Бесплатный фрагмент - Касаться и лететь

Посвящаю

с благодарностью — Ирине Пелих и Марине Стариковой, с нежностью — Зое Лазюк и с бесконечной любовью —
моей дочери Юлии.

Касаться и лететь

Книга первая

«Спросят: как перейти жизнь. Отвечай: как по струне пропасть — красиво, бережно и стремительно».

Николай Рерих

20 февраля 1984

Ничего особенного ты и не спросил. Самый простой вопрос в мире, на который мы даем мгновенный ответ с раннего детства. Внезапно вместо того, чтобы быстро ответить, я задумалась. Вдруг поняла, что прожитые годы, успехи, падения и даже развод перестали иметь ко мне отношение. Время показало ноль часов ноль минут, и моя жизнь стартовала в этот момент:

— Какое это имеет значение? Подбери что-нибудь…

— Виктория.

— Помпезно и претенциозно. Будь проще.

— Маша?

— Хорошо.

— Даша.

— Да.

— Паша?

— А это мне не нравится.

— Даша, тебе сколько лет?

— Двадцать один с половиной.

— Неправда. Все мои женщины старше меня.

Не считая нужным с чем-либо спорить, я поняла, что в этой новой жизни, или, вернее с той секунды, когда я наконец-то начала жить, нет места ни лжи, ни притворству. Любое неестественное движение или притворство будут выглядеть фальшивой и кричащей безвкусицей.

— Маша, ты хочешь меня о чем-то спросить?

— Нет. У меня чувство, что я тебя давно знаю.

— Как минимум пять лет. Это будет очень пошло, если я приглашу тебя в гостиницу?

— Очень. Пошли.

— Я должен задать тебе вопрос?

— Я была замужем.

Время от времени ты смотрел на меня, как будто прощаясь. А уже через минуту заливался смехом бесконечно счастливого человека: «Откуда ты взялась на мою голову?» В эти слова ты вкладывал сумасшедшую силу сексуального влечения молодости, которой невозможно было дать выход с желаемой частотой, ибо плотный график режиссерской мастерской Зиновия Корогодского не предусматривал время на утоление страсти. Ты вдруг прилип взглядом к витрине магазина игрушек на Васильевском острове.

— Тебе что-то нужно купить?

— Кукольную детскую коляску. Две.

— У тебя есть дети?

— Двое. По четыре с половиной года.

Город вдруг стал серым, вытянувшись и заострившись даже в том месте, где раньше были круглые купола. Стало трудно дышать. Мы зашли в метро.

23 февраля 1984 года.

На третье утро, открыв глаза, ты сразу же сказал:

— Тебе пора уходить.

Безжизненным, бесчувственным и бессловесным, бесформенным сгустком безысходности я перетекла на другой конец Питера в свою постель. Через пять часов Марина нашла меня закованную в боль и слезы.

— Чего ревешь?

— Он завтра улетает.

— Тогда еще несколько часов с ним — это счастье. Вставай.

Марина вырвала меня из океана слез, заслужив мою пожизненную благодарность за этот поступок. Превозмогая всемирное земное тяготение, я встала с постели. Проделав бесконечно длинный путь в пять этажей сплошных ступенек, я спустилась в душ. Через полчаса вышла на Московский проспект. Мы с тобой одновременно вошли в станцию метро «Московская». Я на вход, ты на выход. Я поехала к тебе в гостиницу и сидела под дверью пять часов. Если бы в мире в этот момент проходил чемпионат по верности среди собак, они бы единогласно отдали мне первое место. Каждая секунда мучительно выталкивалась в вечность. Так, как я, в тот момент тебя никто никогда не ждал. Через пять часов и пять минут пришел твой друг Саша Гребенкин, и на мой вопрос, где ты, ответил:

— Пять минут назад он взлетел.

Расстояние в 3400 км стремительно увеличивалось между нами. Потом ты скажешь, как ждал меня в аэропорту, загадал, что если я приду… Откуда-то доносился голос Саши:

— Ничего, он прилетит осенью, вы встретитесь… Нет, он не женат. Он ушел от жены к другой женщине, у нее тоже девочка того же возраста, как его дочь.

На следующее утро, провожая твоего друга, в аэропорту я пообещала уверенно:

— Я прилечу к нему. Продам последние джинсы и прилечу.

Постоянное недомогание перешло во что-то большее. Температура мешала ходить на занятия, репетировать. Можно было бы, конечно, все свалить на любовь и невозможность дышать после твоего отъезда, но все-таки я пошла к врачу.

Жуткие участковые врачи студенческих общежитий. Терапевтом был сорокалетний мужик женоподобного вида с обтекаемой фигурой в форме картофеля и несложившейся личной жизнью. На приемах самое большое значение он придавал тщательному исследованию девичьей груди на предмет возникновения опухоли. После удовлетворения сенсорных и зрительных потребностей, освобождение от занятий выписывалось легко. Брезгливость мешала мне записаться к нему на прием. Из всех вариантов я выбрала максимально неверный и обратилась к участковому гинекологу. Все-таки женщина. Мои симптомы врача не заинтересовали, она сразу же мне дала направление в вендиспансер.

— Знаю я вас. Общага. Понаехали. Начинать будем отсюда. Если мы исключим гонорею, можно обследовать дальше.

Презумпция невиновности для студенток отсутствовала. Все мы были для этой садистки проститутками, во чтобы то ни стало желающими остаться в Питере. Оглушенная стыдом от ее обвинений, сжавшись комком на ледяном столе, я сдала анализы и услышала, что результат я получу по почте через две недели. Опять ощутила бесконечное одиночество, как четыре года назад, когда от невозможности изменить условия жизни, от собственного бессилия и усталости я хотела уйти тихо, не оставив даже записки. Но, вернувшись в сознание через три дня и потратив несколько дней на то, чтобы выучить слово «реанимация», и несколько недель на то, чтобы опять научиться ходить, я дала себе слово — никогда не делать этого еще раз. Если меня один раз вернули, значит, мое место — здесь.

Я ходила по улицам, борясь с непреодолимым желанием подойти к первому встречному и рассказать о точившей меня боли потери, о невозможности прожить без тебя в мире и секунды, несправедливости разлуки. Разделить переполнявшее меня отчаяние было не с кем. Каждый день, возвращаясь из института, я проходила по ледяному Невскому проспекту. Беспощадный ветер отрезал меня от редких прохожих, оставляя одну в городе. Однажды, поздним вечером, ноги сами привели меня к лавре Александра Невского. Меня, атеистку в трех поколениях, никогда даже не задумывавшуюся об устройстве и смысле жизни, привела в храм невозможность жить без тебя. И разделить эту боль я не могла ни с кем, кроме Бога. Я открыла тяжелую дверь полутемного храма и вошла внутрь. В гулкой пустоте я опустилась на скамеечку, устав после долгого пути и одиночества. Наконец-то мне было кому рассказать, что на Земле исчезло солнце, и нет свежего воздуха. Я понимала, что у меня нет права пытаться что-либо изменить и повлиять на твой выбор. Никакой надежды на то, что мы будем когда-либо вместе, не было. Лишь обреченность и ясное понимание того, что случившееся со мной необратимо. Впервые пришло понятие «навсегда».

— Господи, если тебе надо его забрать у меня — возьми его, но не допусти того, чтобы он возненавидел те дни, что провел со мной.

Молитва и просьба моя была настолько простой и искренней, что была услышана сразу же. Но! Никогда ни о чем не просите… ибо вы не ведаете, что творите… Я не обратила внимания на то, какую цену пообещала. Как легко я тебя отдала, навсегда, в никуда. Анализы пришли, конечно же, хорошие (иначе и быть не могло). Обидевшись на гинеколога за нанесенное оскорбление, на прием я больше не пошла, и в день стипендии купила билет на самолет. Непоправимо счастливая я села в тот же вечер в ТУ-134 с температурой тела в сорок градусов и сильной лихорадкой от почечной инфекции. На свете ничего не имело значения, кроме встречи с тобой.

---

14 марта 1983 года

Я искала тебя в миллионном городе. Во Дворце Культуры, где ты работал, вахтерши зло отвечали, что адресов и домов у тебя теперь много. Я знала твою фамилию, имя, отчество и год рождения. В отделении милиции надо мной смеялись до истерики.

— Такой человек не прописан. А что, обещал на тебе жениться?..

На третий день я услышала твой адрес в телефонной трубке, произнесенный ровным и спокойным голосом Саши. Я искала тебя по всему городу, а ты жил в трех минутах ходьбы от того места, где я остановилась. Помню, как удивил меня крючок для сумки на двери, за которой ты жил. В доме, где я выросла, об удобствах и уюте никто не думал. Долго не решалась позвонить, слушая, как маленькая девочка за дверью пела собственные песенки для любимой мамы. Понимание того, что мне в эту жизнь нельзя, никогда не исчезало и не притуплялось. Веселый голос маленькой Ани я помню и сегодня. После счастливого лица и голоса твоей женщины появился и ты.

— Потрясающе. Когда ты улетаешь?

Уже двадцать лет у меня в памяти эти два предложения. В них суть твоего отношения ко мне. Там, на лестничной площадке, со страшным треском разбились мои последние иллюзии. Выйдя из твоего подъезда, я нашла ближайшее почтовое отделение и отбила Марине телеграмму: «Все очень просто. Сказки — обман». Но рейса на Питер в этот день не было. Я прожила в твоем суровом городе лишний день.

— Женя, познакомься, — это Маша. Клаша прилетела из Ленинграда. Это очень поэтично — летать. Даша — поэт.

— А каким именем он назовет вас в следующий раз?

— Осталось только одно — Паша.

— Евгений, скажи, а к тебе девушки из Питера часто летают?

Внезапно ты замирал на месте, становясь настолько серьезным и близким, что на какое-то мгновение мы с тобой перемещались в другой мир, где нет необходимости в вопросах и ответах.

— Я мечтал встретить такую, как ты, всю жизнь. Встретил и растерялся…

И уже через секунду твои ноги в лыжных ботинках за двенадцать рублей, поддавшись льющейся с радиостанции мелодии, точно рисуют танго. Руки бесстыдно скользят по телу воображаемой партнерши, а все присутствующие заворожено смотрят на твое счастливое лицо.

— Машка, мы так и будем вести фригидное существование?

— А что такое фригидное?

— Это когда люди, Даша, живут между прошлым и будущим.

— Я похожа на идиотку?

— Нет, Клавдия, ты похожа на женщину, которая любит джаз.

— А что такое джаз?..

— Я люблю тебя, Маша.

— Это будет всегда?

— Нет.

— Почему?

— Потому что потом мы станем старыми, и все кончится.

На следующий день после возвращения в Питер меня забрали в больницу «Скорой помощи», где в коридорах медленно умирали всеми забытые питерские старушки. Кровотечение. Выкидыш. Острое воспаление почек. На две недели я погрузилась в сладостный мир снотворного, где не было тебя. Перед каждым уколом меня будили, чтобы во сне я не испугалась. Как будто, потеряв тебя, я могу чего-то еще испугаться. Питание шло через капельницу, а сердобольный врач гонял сестричек, если они не заваривали каждый день для меня на кухне свежие «медвежьи ушки». Через три недели меня выписали. Суровая тетя-врач, пригласив меня в ординаторскую, неожиданно сказала, что я ей нравлюсь, так как ни разу ни на что не пожаловалась, ничего не попросила. Назойливые пациенты хотели выздороветь. Я ничего, кроме тебя, не хотела. У нас в режиссерской группе была студентка Леночка. Она была хозяйственной, экономной и легко одалживала студентам деньги до стипендии. А еще она чудесно стригла. Меня всегда гнала прочь.

— Уходи! Длинные волосы стричь не буду.

Из больницы я пришла сразу к ней.

— Стриги, а то опять улечу.

Леночка подстригла меня, не сказав ни одного слова. Из зеркала на меня смотрел худой ежик с синими грустными глазами.

— А теперь дай мне денег на билет.

Молча, она протянула мне сто рублей.

Самолет прилетал в три утра. Первым шестичасовым автобусом я добралась до центра города. К тебе было рано. Одета я была неправильно. В Питере была весна. Апрель. +14. У вас тоже 14, но минус. Я шла по непроснувшемуся городу. От осознания твоего соседства радость захлестывала меня, мороз отступал, и я не видела хмурых взглядов тех, кто начинал свое рабочее утро. Ты был рядом, встреча была неизбежна. Все остальное не имело значения. Просыпающийся свет в окошках барабанил радостный ритм. Люди даже не подозревают, как им повезло жить рядом с тобой. И я думала о том, что и мне сейчас выпало такое же счастье видеть тебя. Мое ожидание случайной встречи с тобой на этих улицах стало оправданным. Сегодня, представляя себе абсолютное счастье, я закрываю глаза и вспоминаю это утро. Свободная, с растекающейся улыбкой, я мерила длинными ногами в позаимствованных у однокурсницы голубых замшевых сапогах зарождение нового дня в твоем городе. Вся, безусловно, счастливая жизнь была впереди. Я знала, что сказать тебе, чтобы мы не пропустили единственно данным нам двоим шанс. Я любила и была тобой любима. Я была всесильна и бессмертна. Я ликовала от радости. В десять часов я увидела тебя.

— Ты некстати, моя женщина беременна.

Мне стало вдруг очень холодно, и я сняла шапку. Позднее, после рождения твоей дочери, я подсчитала, что у меня срок был на пять дней больше.

— Ты зря подстриглась.

День был черным-черным… Захлопнулись все двери разом.

— Я никого не люблю. Я хочу вернуться к первой жене.

— Вернись.

— Уже поздно.

— А почему вы расстались?

— Очень любили друг друга. Ревновали очень. Много глупостей… Уже не поправить.

Мы ехали в троллейбусе, который шел к твоему дому. Стоял поздний вечер, на улицах давно исчезли случайные прохожие, остался только мороз и кромешная тьма.

— Железнодорожный вокзал. Тебе выходить.

Безмолвно вышла, отчетливо понимая, что твоя остановка — следующая. Тебе удобно вытолкнуть меня в ночь. Ты тревожился в тот вечер только за себя. У тебя осталась еще одна остановка, чтобы забыть обо мне и с повинной головой войти в квартиру беременной женщины. Большую квартиру со сталинскими потолками и прочными, необходимыми связями будущей тещи. Спустя двенадцать лет ты станешь знаменитым режиссером, твой талант будет признан. В одном из твоих интервью я прочту: «Счастье — это то, что ты боишься потерять. У меня гипертрофированное чувство ответственности за близких людей». И хотя близкой тебе я никогда не была, эти слова сразу напомнят мне о той ночи, которую я проревела на вокзале. Уже под утро ко мне подсел мускулистый симпатяга и стал уговаривать поехать с ним на БАМ.

— Да у нас там красивых девчонок знаешь, как ценят. Они никогда не плачут. Выходи за меня.

Наутро я улетала из твоего города. В аэропорту стало плохо с сердцем. Только через пять лет я узнаю, что проблемы врожденные. Доктор в медпункте задавал дежурные вопросы:

— В командировке?

— Нет, прилетала из Питера к человеку, которого люблю.

— А он?

— Очень просил, чтобы больше не прилетала.

— А ты все равно прилетай, это же ТЕБЕ нужно.

И заменил приготовленную ампулу флаконом валерьянки. От любви не умирают.

16 апреля 1984 года.

При взлете самолета я дала себе очередную клятву, что больше этот город я не увижу никогда. Сидящий в соседнем кресле грузин средних лет выразительно удивлялся моей способности беспрерывно реветь, заливая грусть валерьянкой. Он предложил свой выход — долететь до Тбилиси и прожить остаток жизни с ним в любви и согласии. По древним грузинским обычаям на могиле пишут не дату рождения, а дату начала счастливой жизни. В качестве спутника (в моей новой жизни) он уверенно предложил себя. Я объяснила, что первая дата для написания на могилке у меня уже есть. Величественная красота северной столицы остужала боль, усмиряла гнев и нетерпимость. Мраморный холод Родена в Эрмитаже убеждал в торжестве любви и красоты, перед которыми отступала суетность и неустроенность отдельной человеческой жизни. Расстояние более чем в три тысячи километров не помешало мне услышать, как в твоей жизни второй раз прозвучал марш Мендельсона. Я поделилась с Мариной. Она смотрела непонимающе.

— Женился. И что?

— Значит, он ЕЕ любит.

— Ничего это не значит. Любил бы ее — тебя бы в его жизни не было.

Бывает ли любовь с первого взгляда и до последнего мгновения? Когда ты появился в дверном проеме ленинградского Дворца искусств, у меня была уверенность, что прожектора ударили в хрустальные люстры, и от блеска спрятаться некуда. Я встретилась с тобой, чтобы никогда не расстаться. Если бы на Невском погасли все фонари, а во Вселенной не осталось бы ни одной свечи, я бы этого не заметила, потому что на Земле хватило бы света от тебя. Через два дня мое сумасшедшее опьянение нарушил твой голос:

— Как тебя зовут?

— Какое это имеет значение? Подбери что-нибудь.

Мои представления о жизни строились исключительно на знании русской и зарубежной литературы. Если беременна, то должен жениться. Чужого мужа я должна забыть. Навсегда и безропотно влюбилась в джаз. Лучший джазовый пианист нашего курса обладал обаятельной улыбкой и мягкими манерами. Отсутствие принципов и морали не мешали ему жить. Он употреблял наркотики и брезгливо относился к тем, кто спасался алкоголем. Судьба подарила ему волшебные пальцы, которые без труда извлекали любые звуки из инструмента, превращая их в чувства. Он был рабом одной женщины — Музыки. Многочисленные поклонницы жадно и терпеливо заглатывали наживку, ожидая своей очереди на близость с ним. Почему он позволял мне приходить в любое время дня и ночи, перебивать всех и вся? Я подводила его к ближайшему инструменту и заставлять часами играть. Мы никогда не разговаривали, в темноте классов он играл — я слушала. Джаз стал моим единственным собеседником, с которым мы не спорили о тебе. Понимание, одиночество и очень много глаголов, которые начинаются с приставки «не» — объединяли нас. Не только этот пианист, многие в то время подчинялись моему напору беспричинно и беспрекословно. Удивляясь полному равнодушию вместо ожидаемой ответной благодарности. Никто не имел значения. Отношения, влюбленности и даже предложения выйти замуж сминались моим смехом, как бульдозером. Хроническое нежелание есть и спать совсем не украшало мою и без того астеническую натуру. По законам логики я оказалась в кабинете психиатра.

Врач был молодой, удовольствие от выполнения своего профессионального долга он еще не научился получать, но уже понял, что денежную компенсацию от меня за свою любезность тоже не получит. Он выслушал меня с вежливой скукой в глазах. Ничего нового про этот мир он не узнал.

— Вы должны взять академический отпуск на год. С творческими людьми это случается… Мы определим вас в дневной стационар на Васильевском острове, поскольку вы рекомендованы профессором Виктором Васильевичем Бойко. Вы будете в дневном стационаре до обеда. Процедуры, уколы. Потом прогулки на свежем воздухе. Через год вернетесь в институт.

— У меня сессия начинается.

— Ни в коем случае. Перенапряжение противопоказано.

Я пошла сдавать сессию. Завалила первый экзамен. Сразу же в мою комнату влетел староста. Декан уже договорился о пересдаче. После первой отличной сессии такой удар по картине успеваемости курса. Получив разрешение на досрочную сдачу экзаменов и заработав свои пятерки, уже через неделю я была в Адлере на трудовом семестре. Работа художественным руководителем в пионерском лагере не мешала получению ровного и красивого загара, который в свою очередь не оставлял спокойным местное мужское население. На предостережения Марины я даже не отвечала. Как в плохом фильме, если быстро бежать, не разбирая дороги… Закончилось, как и полагается, печально. Боль от твоего отсутствия, ощущаемая ежесекундно, заглушала все остальные чувства, включая инстинкт самосохранения.

— Если не будешь делать это сама, то позову друзей, а потом мы тебя закопаем, и никто тебя здесь не найдет…

Обступавшие нас вековые кипарисы молчаливо подтвердили серьезность намерений и отвернулись из сострадания. Потом меня довезли на машине до железнодорожной станции, бросив напоследок: «Извини», которое, как ни странно, звучало искренне. И жирная потная физиономия местного милиционера с лицом кавказской национальности: «Вы, ленинградки, сами, кого хочешь, изнасилуете. Заявлять она пришла». Несмотря на то, что билетов из Адлера не было на месяц вперед, едва взглянув на меня, кассирша сразу же дала спасительную картонку на третью полку. Свернувшись в комок и не шевельнувшись за сутки ни разу, я доехала до города, где жил мой бывший муж. За надежной дверью стильного дома, выстроенного его руками по собственному проекту, где каждая полочка была сделана под мой рост и по последнему слову европейского дизайна, я провела оставшиеся два летних месяца, ни с кем не видясь и не разговаривая. Он умел не спрашивать, у меня всегда было право не рассказывать.

Перед отъездом (от большого ума!) мы пили сухое вино за здоровье третьего, которого я увозила в своем теле с собой.

Бывший муж спрашивал в письмах о моем решении. Слова «аборт» и «убийство» были равнозначны по смыслу для меня всегда. Ребенок был неожиданным, желанным, самым щедрым подарком от Бога и судьбы. На уговоры подруги сделать аборт и письма мужа с предложением бросить учебу и приехать жить к нему я не отвечала. Старалась сбить ранний токсикоз наспех купленными апельсинами в киоске у станции метро во время ежедневной утренней пробежки в институт с постоянным риском опоздания. Между зачетами, лекциями и индивидуальными занятиями я легко перескочила от токсикоза к постоянному чувству голода, которое удовлетворить было нечем, да и не на что. 31 декабря я уходила сдавать последний зачет. Токсикоз уже прошел, и все время хотелось есть. Вероятно, я всегда ела больше, чем моя Марина, с которой мы складывали деньги на питание и продукты пополам уже второй год совместной жизни в комнате. В тот день она улетала к родственникам на каникулы и спросила, можно ли забрать с собой зеленый горошек к новогоднему столу. «Конечно», — сказала я и радостно расцеловалась с подругой на прощание. Вернувшись после зачета в десять вечера 31 декабря, я не обнаружила в комнате ни денег в общей кассе, ни чего-либо съедобного. Беременные реагируют на происходящее совсем не так, как обычные люди. На мой вой прибежали соседки. Вытерли мои слезы, усадили за стол и накормили курицей в праздничном костюме из яблок. А первого января они помогли мне перенести вещи в соседнюю комнату. Марина ушла в прошлое.

Март, 1985

В комнате нас было трое: Надя, Зоя и я. Жили дружно и весело. Надя, натуральная блондинка с фарфоровой кожей, интеллигентная, с безупречной выдержкой и бабушкой, живущей в Пушкине. Поздний вечер. Мы сидим за столом уже давно. Вдруг Надя подпрыгивает.

— У меня «Красная Стрела» к Сереженьке через два часа, а я еще не похудела. Срочно сажусь на диету.

— Похудеешь в поезде.

Вдруг выясняется, что Наде ехать на свидание в Москву в январе месяце нужно исключительно в болоньевом плаще. Потому что он новый, из «Березки» и безупречно сидит. Он еще и черный, а черное стройнит и делает более загадочной. Руководствуясь остатками здравого смысла, наши руки натягивают на Надю теплый свитер под непродуваемый плащ. Счастливая, она улетает на «Красной стреле» туда, где царит вечная весна, а мы провожаем ее любящими глазами.

Проводив Надю в Москву, мы с Зоей на следующий день узнаем, что первого февраля ты (ТЫ!) приезжаешь в Москву на сессию в Щукинское училище. Вопроса: «Ехать — не ехать?» — просто не стоит. Заботливая Зоя не отпускает одну свою беременную подружку, и мы едем вместе. Решаем вопрос о том, как правильно выглядеть на шестом месяце беременности. Я не должна ничем отличаться от той, которую ты видел десять месяцев назад. Придирчивые глаза Зои цепко выбирают джинсы из снесенных студентками со всего этажа. Единственно правильными оказываются джинсы-бананы, которые вместе с высокими ботинками на липучках дают нужный эффект. Сверху длинный и толстый свитер убивает последние сомнения — фигура та же. Голубая куртка в тон глаз открывает только ноги, а уж к ногам нет претензий и сегодня. Потом мы, как сумасшедшие, впрыгиваем в отходящий на Москву поезд. Мне трудно отдышаться, я сползаю на пол. Зоя, заметив недовольный взгляд проводницы, быстро докладывает о том, что я нахожусь в интересном положении. Проводница, спросив о сроке, с расширенными от ужаса глазами несет мне в тамбур, где я так и сижу на полу, стакан воды. Мы все уверены, что роды принять она не готова. Мы все время хохочем. Хохочем, снимая жуткую комнатенку на Коломенском, заплатив за нее, как за отдельное жилье в центре, целое состояние. Хохочем, встречая все авиарейсы, прилетающие из твоего города первого февраля в разные столичные аэропорты, умело перескакивая с метро на электрички. Мы умираем от смеха, понимая, что вручить цветы по прибытии так никому и не удастся. Ты с Сашей приехал из экономии на поезде, подарив соседям по купе неделю радости общения с тобой. Увидев тебя, мы смеяться перестаем…

— У меня родилась мировая девка. Наташа. Глазищи. У нее со мной — одно лицо. Тебе когда рожать? На мой день рождения никак не успеешь? Но хотя бы назови его моим именем. Мне некогда…

Зоя говорит с тобой резко, не скрывая неприязни к тебе и боли за меня. Спустя месяц, получив стипендию, Зоя с Надей опять едут в Москву на премьеру спектакля в театр Марка Захарова. Мы смеемся, чеховские «Три сестры» из одной комнаты общежития все время рвутся: «В Москву! В Москву!» Я прошу Зою сходить в Щуку и передать для тебя деньги. Зная тебя, догадываюсь, что деньги давно кончились, а выпить хочется по-прежнему. Зоя, не пощадив чувств беременной подруги, с горечью высказывает мне все, что думает. Но деньги тебе передает. Вернувшись в Ленинград, она говорит с горечью:

— Я спросила у него, любит ли он кого-то.

— Дочь он свою младшую любит.

— Сказал, что есть человек, к которому и он летает.

— Правда?

— Он врет. Такие не летают.

Через неделю от тебя приходит короткое письмо. «Ты всегда была изобретательна в способах унизить меня. Не жди, не встану в позу оскорбленного. Просто стыдно и все. Будь здорова. Ты обязательно найдешь себе хорошего парня. Ты этого достойна». Оставшиеся до родов месяцы, в одиночестве, обнимая свой живот, я вспоминала нашу встречу. Тогда я страдала от того, что я не с тобой и совсем не понимала, что на этом свете я уже не одна. Моя главная любовь, самая большая радость и награда, смысл моей жизни — уже наблюдала за мной изнутри.

Сентябрь, 1986

После академического отпуска с годовалой дочкой я вернулась на очное отделение в институт. Мама сообщила, что помогать мне не собирается, так как у меня есть муж. С мужем мы развелись в 1981 году, за четыре года до рождения дочки, сохранив дружеские и сексуальные отношения. Жить вместе долго мы не могли. Он подавлял меня, превращая за короткий срок в свою тень. Он был обеспеченным человеком, работая в нескольких местах художником-дизайнером. У него был дом, который он выстроил своими руками, машина, и в голодное перестроечное время наш холодильник был всегда заполнен продуктами. Мне оставалось быть его женой. Ни на что большее я претендовать не могла. Политика была неизменной. Обеспечивая меня материально, он не понимал, что же еще его жене может быть нужно:

— Ты хочешь праздника восьмого марта? Сделай все седьмого и отдыхай.

Дочка родилась и провела в доме моего бывшего мужа первый год своей жизни. Он был против того, чтобы я продолжала учебу, и дал мне две недели на то, чтобы перевестись на заочное отделение. Я ушла, не оглядываясь, погрузив дочку в летнюю коляску и набив спортивную сумку детскими колготками и теплыми костюмчиками. Уже на вокзале мы дополнили свой багаж роскошным оранжевым горшком в форме бегемота. Дочке бегемот поначалу не понравился, но, быстро поняв, что неудобства в ее крошечной жизни только начинаются, она сделала красочного зверя своим другом.

Мой астенический вид перешел в остро дистрофический, и при росте 175 сантиметров вес упал до сорока восьми килограммов. Из общежития гнали: с детьми жить было нельзя. Проживание с детьми было разрешено лишь через год. Каждой мамочке дали по отдельной комнате после того, как доведенная до отчаяния студентка выбросилась из окна вместе с грудным ребенком. Она повисла на дереве и осталась жива, а ребенок разбился. Я пыталась найти выход. На Площади Мира сдавали квартиры. Стоял петербургский беспощадно-промозглый вечер. В сентябре рано темнело, делая серые здания на площади угрюмыми и безучастными. Моя кроха покорно сидела в продуваемой всеми ветрами коляске. Рынок жилья представлял собой достаточно мрачное зрелище. Владельцев лишней жилплощади было явно меньше, чем нуждающихся в ней. Поэтому я ощущала себя лошадью, которой только что в зубы не заглянули. Тетеньки, завидев коляску, сквозили взглядом мимо меня. В конце концов, возле меня остановился мужичонка жалкого и неухоженного вида. Он искал себе квартирантку, которая при незначительной квартплате оказывала бы ему и все остальные услуги. Ребенок бы служил гарантией ее ежевечернего присутствия. Откровенный в своей циничности, плохо зарабатывающий, ущербный мужик около пятидесяти лет. И я была почти согласна, поскольку, куда бы я ни поворачивалась в тот момент — кругом были глухие стены. Не любя себя в то время, я безумно любила свою дочку. Это нас и спасло. Когда наконец место в яслях мной было выхожено и выпрошено, — мы с крохой зашли в размещенную в подвальном помещении ясельную группу. На крошечных стульчиках неподвижно сидела группа закутанных бледных маленьких питерских старичков.

— Вообще-то у нас двадцать детей. Но сегодня только шесть — остальные болеют.

— Она у меня просится на горшок.

— Не имеет значения. У нас никто не просится.

В переговорной кабине междугороднего телефона я умоляла маму взять дочь на полтора месяца. А там я что-нибудь придумаю. Мама забрала внучку после двухмесячного петербургского заточения в яблочный белгородский край.

На моих руках хватит пальцев, чтобы перечислить, сколько раз за свою жизнь я обращалась за помощью к Богу. Доведенная до полного отчаяния, в ту ночь я просила сил не для себя, а чтобы хватило их вырастить дочку. Окончить институт, получить работу и обеспечить ребенка. Обессиленная за ночь, утром я зашла к Мастеру на индивидуальные занятия по режиссуре. С порога сообщила, что институт я оставляю, так как совместить роли матери и студентки не представляю возможным. Валентин Михайлович Ковалевский, ленинградец, сын русского офицера, человек глубокой порядочности. Он был женат на красавице-актрисе старше его по возрасту. Роскошная блондинка с фиалковыми глазами была капризной и манерной от уверенности в безграничной любви своего мужа. Детей у них не было. В то утро Валентин Михайлович нашел для меня особые слова. Они потом не один раз спасали меня.

— Ты — русский человек. А русские люди всегда помогут друг другу. Иди, устраивай свои дела. Я добьюсь для тебя любого расписания. Разрешения на кафедре ставить преддипломный спектакль в твоем городе, чтобы ты смогла быть с дочерью.

Он действительно сделал для меня все, что обещал. С этого момента я всегда чувствовала его отцовскую заботу, которой мне так не хватало после гибели папы. Я вытащила себя ноябрьским полуднем из учебного корпуса и начала медленное движение от Исаакиевской площади к площади Мира. А там неохотно втиснулась в вагон метро. Мне хотелось никогда не добраться до дверей своей комнаты, и я прилагала все усилия, чтобы преодолевать это расстояние как можно дольше. Вахтерша, которую мы называли «Ягодкой» за вредность, окликнула меня. Оглядывая с придирчивой ненавистью, она сообщила, что гость, ожидающий в комнате, должен покинуть общежитие до 22:00.

— У меня гость?

— Да. Вот паспорт.

Я смотрела на фотографию, на фамилию, и сознание отказывалось принять то, что я видела. На меня смотрел Ты! Это был день, с которого я начала верить в чудеса. 10 ноября 1986 года. Ты ждал моего прихода несколько часов. Бесконечно пил и пил чай с Надей и Зоей, которые сильно переживали за меня и оттого очень тебя не любили. И я отчетливо помню, как влетела в комнату, и твой взгляд, и потом каждую секунду из двадцати одного дня, которые ты провел со мной в тот приезд. Мне было жаль тратить время не только на сон и еду, но даже на дыхание, так как оно отвлекало меня от тебя. Я впитывала близость с тобой каждой клеточкой, понимая, что моя просьба была услышана, и мне дано это время в виде исключения, чтобы напитаться силой на целую жизнь без тебя, которая ждала меня впереди. В день твоего отъезда горький комок в моем горле никак не сглатывался. Я не могла говорить и старалась не разреветься. Когда до выхода в аэропорт остался час — ты взорвался.

— Я никуда не поеду. Кто меня там ждет? У меня там кроме халата нет ничего. Я останусь с тобой и буду счастлив. Я буду жить за этим шкафом. Буду работать официантом, проституткам в барах водку подносить. Но я буду с тобой. Я хочу остаться.

Ты смотрел на меня. Я молчала. Внутри меня были острые ледяные иглы, которые нанизывали все мои внутренности, вызывая жгучую боль. Хотела ли я чего-нибудь больше, чем быть с тобою рядом? Чего мне стоило в тот момент не шагнуть к тебе, не обнять тебя, не попытаться стать счастливой. Ты ждал моего ответа. Напротив меня стояла твоя маленькая дочь. Я боялась смотреть ей в глаза. За ней стояли твоя старшая и приемная дочки, за ними жены… Они все имели право на твое возвращение. У меня этого права никогда не было. Моя судьба с циничной улыбкой вытянулась у тебя за спиной, не сомневаясь в том, что произойдет в следующую минуту. Из резинового рта я с трудом выдавила:

— Нам пора в аэропорт.

Ты лег в одежде на кровать и стал рассматривать потолок. Не отрывая застывшего взгляда от лампочки, ты невыразительно сказал:

— Ты не провожай меня до аэропорта. Давай здесь простимся.

Сразу после этих слов ты взял вещи и молча вышел из комнаты. Меня с закушенной подушкой в зубах через какое-то время найдет Зоя. И закричит:

— Что же ты с собой делаешь?

Спустя много лет после нашей встречи я наконец-то спрошу тебя:

— А как ты ко мне относишься?

— Как к своему детству, Маша.

Переболев болезнями ненависти, эгоизма, разочарования, я научилась видеть в своей судьбе лишь счастливые мгновения становления и взросления. Встретившись с тобой, я взлетела на невиданную высоту. Падение было болезненным. Но лишь благодаря ему я научилась жить, ничего не боясь. Падая — вставать. Зная, что такое счастье, на меньшее уже не соглашалась, поэтому и хватило сил выстроить дорогу в небо, научиться летать, наполняя светом встречи с тобой каждый прожитый день. Касаться и лететь! Из картонных билетов на поезд в Москву и на самолет в твой город я выстроила игрушечный многоэтажный домик, где поселилась моя надежда. Я жила от встречи к встрече, обесценивая время между ними. Четыре года я ездила и летала, чтобы провести с тобой несколько мгновений, день, два. Моя наивная школьная вера в то, что два путника, выйдя из пункта А и В, встретятся обязательно, — со временем растаяла в море реальности. Пришло понимание того, что две судьбы, стремительно развиваясь во времени, не обязательно должны пересечься. Я пыталась найти логичный ответ на вопрос, почему же я выбрала именно тебя. Ответа не было. Никто в этой жизни не делал меня настолько счастливой и настолько несчастной, причем без всякого труда и за считанные мгновения… Я отказываюсь определять, чего же было больше. Острота чувств очень часто набирала несовместимые с жизнью высоты.

27 декабря 1986 года

Из твоего письма.

«…там за шкафом живет сверчок — не сверчок, а такое умное существо, которое умеет очень сильно любить. Но если „оно“ и дальше так будет любить (а следовательно, умнеть: примечание автора для молодой матери, стремящейся остаться в девках), то скоро и этот недостаток превратится в слона и с криком: ” Довольно плодить несчастное население несчастной планеты», — пристроится в хвост пролетающей мимо кометы 98321484 и, пользуясь разряженной атмосферой, уйдет за горизонт в поисках иной, более человечной морали…

Когда я шел по кромке Дворцового моста, накалывая на шпиль Адмиралтейства и Петропавловской Крепости поочередно свой жадный и жирный глаз, я мечтал. В мечтах моих я видел людей в черном и белом, кое-кого в метро. Но все-все, даже те, кто в метро, были в ужасе от того, что умрут и не узнают того чувства, которое испытываю я, общаясь с тобой (пожалуй, сильнее я сказать не могу, поэтому заканчиваю на данную тему)…

Все, что наполняло меня в Ленинграде, выброшено на городскую помойку, и даже вороны этого не жрут. А кругом уже почти Новый год! У нас мороз –38С. Скорей бы Новый год. Сидеть у телевизора (ноги в тепле) и пить вино. И сам черт не узнает, о чем я буду думать. А я буду думать! А я буду думать! А я буду думать о тебе… имеется в виду, о нас и об этом, ну… помнишь… от чего это… ну, там — за шкафом…»

Справляя в одиночестве приход 1988 года, я даю себе обещание начать новую счастливую жизнь, где не будет тебя. Через пять недель, не выдержав испытания новым счастьем, я набираю твой номер телефона. В трубке тихий голос:

— Ну, куда ты пропала. Я чуть без тебя не умер. Ехал в поезде и подумал, что больше тебя не услышу. У меня заболело сердце, и я чуть не умер.

20 марта 1987 года

Я прилетела к тебе на премьеру. «Сорок первый». Дом Актера. Первый серьезный спектакль в твоей творческой биографии. Счастливое лицо твоей жены. Рядом значимая теща, две твои дочки с трогательными бантами. Актриса играет, не щадя себя. Нутром чувствую, что она влюблена в тебя по уши, но безответно… Герой не дотягивает. Это старт. Успех придет позже.

— Куда ты делась после спектакля? Я все оббегал. Не для того же ты прилетела, чтобы не прийти на мою премьеру.

— Я вышла из зала первой. Зачем мне было оставаться?

— Но хотя бы в глаза мы могли взглянуть друг другу?

— На тебя было больно смотреть. Ты ликовал от радости. Я почувствовала себя инородной. Бессмысленной. Ты в кольце своих близких и успеха.

— Маша, а я могу быть счастлив без тебя?..

— Я знаю, что ты отмечал премьеру у себя дома. Мне хотелось зайти в подъезд и выброситься из окна…

— Тогда вообще ничего не надо!!! Если это так, то ничего не нужно. Все. Мы заканчиваем на этом. Достаточно!!!

На следующий день мы прощались в ресторане. Ты с аппетитом съел свою порцию говядины с черносливом. Потом, заметив, что я, как обычно, не притрагиваюсь к еде, умял и мою. Утром я улетала и поэтому ждала каких-то слов, которых быть не могло. Ты увлеченно читал мне фрагменты из сказки Леонида Филатова «Про Федота-стрельца», вкушая удовольствие от понравившихся строчек. Тебя огорчало, что я не разделяю твоей литературной влюбленности. У меня появилось в тот момент чувство, что ты пережидаешь мое присутствие. Мужество изменило мне, и захотелось уйти из иллюзорной жизни в реальность. А на прощание услышать от тебя теплые слова, которые бы грели мою память. В пустом ресторане ты талантливо и вкусно читал стихи Филатова.

Поздно ночью ты ушел от меня. И тут накатило грязное, жадное, мелкое и истеричное, затмившее прошлое, настоящее и будущее. Остались только ярость и желание все уничтожить между нами. Прошедшие три года казались ошибкой идиотки, и возможность обрубить все — единственным спасением. В считанные минуты я оказалась у твоего дома. В светящемся кухонном окне мелькала голова твоей жены, обмотанная полотенцем. Я шагнула без колебания в темноту подъезда.

Ты не знаешь, кто в эту ночь выстелил ступеньки льдом? Я знаю. Не почувствовав боли от падения, я быстро поднялась. Мое длинное белое пальто было залито кровью. Сердобольный частник, не пожалев салона машины, довез меня обратно. Выслушав мой нехитрый рассказ с сочувствием, он категорически отказался взять деньги. За эти годы шрам на подбородке стал едва заметен, но предостережение осталось навсегда.

Апрель 1987

Три дня в Москве пролетели незаметно. Мы попрощались на мартовском Арбате, переполненном солнцем, счастливым ритмом и молодостью. Но через час ты врываешься в комнату. Желая проводить мой поезд, ты сбежал с занятий.

— Машка, иди сюда. Перестань собирать вещи. Сядь ко мне на колени и слушай. Я должен сказать тебе самое важное. Я тебя люблю. Не суетись больше. Я тебя люблю.

Май 1987

Мы стоим на раскаленном солнцем Калининском проспекте.

— Маша. Уезжай и не возвращайся. Мне это не нужно. Неинтересно.

— Я всегда буду любить тебя и через пять, десять и пятнадцать лет.

— Мне это не нужно. Ни сегодня! Ни через пять и пятнадцать лет.

Хорошенькая брюнетка роет землю в нетерпении, ты быстро уходишь к ней, не оглядываясь. Ко мне подходит попрощаться Гребенкин.

— Саша, ты прости, ради бога, все это на твоих глазах.

— Большая любовь рождает большое уважение, запомни это, дорогая. Береги себя.

Июнь 1987

Меня вызывают из аудитории, где вся группа стоит перед сдачей экзамена. На лестнице — ты.

— Умеешь прожить паузу. Хорошая актерская реакция. Не притворяйся, что не знала, что я в Ленинграде.

— Я не знала.

— Не верю.

— Я стараюсь не общаться с теми, кто мог бы мне сказать о том, что ты приехал. Давно в Питере?

— Три дня.

— Три дня, и ты смог ко мне не зайти?

— Как видишь, не смог. Я ждал, что ты сама появишься. Пойдем отсюда.

— У меня экзамен.

— Пойдем. Сдашь в другой раз.

Я никогда не знала, какое развитие наши отношения получат в следующий раз, поэтому всегда мысленно прощалась с тобой навсегда. Резко разворачивалась посредине дороги, стараясь не вцепиться в тебя, отрывая все пуговицы, и уходила, не сказав не единого слова. Я всегда улетала из твоего города навсегда, навсегда ругалась, навсегда оставалась. Сжатость во времени не позволяла спутать мнимое с подлинным, временное с вечностью. Сколько раз за эти годы я как-то выстраивала подобие отношений с другими, училась улыбаться кому-то другому, и вдруг открывалась дверь. Рядом с тобой рассыпались в песок все планы. Того, кто казался близким вчера, я с трудом узнавала на улице. Хорошо зная, что такое боль, я пыталась облегчить чужую, и тем самым еще больше усугубляла ее. Но любому терпению приходит конец, и все приходит в свое время.

29 сентября 1987 года

Подчиняясь гипертрофированному чувству долга Риммы, я притащилась на концерт рок-группы «Авиа». Моей мечте добраться в общежитие до одиннадцати часов — пока не отключат душ — не дано было опять сбыться только благодаря тому, что у моей подруги была совесть. Римма пыталась пробудить и у меня это крепко заснувшее по отношению к учебе чувство. Не щадя мрачных красок, она старательно рисовала картину завтрашнего заседания рок-клуба, где мы должны были обсуждать выступление и этого ростка рок-культуры Ленинграда. Напоминала мне, что именно я председатель студенческого рок-клуба института. Благодаря многолетней практике обладателя «входных» по студенческому билету во все театры города, я, в состоянии глубокого раздражения войдя в концертный зал, безошибочно вычислила два свободных места в четвертом ряду. Абсолютно уверенная в ответе, я дежурно спросила у сидящего с краю упакованного в кожу молодого человека:

— Эти места свободны?

— Да.

Молодой человек ответил растерянно, и нам стало понятно, что он-то ходит в концерт исключительно по купленным билетам с местами. Сразу же после получения ответа мы комфортно разместились в креслах, достали блокноты, сделали наброски по сценографии, чем вызвали еще большее удивление соседа. На этом испытание для него не закончилось. Римма решила заодно провести «социальный опрос» населения во время шоу и стала приставать к нему с вопросами. Я пыталась одернуть подругу, заранее зная, что мои попытки ни к чему не приведут. Молодой человек оказался еще и хорошо воспитан. После финальных непродолжительных аплодисментов он задал вопрос интеллигента — не проводить ли нас. Настал момент моего ликования: я могла хоть чем-то насолить Римме за потраченное впустую время. Поэтому неожиданно для них двоих я открыла рот и сказала единственное слово за весь вечер:

— ДА!!!

Из-под шапки волнистых волос на меня с удивлением смотрели глаза моих будущих сыновей.

Ты дверь ей не открывай

Книга вторая

«Люди уходят от Земли, не думая, что им придется вернуться сюда же».

«В самые трудные дни… считайте, что вы счастливее многих. Будем признательны!»

Н. Рерих

Венеция просыпалась в то утро неохотно, выставляя в узкие проемы улиц дворников и профессиональных нищих. Старушки застывшей сгорбленной скульптурой на фоне блеска бутиков «Guchi» и «Armani» будили щемящее чувство жалости и желание броситься немедленно на помощь. Блуждая по лабиринтам города, окончательно потерявшись и попав в тот же узкий проем, взгляд быстро узнавал знакомую мизансцену. Жизнь, как обычно, превращала трагедию в фарс. Воспоминания о щедро высыпанной помощи в вечно пустой стаканчик вызывали усталую усмешку. Мир скучен и однообразен. Солнце торжественно и неторопливо проливало свет на площадях, скверах, пробираясь в темные улочки, сверкая на кружеве решеток и остриях гондол. Но даже ему не дано было разрезать плотную гладь воды, свято хранящей тайны в неприкосновенности. Великолепие каналов цвета темнеющей бирюзы, притягивая взгляд, обесценивало отдельную человеческую жизнь, не испытывая при этом никакого сожаления. Витиеватая красота Венеции выглядела в то утро нелепо и вычурно, раздражая мое скорбное одиночество. Голуби, равно как и пошлые, доступные по цене для любого туриста, намалеванные акварельки на продажу, были узнаваемой достопримечательностью площади Святого Марка. А Бога в то утро в Базилике не было, он оставил лишь свое размноженное изображение в храме для бесчувственных к чужой религии туристов, заполнивших своей суетливой праздностью намоленное место. Шепот моей молитвы, натыкаясь на ледяной мрамор храма, растворялся в январской сырости. Я шагнула в открытую дверь послеоперационной палаты.

Вторник

Прежними остались глаза и голос. Ко всему остальному нужно было привыкнуть мгновенно, не выдав своих эмоций. Я легко пересекла разделяющие нас годы разлуки и прикоснулась губами к сжигаемому внутренним жаром лицу, в котором спустя шесть часов после операции не было ни кровинки. Она прошептала:

— Ты не пугайся, я в порядке. В субботу мы летим с тобой в Париж.

Казалось, даже на лице Христа, застывшем на католическом распятии на противоположной стене палаты, появилась легкая улыбка сомнения. У меня не было права на подобные чувства.

Мы не общались шестнадцать лет. Каждая из нас, мысленно обвинив противоположную сторону, ушла, не оглядываясь, своей дорогой. Новости друг о друге, доходившие от общих знакомых, особого волнения в душе не вызывали. Четыре месяца назад я услышала от Нади то, во что невозможно поверить.

— Зоя уже второй год больна.

— Дай мне ее телефон.

Спустя минуту я слышу в трубке родной голос и непонятное мне слово «Pronto». Мы радостно и беззаботно болтаем, как будто не было разрыва, за который успели родиться и вырасти наши дети. Ее простой вопрос оставляет меня в неприкрытой наготе, спрятаться негде — я теряюсь:

— Тебе сказали, что я болею? Ты поэтому звонишь?

— Мы не будем об этом говорить. Я буду в Европе в январе. Заеду к тебе. Хотелось бы увидеть Париж.

— Ты любишь Париж?

— Пока не знаю.

— Это мой самый любимый город на свете. Я полечу с тобой.

Слово «рак» произносится чуть слышно, одними губами. Оно, как неожиданная пощечина, выбивает из нашего сознания и памяти все, что было значимо до этой секунды. Сбивает с ног мгновенной переоценкой прошлого и настоящего. Дар речи потерян, сознание пытается справиться с пониманием смысла услышанного. Привыкнуть невозможно. Потери невосполнимы. На смирение с уходом близких требуются годы, иногда не хватает жизни, и мы искусственно задерживаем в своей памяти ушедших, поддерживая иллюзию их присутствия до собственной смерти, за которой встреча. Болезнь приходит неожиданно, опустошая судьбы, обворовывая семьи, уничтожая будущее. Предновогодняя суета в моем доме прервана твоим звонком. Бравурная музыка наступающего праздника заглушается твоим слабым, уставшим от борьбы, голосом.

— Я больше не могу, мне больно.

В одно мгновение твое дыхание связывает нас накрепко, меняя представление о пространстве. Мир сузился, между Венецией и Калифорнией не осталось даже свободного воздуха. Лишь мое желание остудить твою боль. Я здесь, я рядом — слышишь, Зоя. Новогодняя индейка, разряженная под голубую обезьяну, нелепо замерла в одиночестве на праздничном столе. Торжественность наступающего Нового года растворилась перед ценностью каждого проживаемого мгновения. Сколько человек может вытерпеть? Короткие гудки в телефонной трубке не прервали связь между нами.

Зоя, помнишь, как в детстве? Слепая вера в чудо. Я подую, и все пройдет. Я скоро приеду. Мы накроем с тобой стол и будем праздновать каждый час в этой жизни. Мы сядем вдвоем. Мы будем бесконечно завидовать сами себе, сидящим двадцать лет назад за неуклюжим квадратом простого стола в общежитии, сервированного алюминиевыми вилками. Какими мы были счастливыми. Наш мир был полон романтики, быт более чем прост. Мы купались в сложных переплетениях чувств. Наши недюжинные усилия прилагались не к учебе, не к карьере, не даже к удачному замужеству. Мы хотели быть любимыми. Стипендия немедленно спускалась на новый наряд, который однозначно, раз и навсегда давал понять ему (ЕМУ!), кто первая красавица на свете. А на следующий день мы, не имея денег, питались макаронами и квашенной в тазике капустой до следующей стипендии. Но как мы при этом выглядели. Зоя, как мы выглядели с тобой. Разве лучшие модельеры мира могут теперь нам что-нибудь предложить? Мы так проигрываем сегодня, не имея сшитой тобой юбки из черного бархата, которую делили на троих.

Трое — это Надя, Зоя и я. Вернее, их было уже двое, когда в их жизни появилась я. Надя и Зоя были абсолютно разными. Надя — уравновешенная, воспитанная, скандинавская блондинка. Она была единственным ребенком в своей семье. Защищенность, которую ей дала забота и любовь близких, обусловливали ее спокойствие и неторопливость в отношениях с миром. Спокойная, бесконфликтная, она не теряла самообладания в критические минуты. Только ее глаза из голубых становились темно-серыми, за ними пряталась гроза. Грозы и молнии сверкали в скрытой от постороннего взгляда непростой истории любви. Поворота ключа в замке, одного взгляда было достаточно, чтобы мгновенно понять, что происходит в душе подруги. И после этого мы объединялись двое против одной. Либо для того, чтобы обстоятельно доказывать, что подружка тратит свою жизнь на человека недостойного, либо с блаженными улыбками выслушивали отчет о самом чудном и замечательном мужчине на свете и радостно с этим соглашались.

Зоя была прямолинейна и резка в суждениях. Эмоции перехлестывали ее, и пулеметные обоймы обидных слов достигали всех. Переполненные убийственным юмором, безжалостной уверенностью в своей правоте, они редко кого оставляли равнодушными. Больше всего попадало самым близким подругам. Надя шутливо называла Зою «королевой такта». На Зою многие обижались в то время. Мы как-то вспоминали студенчество с однокурсницей Лидией, сильный характер которой не уживался с колоритными особенностями непосредственной натуры Зои. Неожиданно Лида говорит:

— Ты помнишь белый пиджак Зои?

— А кто же не помнит?

Эффектный пиджак из белого льна Зоя сшила себе на втором курсе. Она относилась к пиджаку настолько любовно и ревностно, что даже пыль не решалась присесть на отпаренные лацканы. Мы с Надей могли на это произведение искусства только осторожно взглянуть. Мысль о примерке была столь же реальна, как выход из комнаты в открытый космос.

— Мы с Зоей возвращались из института по Невскому проспекту. Я рассказывала ей о своем романе с московским телевизионным режиссером, о том, что он меня пригласил на премьеру. Премьера завтра. Я на Невском, он в Москве. Зоя вытащила деньги из кошелька и сказала: «Через двадцать минут поезд уходит с Московского вокзала. Беги скорее, не раздумывай. Выглядишь ты не празднично…» Секунду подумав, она сняла свой знаменитый белый пиджак, протянула его мне и тихо попросила: «Ты только осторожнее, хорошо?» И я побежала. А самое удивительное, что Зоя этой истории не помнит.

Роскошное тело Зои существовало в полной гармонии с огненным характером. Мужчина, встретив Зою, откликнувшись на призывные изгибы девичьей фигурки, увлекающей вожделенный взгляд по манящей линии бедра, сам того не замечая, попадал в роковую ловушку. Погруженный в сладострастный мир сексуальных фантазий, он не имел никакой надежды на скорое освобождение от раздирающих не только его душу желаний. Положение для бедного навсегда определялось как безысходное. Несчастный обрекался на мучения при созерцании невинности, разлитой в голубых глазах. Большой, чувственный рот завершал воздействие на уставший от ожидания мужской организм. Спасения не было. Беда пострадавшего заключалась в том, что характер у Зои, равно как и бедро, был крут. Ее решительная жизненная позиция была несгибаемо проста: только по любви. Зоя ждала большую любовь. Обреченный на неудовлетворение бурных мечтаний мужской глаз уже через короткое время становился жестким, раздражительным, побуждая хозяина к беспощадному отношению к любым промахам Зои. Постоянная боевая готовность к отражению любой атаки, сопротивление напору основного мужского инстинкта, закалили и без того неслабый характер подруги. Иная судьба выпадала тем редким счастливчикам, в которых она влюблялась. Она была готова на все ради любимого — без лимитов, условностей и предрассудков. Но какому мужчине нужен такой дар?

— Зоя, про тебя нужно написать книгу.

— Очень много книг написано про то, как женщины сражаются раком. Но они все такие правильные, скучные и одинаковые. А нужно написать про таких неправильных как я.

— Я напишу.

— Только ты весело про меня напиши.

— Весело?..

И мой голос не спасает даже актерское прошлое.

— Тогда вообще не пиши!

Чай из чернослива дал минутную передышку в послеоперационной лихорадке. Через капельницу втекали жизненные силы.

— Зоя, а как ты жила после того, как мы закончили институт?