Бесплатный фрагмент - Изменяя Игру
Почему битва за освобождение животных так трудна и как мы можем её выиграть
Изменяя игру
Норм Фелпс
Освобождение животных в XXI веке
Полностью пересмотренное и обновленное издание
Когда вы создаете компанию, противостоящую крупным игрокам рынка, вам по определению необходимо конкурентное преимущество. Тратить время на игру, [в которую уже играют гиганты] — и в самом деле пустая трата времени.
— Гэбриэл Вайнберг, «Changing the Game»
Посвящается Пэтти —
наставнице, советчице, подруге, партнёрше
Над книгой работали:
Анна Шастак, перевод
Дима Тсветков, Сергей Разумов, редакция
Ульяна Ульянова, дизайн, вёрстка
Эдуард Вардумян, ответственный за выпуск
LANTERN BOOKS, 2015
ИЛ-МЮЗИК, 2018
«Изменяя игру» — это полностью исправленное, обновлённое и расширенное издание одноимённой книги, выпущенной исключительно в электронном виде издательством Lantern Books в 2013 году. Структура и общий посыл исходного издания были сохранены, при этом внесены следующие важные изменения:
— Сокращены части, посвящённые движениям за социальную справедливость для людей, чтобы сосредоточиться на освобождении животных.
— Добавлены три новые главы (включая новое заключение). Каждая из них обращает внимание на те стороны стратегии освобождения животных, которые не были затронуты в предыдущем издании.
— Обновлены статистика и ссылки, поэтому они актуальны на конец лета 2014 года.
— Весь текст был пересмотрен и претерпел значительные изменения, которые отражают и последние мировые события, и развитие моих собственных взглядов.
Это во многом новая книга, хотя и вобравшая в себя немало из предыдущего электронного издания. Надеюсь, что мои товарищи-активисты и все заинтересованные в защите животных найдут её полезной.
Норм Фелпс
Август 2014
Введение
Нам нужно изменить игру
Может потребоваться вечность, чтобы освободить животных, убеждая весь мир перейти на веганство. Говорить мясоедам «Просто скажите нет» и ждать, пока они, по одному, начнут делать это — дорогая, долгая, трудная и тщетная задача. Если защитники животных продолжат упорно следовать этому пути, то скорее Сизиф поднимет на гору свой камень, чем мы убедим людей на нашей планете отказаться от пристрастия к частям тел мёртвых животных.
При взгляде на достижения защитников животных становится ясно, что попытки освободить животных, убеждая всех перейти на веганство, не приносят плодов. Опросы, которые время от времени проводит независимая фирма Harris Interactive, показывают, что количество вегетарианцев в Соединённых Штатах (включая веганов) остаётся неизменным — около пяти процентов населения. Так было, по крайней мере, на протяжении последних двенадцати лет, несмотря на всю активную пропаганду веганства, которая велась в этот период.
Результаты исследования Harris Interactive подтверждаются итогами опроса от Gallup: вегетарианство в США [в 2012 году] остаётся довольно непопулярным образом жизни, доля его приверженцев не растет, но и не сокращается. Пять процентов взрослого населения, которые считают себя вегетарианцами, — это столько же, сколько показали предыдущие опросы в 1999 и 2001 годах. Веганов ещё меньше: скудные 2% взрослого населения.
Проблема не в том, что пропаганда веганства неэффективна. Нельзя сказать наверняка, но нельзя и опровергнуть, что организации вроде Farm Animal Rights Movement («Движение за права животных на фермах», FARM), Vegan Outreach («Веганская агитация») и Compassion Over Killing («Сострадание вместо убийства») убеждают отказаться от мяса достаточно людей, чтобы это отражалось в данных опросов. Так почему доля вегетарианцев застряла на пяти процентах?
Во-первых, в абсолютном исчислении, количество вегетарианцев (и веганов) всё же растёт. В 2000 году пять процентов населения США соответствовали 14,1 миллионам человек; в 2012 году это уже 15,7 миллионов американцев. Количество вегетарианцев и веганов выросло на 1,6 миллиона за 12 лет: это около 130 тысяч человек в год. Во-вторых, медленный рост объясняется проблемой в удержании, а не в привлечении.
Согласно опросу CBS News, в 2005 году бывших вегетарианцев было в три раза больше, чем настоящих. А это значит, что три четверти всех вегетарианцев (включая веганов) со временем возвращаются к мясоедению. Агитация по отказу от продуктов животного происхождения лишь покрывает потери и позволяет успевать за ростом населения. В наших кампаниях мы стремимся создать веганскую нацию из каждого по отдельности, и поэтому стоим на месте, а не движемся вперёд.
Мы больше не можем предполагать, будто все, кто с энтузиазмом объявляют себя веганами навсегда, прочитав одну из наших листовок или посмотрев снятое под прикрытием видео, действительно остаются ими, вернувшись в своё мясоедческое окружение и столкнувшись с давлением семьи, друзей и коллег.
Наряду с привлечением, мы должны найти способы сопровождать и удерживать. Более того, акцент в наших кампаниях нужно сместить с поведения отдельных людей на смену поведения институтов. Необходимо политизировать движение за права животных так же, как активисты сделали это с феминистским движением и движением за гражданские права.
Преподобный Мартин Лютер Кинг-младший, активист Стокли Кармайкл, конгрессвумен Барбара Джордан и писательница Бетти Фридан хотели, чтобы изменились отдельные люди. Однако их кампании были сосредоточены на изменении институтов, включая правительственные, научные и коммерческие. Убедить белого продавца газировки из Гринсборо, штат Северная Каролина, отказаться от предрассудков против афроамериканцев — это малое достижение. Убедить Woolworth обслуживать афроамериканцев в своей столовой в Гринсборо — уже большая победа. Личное — это политическое, как гласит феминистский лозунг. Но когда мы относимся к политическим проблемам исключительно как к личным, мы смотрим не с той стороны телескопа.
Асимметричная война
Причины, по которым продвижение веганства само по себе не может привести нас к обществу, где уважают права животных, рассмотрены в книге позже. Однако главная проблема — это чудовищный дисбаланс между слабостью нашей системы обращения к общественности и их мощью. Мы носимся туда-сюда, агитируя через картонный рупор. Наши же оппоненты — особенно пищевая промышленность — обращаются к обществу через передовые звуковые системы с множеством громкоговорителей, сложными микшерами и с усилением в тысячи ватт.
Угнетающие животных отрасли наполняют средства массовой коммуникации — как электронные, так и печатные — красочной и привлекательной, умело созданной и научно выверенной рекламой, прославляющей радость от потребления мяса, яиц и молочных продуктов. Улицы окаймлены ресторанами, чьи вывески вещают о наслаждении от пищи, приготовленной из животных. Куда бы вы ни повернулись, вы видите и слышите, что мясо, яйца и молочные продукты — это прямой путь к счастью. И перед лицом этих искушений мы говорим людям: «Просто скажите нет» — перейдя на веганский образ жизни. И поскольку наше сообщение заглушают корпоративные СМИ, нам остаётся раздавать листовки на улицах и в студенческих городках, ставить информационные столы на ярмарках, фестивалях и концертах, запускать сайты и блоги, проводить марши и демонстрации и пытаться урвать любую секунду эфирного времени и любой дюйм колонки в печатных изданиях.
Общественные институты, как публичные, так и частные — от миллиардных корпораций, производящих и продающих продукты животного происхождения, до школ и университетов, от государственных служб до новостных и развлекательных СМИ, от церквей, синагог и мечетей до наших собственных семей — все продвигают потребление продуктов животного происхождения. И делают это в манере, которая не сильно отличается от идеологической обработки населения при диктатуре. Для тоталитарных государств характерны яркие, героические образы (вроде Иосифа Сталина, Мао Цзэдуна или Ким Чен Ына), которые воздействуют на разум и чувства отовсюду. Для нашего коммерческого тоталитаризма характерны аппетитные образы: по телевидению, в журналах, на наших любимых сайтах — вёдра с жареными цыплятами и огромных размеров бургеры с сыром. Каждая реклама продукта животного происхождения и каждый ресторан, который их подаёт — это часть дорогой, профессионально изготавливаемой пропаганды против животных и веганства. Нам противостоит повсеместная, искусная и эффективная форма промывания мозгов.
Но, будто им недостаточно их почти безграничного богатства и влияния, угнетатели животных продвинулись ещё дальше, транслируя сообщение, которого так ждёт общество. Люди наслаждаются продуктами животного происхождения, поэтому открыты соблазнам мяса, яиц и молочных продуктов и далеко не так охотно принимают их веганские аналоги (см. 1 главу). Это двойной удар для нас. У врагов животных и задача легче, и оружие мощнее.
Одно из распространённых определений невроза — это «ожидание нового результата при повторении одного и того же действия». И всё же перед лицом затянувшегося застоя многие в нашем движении настаивают на том, что наша единственная стратегия — это объяснять, почему переход на веганство необходим. Мы занимаемся этим уже больше трёх десятилетий, а процент веганов среди населения не выше, чем был двенадцать лет назад. «Но мы же говорим правду, — убеждаем мы себя. — Если мы просто будем и дальше её повторять, то рано или поздно получим иной результат».
Нет, не получим. Если мы хотим иного результата, нужно делать что-то иначе. И дальше полагаться на маленький мегафон, скандируя наше послание обществу, в то время как отрасли, эксплуатирующие животных, транслируют свои сообщения через мощную аудиосистему, — всё это равносильно участию в игре, где все преимущества у наших противников. Если мы хотим освободить животных, нам придётся изменить игру и начать играть по правилам, которые сделают иной результат возможным.
Есть милый миф, распространённый среди защитников животных: небольшая группа увлечённых личностей может изменить мир. Может, но только если вырастет в крупное политическое и социальное движение. Если они так и останутся небольшой группой увлечённых людей, то никогда ничего не изменят.
Угнетатели при поддержке властных общественных институтов пытаются навязать правила игры, при которых эффективные кампании становятся невозможными. Со своей стороны, активисты должны формировать такие правила, которые сократили бы преимущества противника. Но слишком часто защитники животных просто принимают правила угнетателей и пытаются играть в игру, в которой им не выиграть. Очевидно, они верят, что это признак честности, стойкости, смелости или какой-нибудь другой добродетели — а добродетель всегда, в конечном счёте, одерживает верх. Было бы замечательно, будь это правдой, но это не так. История показывает, что в битве побеждает сильнейший, а в гонке — быстрейший, если только слабый и медленный не найдут способа изменить правила таким образом, чтобы сила и скорость больше не имели решающего значения.
Это соображение и стоит за асимметричными или партизанскими войнами, в которых небольшие группы плохо вооружённых повстанцев делают ставку на хитрость и неожиданность, чтобы нанести урон более мощной, но неповоротливой армии с лучшим вооружением. Такую тактику впервые применили американские колонисты в ходе Войны за независимость. Говоря, по крайней мере, метафорически, движение за права животных ведёт асимметричную войну с отраслями их эксплуатации. Если мы хотим выиграть, нам нужно бороться с нашими более крупными, богатыми и властными противниками так, чтобы нейтрализовать их естественные преимущества. Когда игра даёт преимущество твоему противнику, игру нужно менять.
Среди наиболее ранних исторических фигур, осознавших этот принцип, был иудейский мальчик-пастух по имени Давид. По принятым тогда правилам, двое воинов, облачённых в 20—30 килограмм доспехов, должны были выйти в поле и изрубить друг друга мечами настолько тяжёлыми, что только штангист смог бы их поднять. Филистимляне знали, что эти правила выгодны для них, поскольку среди них был великан, Голиаф, около двух метров ростом и соответствующе сложенный. Один взгляд на Голиафа говорил Давиду — а тот был худощав и на 30 сантиметров ниже, — что на таких условиях он обречён на смерть. Поэтому мальчик изменил правила, ни у кого не спросив дозволения. У него не было доспехов, поэтому ничто не могло повредить его скорости и ловкости. Вместе воинского меча он взял пастушью пращу — оружие, в обращении с которым он каждый день упражнялся в поле.
Одним метким броском он пустил камень в зазор на доспехах, и Голиаф пал мёртвым. Давид победил, потому что отказался участвовать в игре, где не мог выиграть.
Эпиграфом к этой книге стал прямолинейный деловой совет от предпринимателя в сфере высоких технологий и инвестиций. Но если расценить его как метафору, то движение за права животных — это небольшое, хрупкое, не получившее финансирования предприятие. Его успех зависит от того, сможет ли оно увести покупателей у крупных компаний, которые угнетают и убивают животных. Чтобы победить, необходим какой-то козырь. Нужно играть по тем правилам, которые дадут нам все возможные преимущества. В противном случае сильные противники будут и дальше теснить нас. Если мы серьёзно настроены освободить животных, то должны поменять игру.
Вызов, окружение, ответ: основы для анализа стратегии
Успех или провал движений за социальную справедливость зависит от трёх факторов, и лишь один из них активисты могут контролировать:
1. Изначальная сложность вызова.
2. Окружение, в котором должно действовать движение.
3. Ответы активистов на вызов и окружение.
Используя эту матрицу, «Изменяя игру» предлагает следующую схему для анализа движения за права животных.
Освобождение животных — самая сложная задача, которую когда-либо предстояло решить движению за социальную справедливость. Я расскажу о природе и масштабах этой задачи в Первой части.
С момента своего зарождения в 1975 году современное движение за освобождение животных встретилось с окружением, враждебно настроенным к социальной справедливости. Это окружение появилось в эпоху консервативного господства свободного рынка, которое длилось около сорока лет. Во Второй части я пристально взгляну на это время и изучу его влияние на движение. Я приведу доводы в пользу того, что всё это — качающийся маятник и что основной стратегией и целью движения за права животных должно стать такое положение, которое позволит получить преимущество при следующем движении маятника в сторону строя, основанного на принципах общности и социальной справедливости.
Во Второй части я также рассмотрю политический, экономический и интеллектуальный подъём в Китае, Индии, Бразилии и других странах Востока и Юга и предложу пути, которые приведут движение за права животных к процветанию на заре этих коренных изменений миропорядка.
В Третьей части я сосредоточусь на пяти жизненно важных вопросах, которые слишком редко обсуждают вплотную. При этом ответить на них необходимо, чтобы движение за освобождение животных могло принимать обоснованные стратегические решения.
1. Является ли освобождение животных общественным движением за социальную справедливость в традициях либерального Просвещения или же это частное этическое движение в консервативной религиозной традиции?
2. Какой должна быть позиция движения за права животных относительно не-западных культур, включая те, что подавлялись Западом?
3. Какова надлежащая роль силового прямого действия?
4. Как наше движение реагирует на то, что подавляющая его часть состоит из белых и представителей среднего класса в стране, где люди других цветов кожи и малоимущие стремительно становятся большинством?
5. Как движению следует реагировать на то, что среди рядовых участников движения женщин больше, тогда как в его руководящих кругах их меньшинство?
Как и другие движения за социальную справедливость, освобождение животных характеризуется двумя различными реакциями на несправедливость. Одно крыло движения настаивает на том, что все должны стремиться к абсолютной цели и только к ней. Второе — верит, что успеха невозможно добиться без переговоров, компромиссов и других менее конфронтационных и более мягких тактик.
В Четвёртой части я буду рассматривать эти два стратегических направления, используя аналитический шаблон, созданный социологом Максом Вебером и доработанный прогрессивной специалисткой в истории феминизма Эйлин Крадитор. Я покажу, что второй путь (все больше организаций за права животных выбирает именно его) — это многообещающий способ изменить игру с помощью тактик, которые, в сравнении со строгим продвижением веганства, повышают участие общественности и смягчают сопротивление со стороны различных институтов. Я также докажу, что эти два подхода мы должны использовать одновременно.
Спустя десятилетия научной работы над историей социальной справедливости я полностью уверен, что мы сможем создать общество, где уважают права всех чувствующих созданий. В заключении к этой книге я объясню, на чем основана эта уверенность.
Слова
Чтобы предупредить возможное замешательство, я хочу немного сказать об используемой терминологии. Во-первых, я не употребляю понятие «права животных» в техническом смысле, который подразумевает принятие философии естественных прав или деонтологической этики. Скорее, я использую его для обозначения веры в то, что существует моральное равенство между людьми и не-людьми. Это было общеупотребительным значением термина примерно сорок лет, и у него есть преимущество — схожесть с общеупотребительным термином «права человека». Для большинства людей, включая меня, наделение животных правами означает, что их эксплуатация и убийство ради выгоды человека — это неправильно с точки зрения морали, поэтому должно быть незаконно и порицаемо обществом. Когда я буду иметь в виду философию естественных прав или деонтологическую этику, я так и скажу.
Я считаю «права животных» и «освобождение животных» синонимичными понятиями и использую их взаимозаменяемо. Утверждения, которые различают «права» и «освобождение» — обычная пропаганда в бесконечном идеологическом споре. Разница ещё даже не установлена, а уж её значение или польза имеют ещё меньший вес. Питер Сингер, например, использует термин «освобождение», чтобы обозначить что-то более консервативное, чем «права», в то время как «Фронт освобождения животных» использует это слово для обозначения чего-то более радикального.
Я говорю «благополучие животных» и подразумеваю под этим веру в то, что люди наслаждаются властью над не-людьми и поэтому могут эксплуатировать и убивать их для собственной выгоды, но не должны причинять им лишних страданий. Также велферисты могут считать некоторые виды использования животных — например, вивисекцию или спортивную охоту — неоправданными с той размытой утилитаристской точки зрения, что причиняемые страдания непропорциональны получаемой выгоде.
Моральное равенство требует лингвистической последовательности, об этом говорила Джоан Данайер в своей книге «Равенство животных». Использование отдельной терминологии для животных обрекает их на моральную неполноценность. Мы должны принимать животных как личностей и соотносить их в языке с людьми, а не с растениями и неодушевлёнными предметами. Будучи чувствующими, разумными созданиями, они делят с нами самое главное. Животные — это общность, а не вещи. Поэтому я говорю о животных «она», «он», а не «оно», и использую относительные местоимения «кто», «кого». По этой же причине я стараюсь не использовать слова «личность», «личности» или «общность» в контексте, в котором они явно отделяют людей от животных.
Аналогично, одинаковые факты должны одинаково называться, и неважно, о ком мы говорим — о людях или не-людях. Если человек «ест», то и животные должны есть, а не «кормиться» или «пастись». Если люди «любят» тех, с кем они связаны, животные тоже должны любить тех, с кем связаны, а не «иметь их отпечаток в памяти». Если держать людей в заключении против их воли — это «лишение свободы», то удержание животных в заключении тоже должно называться лишением свободы. Если принуждение человека выполнять поручения для хозяина называется «рабством», то принуждение животных выполнять аналогичные действия — тоже рабство. И если лишение жизни невинного человека называется «убийством», то и лишение жизни животного должно называться убийством.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: Вызов. «САМАЯ тяжелая битва в истории»
Борьба за освобождение животных — тяжелейшая битва в истории человечества.
— Стивен Бест и Энтони Дж. Ночелла II
Глава 1. Всеобщее преступление
Эксплуатация животных — наиболее распространённая и устоявшаяся форма угнетения из всех, что когда-либо осуществлялись людьми. В нашей психике и культуре она закреплена прочнее, чем любой другой произвол.
Эксплуатация животных — это общечеловеческое преступление, несправедливость, не ограниченная временем или пространством. За полтора миллиона лет до возникновения homo sapiens, 1,8 миллиона лет назад, наши предки в ущелье Олдувай в Танзании охотились на животных и убивали их для пропитания. Мы не пали из мирного рая и не деградировали из золотого века ненасилия. Мы были хищниками ещё до того, как стали людьми, и в дорогу по пути эволюции взяли с собой и хищнические повадки.
Не было времени в истории нашего рода, когда мы жили, не убивая своих соседей. И нет ни одного человеческого сообщества, древнего или современного, в Азии или Европе, в Африке, Америке или на тихоокеанских островах, о котором мы можем сказать: «Это сообщество никак не связано с убийством животных». С первых дней неолитической революции — а она произошла 12 тысяч лет назад, когда люди занялись земледелием и начали строить города — история и археология не знают такого общества, которое не порабощало и не убивало бы животных ради пищи, шерсти и физической силы, не использовало бы их для перевозки груза, развлечений, жертвоприношений или исследований.
Теории о причинах эксплуатации животных, которые обвиняют в этом ту или иную религию, философию или экономическую и политическую систему, не замечают главного. Мы всегда и везде использовали животных — вне зависимости от того, какая религия, философия, экономическая система или культура влияли на нас в тот момент.
Эксплуатация животных выходит за пределы верований, времени, места и культуры. Это всеобщая несправедливость, потому что она зиждется на наших выгодах, настоящих и воображаемых, а не на идеологии, общественных устоях или религиозных догмах. Как пишет Кэтрин Уиллс Перло в книге «Родство и убийство: животные в мировых религиях», скорее стремление порабощать и убивать животных формирует наши системы верований, нежели наши представления побуждают нас к порабощению и убийству.
Движимые потребностью и впредь наслаждаться плодами рабства и убийства животных, мы искажаем нашу религию и этику так, чтобы защитить и оправдать свои желания. Религия и философия предоставляют рационализацию наших желаний постфактум. При этом желания возникли прежде любой религии или философии; они оправдывают убийство и эксплуатацию животных, а не служат их причиной.
Истинная причина, почему мы порабощаем и убиваем животных, настолько проста, что обычно мы не обращаем на неё внимания в поисках более «сложных» оправданий. Мы эксплуатируем и убиваем животных потому, что нам нравится результат, и потому, что нам за это ничего не будет. Вот так всё просто. Нам нравится вкус и текстура мяса, сыра, яиц и мороженого, нам нравится удобство и красота кожаной обуви, шерстяных свитеров, шёлковых блузок и галстуков. Мы надеемся, что истязание и убийство животных поможет найти лекарство от рака, эмфиземы и СПИДа. Мы с нетерпением ждём, когда сможем отвести детей в цирк, где на арене танцуют слоны, и в тематические парки, где в воде кувыркаются дельфины.
Все сводится к тому, что мы можем потакать этим соблазнам и не беспокоиться о последствиях. Порабощение и убийство животных — преступления без наказаний. Мы, люди, будем делать все, что нам нравится или выгодно, и можем не расплачиваться за это. Поэтому белые притесняют цветных, мужчины притесняют женщин, а все мы угнетаем представителей других видов.
Капитализм, религиозные доктрины превосходства и другие идеологии, которые обычно становятся мишенью для обвинений в порабощении и убийстве животных, — не главная причина всех преступлений против животных. Их отношение к животным — это проявление эгоизма, глубоко сидящего в человеческой психике. Опыт прошлого показывает, что, устранив эффект, невозможно подействовать на желание, лежащее в его основе. Оно просто порождает новые свои проявления, чтобы беспрепятственно удовлетворять эгоистические нужды. В прошлом веке отказ от капитализма ничего не изменил для животных в России, Китае, Юго-Восточной Азии и Восточной Европе.
Нельзя утверждать, что мы можем добиться освобождения животных, не перестроив институты и идеологии, которые поддерживают их рабство и убийство. Мы не можем. В конце концов, они были созданы с расчётом на поддержание этих практик. Скорее всего, исправление или замена этих институтов и идеологий не прекратит наших преступлений. Желания, которые участвуют в этом, могущественны и свойственны всем людям: они прорастают в любых институтах или идеологиях, какие бы мы ни создали. Более сложная задача для нас — сделать так, чтобы застаревшая несправедливость не проникла в новые структуры.
Это везде! Это повсюду!
Наши мотивы и побуждения присущи нам по природе, но их можно направлять в жестокое и хищническое русло, а можно — в сострадательное и созидательное. И на то, куда мы их направляем, сильно влияют институты нашего общества. Как ещё поколение назад отмечал бразильский просветитель и философ освобождения Паулу Фрейре, все общественные институты играют важную обучающую роль. Какими бы ни были другие их функции, они говорят нам, как быть «хорошими» членами общества, учат принимать и поддерживать статус-кво. Как мы узнали из Вступления, общественные институты приучают нас участвовать в порабощении и убийстве животных посредством наставлений, примеров и открытого запугивания. Куда ни повернись, эксплуатировать и убивать животных нам внушают именно те структуры, которые поддерживают наше общество и позволяют нам находится в нем на своём месте.
Взять, например, нашу одежду. «Хорошая» обувь, даже повседневная или спортивная, сделана из кожи. За исключением нишевых продуктов, вроде топсайдеров и шлёпанцев, обувь из парусины, резины и синтетических материалов воспринимается как дешёвая и некачественная подделка.
Хлопковые блузки и платья подходят для повседневного ношения, но для выходных или деловых нарядов многие — особенно те, кто жаждет особого статуса в обществе или повышения на работе — предпочтут шёлк и шерсть. Мучительно трудно найти подходящий для деловой встречи костюм (и мужской, и женский), в котором не будет шерсти, или галстук, который будет не из шёлка. Шерстяные и шёлковые вещи считаются стандартом качества. Поэтому и одежда становится формой воспитания, в ходе которого общество учит нас считать нормой и участвовать в порабощении и убийстве животных.
Медицинские организации убедили нашу общественность в том, что жизни и здоровье американцев зависят от эксплуатации животных. Они напоминают нам, что вакцина от полиомиелита — в первой половине 20 века от него пострадали поколения детей в Северной Америке и Европе — была создана посредством экспериментов над животными, и почти все американцы положительно оценивают этот обмен жизней обезьян на жизни детей. В нашем западном сознании уже укоренилась вера в то, что лекарства от рака, СПИДа, повреждений позвоночника, рассеянного склероза и других не столь известных заболеваний можно найти только с помощью опытов на животных.
Большинство родителей лелеют свои вспоминания о восторге, который они испытали будучи детьми, впервые увидев выступающих в цирке львов, тигров и слонов. Не говоря уже о дельфинах и косатках в SeaWorld, куда родители обязательно везут детей по дороге в Волшебное королевство. Отказать детям в этих радостях многим кажется едва ли не жестоким обращением.
Еда! Прекрасная еда!
Все, о чём мы говорили до этого, меркнет в сравнении с силой пищи. Весь наш пищевой комплекс от фермеров и их торговых ассоциаций до супермаркетов, ресторанов и кафе учит нас принимать порабощение и убийство животных и участвовать в этом. Магазины, где не продают продукты животного происхождения, и рестораны, где не подают блюда из них, всё ещё такая редкость, что открытие нового вызывает в груди любого вегана сердечный трепет.
Эмоциональная сила мяса, яиц и молочных продуктов исключительна и абсолютна. Нас всегда учили воспринимать мясо как источник силы, в то время как овощи кажутся бесполезными. Когда мы больны, напуганы или расстроены, то начинаем есть мясо, яйца и молочные продукты, чтобы успокоиться. Целебные свойства куриного бульона стали легендой. Когда мы идём в ресторан, именно мясо определяет всё блюдо. Овощи — лишь довесок к плоти, безликие аккомпаниаторы, тогда как звезда вечера купается во внимании и аплодисментах. Одна нью-йоркская писательница, известная своим остроумием, заметила, что «овощи интересны, но в них нет никакого толка без хорошего куска мяса».
Мясо — это энергия, движущая сила и успех. Это то, чего нам хочется, в то время как плоды и овощи — просто дополнение, то, что родители заставляли нас есть, потому что «они полезны». Нередко мы стремимся съесть как можно больше мяса и как можно меньше плодов и овощей. Эту привычку описал Джордж Буш-старший:
Я не люблю брокколи. Мне она не нравилась с детства, когда мать заставляла меня есть её. Теперь я президент Соединённых Штатов и больше не собираюсь есть брокколи.
Эмоциональная сила еды увеличивается, поскольку это материал, из которого создаются дорогие нам ритуалы — от радостных семейных ужинов на День благодарения и Рождество до молитвенных завтраков, деловых обедов и банкетов во время предвыборной кампании — и каждая из этих трапез построена вокруг мяса. Бейсбольные матчи невозможно представить без хот-догов. Ни одна семья, живущая в пригороде, не обходится за лето без нескольких трапез на природе: они готовят хот-доги, бургеры и стейки на свежем воздухе. Пища — центральный элемент ритуала свидания, и только в редких случаях схемы «ужин и кино», «ужин и спектакль» или «ужин и танцы» не будут включать в себя мясо. Поразительно, сколько событий, содержащих самые счастливые воспоминания, надежды и мечты (об укреплении семейных уз, о карьерном повышении, о романах, о знамени Американской лиги), вращаются вокруг пищи — и как повсеместно этой пищей становится мясо.
Это осознание пришло ко мне максимально жестоко, когда я стал веганом. Внезапно присутствие мяса, яиц и молочных продуктов на неформальных церемониях, которые укрепляют и поддерживают наши связи с семьёй, друзьями, любовниками, коллегами и товарищами по команде, стало мешать мне полноценно участвовать в ритуале и в равной мере не позволяло наслаждаться этим так, как мне хотелось бы.
Хуже того, присутствие кого-то, кто не ест мясо из сострадания к животным, заставляет всех остальных чувствовать себя неловко. Даже если я ничего не говорил, одно моё присутствие было порицанием ритуала и молчаливым осуждением всех присутствующих. Мы были по разные стороны пропасти, через которую невозможно перекинуть мост. Ничто не отдаляет тебя от семьи, друзей и коллег больше, чем выбор этического вегетарианства или веганства. И эту пропасть можно преодолеть только усилием воли с обеих сторон, что может быстро утомить и вызвать негодование. Вы можете быть баптистом среди евреев без каких-либо проблем. Можете быть пожилым белым гетеросексуальным мужчиной в компании чернокожих лесбиянок и хорошо ладить. Можете родиться и вырасти в Бруклине и прекрасно дружить с каджунами в Луизиане. Но вы не можете быть веганом и поддерживать с мясоедами какие-либо отношения, не омрачая их тенью животных, которых мучают и убивают ради мяса, яиц и молочных продуктов.
Это не значит, что дружба между этическими веганами и мясоедами невозможна. Но это значит, что вопрос о порабощении животных всегда будет её омрачать. Убийство животных и употребление мяса настолько прочно укоренились в нашем культурном и эмоциональном сознании, что, если мы отказываемся от этих практик из сострадания к животным, наши друзья и родственники расценивают это как порицание лично их и всего, что для них дорого. Некоторые мясоеды утверждают, что вегетарианцы — злобные, лицемерные фанатики. Так они выражают неудобство, которое испытывают, находясь в обществе того, кто отказывается быть подельником в их преступлении.
C другой стороны, когда мы понимаем, что мясо — продукт убийства живого существа, невозможно смотреть на мясоедов (как бы мы их ни любили) как раньше, с тем же безусловным и ничем не омрачённым принятием. Единственные люди, с кем у нас могут быть совершенно комфортные отношения, — это другие веганы. И точно так же справедливо утверждение, что у всеядных могут быть ничем не омрачённые отношения только с другими всеядными. Веганство в современном мире подобно ереси в Средневековье или коммунизму в 1950 годах: это вызов священным символам, которые объединяют общество.
Глава 2. Рабовладельцы за отмену рабства
Движение за права животных — единственное общественное движение, в котором получающая выгоду сторона не может участвовать, а участники не могут получить выгоды.
До сих пор движения за социальную справедливость возникали с подачи тех, кто был заинтересован в победе. Мужчины внесли важный вклад в движение за равенство женщин, но источником вдохновения для движения были женщины, как поначалу, так и в дальнейшем. Женщины предоставляли важнейшие теоретические схемы, риторические конструкты и стратегические планы. И с начала до конца женщины были руководительницами и полноправными участницами движения. Могло ли движение за права женщин стать успешным без участия мужчин? Наверное, нет. Но без женщин-руководительниц и женщин-участниц движения не было бы вообще.
Движение за отмену рабства африканцев больше других похоже на исключение из этого правила. Основная часть агитационной и организационной работы была проделана белыми аболиционистами. Но вклад бывших рабов и рабынь (Фредерик Дуглас, Харриет Табмен, Соджорнер Трут) и свободных чернокожих (Роберт Пёрвис, Джон Браун Рассвёрм) был важен для успеха движения за отмену рабства. Вслед за эмансипацией белые сделали важный вклад в движение за равноправие афроамериканцев, но разум, сердце и душа того, что историк Жаклин Дауд Холл назвала «долгим движением за гражданские права» (с конца эпохи Реконструкции Юга до настоящего времени), принадлежали афроамериканцам. Афроамериканцы преобладали в руководстве, планировавшем кампании, и среди исполнителей, участвовавших в сидячих забастовках, поездках за свободу, маршах и пикетах. Без лидерства и поддержки представителей чёрного сообщества не было бы движения за равенство афроамериканцев.
Так и кампании за экономическую справедливость для трудящихся (движение профсоюзов) и за равенство для ЛГБТ возглавляли работающие женщины и мужчины и представители ЛГБТ соответственно.
Сторонники отмены рабства от Фредерика Дугласа до Паулу Фрейре утверждали, что участие притесняемых очень важно для любого освободительного движения. Каждый может повторить по памяти заявление Дугласа:
Те, кто утверждает, что борется за свободу, но при этом осуждает агитацию, — это люди, которые хотят получить урожай, не желая вспахивать поле. Они хотят требуют дождя без грома и молний.
Но немногие понимают, что эта фраза была лишь вступлением к тому, что Дуглас хотел сделать. Он отмечал 23-летнюю годовщину освобождения рабов в британской Вест-Индии и доказывал, что это событие не было от начала и до конца актом великодушия британцев, как это часто изображали белые борцы за отмену рабства. Освобождение было достигнуто и благодаря борьбе самих рабов, решительной, а порой и ожесточённой. Восстание Нэта Тёрнера, говорил Дуглас, сделало освобождение рабов в Соединённых Штатах ближе, чем когда-либо. Вкратце: борьба против угнетения требует сильного и непрерывного участия притесняемых.
Спустя сотню лет то же самое утверждал доктор Мартин Лютер Кинг-младший в Письме из Бирмингемской тюрьмы:
Мы познали на своём горьком опыте, что угнетатели никогда не даруют свободу угнетаемым добровольно; угнетаемые сами должны её требовать.
Когда Паулу Фрейре настаивал на том, что «свободы добиваются силой, а не получают её в подарок», он выражал ту же идею, что угнетаемые должны бороться за свою свободу. Те, кто не угнетён, не могут добыть свободу для других. До сих пор нет доказательств того, что Дуглас, Кинг и Фрейре были неправы. В этом отношении движение за права животных исследует неизведанную территорию. Мы стремимся быть первым движением за социальную справедливость, которое добьётся успеха без организованного и осознанного участия жертв.
Эта исключительная черта движения за освобождение животных означает, что мы должны быть очень осторожны в попытках применить уроки прошлых освободительных движений к освобождению животных. Стратегии, которые работают, когда жертвы и защитники во многом равны, окажутся неэффективны, когда жертвы и защитники относятся к разным группам. Для этого есть две основные причины:
1. Защитники, не являющиеся жертвами, не всегда могут проявлять то же упорство в краткосрочной и стойкость в долгосрочной перспективах, как защитники, которые одновременно и жертвы.
2. Защитники, не являющиеся жертвами, не вызывают того доверия, каким пользуются жертвы. Их утверждения могут легко быть подвергнуты сомнению и не могут вызвать у общественности такой же симпатии, какую вызвали бы сами жертвы.
Недостающее звено
Теория систем и стихи шотландского поэта Роберта Бернса говорят нам о том, что мы все знаем интуитивно: «лучшие замыслы мышей и людей часто идут вкривь и вкось» при отсутствии верно работающей обратной связи. В движениях за социальную справедливость звено обратной связи соединяет движение с миром, который оно пытается изменить. Это глаза и уши движения. Попытки значительно изменить общество, не имея доступа к хорошей обратной связи, равносильны вождению машины в снежную бурю: это возможно — если вы осторожны и удачливы, — но это тяжёлая, долгая и опасная работа. Вероятность просчёта очень велика и его последствия недопустимы, если только вы не вынуждены продолжать из явной необходимости. Как показала научная революция, никакой массив чистого интеллекта, логической строгости, теоретической элегантности или идеологической чистоты не заменит эмпирического наблюдения — к этому утверждению мы вернёмся в Четвёртой части.
В случае с движениями за социальную справедливость самыми полезными звеньями обратной связи были отзывы активистов (его мы также можем расценивать как обучение методом проб и ошибок) и отклик жертв. Те держали активистов, стремящихся их освободить, в курсе своих насущных проблем и потребностей (в противовес мнению защитников об интересах, которые должны у них быть) и постоянно уведомляли участников движения о том, как влияют (и влияют ли) их действия на жизни жертв.
Попробуйте представить движение за гражданские права, которым руководят и которое осуществляют только белые, без механизма регулярной и надёжной обратной связи от чернокожих. Или феминистское движение, в котором участвовали бы только мужчины и у которого не было бы никакой обратной связи с женщинами. Это не укладывается в голове. И всё же, именно так все и обстоит в движении за права животных, и так все и останется, потому что нет никакой возможности вовлечь животных в развитие теории и стратегии движения. Наши взгляды целиком и полностью, без каких-либо исключений, являются проекцией нас самих на нечеловеческих животных.
В некоторых отношениях мы можем делать это достаточно уверенно, интерпретируя поведение животных в свете нашей общей природы как чувствующих существ. Мы можем быть уверены, что животные не хотят испытывать боль, не хотят быть заключёнными в крошечные клетки, не хотят, чтобы их избивали и морили голодом, и не хотят, чтобы их жестоко убивали. Но во всех остальных отношениях уверенности нет. И хуже того: могут существовать «слепые участки», проблемы, о которых мы даже не подозреваем просто потому, что мы не цыплята и не свиньи, не коровы и не лошади, не кошки и не собаки.
Самые непохожие на нас существа
В условиях спесишистского общества человек и животное — взаимоисключающие категории. Они, на поверку, представляют собой наиболее жёстко закреплённые категории из всех, что мы создали. Несмотря на противоположные аргументы расистов, сексистов и гомофобов, африканцы, женщины и представители ЛГБТ на невообразимо мощном, неоспоримом и здравом уровне — попросту люди. Они являются людьми по физиологическим и психическим признакам, а также по мыслительным способностям, они продолжают род, как и другие люди, и, что самое главное, они могут описывать свои эмоции и мысли, свои стремления, страдания и отчаяние на том же языке, который угнетатели используют для выражения тех же мыслей и чувств.
Все, кроме животных, жертвы угнетения всегда могли выразить свою внутреннюю жизнь на языке, который свидетельствовал о том, что внутренний мир эксплуатируемых людей ничем не отличается от внутреннего мира эксплуататоров. При помощи словесного общения они могли заставить весь мир признать, что не отличаются от остальных. И сила этого признания — двигатель, который привёл к успеху все движения за социальную справедливость. Знаменитый образ чернокожего мужчины в цепях, использованный гончаром Джозайей Веджвудом и другими английскими аболиционистами, представлял мужчину, раздетого до пояса и стоящего на одном колене в позе молящегося. Подпись гласила: «Разве я не мужчина и не брат?». И полный боли вопрос Соджорнер Трут «Разве я не женщина?» предъявлял человечеству обвинение, которое нельзя оспорить.
Нечеловеческие животные испытывают эмоции того же характера, как и мы: они хотят чего-то, боятся, страдают и радуются. Но они не могут выступить перед аудиторией или сесть, взять ручку в копыто и выразить свой внутренний мир языком, который и эксплуататоры поймут, и потенциальные союзники признают за язык, посредством которого они выразили бы те же чувства. Мы — словесные животные: нам легче отвергнуть значение поведения, чем значение слов, и неважно, насколько выразительно это поведение. Эта словесная предвзятость легко превращается в барьер, который клеймит животных как чуждых и низших по отношению к нам, который делает права животных более труднодостижимой целью, чем гражданские права или права женщин.
И это возвращает нас к изначальной мысли. Животные должны уповать на альтруизм тех, кому выгодно их угнетение. Это подобно тому, как если бы освобождение рабов целиком и полностью зависело от сострадания плантаторов. Фредерик Дуглас, Мартин Лютер Кинг-мл. и Паулу Фрейре правы. Никогда раньше не было движения за социальную справедливость, существовавшего — и тем более успешного — при таких условиях. Движение за права животных — первое в своём роде.
Угнетение группы людей настраивает человечество против самого себя. Оно стравливает угнетателей с угнетёнными и этим создаёт оппозицию самому себе. Общественные движения обычно добивались успеха, используя этот разрыв в ткани общества.
Но эксплуатация животных не только не разобщает людей — она сплачивает нас. В ней есть что-то для каждого и нет группы людей, которых она угнетала бы или лишала гражданских прав. Движение в защиту животных столкнулось с беспрецедентной задачей: необходимо создать группу сторонников с чистого листа, не используя для этого группу жертв, и затем расширять движение до тех пор, пока в обществе не наступит значительный раскол. Только тогда мы достигнем стартовой линии, откуда начинали другие общественные движения.
Глава 3. Все мы — нацисты
Когда осознаешь справедливость проблемы животных, впервые приходит понимание, что вся твоя жизнь до этого момента была основана на ужасно аморальных действиях. Спустя секунду понимаешь, что это справедливо и в отношении твоей семьи, друзей и почти всех людей, которые пользуются общественным и твоим личным уважением. Их жизни тоже основаны на жестокости с рождения и до самой смерти.
Романист Исаак Башевис-Зингер, лауреат Нобелевской премии, отметил, что «по отношению к животным все люди — нацисты; для животных жизнь — это вечная Треблинка». Когда признаёшь, что животные, как и мы, чувствуют, что любят жизнь и боятся смерти, избегают страдания и ищут счастья, это высказывание перестаёт быть просто умным и немного преувеличенным литературным образом. Оно становится правдивым описанием ужасающей действительности.
Преступление хуже геноцида
Если порабощение, эксплуатация, жестокое обращение и убийство животных считать просто геноцидом, похожим на тот, что совершили нацисты, то это самый ужасающий геноцид в истории. Геноцид людей — разовое явление. Он разгорается в определённом месте, длится какое-то время и потом затихает. Самый долгий геноцид народов — убийство американских аборигенов — длился более 400 лет и, по подсчётам историков, унёс 100 миллионов жизней на двух континентах. Однако геноцид животных длится с незапамятных времён и на данный момент растет в масштабах, которые значительно превышают прирост человеческого населения.
Оценки количества убитых животных по всему миру — это не больше, чем замысловатые догадки. Но самые правдоподобные данные из всех, что я видел, были предоставлены Ноамом Мором, профессором физики из Колледжа Куинс в Нью-Йорке. Мор — всемирно признанный эксперт по глобальному потеплению. Используя данные, опубликованные Всемирной продовольственной организацией, он установил, что в 2010 году более 65 миллиардов наземных животных было убито по всему миру для употребления в пищу. (Количество водных животных неизвестно, потому что морские «урожаи» измеряются в метрических тоннах, а не количестве животных). Но это только начало истории. Всемирная продовольственная организация подсчитала, что к 2050 году мировое потребление мяса вырастет на 73% от уровня 2010 года.
В 2010 году мы совершали примерно один нацистский Холокост каждые 105 минут и около двух геноцидов американских индейцев каждый день. 1,5 миллионов армян были убиты за восемь лет, убийство 1,5 миллионов животных занимает менее 15 минут.
Наше преступление против животных серьёзно отличается от геноцида разных народов — это признал Исаак Зингер, но другие люди этого не видят. Цель геноцида — уничтожить группу людей, и, когда эта цель достигнута, геноцид заканчивается, потому что больше некого убивать. Когда геноцид достигает своей цели, он прекращается. Даже геноцид американских индейцев, продлившийся четыре сотни лет, в конце концов прекратился. Но наше убийство животных намеренно организовано таким образом, чтобы никогда не закончиться. Цель геноцида животных — не искоренение, его цель — бесконечное массовое убийство. Если геноцид ограничивает сам себя, то убийство животных происходит самопроизвольно. Если максимальное количество жертв геноцида ограничено количеством представителей неугодной группы, то убийство животных не ограничено ничем.
Представьте, что нацисты целенаправленно заставляют евреев и цыган рожать детей только для того, чтобы концлагеря постоянно работали. Или как турки заставляют армян заводить семьи и растить детей, только чтобы поддерживать резерв армян для убийства. Эти преступления были бы гораздо хуже любого геноцида. Но именно так мы и поступаем с животными. Треблинка Зингера не просто вечная, она намеренно вечна. Убийства никогда не прекратятся из-за того, что жертвы истреблены. Посредством животноводства, природопользования и биомедицинских исследований мы намеренно разводим миллиарды чувствующих существ каждый год только для того, чтобы убить их. И в торговле домашними животными мы намеренно разводим миллионы котов и собак, хотя знаем, что каждый год от трёх до четырёх миллионов из них будут убиты в приютах, потому что всем им просто не хватит места.
Шок от осознания
Осознание того, что все мы — убийцы, всю жизнь прожившие, пожиная плоды страшного, повсеместного рабства и самого массового убийства, когда-либо совершённого людьми, вызывает сильные, часто невыносимые эмоциональные терзания. Переживая их, большинство из нас всё отрицает и казнит гонца, принесшего эту весть. Мы напрочь отказываемся даже подумать о правах животных из-за ужаса, который является частью нашей собственной жизни и жизней наших родителей, супругов, учителей, исповедников, друзей и коллег, не говоря уже о наших национальных лидерах, религиозных и философских наставниках, героях из мира спорта и развлечений.
Джин Вайнгартен, журналист Washington Post, описал это явление достаточно кратко:
Брюс [Фридрих] — пресс-секретарь «Людей за этичное обращение с животными». Это прямолинейная организация по борьбе за права животных, которая верит, что аморально обрекать чувствующих животных на кошмарную жизнь без движения, полную страха и боли только потому, что нам нравится есть их вместо баклажанов.
Я знаю, что вам, скорее всего, сложно согласиться с предыдущим убеждением. Многим сложно. Если вы реагируете так же, как я, проблема в том, что вы считаете это высказывание 1) оскорбительным для вас лично, неприятным и 2) правдивым.
Очнувшись в 1945 году от кошмара нацистской власти, немцы могли по крайней мере успокаивать себя тем, что их поддержка Холокоста была лишь косвенной. Они поддерживали устроившее его правительство, но большинство немцев лично в нем не участвовало. Те из нас, кто ест мясо, яйца и молочные продукты (включая меня в течение более сорока лет), лишены такого оправдания. Употребляя продукты животного происхождения, мы делаем себя активными участниками самого страшного преступления в истории. Лучшее оправдание, которое у нас есть, заключается в том, что мы стали соучастниками преступления до того, как узнали, что к чему.
Сложно будет переоценить боль, сопровождающую осознание того, что мы провели всю жизнь, поедая освежёванные тела чувствующих созданий, которые любили жизнь и боялись смерти так же, как и мы. Это душевное потрясение, удар, который заставляет наш мир содрогнуться. Если наши герои и кумиры способны на такие преступления, кому и во что можно верить? Если наши родители способны на такое, то как мы когда-либо сможем относиться к ним по-прежнему? Если мы сами были способны на это, как мы можем жить с самими собой?
Боясь за свою шкуру
Парадоксально, но мы избегаем психического кризиса, продолжая участвовать в этом преступлении. Прекращая, мы признаемся себе в том, что наши старые оправдания были лживы, и мы сделали животных жертвами самого вопиющего преступления в истории человечества. И поэтому мы продолжаем есть мясо, носить шерсть и кожу, ходить в цирки с животными, чтобы у нас была возможность и дальше отрицать зло, которое коренится во всех этих действиях.
Мы позволяем пищевой промышленности убеждать нас в том, что нужно есть мясо, яйца и молочные продукты, чтобы быть здоровыми. Если мы попытаемся жить на одних фруктах, злаках и овощах, то станем вялыми и апатичными. Энергия и запал уйдут из наших жизней, и мы будем жить в плоском, бесцветном мире, пока нас не поразит какой-нибудь патогенный организм, привлечённый нашей слабостью.
Мы позволяем биомедицинской промышленности убеждать нас в том, что опыты на животных — ключ к решению проблем человечества — рака, СПИДа и мышечной дистрофии. Наше здоровье и наши жизни, здоровье и жизни тех, кого мы любим, зависят от лишения свободы, истязания и убийства животных.
Мы позволяем развлекательной промышленности убеждать нас, что если мы не поведём своих детей в цирк смотреть на тигров, которые прыгают через огненные обручи, или в тематический парк с косатками, то лишим их одной из главных радостей детства.
Мы говорим себе: дело не в том, что мы хотим мучить и убивать животных, а в том, что у нас нет выбора. Наше собственное благополучие и благополучие наших семей и друзей зависит от них. Ни вина, ни психическая боль не сопровождают то, что вынуждает нас делать необходимость.
Глава 4. Венец творения и вершина эволюции
Освобождение животных бросает вызов любимому мифу человечества — об исключительности человека, и поэтому подрывает наше чувство идентичности и собственной значимости.
С начала эпохи Возрождения заглавной темой западной мысли было то, что я называю «Великим вытеснением»: смещение человечества с привилегированной позиции во вселенной на позицию простого присутствия — даже не первого среди равных, а просто равного среди равных, одного из толпы.
Астрономия эпохи Возрождения сместила нашу планету, которую мы считаем человеческой (хотя она таковой, определённо, не является), с позиции центра вселенной. Затем астрономы отталкивали нас всё дальше и дальше, пока не дошло до того, что сейчас мы живём на среднего размера планете, которая вращается вокруг среднего размера звезды среди миллиарда или около того звёзд, в самой обычной галактике во вселенной, которая содержит в себе миллиарды других галактик.
Дарвинизм столкнул нас с пьедестала венца творения, ради блага которого был сотворён весь мир, на позицию продукта случайных химических процессов. Сейчас мы понимаем (по крайней мере умом), что мы просто нынешние — и временные — представители одной из линий эволюции. Но существует множество других линий с другими представителями. Мы не особенные. Мы можем быть сильнее, чем наши соседи (на данный момент), но в своё время динозавры были сильнее их соседей, и никто не думает, что динозавры были важнее кого-либо другого из-за своей мощи. Чем же мы лучше?
С общим принятием дарвинизма Великое смещение стало общепринятым представлением — но лишь на уровне интеллекта. Эмоционально же, тем не менее, большинство людей всё ещё считает человечество ценнее любого другого из живущих на планете видов. Уникальная ценность человечества — человеческая исключительность — потеряла свою интеллектуальную базу, но остается принципом, на основе которого функционирует любая сторона человеческого общества. Это убеждение всё ещё живёт глубоко в подсознании всех людей на планете — даже у тех, кому разум подсказывает, что это не так. Учёные не только принимают Великое смещение, но сама их работа определяется им. Однако внутренняя вера в неповторимую моральную ценность человека так же распространена в научном сообществе, как и среди людей в целом. Если бы это было не так, учёные не занимались бы вивисекцией и не ели бы мяса.
Все движения за общественную справедливость, кроме движения за освобождение животных и глубокой экологии, обращаются к человеческой исключительности и во главу угла ставят нужды людей. Де факто они отрекаются от Великого смещения и возвращают человеку место в центре вселенной. Движение за освобождение животных, с другой стороны, закрепляет Великое смещение на подсознательном уровне, требуя, чтобы мы признавали его в повседневной жизни так же, как делаем это в своей идеологии и риторике. Продвигая права животных ценой человеческих аппетитов, движение за их освобождение представляет собой чёткое отрицание человеческой исключительности. И, таким образом, оно работает наперекор негласным предпосылкам всех движений за права человека.
Церемония по вступлению в движение за освобождение животных заключается в важной клятве — пусть и только самим себе, — что мы не особенные. И наш веганский образ питания — только внешний символ нашего внутреннего выбора, как пасторский воротник или обручальное кольцо — внешние проявления духовных обязательств. Веганский образ питания как бы говорит: «У нас нет права лишать свободы и убивать вас ради вашей плоти, яиц и молока, потому что мы не особенные». И в этом заключается проблема. В глубине своего существа большинство людей хотят быть особенными, и это желание мотивирует их отстаивать права человека и отрицать права животных.
Мы видим силу стремления чувствовать себя особенными в горячности, с которой многие христианские лидеры и теологи настаивают на «уникальном достоинстве» человеческого рода. Мне часто хочется спросить, что достойного они находят в порабощении и убийстве слабых и беззащитных, но, конечно же, они имеют в виду «достоинство» в его архаичном, феодальном смысле «титула», а не в более современном значении «совокупности высоких нравственных качеств». Согласно этому убеждению люди обладают уникальной ценностью просто потому, что мы люди, а не потому, что мы совершили что-то, чтобы заслужить её.
В других своих работах я назвал это «теорией аристократии» нашего положения в мироздании, потому что аристократия основана на предположении, будто ценность врождённа, а не приобретённа. Для аристократов это очень удобная точка зрения. Она гарантирует им уверенность в том, что они никогда не потеряют положения, с которым родились; такая уверенность освобождает от любой ответственности за действия, которые положение диктует им. Вера в уникальное, врождённое достоинство человека служит тем же целям. Она гарантирует нам, что мы сможем всегда чувствовать себя выше животных и освобождает от ответственности относиться к ним благородно, достойно или даже просто справедливо.
Глава 5. Следуй за деньгами
Порабощение и убийство животных — одна из крупнейших отраслей американской промышленности. У инвесторов, управляющих, рабочих — и их семей — есть серьёзная экономическая причина сопротивляться усилиям по созданию веганского общества.
На это препятствие меньше всего обращают внимание в движении за права животных. Обычно, когда эта проблема возникает, от неё отмахиваются, пожимая плечами и произнося что-то вроде: «Люди всё равно будут хотеть есть. Пищевая промышленность не исчезнет, она просто изменится». И хотя это убеждение не лишено оснований, оно позволяет упустить главное.
Движение за права животных стремится полностью и навсегда прекратить деятельность отраслей, которые эксплуатируют животных. Это могущественная индустрия с сотнями тысяч рабочих, которая ежегодно приносит более двух триллионов долларов прямого дохода. Вместе с другими отраслями, с которыми она сотрудничает (финансовая, транспортная, фармацевтическая и рекламная — только несколько примеров), они будут направлять свои гигантские экономические, политические и коммуникационные ресурсы против нас и ни перед чем не остановятся, чтобы отразить нападение.
Эти силы уже проявили своё присутствие и мощь продвижением законов, направленных на нейтрализацию всего движения за права животных. На федеральном уровне Закон о терроризме против животноводства (ЗТПЖ) классифицирует традиционные мирные протесты с минимальными проявлениями гражданского неповиновения — вроде нарушения местных постановлений о «помехах движению по тротуару» — как акты «терроризма», за которые предусмотрены серьёзные штрафы и сроки в федеральной тюрьме. Важно отметить, что этот закон приняли обе палаты Конгресса без значительных возражений. Его поддержали и либералы, и консерваторы, дав понять, что капитал и труд едины в том, что считают уничтожение движения за права животных задачей, отвечающей их самым важным интересам.
На государственном уровне законодательные органы нескольких фермерских штатов ввели законы, известные как «сельхоз-кляп» — они запрещают фотографировать, снимать видео или как-то иначе документировать обращение с животными на фермах, из-за чего жестокость и пренебрежение к животным становится невозможно доказать (Больше внимания ЗТПЖ и сельхоз-кляпу я уделю в 11 главе). Джон Соренсон, канадский профессор, преподающий критические исследования отношения к животным, глобализацию и антирасизм, подчёркивает экономическую мотивацию в принятии ЗТПЖ и сельхоз-кляпа:
Активисты за права животных угрожают не только идеологии спесишизма, которая узаконивает эксплуатацию животных, но и выгоде могущественных отраслей промышленности, построенных на этой эксплуатации. Фермеры, охотники, владельцы питомников и ранчо, цирков, родео (а также участники других сфер развлечений, где эксплуатируются животные), дельцы индустрии моды, продавцы меха и кожи, владельцы ресторанов и сетей бакалейных лавок, крупнейшие корпорации сельскохозяйственной промышленности, биохимические и фармацевтические компании, вивисекторы, даже военные — все заинтересованы в том, чтобы оправдать своё превосходство над другими, вытесняя критиков и выставляя всё так, чтобы эксплуатация других существ выглядела естественной, нормальной и приемлемой.
Профессор Соренсон изложил всё очень точно. Движение за права животных пытается привести к потере огромных вложений, чтобы сотни миллиардов долларов ежегодной выручки испарились, а сотни тысяч рабочих мест — исчезли.
На фермах работу потеряют не только сами животноводы, но и те, кто занимается растениеводством, потому что производство зерновых, кукурузы и соевых бобов снизится, когда ими не нужно будет кормить птиц и крупный рогатый скот. Животные — это крайне неэффективные машины по переработке белка просто потому, что они эволюционировали не для того, чтобы быть такими машинами, а чтобы жить и использовать те питательные вещества, которые переваривают. Лестер Р. Браун, один из первых защитников окружающей среды, который основал Институт всемирного наблюдения и Института политики Земли, приводит следующие данные:
Во время откорма крупного рогатого скота нужно 7 кг зерна для производства 1 кг живого веса. Чтобы набрать этот килограмм, свиньям нужно 4 кг зерна, птицам — чуть больше 2 кг, а растениеядным разводимым рыбам (вроде карпа, тилапии и сома) — больше 1 килограмма.
Чтобы прокормить человечество на основе мяса, нужно больше зерна, кукурузы и соевых бобов, больше работников, оборудования и больше денежных вложений, чем для того, чтобы кормить его растительной пищей. Но переход на растительный образ питания не будет включать в себя соответствующий переход работников животноводства в сферу растениеводства — как раз наоборот. Переход на растительный образ питания приведёт к ликвидации всех рабочих мест в животноводческой сфере и потере рабочих мест в растениеводстве. Веганскому миру понадобится значительно менее масштабная сельскохозяйственная промышленность, чем миру мясоедов. Некоторые из этих потерь будут компенсированы за счёт роста в производстве плодов и овощей, но это не трудоёмкая сфера, поэтому ущерб всё равно будет ощутимым.
И, как отметил профессор Соренсон, это только начало. Корпоративный доход могущественных предприятий во многих секторах экономики испытает серьёзное потрясение. Это инвестиционные банки, маклерские компании, железные дороги, компании по сухопутным и морским грузоперевозкам, предприятия по производству сельскохозяйственного и холодильного оборудования и, конечно, транснациональные агроконгломераты вроде Tyson Foods, ArcherDanielMidlands, Monsanto, а также гиганты пищевой промышленности, такие как Kraft и General Mills. Их интересы подкреплены достаточным количеством денег, чтобы финансировать своё противостояние и соответствующе влиять на законодателей, суды и средства массовой информации; доказательством этого влияния служат ЗТПЖ и сельхоз-кляп. А помимо корпоративных прибылей, личные доходы вкладчиков, управляющих и наёмных работников во всех животноводческих и вспомогательных отраслях промышленности серьёзно сократятся или исчезнут вовсе, что ведёт к сопротивлению со стороны каждого, кто прямо или косвенно связан с производством или продажей пищи. Даже если предположить, что перемены наступят постепенно (а скорее всего, так оно и будет), удар будет сильным и пронесётся по экономике как цунами.
Люди, которые видят угрозу своему благополучию, и корпорации, рискующие прибылью, не успокоятся от доводов, что людям будет достаточно еды и в долгосрочной перспективе все выровняется. Историческая аналогия: в конце концов, промышленное производство дало намного больше рабочих мест, чем надомные производства, но это не уменьшило боль надомных работников, оставшихся без заработка, и не помешало им при разрушении станков под именем Неда Лудда. На поверку, луддиты проиграли лишь потому, что силы надомных работников не могли сравниться с экономической и политической мощью зарождавшегося класса промышленников. Движение за права животных действует в прямо противоположных условиях. Экономические и политические силы промышленности мешают развитию сообщества по защите животных.
Чтобы лучше понимать, что поставлено на карту, давайте обратимся к числам. Согласно докладу Министерства сельского хозяйства США, в 2012 году, валовый доход агрокомплекса составил $283,4 миллиарда. Из них $119,8 миллиарда поступили от животноводства (включая производство птичьего мяса, яиц и молочных продуктов), а ещё $50,2 миллиарда — от производства кукурузы, зерна и соевых бобов, использованных в качестве корма. Шестьдесят процентов прибыли в сельском хозяйстве поступает от животноводства.
По данным австралийской IBIS World, ведущей организации по исследованию международного рынка, переработка говядины, свинины, курятины и других мясных продуктов приносит годовой доход в размере $212 миллиардов. В 2012 году от переработки молочных продуктов производители получили доход в размере $102 миллиардов. А согласно отчёту Ассоциации производителей птицы и яиц США, в 2013 году производство яиц в Соединенных Штатах принесло $8,5 миллиардов. Валовый ежегодный доход от переработки пищевых продуктов, полученных от наземных животных, составляет больше $321 миллиарда. Для сравнения, ежегодный доход от производства автомобилей — $564 миллиарда. Индустрия продуктов животного происхождения ежегодно приносит сумму, эквивалентную 57% прямых годовых поступлений от автомобилестроения.
По данным сайта статистических исследований Statista, в 2013 году розничные продажи в продовольственных магазинах, ресторанах, кафе и подобных заведениях в США принесли доход в пять триллионов долларов. Поскольку большинство блюд в кафе и ресторанах содержат и животные, и растительные компоненты, точную сумму, полученную от продажи продуктов животного происхождения, подсчитать невозможно. По сдержанным оценкам, около 45% прибыли при продаже еды и напитков — или примерно $2,25 триллиона в год — получено от продуктов животного происхождения.
Если сложить доходы от животноводства и переработки его продукции, производство продуктов животного происхождения приносит более $491 миллиарда в год. Если прибавить к этому продажи в розничной торговле, общая сумма вырастет до $2,74 триллионов в год только в США. Для сравнения: автомобильная промышленность, включая производство, продажу и сервисное обслуживание, приносит около $734 миллиардов в год или 27% от прибыли, получаемой от продажи продуктов животного происхождения.
Если обратиться к занятости, то, по данным Министерства сельского хозяйства США, в 2012 году в Соединённых Штатах на фермах были заняты 787 тысяч человек, из которых 44%, или 346 тысяч, задействованы в животноводстве. При этом не учитываются работники, которые выращивают соевые бобы, кукурузу и зерно, используемые в корм животным (а это 90% соевых бобов, 80% кукурузы и 70% зерна). Министерство сельского хозяйства США сообщает, что полтора миллиона американцев вдобавок к тем, кто работает на фермах, были задействованы в производстве пищевых продуктов в 2012 году:
— мясо и яйца: 480 000 работников;
— молочные продукты: 135 600 работников;
— корма для домашних животных: 45 000 работников;
— морепродукты: 30 000 работников.
Всего 691 тысяча или 46% работников пищевой промышленности задействованы в переработке продуктов животного происхождения в пищу, что составляет чуть более 6% от всех рабочих мест на производстве и эквивалентно 88 процентам рабочих мест в автомобилестроительной отрасли (включая производство новых машин и запчастей), где задействовано 789 тысяч работников.
Если сложить показатели занятости в животноводстве и конечном производстве, то индустрия продуктов животного происхождения обеспечивает около двух миллионов рабочих мест, что составляет чуть больше 1% от общей занятости в США. Ещё три миллиона работников задействованы в розничной продаже пищи и напитков (большинство при этом торгуют продуктами как животного, так и растительного происхождения). Рестораны и бары нанимают ещё 10 миллионов человек; многие из них также подают (или каким-либо образом готовят к подаче) продукты и животного, и растительного происхождения.
Потеря одного процента рабочих мест (если предположить, что уровень занятости в розничной торговле почти не изменится после общего перехода к веганству), может, и звучит незначительно, но определённо станет потрясением для национальной экономики, промышленности, рабочих и их семей, не говоря уже об управляющих и рядовых сотрудниках банков, брокерских контор, товарных бирж и других финансовых учреждений. Такая экономика, какая существует в Америке 2014 года, которой свойственны полная и частичная безработица, пониженная заработная плата, будет подорвана отменой рабства и убийства животных.
Выше я говорил, что в любой сфере нашего общества мы видим угнетение животных. Правдиво и то, что там, где наблюдается такое отношение, мы обнаруживаем целую сеть скрытых экономических интересов, объединяющих труд и капитал. Их представители приложат все усилия, чтобы сохранить ежегодные доходы и прибыли промышленных отраслей, которые эксплуатируют животных. Для примера, расхожим доводом в пользу отмены сухого закона во время Великой депрессии было то, что производство и продажа алкогольных напитков создали бы рабочие места, тем самым снизив социальное напряжение.
Выходя за рамки пищевой индустрии, в стране едва ли найдётся хотя бы один крупный университет, который не получает щедрые гранты на исследование животных от Национальных институтов здравоохранения или от фармацевтических компаний. Ради обслуживания их интересов появилась очень прибыльная отрасль, которая ежегодно разводит десятки миллионов подопытных животных, в частности трансгенных мышей. Обувная промышленность свято верит в свою зависимость от кожи, и хоть США уже почти не производит обувь самостоятельно, здесь каждый год продают десятки миллионов пар кожаной обуви. Пока у нас нет готовой статистики, но продажа шерсти и шёлка приносит ещё миллиарды долларов в год.
И напоследок: движение за освобождение животных — единственное движение за социальную справедливость в 20 и 21 веках, которое угрожает интересам и корпоративной, и рабочей Америки. Для сравнения: движения за социальную справедливость, которые достигли успеха за последние десятилетия — за гражданские свободы, феминизм, права ЛГБТ и людей с ограниченными возможностями — поддерживают и рост прибыли корпораций, и увеличение количества рабочих мест. Чернокожие, женщины, ЛГБТ и люди с ограниченными возможностями тратят больше денег, намного больше денег, когда могут свободно участвовать в экономической и социальной жизни общества. Таким образом, движения за социальную справедливость отдельных групп, которые расцвели в 1960 годах, идут на пользу и предпринимателям, и рабочему классу.
Профсоюзное движение поддерживает рабочий класс, но угрожает корпоративной прибыли. Из-за этой угрозы союзы рабочих, как мы увидим далее, и были уничтожены за последние 35 лет. Проблема нашего движения за освобождение животных в том, что профсоюзы не стремятся снизить прибыль компаний. Они просто хотят перераспределить некоторый процент этой прибыли. Наше же движение хочет уничтожить прибыль и рабочие места в некоторых отраслях промышленности.
Только движение за права животных одновременно угрожает и капиталистам, и трудящимся. Только движения за права животных и в защиту окружающей среды объединяют участников классовой войны против общего врага — нечеловеческих животных. Если лидеры движения хотят понять силы, направленные против животных, им нужно усвоить эту фундаментальную разницу между движением за освобождение животных и другими движениями за общественную справедливость.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ: Окружение. «Наступали тёмные времена»
Но сейчас наступали тёмные времена. Люди были напуганы. Это похоже на то, когда ты листаешь Келлскую книгу и видишь, что люди там нарисованы по-другому, их глаза закрыты, в их руках — захлопнутые книги, и ты понимаешь: … дух века изменился… Шестидесятые закончились; глаза людей закрыты, книги в их руках плотно захлопнуты.
— Томас Гэген
Глава 6. Всё дело во времени
Пионеры освобождения животных строили свое движение по принципам, использованным ранее: в первую очередь ориентиром служили профсоюзы, борьба за гражданские права и вторая волна феминизма. Все эти движения добились успеха в эру небывалого либерального влияния. Движение же за права животных, напротив, хоть и родилось из либерального духа шестидесятых, почти всегда существует в условиях консервативного, даже реакционного подъёма. Чтобы понять, что это значит для прав животных, нам нужно совершить небольшой экскурс в историю социальной (и экономической) справедливости в 20 веке. Поначалу может быть неочевидно, но эта история заложила последствия будущего освобождения животных и определила стратегии, которые будут успешны в ближайшее время.
Оглядываясь на годы после Второй мировой войны, мы склонны смотреть на Америку через линзу шестидесятых. Так мы видим угнетённую и подавленную страну в тисках патологического страха перед коммунизмом, сексом и инакомыслием. Мы думаем о жизнях, разрушенных сенатором Джозефом Маккарти, о женщинах, искалеченных или умерших от подпольных абортов, о комике Ленни Брюсе, которого затравили до смерти полиция и прокуроры. Мы думаем об эпохе боязни всего нового и непривычного.
Эти образы — не миф, они реальны. Я пережил пятидесятые и знаю о них не понаслышке. Но я также знаю, что эти образы представляют неполную картину и потому рассказывают фальшивую историю. Разрушения Великой депрессии зародили в американцах небывалую целеустремлённость. Общая трагедия стала основой общих ценностей и веры в общую судьбу для всех нас. Депрессия вдохнула в страну чувство общности, которое возлагает на каждого из нас ответственность за судьбу ближних. Общая нищета научила нас, что общество существует для улучшения жизни тех, кто является субъектом его власти, и что правительство — лучшее из имеющихся средств, чтобы улучшить свою жизнь и жизнь наших соседей. Основным тезисом «нового курса» Рузвельта было утверждение, что правительство может — и должно — быть инструментом общего блага, с помощью которого мы можем заботиться друг о друге.
Историки называют этот подход «либеральным консенсусом»; возобладав накануне Второй мировой войны, он влиял на политическую и экономическую жизнь страны до конца президентства Форда. Даже консерваторы того времени принимали сущность либерального консенсуса и позволяли себе только поверхностную критику. Когда этот подход вступил в силу (во многом вопреки яростному сопротивлению и обещаниям, что рухнет американская экономика или распадётся общественный строй), никто из влиятельных членов общества не подвергал сомнению программы нового курса. Было введено законодательное поощрение мощных профсоюзных организаций и коллективных трудовых договоров, повышены налоги (которые сегодня кажутся нам астрономическими) — и всё для того, чтобы мы могли разделить цену заботы друг о друге.
В 1950 годах литературный критик Лайонел Триллинг лишь с намёком на поэтическую вольность мог утверждать, что «либерализм не только господствующая, но и единственная интеллектуальная традиция; в ходу нет ни консервативных, ни реакционных идей». Будучи в 1959 году студентом Университета Мэриленда, я помню, как преподаватель по политологии сказал на занятии, что либерализм (который он определял как использование демократических институтов для постепенного и неуклонного улучшения жизни народа) был единственной жизнеспособной философией из существующих в политике. Великая депрессия показала, что консерватизм — это обман, в то время как Сталин и Советская империя дискредитировали радикализм. Мало кто мог с этим не согласиться.
Два поколения подряд — с 1933 года, когда Новый курс Рузвельта начал действовать, до середины 1970 годов — Америкой управляли в соответствии с либеральным подходом. Это была прекрасная эпоха, которая вместила в себя почти все крупные успехи в истории борьбы американцев за социальную справедливость — исключение составляют только освобождение рабов-людей и зарождение суфражистского движения. Социальное страхование, закон о регулировании трудовых отношений, закон Гласса-Стиголла, страхование и пособия для безработных, программы по страхованию здоровья пожилых и медицинской помощи малоимущим, поддержка молодых малоимущих семей, программа школьных обедов, продуктовые талоны, окончание сегрегации и других форм законной дискриминации чернокожих, продвижение второй волны феминизма, зарождение и первые победы ЛГБТ-движения — всё это появилось за сорок лет, которые по всем стандартам должны считаться наиболее выдающимся периодом человеческого прогресса в мировой истории.
За одно поколение Америка превратилась из социально-дарвинистского поля боя, где роль правительства — служить защите богатых и влиятельных, в общество сотрудничества, в котором правительство стало инструментом всеобщей заботы друг о друге. Закон 1990 года об американцах с инвалидностью — единственное серьёзное достижение в деле социальной справедливости со времён либерализма семидесятых. Хотя всё же ободряет тот факт, что на государственном уровне права ЛГБТ, особенно на однополые браки, значительно продвигаются, пусть и неравномерно и не без тяжкого труда.
Глава 7. Империя наносит ответный удар
Достигнутый в 1930 годах политический консенсус начал нарушаться, когда стало взрослеть поколение, слишком молодое для того, чтобы помнить Великую депрессию или Вторую мировую войну — катастрофы, объединившие страну. Реакционные философы и экономисты — Людвиг фон Мизес, Лео Штраус, Фридрих Хайек, Айн Рэнд — были последними представителями европейской интеллигенции, лишенной статуса и имущества переворотами первой половины 20 века. Они принесли в Америку не только озлобленную версию мировоззрения старой европейской элиты, но и решительность восстановить социальные и экономические иерархии прошлого.
Они вдохновили состоятельных общественных критиков и политиков страны вроде Уильяма Ф. Бакли-мл. и Барри Голдуотера проповедовать учение, в котором сочетались европейская разочарованность в правительстве (которое эмигранты винили в лишении их имущества и привилегий) и миф об индивидуализме времён американских первопроходцев. Это вылилось в реакционный призыв к разрушению общественного договора, по которому американцы в течение трёх десятилетий несли ответственность друг за друга. Целью Бакли, Голдуотера, а также экономистов вроде Милтона Фридмана и Алана Гринспена, и всех тех, кто разделял их взгляды, было вернуть Америку в Позолоченный век 1890 годов, когда самые безжалостные и хитрые наживали небывалые состояния, средний класс не был широко представлен, а рабочие страдали от бессильной нищеты.
Им повезло, когда президент Линдон Джонсон, самый преданный и успешный защитник либерализма со времён Рузвельта, вверг страну в жестокую, бессмысленную и заведомо провальную войну во Вьетнаме. Это стало серьёзным ударом для либерального консенсуса, вызвав у большинства его сторонников неприязнь к Джонсону. Тогда как позиции реакционеров укрепились, у них появился повод привлечь к себе внимание общественности: патриотизм, поддержка военных и противодействие всем, кто может опозорить Соединённые Штаты отступлением. Эта волна слилась с сопротивлением белых движению за гражданские права, и впервые с 1920 годов реакционеры пользовались широкой поддержкой среднего и рабочего классов.
Разрушение американского сообщества
Хотя Ричарда Никсона всегда считали архи-консервативным, он повысил расходы на соцобеспечение, здравоохранение, продуктовые талоны и другие программы социального обеспечения. Он же создал Агентство по охране окружающей среды и Управление по охране труда, которые вызывают отвращение у сегодняшних консерваторов. По словам политического теоретика и лингвиста Ноама Хомски, Ричард Никсон был «во многих отношениях последним президентом-либералом». Иначе говоря, он был последним американским президентом, который правил в духе либерального консенсуса. По сути, Джеральд Форд больше подходит под это описание, но Никсон его обостряет.
Джимми Картер, сменивший Форда в президентском кресле, был первым, кто управлял Америкой за рамками либерального консенсуса. «Борьба с Вашингтоном» — стратегия, начатая Картером — означает противостояние либеральному замыслу. На своей инаугурации Картер объявил об отказе от консенсуса. «Мы поняли, что больше — не всегда значит лучше, что даже у нашей великой нации есть известные пределы, и что мы не можем ни ответить на все вопросы, ни решить все проблемы. Мы не можем позволить себе сделать всё…»
Но наивный и некомпетентный Джимми Картер только валял дурака и просто позволил либеральной повестке заглохнуть. Серьёзную работу по её уничтожению начал его преемник Рональд Рейган. Он атаковал консенсус с двух фронтов. Во-первых, его реакционная и антиправительственная риторика за свободный рынок была преподнесена дружелюбно и просто, из-за чего все захотели поверить ему. Рейган заклеймил либеральный консенсус как предательство американского духа независимости и самоуверенности, как форму «крадущегося социализма», который разъел свободу и характер. Это подготовило почву для серии серьёзных нападок на идею о том, что забота о благосостоянии людей по закону должна быть функцией правительства.
В срочном порядке Рейган сократил программы и расходы по основным направлениям либеральной стратегии. Социальное страхование, здравоохранение, медицинская помощь малоимущим, талоны на пищу, государственная помощь в получении образования, защита окружающей среды, защита потребителей и федеральная помощь штатам по социальным вопросам и вопросам инфраструктуры — всё это оказалось под ударом. Рейган начал самое крупное сокращение налогов в истории Америки, осуществляя план, который его финансисты характеризовали как «уморить зверя голодом». Они имели в виду, что резкое сокращение доходов правительства заставит значительно снизить траты на программы по социальному обеспечению и развитию инфраструктуры, которые они не одобряли по идеологическим причинам.
Рональд Рейган был убежден: максимальное количество денег должно быть в личном пользовании у частных лиц, а абсолютный минимум нужно передать обществу для его же блага. И эта его убеждённость была в разы более явным — и настолько же более эффективным — отрицанием либерального консенсуса, чем все действия Джимми Картера.
Чтобы обезопасить свою атаку на общественное благосостояние, Рейган задался целью лишить самых стойких защитников либерализма — американские профсоюзы — их политического и экономического влияния. Вскоре после вступления нового президента в должность 12 тысяч авиадиспетчеров начали бастовать — хотя это запрещено им как федеральным служащим. Вместо того, чтобы удовлетворить хотя бы часть их требований — как сделал Ричард Никсон в 1969 и 1970 годах, когда диспетчеры массово не выходили на работу под предлогом болезни — Рейган уволил бастующих, временно заменив их военными и приказав Федеральному управлению гражданской авиации начать срочную программу по найму и обучению сотрудников на замену.
Для частного сектора это стало знаком, что эра профсоюзов подошла к концу. И, конечно, рейгановские министерства труда и юстиции сидели смирно, пока компании ломали хребты профсоюзам своих работников — в нарушение существующих законов о труде и под угрозой переноса рабочих мест в другие страны, если работники продолжат упорствовать.
Численность профсоюзов стала снижаться, и к 2013 году они представляли только 6,7% работников частного сектора. На протяжении полувека профсоюзы напоминали рабочим о силе коллективного действия для защиты тех, кто слаб по отдельности, и о необходимости правительственного вмешательства для создания и поддержки повсеместного благосостояния. Когда профсоюзы были почти уничтожены, бедняки и средний класс оказались беспомощны перед нападками богачей. Рональд Рейган был первым президентом, который не поднял прожиточный минимум, введённый Франклином Рузвельтом в 1938 году.
После четырёх лет власти Джорджа Буша-старшего, который не сделал ничего, чтобы ослабить или усилить курс, взятый при Рейгане, президентом стал Билл Клинтон. Он был избран в период спада в экономике, чтобы восстановить управленческий подход Рузвельта-Джонсона. Но Клинтон очень быстро усвоил два горьких урока.
Во-первых, «революция Рейгана» убедила крупный бизнес, что либерализм можно искоренить. Предприниматели вливали неслыханные суммы в политические кампании и захватили власть над новостными СМИ, подрывая независимость тележурналистов под прикрытием заявлений, будто новостной — равно как и развлекательный — отделы существуют лишь для корпоративной выгоды.
Во-вторых, в ситуации, когда профсоюзы дискредитированы и ослаблены, а СМИ отражают интересы корпораций, а не общественности, консервативные кандидаты легко привлекали голоса избирателей, поднимая так называемые «сложные вопросы» (аборты, права геев и лесбиянок, молебны в бесплатных школах и преподавание эволюционной теории). Консерваторы решили окончательно уничтожить то, что осталось от либерального консенсуса. Помимо всего этого существовал постоянно тлеющий вопрос расы, поскольку под знаменем ограничений для правительства республиканцы боролись и с инициативами вроде позитивной дискриминации, которые были направлены на укрепление и развитие достижений эры гражданских прав.
Когда спад закончился — а это произошло уже в начале первого срока Клинтона — избиратели среднего и рабочего классов вздохнули с облегчением, решив, что лично им не нужна помощь правительства, и снова поставили идеологию выше сострадания и истории. Билл Клинтон, который изначально был избран для того, чтобы воскресить либеральный взгляд, вышел на второй срок с программой, которая была лишь немногим левее программы его противника от республиканцев, консервативного сенатора Роберта Доула. В своём последнем за первый срок Послании о положении страны Клинтон перед Конгрессом и народом засвидетельствовал смерть либеральных взглядов. Его безжалостное утверждение, что «эра большого правительства подошла к концу», стало официальным заявлением: мечта о сострадательной и заботливой Америке мертва.
Вернувшись в Белый дом, Клинтон удовлетворил требование республиканцев уничтожить систему социального обеспечения, которая несколько десятилетий спасала малоимущих американцев от полного краха. Второй его крупный вклад в разрушение американского сообщества и возврат к Позолоченному веку — это отмена Закона Гласса-Стиголла, который со времён правления Рузвельта защищал общество и мелких вкладчиков от жадной индустрии финансовых услуг.
Республиканский преемник Клинтона, Джордж Буш-младший, продолжил «голодную» стратегию Рональда Рейгана, настояв на следующей серии мер по сокращению налогов, которое было особенно выгодно для богатых.
Мечта о великом обществе
Либеральный консенсус создал благоприятную среду для социальной справедливости, благодаря чему стали возможны достижения нового курса, эры гражданских прав и Великого общества. Именно либеральная вера в то, что каждый из нас — сторож брату своему, сделала общество восприимчивым к равенству для афроамериканцев, женщин и ЛГБТ. И именно либеральная вера в правительство, как инструмент улучшения жизни граждан, подготовила избирателей к тому, чтобы поддерживать законы, как средство для создания и укрепления этого равенства.
Хотя либеральный консенсус и начал распространяться в 1930 годы, во время Депрессии все были слишком озабочены экономическим положением и своим собственным выживанием, чтобы обращать внимание на права женщин и меньшинств. Именно поэтому приоритетом нового курса была больше экономическая, чем социальная справедливость. Великая депрессия сменилась Второй мировой войной, которая потребовала пристального внимания всего народа, почти не оставляя места для других забот. В послевоенное время Америка, наконец, смогла обратить внимание на проблемы, вытесненные Депрессией и войной. И пока либеральный консенсус был ещё на подъёме, произошла революция гражданских прав, феминизм второй волны добился невиданных успехов, а ЛГБТ-движение стало публичным и покорило свои первые вершины.
Когда в начале 1970 годов либеральный консенсус начал ослабевать, начали исчезать и перспективы, открывшиеся для движений за экономическую и социальную справедливость после войны. Последней крупной политической победой движения за гражданские свободы был Закон 1968 года о гражданских правах. К 1970 годам движение утратило свою силу и начало бороться уже за то, чтобы сохранить достижения шестидесятых. Феминизм второй волны постигла та же участь. На уровне страны последний крупный успех движения — это решение Верховного суда по делу Роу против Уэйда в 1973 году, тогда как последняя законодательная победа — принятие в 1968 году поправок к Закону об образовании.
Поправка о равных правах была принята в обеих палатах Конгресса, и в 1972 году её отправили на ратификацию в штатах. Открытое в течение семи лет, в марте 1979 года ратификационное окно закрылось. Поправке не хватило голосов в трёх штатах, чтобы войти в Конституцию, не помогло и продление срока ратификации до 1982 года. Либеральный консенсус стремительно ослабевал. Свидетельством этому стало и то, что четыре штата, ранее поддержавшие Поправку, впоследствии отозвали свои голоса.
Можно заметить, что чем раньше после Второй мировой войны начиналась кампания за социальную справедливость, тем большего успеха она добивалась. Сначала было движение за гражданские права, потом — за права женщин, позже — движение за права геев и лесбиянок, и только после всего этого — движение за права животных. Движение за гражданские права достигло почти полного успеха, движение за права женщин добилось существенных изменений, но не смогло узаконить Поправку о равных правах. Успех ЛГБТ-движения был значителен, хотя и неравномерен: оно не добилось федеральной защиты ЛГБТ от дискриминации, но при этом спровоцировало ответную враждебность, которая выразилась в «защите брака». В это же время успехи движения за права животных были сравнительно малы в сфере животноводства и ещё меньше — в отношении вивисекции.
Этому, на мой взгляд, есть две причины. Во-первых, чем легче было исправить несправедливость, тем раньше на неё нападали. В первую очередь общество обращалось к тому, что лежало на поверхности. Несмотря на то, насколько жестоким был (и есть) расизм в США, законная дискриминация ограничивалась четвертью страны, поэтому было легко убедить остальные три четверти населения в том, что это неправильно. Дискриминация женщин была более повсеместной и менее заметной, поскольку она была глубже укоренена в структуре общества, поэтому понадобилось больше времени на то, чтобы объяснить необходимость борьбы и принять меры. Признать дискриминацию ЛГБТ было ещё сложнее: она основана на предрассудках, родившихся из бурной реакции общества на темы секса и воспитания детей, а в Библии сказано, что гомосексуальность — особенно мужская — это мерзость. Порабощение и убийство животных было сложнее всего признать чем-то неправильным из-за безосновательной предвзятости, причины которой я осветил в Первой части.
Во-вторых, чем раньше началась кампания, тем больше времени у неё было, чтобы преуспеть до того, как с крахом либерального консенсуса исчезнут и перспективы. У движения за гражданские права было почти 20 лет для развития на благодатной почве либерального консенсуса, тогда как у движения за права женщин было едва ли десять, а у ЛГБТ-движения — не больше пяти лет. Правильно выбранный момент решает многое, и движению за права животных не повезло появиться именно в то время, когда либеральный консенсус уже становился историей. Права животных — осиротевшее дитя шестидесятых.
Время сеять и время жать
Как отмечали прогрессивные социологи Фрэнсис Фокс Пивен и Ричард Кловард, окружение играет решающую роль в определении исхода движений за социальную справедливость. Успех возможен лишь тогда, когда условия благоприятны. Поэтому ключ к успеху любого движения за социальную справедливость — это адаптация его стратегии к духу времени. Когда дух времени благоволит проблеме, активисты могут открыто атаковать несправедливость, включая все виды протестов, взятых на вооружение в тридцатых и шестидесятых годах: марши, демонстрации, бойкоты, сидячие забастовки и некоторые виды силового прямого действия. Но когда дух времени враждебен, такие тактики не просто тщетны — они вредны. Активисты должны быть более осмотрительны, чтобы не истратить драгоценные ресурсы напрасно и не убить движение своими же руками, навлекая на себя и на проблему ярость общества и вес его репрессивного механизма (об этом я больше скажу в 11 главе).
Как мы видели выше, с начала семидесятых условия для движений за социальную справедливость были крайне неблагоприятны — особенно для тех, которые угрожают прибылям корпораций. Мы также поняли, что цель движения за освобождение животных — истощить прибыль самых доходных предприятий. Сейчас не то время, когда мы можем ожидать успеха от прямого действия. Это время для непрямых стратегий: для посева семян, которые принесут плоды в будущем, когда наступит более благоприятная для нас эра (а она наступит, такие времена цикличны). Сейчас время набираться сил и закладывать фундамент для будущего успеха. В эту враждебную для нас эпоху нам следует одновременно заниматься тремя стратегическими направлениями:
1. Утверждать права животных и веганство как основные нравственные проблемы, в которых не может быть компромиссов, когда дело касается конечной цели;
2. Развивать постепенные и обходные инициативы вроде вэлфэристских реформ и флекситарианства;
3. Искать одобрения в других прогрессивных движениях за социальную справедливость, участвуя в их деятельности, чтобы при благоприятных условиях (а я уверен, что за несколько следующих лет они появятся), у нас была поддержка прогрессивного сообщества.
Больше об этих стратегиях я расскажу в Третьей и Четвёртой частях.
Глава 8. Мы больше не в Канзасе
Как отметил великий русский романист Лев Толстой в «Войне и мире», превосходство переходит от Востока к Западу как приливы и отливы в море. С доисторических времён до Александра Великого центры цивилизации находились на Востоке. Александр начал первый век западного превосходства, который продлился восемьсот лет до падения Римской империи. На следующее тысячелетие волна вернулась на Восток: в Византийскую империю, Арабский и Персидский халифаты, Империю Моголов, Аль-Андалус (культурно и политически это восточная территория), Османскую империю.
Дальше на Восток, в Китае, династия Хань, монголы и маньчжуры — в своё время все получали место под солнцем и превосходили Запад в богатстве, могуществе и культуре. Пройдя от Ренессанса и Эпохи великих географических открытий к расцвету Промышленной революции, за четыре века Запад вернул себе не только культурное превосходство, но также глобальное политическое и экономическое господство, которое начал терять лишь во второй половине прошлого столетия.
Сегодня, спустя пять сотен лет, приливы истории, о которых говорил Толстой, снова направлены на Восток и — впервые с тех пор, как в Африке зародилось человечество — ещё и на Юг. Именно из таких стран, как Китай, Индия, Бразилия и Индонезия, придут глобальные силы грядущих десятилетий. Как сказал Эндрю Бацевич, офицер армии США в отставке и профессор международных отношений в Университете Бостона:
Грядёт серьёзный передел глобального влияния. Договорённости, которые когда-то давали США колоссальные привилегии и служили на пользу американскому народу, перестают выполняться.
Робин Мередит, ведущая редакторка Forbes по азиатскому региону и бывшая деловая корреспондентка The New York Times, пишет:
Индия и Китай стали самыми быстрорастущими экономиками планеты. Судя по всему, они намерены сохранять темпы роста в ближайшие десятилетия и стремятся стать экономическими гигантами уже в следующем поколении… Их реформы и то, как они меняют планету, — потрясающее зрелище, какого мир не видел со времён выхода Америки на экономическую арену.
Яркий пример влияния общества на смену экономических полюсов приводит Хорхе Кастанеда, умеренно прогрессивный мексиканский историк, дипломат и социолог, получивший образование в США и Франции. В своей статье для The New York Times учёный отмечает, что чуть больше половины населения Латинской Америки — это процветающий и стойкий средний класс. При этом Штаты теряют свой средний класс поразительно быстро. Если такое направление сохранится — а всё указывает на это, — Соединённые Штаты и Латинская Америка в конце концов поменяются местами.
Именно на Востоке сейчас производится большая часть мировых товаров. Запад стал потребителем промышленности другого народа. Соединённые Штаты и Европа зависят от капитала Китая, а не наоборот. Капитал сейчас на Востоке и, по «золотому правилу», которым ещё волшебник Джафар делился с диснеевским Алладином, «у кого золото, того и правила». Пока мировое богатство находилось на Западе, там и формировались мировые ценности. Поскольку мировое богатство возвращается на Восток, с ним вернётся и власть решать, что правильно, а что нет, что правда, а что ложь.
Пока я пишу это, стремительный рост экономик Востока и Юга начинает замедляться. В основном это происходит потому, что их рост во многом зависит от предоставления товаров и услуг Западу, который де-факто сейчас переживает продолжительный спад, а вместе с ним — и снижение покупательской способности. Несмотря на вездесущие прогнозы, что эта тенденция подкрепит экономическое господство Запада, я считаю более вероятным то, что власти Востока и Юга найдут способы адаптироваться к затянувшемуся спаду Европы и Северной Америки и продолжат свой путь к мировому господству. Китай, например, начинает переориентировать свою экономику на внутреннее потребление — и это часть их политики, тогда как в Индии аналогичные меры вызваны повышением спроса на потребительские товары со стороны растущего в городах среднего класса. Непредсказуемое обстоятельство в этой игре — коррупция (особенно на местном и среднем уровне), которая в течение долгих лет была непреодолимым препятствием для китайских и индийских властей. Если взяточников не возьмут под контроль, они могут подорвать развитие и остановить рост несмотря на прочие благоприятные условия.
Этот основательный сдвиг в мировой экономике, политике и культуре предзнаменован связанным с ним движением в противоположном направлении. Параллельно тому, как богатство и власть уходят с Запада на Восток и с Севера на Юг, происходит самое большое переселение народов в истории — люди переезжают с Юга на Север и с Востока на Запад. С 1970 годов Северная Америка была пунктом назначения для крупномасштабной миграции из Латинской Америки и Азии. В этот же период мигранты с Ближнего Востока, из Африки и Южной Азии устремились в Европу. Потомки народов, притеснённых западными колониалистами, переселяются в бывшие колониальные державы, чтобы получить то, что было украдено у их предков в прошлом. Будущее мирового движения за освобождение животных зависит от Востока и Юга, тогда как на Западе ответственность за перспективы движения лежит на вновь прибывших иммигрантах, их детях и внуках.
В численном выражении
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.