несмотря на всю его бесполезность, заполнять не забудь.

Вы, наверное, обратили внимание на одну странность. Несмотря на то, что социальное давление в таком обществе вполне себе зашкаливает, оно практически полностью лишено институтов насилия. Боцмана, баталера, вахтнача, даже фельдшера и кока выбирать иногда могут, но, никому не придет в голову отправляясь в моря, или горы договариваться, кто будет констеблем, сержантом или приставом. Это не означает, что, если кто-то по пьяни или невежеству начнет приставать к девушкам, или таскать продукты с камбуза в личную пасть, ему не отгрузят матюгов, а иногда и тумака. В некоторых обществах могут, знаете ли, и линчевать. Но это — насилие стихийное и случающееся в самых крайних, вырожденных случаях. Никто не слышал об обществах, в которых суды Линча происходили бы ежедневно, или о походниках, у которых каждый ужин заканчивался бы мордобоем. Если и есть такие социумы, долго они не держатся.

Более того, читая описания всевозможных диких племен: хоть индейцев, хоть бушменов, хоть папуасов, мы найдем там вождей и шаманов, найдем полные вигвамы воинов, но не найдем жандармов и полицейских. Аппарат насилия у социума практически отсутствует, когда же оно становится необходимо, общество вынуждено заимствовать его снаружи, чаще всего у государства. У Святой Инквизиции, института социального, не было собственных стражников и палачей — после церковного суда осужденных передавали светским властям. Религиозный иудейский суд хоть и осудил Иисуса, но приводить приговор в исполнение пришлось римлянам во главе с Пилатом, потому и казнили его по римскому обычаю, а не по еврейскому.

Ха! Но ведь государство — это один из общественных институтов, повторяя за стариной Энгельсом, скажете вы. И ошибетесь. Государство и общество, хоть нередко и перечисляются через запятую, понятия совершенно ортогональные, мы знаем множество обществ, начисто лишенных государственности и некоторое количество государств, где общество слабо, или практически отсутствует. И, хотя то и другое состоит из нас, индивидуумов, более того — порождено нашим воображением и существует исключительно в силу действительности человеческих соглашений, отношения между ними могут быть самыми разными. Государство и общество могут сотрудничать, могут в той, или иной мере подчиняться друг другу, могут находиться в состоянии непримиримой вражды. С разрушением общества государство тоже, как правило, обрушивается, но нам известно множество случаев, когда этого не случилось. А уж сколько раз рушились государства, а общество оставалось себе целехонько — не сосчитать.

Ладно, до государства мы скоро доберемся, давайте пока про общество. Которое, складывается из правил, норм и ограничений, а вовсе не из средств принуждения к их выполнению. Социальное давление — это не про приставов, которые ломятся ночью в двери, не про коллекторов, ждущих на детской площадке и не про ментов, дубасящих нарушителей общественного спокойствия. Оно про совесть, которая мучает забывшего исповедаться грешника, про друзей, отказывающихся садиться в машину, потому что у вас нет водительских прав, про бдительных бабушек, цыкающих, когда вы шумно кашляете на симфоническом концерте и бросающих грозные взгляды, стоит не вовремя перекреститься в соборе. Социальное давление деперсонифицировано и столь же виртуально, как и собственно общество, но от этого оно не становится слабее. Наоборот, чем сильнее социум, тем меньше нужны ему механизмы непосредственного насилия, тем эффективнее его члены ограничивают себя сами. Необходимость регулярного принуждения — признак того, что общественные механизмы недостаточно отлажены, возможно даже нелегитимны, то есть не отражают консенсус между отдельными индивидуумами.

В перенаселенном мегаполисе социальное давление зашкаливает: туда не ходи, этого не трогай. Норм и регламентов так много, что значительная их часть де-факто остается невыполненной. Невозможно следить за каждым пассажиром лифта, или посетителем торгового центра, не сопрет, так нагадит. Но само существование правил и ограничений превращает толпу в общество, а признание большинством заставляет их соблюдать. Более, или менее. Не под страхом наказания, а в силу согласия между индивидуумами — если согласия нет, то и наказание не поможет, а правила, соблюдаемые лишь принудительно, общества не образуют, наоборот, разрушают.

У монаха-скитника общества нету. Руководствуясь верой и здравым смыслом, он может завести себе какие-то правила, но эти индивидуальные самоограничения результатом консенсуса не являются и, соответственно, не имеют к социальным нормам никакого отношения. Даже текстуально с ними совпадая. Робинзон мог носить штаны и шапку, но делал это не из соображений приличия, а для защиты от солнца и по привычке. Никакое общество на него не давило, никаких болей, кроме фантомных, заложенных религией и воспитанием, он не испытывал. Ни к чьему одобрению не стремился, ничьего порицания не опасался.

Разумеется, банда беглых каторжников может убить монаха-скитника. За косой взгляд, за неправильное слово, за несоответствие блатным понятиям. Но это случится не потому, что монах нарушил какие-то социальные нормы, а наоборот вследствие того, что он и заезжие урки к одному обществу не принадлежат, общих правил и ограничений не имеют, и, оказавшись вместе, лишены инструмента, гарантирующего будущее и для одних, и для другого.

Общество — не друг и не враг, не чье-то вредное порождение и не благодатный дар, оно — конструкция, позволяющая группе людей отправлять свои естественные потребности, в данном случае — потребность в прогнозируемом будущем, не мешая друг другу. Что-то вроде сортира с кабинками, только посложнее.

Глава V. О благах и копытах

Общество с вождями, шаманами, капитанами и баталерами отлично обходится без насилия. И много без чего еще, включая штаны, бескозырки, кадровую армию и валютную систему. Ему отлично живется до тех пор, пока в нем не начинает накапливаться благо.

Звучит религиозно и немного мистически, однако благо — это просто все, что имеет ценность. Материальное и нематериальное, реальное и виртуальное, физически существующее и искусственно придуманное. Шкура мамонта — благо, и земельный надел — благо. Орден — благо, деньги на банковском счете, свечной заводик в Саратове, фабрика мягких игрушек, груз героина, графский титул, епископский диоцез, кафедра в университете. Все эти блага необходимо как-то поделить. И вот тут появляется оно — Государство.

Маленький нюанс. Делить можно только то, что еще не поделено. То, что уже поделено — тоже можно, но сперва его нужно отобрать, а это бывает себе дороже. Соответственно, любые блага подразделяются на распределенные, для которых стоимость отбора дороже самого блага, и нераспределенные. Если нераспределенных благ нет, или их мало — государство не образуется вовсе, а уже имеющееся — хиреет и дохнет. Потому, что государство в первую очередь распределительный механизм, и уже для этой своей первозданной цели использует оно все остальные инструменты: и аппарат насилия, и финансы, и коррупцию, равно как и борьбу с ней, и много чего еще. Впрочем нет, не слишком много. Государство ведь, в сущности, простая штука, поскольку базовых механизмов распределения всего два.

В первом случае блага покупаются. Вымениваются на какие-то другие ценности, обычно с помощью универсальной метрики, называемой деньгами. В идеальном случае купить может кто угодно и что угодно — было бы на что. Такое государственное устройство называют капиталистическим, и известно оно нам, да простят меня классики марксизма, с незапамятных времен, как минимум от царя Хаммурапи. Того самого, на стеле которого выдолблены расценки: сколько бабла нужно отвалить за смертоубийство, сколько за членовредительство, сколько за женщину и сколько за козу.

Во втором случае блага даруются. От вышестоящего начальника нижестоящему. Герцог графу, фараон — номарху, председатель исполкома — директору завода. Тут уж ничего не купишь ни за какие коврижки, без оммажа не получить тебе даже самого захудалого лена, не говоря уже про Орден Подвязки, или звание Героя Труда. Такое государство кличут феодальным, и известно оно нам примерно столько же, главным образом потому, что о более древних временах нам вообще ничего неизвестно.

Прежде, чем начать ковыряться в государственных кишках, обратим внимание, что государство опять-таки никто специально не выстраивает. Случается у общества нераспределенное благо — тут-то оно само и возникает, как черт из табакерки. Настолько, что, бывает, вовсе приезжает со стороны, как Александр Ярославович в Новгород, с цоканьем копыт, мечом и дружиной. Потом уезжает и приезжает заново.

Меч и дружина, кстати, практически обязательны: если общество может позволить себе дозировать насилие гомеопатически, то блага необходимо защищать. Ну, или отбирать при случае. Понятие «делить» то и другое подразумевает.

Между прочим, Александр Ярославович, да в вообще вся древнерусская система княжения, дает нам отличный пример отъемлемости государства от общества и наоборот. Когда одно отдельно, другое отдельно, и отношения между ними сугубо деловые, особенно если считать таковыми средневековую разновидность рэкета. Заложенные Рюриком порядки, окончательно рассосавшиеся лишь веку к XVI, никаким углом, ни тупым, ни острым, не вписываются в формулу «государство, как общественный институт». Вот уж яркий пример, когда мухи сами, а котлеты порознь. Да, впрочем, Англия после Бастарда Вильгельма ничем особо не отличалась, разве что тамошние князья чуть меньше кочевали между уделами, да народной вольницы было меньше на малую толику, если только не врут нам летописи и наша их анахронистическая интерпретация.

Тут самое время задаться вопросом: если общество удовлетворяет нашу физиологическую потребность в прогнозируемом будущем, может и государство тоже для чего-то такого нужно, не случайно же лезет из той же щели, даром, что другим боком. И действительно, нужно.

Серебряный призер жалуется на свой проигрыш в финале. Стоит перед камерой, смотрит всему миру в глаза и плачет. Не то, чтобы ему совсем невдомек, сколько миллионов и миллиардов людей ни в какой Олимпиаде вообще не участвуют, не то, чтобы не ценил он свою трудом и потом добытую медаль, а все ж жалко, что не золотая. Была б золотая — хотелось бы две. И мировой рекорд.

Миллиардер присматривает новую яхту. Не то, чтобы старая совсем мала, просто новая круче. Длиннее, чем у Гейтса, роскошнее, чем у шейхов. Не стыдно людям показаться.

Небогатая семья ищет себе новый дом. Какой? Ну не хуже, чем тот, где мы были в гостях на прошлой неделе. И чтоб с балконом, как в этом буклете, и палисадником, как на той картинке. Она не знает, какой дом ей нужен и выбирает из тех, какие видит. По принципу «не хуже, чем».

Человек всегда хочет большего. Ему не надо покоя и сытости, не надо крыши над головой. Накормите его хлебом, он потребует пирожных, дайте пирожные — понадобится фуа-гра. Он и сам не знает предела своих потребностей, поскольку не ведает, какие еще потребности могут быть, в этом вопросе он ориентируется на соседей, друзей, журналы и сериалы. Хорошо жить для него означает «лучше, чем другие», из числа тех, с кем в принципе можно мериться достижениями. Чтобы его не обвинили в жадности, он предпочитает говорить «не хуже», но втайне стремится утереть нос: друзьям, начальнику, сослуживцам — кому угодно. Для нас, людей, именно это обычно зовется уютом и комфортом.

Медведю не нужна самая большая в лесу берлога. Ему нужно, чтобы другие медведи не мешали нагуливать вес перед спячкой — и только. Одна волчья стая не соревнуется с другой в том, кто загрызет больше оленей, будет полный желудок и ладно. И только человек движим разностью потенциалов, только он испытывает врожденную потребность в неравенстве. Не в равенстве, как убеждают нас гуманистически настроенные недотепы, а в неравенстве. И именно благодаря этой странной потребности общественное благо все время требует перераспределения. А перераспределением, в свою очередь, занимается государство.

Глава VI. О королях и покойниках

Что значит «государство перераспределяет нераспределенное»? — возмущенно взметнулись справа друзья-либертарианцы. — Да оно отбирает, отнимает кровно нажитое самым беспардонным образом!
Что значит «перераспределяет»? — ринулись, с другой стороны, патриоты-государственники, — да оно создает это самое благо и дарует его неблагодарным, если бы не государство, все б давно с голоду померли, или были бы угнаны в беспощадное западное (восточное, северное, южное — кому какое не нравится) рабство.

Остыньте, джентльмены. Вы же не применяете свои политические пристрастия к законам физики. Как гром с молниями, как наводнение, извержение, и прорастание пшеницы на черноземе, государство, как таковое не друг и не враг, а объективное явление, ни от кого из нас не зависящее. Конкретные персоналии в государственной власти могут меняться, у них могут быть определенные политические воззрения, они могут плести интриги и играть в какие-то игры, могут мнить себя всемогущими и надувать щеки, но они всего лишь часть неизбежной и почти неизменной конструкции, позволяющей коллективу людей распределять между собой образовавшиеся в нем ценности. Более того, чем выше взбирается индивид по карьерной лестнице, тем меньше зависит от его личных качеств, морали, желаний и установок, тем сильнее он вынужден подчиняться объективным закономерностям и бесполезнее любые попытки плыть против их течения. Сколько не напяливай на себя орденов, сколько не самодурствуй в частных вопросах, не выдавай законы природы за собственную мудрость, но стоит сделать что-то им поперек — и глухое вязкое сопротивление съедает инициативу, искажает ее до неузнаваемости, превращает в собственную противоположность. Начни бороться всерьез — полетишь вверх тормашками, какой бы ни был великий император.

Летали. Петр III летал и Павел. Генрих IV и величайший из реформаторов в истории Гай Юлий Цезарь. Кеннеди летал и Хрущев. За непонимание незамысловатой истины, что самодержавный монарх в принципе не может вообще ничего, что свобода есть, простите за незаковыченную цитату, осознанная необходимость, и только босоногий дикарь имеет возможность жить собственным произволом, причем скорее всего плохо и недолго, многие сильные мира расплатились троном, а иные и жизнью.

Впрочем, государственная власть — это все же не государство. Власть принадлежит конкретным людям с именами, воспитанием, моралью и совестью, к ним можно предъявлять претензии хотя бы за то, что они сидят там, где сидят. Государство же от конкретных властей не зависит, оно суть машинка, собирающаяся в одинаковых условиях более-менее определенным образом и делающая то, на что этими условиями запрограммирована. А запрограммирована она распределять нераспределенное благо.

Нераспределенное вовсе не означает ничье. Любое достояние всегда кому-то принадлежит, другое дело, может ли владелец его удержать. Если нет — во многих случаях целесообразно благо изъять и передать другому владельцу.

И снова будем аккуратны — целесообразно не значит справедливо. Справедливость — штука сложная, до нее еще мотать и мотать, целесообразность, оптимальность — гораздо проще. Можем отобрать — отберем. Вопрос исключительно в том, каким образом. При капиталистическом строе — выкупим, при феодальном — изымем. Первое кажется приятнее, на деле же каждая конкретная ситуация оборачивается по-своему. Хотя бы потому, что феодализм гораздо более предсказуем: тут нужно договориться с одним начальником, а не продать себя или свой товар целым толпам разношерстных клиентов. Кроме того, подавляющему большинству из нас продавать, вообще говоря, нечего, кроме собственного времени и труда, а это мало чем отличается и от служения сюзерену, и от проституции. В общем, как всегда, при феодализме хорошо жить, если родился герцогом, при капитализме — если банкиром. Во всех остальных случаях придется жрать дерьмо и надеяться на социальные лифты.

Мы никогда не узнаем, о чем думала королева Изабелла, соглашаясь дать денег безродному капитану Колумбу. Вряд ли ее так уж не устраивала феодальная система только что отвоеванной и объединенной Испании. Но вот потянулись через Атлантику галеоны потосийского серебра, помчались в Португалию индийские и индокитайские товары, начала расти как на дрожжах масса нераспределенных благ, и европейский феодализм приказал долго жить. Напрасно Карл V носился по Европе, сращивая белыми нитками расползающуюся громаду своих владений: мир, где пушки покупают за деньги, а не деньги отбирают посредством оружия, требовал совершенно другого обращения, через недолгое время Валленштейн продемонстрирует, какого именно. И совершенно неважно, что об этом думали короли, важно лишь, сумели они воспользоваться моментом, или нет. У Генриха VIII и Елизаветы I это получилось блестяще, у Густава Адольфа — так себе, у Ришелье неплохо, хоть и поздновато, у Габсбургов совсем хреново, у турок, несмотря на их Золотой век — тоже.

Так, или иначе, два века безостановочной инъекции материальных ресурсов привели к тому, что от общества, где все блага нужно было получать высочайшей милостью, остались одни воспоминания. Причем настолько тусклые, что сын пивовара Кромвель на английском престоле уже никому не казался дикостью. Главное, чтобы пивовар был богатый.

А потом нераспределенное благо кончилось. Не то, чтобы его кто-то сожрал, сами по себе ценности никуда не делись, разве что обесценились из-за инфляции, но главное — они распределились. Разошлись по рукам, из которых выцепить их обратно стало дороже, чем не выцеплять. И капитализм кончился, начался «просвещенный» век поздних Людовиков и Екатерины II.

Тут снова нельзя не вспомнить бедного путаника Энгельса с его прямой как палка моделью развития: от первобытных племен к коммунизму. Понять старика несложно — так хочется увидеть прогресс общественных отношений, почувствовать себя более умным и продвинутым, нежели всякие там древние, стоящим ближе к совершенству, к триумфу всеобщей гармонии и порядка. Однако же теория поступательного развития ренессанс Средневековья не объясняет, причем настолько, что последователи старины Фридриха вынуждены непрерывно мухлевать, перенося границу Нового времени то к Английской революции, то к Французской в попытке объяснить, как же после полутора веков либерализации в Европе снова укоренился махровый абсолютизм. А вот так — добро закончилось. В смысле блага перераспределили.

Кстати, феодализм средневековый от феодализма нового еще как отличается. И уж тем паче отличается он от феодализма новейшего. Чем? Обществом, разумеется. Точнее, его ролью.

Глава VII. Про то, что мы помним

Ладно, хватит пока про покойников. Интервью у них один шут не возьмешь, так, что можно теперь вертеть с боку на бок, кому как удобнее. Хотя сама возможность предсказывать развитие исторического процесса на основе некоторых понятных метрик — мотивирует. Иначе чего ради мы вообще эту историю изучаем?

Поглядим в ближайшее прошлое, то, которое уже на нашей памяти. Вот, помнится, стоял себе Советский Союз. Великий, могучий, нерушимый. Стоял-стоял и скурвился. Не разлетелся с треском, как, скажем, Югославия, а сдулся, что твой воздушный шарик. Никто толком даже ахнуть не успел.

Почему сдулся? Выгорел. Общество перестало верить в свое прогнозируемое будущее, а без такой веры оно никому не общество. Бац — и аннигилировало. Я хорошо помню это время, когда партийный билет внезапно стал обузой, говорить о грядущей победе коммунизма без смеха не могли даже самые стойкие, советскую власть поминали не иначе, как матом, снимали фильмы про «поганое гэбье» и раз в кои веки не боялись ментов. Послевоенный советский социум и без того был малость гниловат, а тут просто рассыпался в прах и десять лет собирался заново, благо обрушившееся параллельно государство снизило плотность межличностных коммуникаций до невиданно низких величин.

Рядом с обществом с хрустом накрылось и государство. Опирайся оно на какие-то иные ценности, могло бы и устоять, но советское государство целиком и без остатка опиралось, то есть занималось дележом, благ советского же общества. И потому неумолимо последовало за оным. Можно изливать фонтаны желчи на головы Ельцина и Горбачева, проклинать Чубайса и Гайдара, подставлять в уравнение другие фамилии — бесполезно. Хоть Ленина с Дзержинским подставляй, хоть Сталина с Кагановичем — было бы то же самое, с точностью до деталей. Невозможно удержать от аннигиляции общество, которое не способно обеспечить своим членам гарантированное будущее, и невозможно сохранить государство, лишившееся ценностей, которые можно распределять. Примеров такого эпического коллапса в истории немного, однако, они есть — в момент прихода Одоакра римский социум находился примерно в том же состоянии и последствия для него оказались сходными. Впрочем, я обещал обойтись в этой главе без покойников.

Самое характерное случилось, однако, после.

Сдувшись к чертям собачьим, общество оставило после себя определенное количество блага. Естественно нераспределенного. И потому поверх него моментально возникло — из ниоткуда возникло, из пены морской, из руин, из недр плебса, из урков и докторов физмат наук — самое настоящее капиталистическое государство со всеми его необходимыми атрибутами.

Вождей, государственную власть тех времен, за исключением немногих уцелевших и нескольких мифологизированных фигур, мы уже не помним. Ну кого сейчас волнуют Юрий Болдырев, Гавриил Попов, Марина Салье, депутат — не вспомню имени — Оболенский. Властители дум, собиравшие многотысячные толпы. Лица во власти не имеют никакого значения — этих вымыло, пришли новые. Прохоровы, Потанины, Ходорковские, Алишеры Усмановы. Пока оставалось нераспределенное благо, пока этого блага было сравнительно много, а руки, удерживающие его, были сравнительно слабы — продолжалась дикая капиталистическая дележка. В которой не было ни герцогов, ни графов, а были успешные и неуспешные предприниматели разной степени оголтелости.

Советский Союз с его любовью к танкам и ракетам, блага после себя оставил не так уж много. За пятнадцать лет оно успешно разошлось по рукам и… Ну что и? Что и? Естественно, пасьянс моментально сложился в привычную архитектуру классического феодализма. С Верховным Раздатчиком у трона Всевышнего, с герцогами, графами и иными вельможами, происходящими преимущественно из служилого сословия, с купцами и мещанами, играющими где-то внизу в игры с нулевой суммой и податным сословием, покорно ждущим барской подачки. А что еще, собственно, могло случиться в обществе, где нераспределенных благ практически не осталось, где все, что появляется, моментально отписывается в пользу кого-то из сиятельных, ныне называемых уважаемыми, и где единственный способ преуспеть — послушно ждать с мисочкой у раздачи?

То государство. А общество? Тут все совсем печально. В эпоху беспредельной дележки индивидуумы видели главным способом гарантировать свое будущее бизнес. Местами довольно специфический — мы ж не забыли удивительный культ воров и проституток, ставший визитной карточкой едва ли не десятилетия. Тем не менее, единственным способом что-то гарантировать представлялось знаменитое «пойди и сделай это сам».

Продолжалось это недолго. Весьма оперативно идущие и делающие убедились, что подобная тактика никакого будущего гарантировать не может. Более того, в мире, где самый захудалый кшатрий ценится бесконечно дороже самого успешного вайшья, купечество, или, как его привычно стали называть, барыжничество не дает ни статуса, ни привилегий. Даже сверхуспешный предприниматель — всего лишь дойная корова, болтающаяся где-то внизу иерархии людей в погонах, нестройной, но голодной.

А раз так, прогнозируемое будущее может обеспечить только кормушка. И потянулись вереницы искателей — в отделы кадров Газпрома и Роснефти, в Москву, как средоточие дающих дланей, в Питер, как ее филиал, поближе к благодати даруемого блага.

Помимо прочего, это означает стремительно растущую плотность социальной коммуникации. Никаких вам больше поселков и совхозов с приусадебными хозяйствами: все живем внутри МКАДа, утром рассекаем на метро до набитого офиса, вечером наполняем кафе и торговые центры, или обеспечиваем товарооборот соседней «Пятерочки». Социальное давление растет, множится количество норм, запретов и предписаний от весьма разумных до совершенно бессмысленных, выполнение которых общество с благодарностью делегирует государству. Которому, в свою очередь, надо кормить, одевать и лелеять толпу охранителей результатов благораспределения в условиях, когда ресурсов, которые можно было бы им относительно безболезненно выделить, становится все меньше.

Если вам показалось, что такая конструкция неустойчива, то вы ошиблись. Нет в мире социальных систем более стабильных, чем феодальная иерархия, подкрепленная общественным запросом на государственное насилие. В Европе такая система продержалась тысячу лет, а во многих местах Азии никогда и не исчезала. Почти единственный способ справиться с ней, если, конечно, она вас не устраивает — вбросить в общество немеряное количество новых благ, предварительно настроив его так, чтобы социальные институты — этика, религия, обычаи — максимально препятствовали его быстрому закрепощению. Но это уже совсем другой литературный жанр.

Глава VIII: Об Империи и недотепах

Сто лет назад была на карте такая страна — Британская Империя. Располагалась она между Канадой и Австралией, и славилась тем, что куда бы не приходила — от Индии до Южной Африки — это место быстро становилось ее колонией, а откуда бы ни уходила — оставалось экономически развитой демократической страной, по меньшей мере на фоне соседей.

Удивительное, надо сказать, умение. У нынешних сверхдержав так не получается: куда ни придут — война и разруха, откуда не смоются — нищета и радикальные экстремисты. Включая те самые территории, которые британцами осваивались едва ли не с легкостью: Иран, Палестина, Египет, даже и Афганистан.

При этом ресурсы позднейших империй с британскими несравнимы. Все кораблики Ост-Индской компании поместились бы на палубе одного американского авианосца. Все пушки, которыми подавлялось восстание сипаев, по мощности залпа не стоят и одного «Томагавка», про беспилотники совсем уже помолчим. Что ж не выходит у Америки аленький цветочек?

Британская сухопутная армия всегда была слабой и за последние 500 лет прославилась разве что тем, что дождалась Блюхера под Ватерлоо. Да и не армией завоевывала империя свои земли. Помню, у Конан-Дойла в его историческом очерке об англо-бурской войне меня больше всего поразила фраза: «…взял с собой пятьсот человек — обычный отряд, с которым корона объявляет очередное свое владение». Ну то есть чокнутый на всю голову джентльмен поперся черед дикую Африку, битком набитую враждебными бурами, зулусами и бушменами, объявлять ее владением ее Величества, взяв с собой неполного состава мотострелковый батальон. А чего там, доктор Ливингстон вообще справлялся чуть не в одиночку.

Советскому Союзу для захвата и удержания Афганистана потребовалась общевойсковая армия. Американцам понадобилось примерно столько же, причем ни те, ни другие не добились даже части того, что удалось генералу Робертсу. В других частях света от Сомали до Ирака ситуация оказалась ничуть не лучше, а на Кубе не удалось даже толком высадиться. И везде после ухода новых колонизаторов наступал махровый тоталитаризм с элементами первобытной дикости.

Англичане покоряли мир классической триадой: воины, миссионеры, торговцы. Сначала слегка пообломать туземцам копья, чтобы гражданских съели не всех и не сразу, а затем начать планомерную перестройку. Миссионеры трансформируют общество, причем даже не в религии дело: если раньше в крошечном мире племенных земель будущее обеспечивалось вождем и шаманом, то во вселенной, где есть пароходы, каменные дома, газовые фонари, школы, больницы, книги и пушки, для гарантий не обойтись без имперской короны. Наконец, торговцы вбрасывают немереное количество новых благ: бусы и топоры, табак и пиво, доски и кровельное железо, мясные консервы, штаны, рубахи и путешествия. Дележка всего этого счастья племенной аристократии не под силу, требуется развитый товарообмен. И, даже если джентльмены в пробковых шлемах убираются восвояси, на их месте остается более-менее продвинутое капиталистическое общество.

На самом деле у Америки тоже все получалось. Вспомним хотя бы Японию, колонизированную после войны по вполне себе британскому образцу. Конечно, японцы 1945 были далеки от того, чтобы польститься на бусы и топоры, поэтому пришлось закачать им в экономику много долларов и открыть американский рынок для японской электроники и японских автомобилей. После чего страна, испокон века бывшая бедной феодальной монархией архаичного теократического типа превратилась в развитое капиталистическое государство с, пусть специфической, но достаточно современной политической системой. Аналогичные операции были проделаны с Тайванем и Южной Кореей, да и с Европой, что уж там, дело выглядело весьма похоже.

Но, начиная со Вьетнама, у американцев заколодило. Вместо того, чтобы создавать в обществе нераспределенное благо (что вполне удалось сделать в соседнем Таиланде, правда, все больше случайно), они решили обойтись регулярным обламыванием туземных копий. С неудовлетворительным результатом, позорность которого смогло превзойти только нынешнее паническое бегство из Афганистана. Хотя, если бы, вместо того чтобы посылать туда все новые тысячи солдат на джипах и вертолетах, США организовали бы в Кабуле рынок подержанных автомобилей, сплавив туда ненужное старье с бесчисленных салонов-площадок Нового света, они имели бы шанс задержаться в стране гораздо дольше, дешевле и с совсем другими последствиями. А потратив немножко денег на сотовые вышки и подсадив афганцев на ежегодную замену китайских смартфонов можно было бы колонизировать регион навсегда. В отсутствие же нераспределенных благ исламский, в данном случае, феодализм наступил даже раньше, чем дымка демократического флера успела улетучиться в сторону Омана. Наглядно демонстрируя, что никакая армия и никакие инвестиции не в состоянии сдержать логику исторического процесса хотя бы на день.