18+
Исход

Объем: 356 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Эта книга для тебя.

Да-да, именно для тебя.

Не оборачивайся недоумённо,

не делай вид, что не понял

и не ищи за спиной того, кого нет.

Знаешь, мы всегда почему-то уверены,

что «ад — это другие»,

но вечно забываем,

что другие — это и есть мы.

*

Человеческая многоножка из чувств. Мозгосверлящий, ослепляющий как фейерверк, комок боли. Шелуха, скука, рухлядь и шаткое пустопорожнее безразличие. Занудная данность, вызывающая неприкрытый зевок. Среднестатистическое событие среднестатистической эпохи. Вынужденное скудоумие в послехристовом отсутствии. Депривация дебелого рыхлорожего сна великана с горы. Абсолютная никчёмность, неприглядность и ущербная полусгнившая непроглядность. Для кого беречь слух? А для кого ганглий? Инквизиторская сущность морализаторской некрофилии. Бесцветная согбенная действительность бытия. Невыразимое плачевное дитя одиночества. Нечищеные Авгиевы конюшни в догеракловый период. Я готовлю особый рецепт. Хочу попотчевать своё ссохшееся растресканное нутро гарниром из любви, надежды и поисков веры. Я зажарю всё это на медленном огне, изредка помешивая, добавлю специй для вкуса из Бога, неокортекса и пустоты, подам на большом голом полипропиленовом блюде. Пустая, бледная, огромная, испуганная, лунообразная пластмассина с малюсенькой горкой деликатесной дые по центру. Луноокая. Луноблюдая. Лизоблюдая пластическая, о одинокая, масса. А после, ноющей кашицей, часик-другой, поперевариваюсь в изнеженном желудочном соке, ливнями вкрадчиво диком, скачусь словно по аттракционам аквапарка в кишечник и довольно однородным избытком выйду из себя наружу через раскрывшиеся экзистенциальные врата. Я пройду весь этот путь от еды до каловых туч, слипшихся и смердящих. Мне нужна лишь сточная канава, арык, дренажная трубка, клоака с нечистотами, чтобы пустить по ней ладью своего сказа. Проплывая ручьями отходов по лично сотворённому фекальному каналу судоходства, я раскинусь и разметаюсь мерзкими кучками и кучищами, истошно плачущими и орущими, постепенно самооблегчаясь, сбрасывая с себя всё ненужное и наносное, очищая самое себя от самого себя.

*

И снова написал ей. И снова первый. И снова безответно. Сижу, жду, когда облачко в чате станет бледным, перестанет темнеть непрочитанным невостребованным бельмом. А пока что оно выпячивается, надрывается от собственной безысходности, алкает жадно мутную грязь молчания, синеет на бледном фоне, ей так и не прочитанное. Обычно. Всё как обычно. Она игнорирует мои сообщения. Она игнорирует мои отправленные ей сообщения. Она намеренно игнорирует мои отправленные ей сообщения. Она всегда, будем же честным с собой, она всегда игнорирует мои отправленные ей сообщения, эти электронные лепестки из букв и многоточий, что тянутся тонкими прозрачными нитями-щупальцами, больными, иссохшимися, хрупко ломкими, погибающими от тоски и томительной жажды. Я не мигая всматриваюсь в насыщенный цветами, разодранный пикселями прямоугольник экрана. Её маленькая круглая аватарка внизу страницы бесстыдно улыбается мне в режиме онлайн. Блудница. Ответь же. Ответь. Я проверяю твою страницу сотни раз в день. Сотни раз в день. Эта сеть поймала меня и держит с тех пор, не отпуская, цепляясь за руки, как приставучая, вязкая, бордово плывущая, ротобренчащая, вся в дрожащих, дрыгающихся, пульсирующих рубинами и золотом украшениях, впалощёкая цыганка на автовокзале. О, эта мучительно приторная, белёсая дисперсия боли, которая плавит мои нервные окончания, растекается по жилам тягучей пузырящейся склизкой лавой. Я неустанно считаю каждый твой лайк. Каждый твой лайк. Послушай: я считаю каждый твой лайк! А ты, может быть, и не знаешь? А ты, может быть, и не знаешь, что значит считать каждый твой лайк? Или лайк каждый твой. Да, ты не знаешь. Мерзавка. Срамная. Да что же такое, прости, что со мной, я не знаю. Лайки. Да что эти лайки? Те же сетевые путаны. Дарят себя направо и налево, нагие в своей простоте.

Настроение мрачное (а ты? ты? измерял, насколько оно мрачное?) мощным цунами накрывает меня с головой, заставляет барахтаться, судорожно хватая ртом крохи воздуха и постепенно, обессиленным, опускаться на илистое скользкое дно. Я захожусь в безумном лающем смехе. Беззвучном. Надрывном. Я лаю смехом внутри себя, ломаясь и загибаясь, молча, сотрясаясь до надсадного скрежета во рту. Знаю наперёд: у тебя нет времени ответить. Отправить бестелесный неосязаемый набор знаков и символов, чтобы вызволить меня из этого бесконечного зала ожидания. Бездарная, кустарно выпуклая ложь, сотворённая из ветра, слов и стаи ворон. Это так смешно и нелепо: нет времени. Только вслушайся: нет времени. Н-е-т в-р-е-м-е-н-и. Одиноко пикирующим птичьим пёрышком, понукаемый силой притяжения, я спускаюсь всё ниже и ниже к плотной тугой земле, чтобы осесть на ней невесомым подшёрстком из отмерших роговых образований.

А они нашли на Него время. И распяли Его на 14 день месяца нисана. Не помню, в тот день было жарко, холодно или шёл дождь? Кажется, это было около полудня. По их исчислению — в шестом часу дня. А может быть, пели птицы. Только вдумайся, Его ведут на смертную казнь, а вокруг поют птицы. В этом есть что-то противоестественное. И каково это — я есть Он, и Он, и Он, и вместе мы триедины. Да, а ты смейся, смейся Антиох Епифан со своими свиньями в храме, не долго тебе смеяться осталось. Прочитала и молчит. Ненавижу! Ты тоже? Нет, ты не можешь меня ненавидеть. Ненависть — это горький шоколад, покалывает на кончике языка, шершавит бархатной шкуркой. А я для тебя лишь пустое место. Голый круглый убогий ноль, состоящий из тоненькой линии, криво выписанной дрожащей рукой первоклассника на бумаге в клеточку. Был бы мушкет или винтовка, расстрелял бы всех, не думая. Вышел бы на улицу, вскинул разинутый ствол и палил бы почём зря по всем этим богомерзким людишкам. Может быть, какой-нибудь сердобольный полицейский, увидев, как я мучаюсь, прикончил бы меня на месте, прекратив разом все мои пытки. Пытки, крещённые семенем Дьявола.

Ну же, ответь, рыбонемая дева в глубоководных пышных одеждах своих, подёрнутых узором греха. Деяния се только твои. Знаешь, когда-то Господь простил одну из таких. Простит и тебя. Я исступленно, неистово молюсь всем богам, каких знаю, в которых верю и не верю, впиваясь ногтями не в ладони свои, нет, в свои потухшие огрубевшие длани, молюсь всем тем богам, что не имеют имени, что давно позабыты, тем, что не родились и ещё не существуют. Но Христос (и Отче мой, Он мой, не ваш), и Аллах (тоже мой), и Будда (и он тоже мой), и все остальные высокомерно молчат, оставляя меня наедине с геометрической тишиной комнаты. Молчит. Словно не имеющий гласа Ихтис на лавке рыночной, потрошёный брюхом, что чешуёй скользящей блюёт по поверхности. А я заставляю вопить свой плейлист со сплошь всё мёртвыми композиторами и проваливаюсь в запаутиненный вакуум небытия. Перед глазами мельтешит тёмная рвань пятен Роршаха. Они двигаются вместе со мной по воспалённой окружности глаза. Нет, не по окружности… Что за слово? Забыл. Как некстати сетчатка решила расслоиться на части. Падаю на мягкое, ворсисто-нежное ложе, по-матерински уютную утробу из одеял и подушек. Лежу, распластав худых стеблей остов, раскинув ноги и руки в позе витрувианского человека, в его копии бесталанной и жалкой. Динамик смартфона стонет и изрыгает из себя «Гибель Богов». Храбрый Зигфрид гибнет от в спину удара, Брунгильда в безумном отчаянии вдовьей невесты бросается в пылающий погребальный пламень костра, а я под мрачно-волшебные звуки трагедии умираю вместе с богами, не поднимаясь с кровати. Requiescat in pace, Arthur.

Двести пятьдесят восемь особей с графою «male» на вкладке «Друзья». Всё бесповоротно и беспредметно точно: двести пятьдесят восемь мужчин на вкладке «Друзья», мелькающих изредка в её ленте на фото. Я выплёскиваюсь вверх горячей струёй ядовитого пара. Двести пятьдесят восемь потенциальных угроз. Я живо представляю себе, как двести пятьдесят восемь субъектов кого-либо/чего-либо, чьих-либо и действительно чьих-либо объектов взирают на неё похотливыми взорами, за исключением (надеюсь) пары родственников. Я резко дёрнулся, дёрнулся и вскочил, вскочил и застыл, и тут же застыл, и дёрнулся, и вскочил, и застыл, как внезапно сломанный механизм, как раззявая драная кукла, с распахнутой пастью, со смешным кукольным ртом своим, с разодранной шершавой глазницей, а затем гневно забегал, заходил, заметался, снова сломался, сам починился, опять заслонялся по комнате взад и вперёд в такт музыке, режущей душу на узкие продольные лоскуточки. Я как пародия, как видеоклип на самого себя. Что она сейчас делает? Работает? Отдыхает? С кем и где?


Что это? Что? Это. Невыносимая. Чёрная. Р Е В Н О С Т Ь.

*

На одной из этих безликих убогих станций городского метрополитена я зашёл в грязный, давно не мытый вагон с щербатыми неровными стенками, орошёнными снаружи толстыми ломтями букв, с истеричными зигзагами, наспех выписанными неизвестными уличными хулиганами. Моя седая всклокоченная борода топорщилась в разные стороны как у нищего беззубого мигранта, пропахшего насквозь запахом переработанной дешёвой текилы, несчастного, униженного всеми невезучего ловца счастливых подков и четырёхлистного клевера, того, кто заискивает перед нами, перед жителями этого города, города его мечты и несбывшихся робких желаний, того, кто в канун Рождества сидит в каком-нибудь захудалом супермаркете пограничного сектора и несмело позвякивает в позолоченный китайский колокольчик с Aliexpress, за миску жидких вонючих помоев и несколько денежных единиц изображая перед нами, по его мнению, перед небожителями этого города, непонятное для его культуры мифологическое существо, старину Санта Клауса, героя детских новогодних сказаний, чуждое ему порождение нашей уродливой цивилизации, существо, властью почти равное Господу Богу, по собственно созданной системе мер и оценок воздающее и отбирающее.

А разве есть существо, равное Богу?

Я не спеша огляделся. Вокруг, покуда хватало зрения, я видел не людей, нет, я видел лишь прикованные к поручням и друг к другу липкие спрессованные брикеты из бьющихся (пока) сердец, ртов и неестественно изогнутых скелетов, заполненные кровью, продуктами распада, похотью и одиночеством, по собственному своему желанию утрамбованные в эти искусственные тропики доступного всем общественного транспорта. Стало нестерпимо тяжело дышать. Из старческой груди невольно вырывались хрипы и стоны, вырастая сухой пористой коркой на обезвоженном пергаменте губ. Организм с трудом прокачивал через себя густые терпкие испарения от мокрых человеческих тел, нашедших покой в этом вынужденном пространственном соитии без любви. Влажная вонь наглухо забивала ноздри, уши, сморщенные глазницы, просачивалась под ногти и в корни волос, проникала в каждую пору моего неподвижного тела, болотной жижей пузырилась и хлюпала в обессиленных лёгких. Скрючившись в неудобных позах, сцепившись друг с другом в причудливую биоконструкцию с одним на всех механизмом дыхания, люди зачарованно всматривались в экраны своих электронных гаджетов.

Быстрей бы домой и в душ. Но перед этим поужинать. Поужинаем.

Худой, костлявой, в коричневых возрастных пятнах рукой с выпирающими под желтоватой кожей шлангами вен я покрепче сжал длинный деревянный посох, испещренный разнообразными богоугодными знаками. Так всё же рыба или мясо? В холодильнике остался салат. Пора начинать. Из большой наплечной сумки, расшитой, как мне сказали, освящённым бисером, я достал потрёпанную книжицу в толстом потёртом переплёте и грозно потряс ею в воздухе. Без каких-либо усилий, одним только хорошо поставленным голосом мне удалось перекричать лязгающий, дребезжащий шум вагона:

— Люди, одумайтесь! Конец уже близок! Четыре всадника апокалипсиса уже скачут!.. — зарычал я поверх их голов, упираясь поднятым посохом в потолок. Испуганные пассажиры, оторвавшись на секунду от своих устройств, кто боязливо, а кто с любопытством переглядываясь, попытались ещё сильнее вжаться друг в друга, освобождая вокруг меня немного места. — «Ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять?» И сказал нам Бог: «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак будь ревностен и покайся». Кайтесь, грешники! Кайтесь, пока Бог милосердием своим не простит вас и не примет, грешных, в свои любящие объятия! Увы, эффект неожиданности был вскоре утрачен. Больше не обращая на меня никакого внимания, люди вновь уткнулись в своих бесчувственных электронных любовников и любовниц, заигрывая, поглаживая и лаская дрожащими от возбуждения пальцами их податливую сенсорную плоть.

Нахмурив мохнатые брови, пустоцветные, полые, блёклые, свисающие вялой пряжей на дряблой коже, я, как мне казалось, устрашающе скривил непослушные губы, пытаясь запугать тех, кто всё же задержал на мне взгляд дольше положенного, заставляя их трусливо опускать головы и позорно прятать глаза за спинами и затылками других беглецов. Ещё раз внимательно осмотрев вагон, выискивая адресатов для устрашения гневом Господнем, в плотном тесном кольце пассажиропотока я вдруг заприметил одного агнца, дробь от дроби стада Божьего, спокойно и, даже может статься, непоколебимо стоящего посреди всего этого копошащегося смердящего улья и не прячущего, как бы я ни старался, драгоценные «человека разумного» очи свои. Я буду с тобою, и вот тебе знамение. Мы молча глядели друг на друга, один не зная чего ожидать от другого. Считая секунды, я замирал, ждал, смотрел, когда он отвернётся, но он всё не отворачивался. Как же чешется под коленом. Не дотянусь. Сейчас никак не нагнуться. Или заказать пиццу? С пиццей проще. Какая духота дикая. Ну к чёрту такую работу. Благо, уже на следующей выходить. И чего он уставился-то? Глупый обыватель. Как там нас учили на занятиях по Богослужению? Устанавливаем раппорт, произносим внятно, громко, чуть таинственно, как будто обладаем неким знанием:

— Брат, остановись наконец и живи!

Смотри-ка, от удивления приоткрыл рот. Теперь нужно быстро уйти, ретироваться. Затаиться серой тенью у него на душе. Быть может, он всё же о чём-то задумается. Не о Боге, нет. Хотя бы о себе. Подъезжая к очередной станции, вагон, плавно качнувшись, затормозил. Я привычно расслабил тело, позволяя бурлящему потоку людей вынести меня на платформу и потащить с собою вдаль. Я есмь Сущий. Ты есмь Сущий. Впрочем, всё как всегда. Ничего нового. Как же я устал, господи, как же я устал. А я тебя предупреждал, Артур. Это последняя смена на этой неделе. Впереди два выходных. Нам надо отсюда уходить. Возможно, ты прав. Боже, до чего же я устал от всего этого. Да, надо уходить, ты прав, да. Так всё же пицца?

*

— Так-с… Посмотрим… Вы исповедуете Христианский микс, я правильно понял?

— Да. Совершенно верно.

— Угу, понятно. Секундочку…

Стол. Стул. Отдел персонала. «Ну, давай выкладывай. Ну, давай-давай, у нас мало времени. В твоих интересах сейчас заговорить». Запертый обстоятельствами, являюсь невольным слушателем клишированных сцен из какого-то незнакомого мне второсортного триллера или боевика, что поставлен у него фоном на минимальном звуке. Наступила тишина, изредка прерываемая фразами из фильма и скрипом офисного кресла в тот момент, когда мой собеседник, а по совместительству HR-интервьюер, вдруг с некоторой ленцой вытягивал под столом свои длинные тощие ноги и менял расположение в пространстве, откатившись чуть-чуть назад или вбок, а потом резко притягивал себя вместе с креслом обратно. Траектория плохо скрываемой нервозности, как по мне. «Ты у нас заговоришь. И немедленно». Прикрыв глаза, я украдкой рассматривал его из-под опущенных ресниц. Зализанный… даже не зализанный, а будто тщательно вылизанный длинным мокрым языком собаки… аккуратный… на лице изящная оправа… кстати, ему совсем не идёт… в белой приталенной рубашке по фигуре и в тёмных зауженных брюках… хорошая должность… диплом престижного иностранного университета… член тамошней Лиги Плюща или ещё какой-нибудь дряни… эдакий слюнявый карьерист с отдельным кабинетом, визитками с вензелёчками, именной табличкой на двери и раздутым эго… у которого, я уверен, вместе с углекислотой по венам текут бьюти-блоги и тренинги по саморазвитию… Медвежонок Барни. Что за странное имя?.. «Ты хочешь, чтобы мы развязали твой вонючий рот? Так щас мы тебе его развяжем, блять». Он держал перед собой тонюсенький планшет, бегло просматривая мою учётную запись, чуть дольше (со своего места мне хорошо было видно) задержавшись на не слишком длинном послужном списке и чересчур скромных регалиях. «Карл, Карл, да он щас обделается, остынь».

Пенопластовая тишина обволакивала нас и завлекала в сон, пористый и неглубокий. Набрякшие веки против воли всё чаще и чаще соскальзывали по увлажнённым полусферам глазных яблок (вот это слово — полусферы!), смыкаясь с кожаными, плоть от плоти, дщерями своими. «Итак, я внимательно слушаю. Ты всё равно заговоришь, говнюк ты эдакий. Так что лучше не зли меня и будь паинькой». Мерное жужжание кондиционера на потолке, озлобленно помахивающего нам своими пластиковыми заслонками, вгоняло в настоящую дрёму. Ущербная птица с изломанными крыльями, что никак не может взлететь. «Карл, да ты его запугал, блять, давай без угроз, а. Может, тебе чего надо, сынок? Кофе там или, может, перекусить?». Незаметно для себя я погрузился в ватную слизь вялотекущих мыслей.

Христианский микс. Что за слово-то дурацкое такое — микс. И кто его выдумал, вытворил? Переваренная каша из подгнивших проросших злаков. Пьяный священник с бутылкой джина на Библии и рвота Святого Духа на алтаре. Зловоние обесточенного пошлого жеманства, хрыстиянства, да-да, так и говорят в народе, хрыстиянства, а также самозванства, постоянства и не только. Ядовитый коктейль, шалтай-болтай, гоголь-моголь, сахарные говяжьи мозги в раздробленных трубчатых косточках. Высосать до дна. Как-как я сказал? Будто тщательно вылизанный длинным мокрым языком собаки. Тогда и нам бы дотла слизать таким шершавым язычком, псовым отродьем из дурно пахнущей пасти, изранясь об рваные края осколков, плача от счастья, стыдливо трогая себя под хвостом, захлёбываясь слюной и сладкой патокой крови. Смахнуть подчистую острием огненной бритвы Оккама. Разрыдаться праведным беспошлинным гневом. А мы так никогда и не поймём, кстати. Радуйся, Мария, благодати полная! Молочная, млекоточная благодать брызжет из её переполненных тяжёлых грудей, из болезненных разбухших сосков. Сгореть, и выгореть, и перегореть изнутри, кожей наружу. Распахать, разборонить бы своё предплечье отупевшими концами шкрябающих ржавых медицинских игл. Нанести знаки чёрно-белого, давно мёртвого бога, разносящего заразу по нашим огрубевшим гангреновым душам. Вознестись бы туда и остаться. Там. Там-пам-парам-папам. Мечты. У всех эти мечты. Иллюзия надежды. Вектор без приложенной к нему силы. А вот и загадка: близнец желания, но не желание. Еси, небеси, верую во единого Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли, видимого всего и невидимого, нож в спину, et ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo. Amen. Троекратное amen, camarade! Всё это, всё это от Лукавого. Но враг не пройдёт. ¡No pasarán! кричат на главной площади с глоткой набекрень. Побочный эффект приобретённой свободы и гильотины-с. О чём это я? Ах да, и как же так получилось, что после стольких веков отчуждения, после непоколебимой веры в собственную уникальность, в особенность своего пути и предлагаемого спасения, религии вновь объединились в общие группы, названные впоследствии миксами. Другими словами, что есть миксы? Это всего-навсего видоизменённый обстоятельствами и временем конструкт старых учений, а попросту глобализированные религии современности. Что ым сейчас имеем? А мы сейчас имеем всего четыре микса: помимо Христианского, есть ещё Азиатский, Восточный и Языческий.

Христианский микс, как гигантская прожорливая каракатица, всосал в себя все известные миру библейские тексты, все эти бесчисленные сказания святых, молитвы на латыни, иврите, старославянском, греческом, оба Завета, Ветхий и Новый, и прочее и прочее и прочее. Теперь это могучее строение, столп, богатейшая из корпораций веры, возведённая на фундаменте из католицизма, православия, протестантизма, иудаизма и всяких других –измов, а также полузабытых, полуистлевших сект, объединённых поклонением единому Богу. Иудеям всего лишь понадобилось признать Христа и всё с ним связанное, знаете, все эти истории с любовью к ближнему своему, воскрешение, пришествие, да много чего ещё, если кому интересно, можно погуглить, а всем остальным — Бога-творца, ветхозаветного свирепого Яхве со смертельными молниями, огненным градом, потопом мирового масштаба, пожарами, жабами с неба, саранчой, истреблением целых народов и уничтожением городов. Ладно-ладно, я пошутил. Просто общего христианского Бога. Теперь небесами, а оттуда уж всеми нами правит сплочённый симбиоз из Бога-отца, Бога-сына, Святого Духа, Девы Марии вкупе с бессчётным пантеоном ангелов, пророков и святых угодников. Храмы лишь как объективизация архитектурного вкуса. Кому что по карману. Наследие эстетики и желаний масс. Нет больше унификации ни в облачении, ни в правилах, канонах, предписаниях, ни в том что, откуда и кому ты читаешь на службе. Даже календари разные. Кому что по нраву.

Надо понимать, всё к этому шло. На протяжении тысячелетий эволюция, поданная под соусом Дарвина, затронула не только обезьян и прочие виды, но и само понятие религии, культуры, духовности, морали и нравственности. Следующим шагом, как мне думается, будет глобализация всех сфер нашей жизни, в том числе и института веры. Должна остаться одна единственная религия на нашей планете, вера не в антропоморфного бога, которого выдумал человек, таинственного седого старца с синдромом Альцгеймера, восседающего на продуктах конденсации водяного пара в окружении евнухоподобных ангелов с арфами (а я думаю, у него точно есть этот синдром Альцгеймера, раз уж он так легко забывает обещания и отрицает собственную ответственность за своих детей, которых кого просто так создал, а кого и из ребра, даже не из простого ребра, некого платоновского ребра самого по себе, что было бы предпочтительней и примирило бы с пикантными нюансами создания месье человека, а из ребра потасканного, поношенного, потрёпанного, многократно бывшего в употреблении у одного известного вам лица), а вера в «бога», как в единую сущность, ведущую человечество по пути нравственного роста и этических изменений в надстройке сознания…

Внезапный вопрос интервьюера вывел меня из состояния оцепенения:

— Так почему вы ушли из Церкви Мяукающего за Грехи Наши Святокотия? — точно по инструкции приветливо улыбается он, а на самом деле просто осклабивается, надевает на рот мягонькую любезную улыбочку, такую вот, знаете, гладенькую, лощёную, без острых углов. Да этот пижон профессионал рекрутинга!

«Негазированная, на, держи!»

— Устал от кошачьей шерсти, — я постарался произнести это максимально корректно, чтобы меня сразу же не записали в ряды кошконенавистников.

Иначе — пиши пропало. В нынешние времена нельзя открыто сообщать своё мнение, хотя о свободе слова только и трубят со всех колоколен. Сейчас свобода — угодливый подобострастный служка, мифический призрак той прежней свободы, что, говорят, когда-то существовала. Ни о чём нельзя выражаться свободно, можно невольно задеть тех, кто как раз борется за эту самую свободу, но свободу свою, собственную, личную, корыстную, как ни парадоксально, попирающую право голоса других людей. Нет, дело даже не в Государстве или его законах. Государству плевать на то, кто кого и как обижает. Оно только делает вид, что заботится. Само общество теперь за любое случайно обронённое тобой слово влепит жирный дизлайк. Если судить строго и непредвзято, то стоит признать, что ныне одна наша часть живёт в настоящей реальности, а другая навечно поселилась в сети, а, как известно, интернет никого не щадит и ничего не забывает, поэтому следует в своих высказываниях проявлять осмотрительность и осторожность.

— Что, простите?

— Прощаю, сын мой. Я просто устал от кошачьей шерсти, — спокойно повторил я, наблюдая за реакцией собеседника. — Ужас! Она была повсюду: на одежде, в еде и даже на алтаре. Это, честно говоря, причиняло своего рода неудобства. Если вы понимаете, о чём я.

— У вас аллергия на кошачью шерсть? — HR беспокойно заёрзал в кресле, привычно поправляя скверно сидящие бездиоптриевые очки на носу, и что-то пометил у себя в планшете.

— Нет.

«Итак, всё началось…»

— Тогда почему вас не устраивала кошачья шерсть?

Нет, он что, издевается? Как ему объяснить ещё? Они сейчас все такие, Артур.

— Так почему вас не устраивала кошачья шерсть, Артур?

Передо мной сидит человек, я отчётливо вижу молодого здорового мужчину, у него присутствует голова и там анатомически предполагается мозг. Голова? Да если ему голову нахрен отрезать, он даже не заметит её отсутствия.

«…Всё началось тогда, когда…»

— Подумайте. Это очень важный аспект вашего психологического профилирования.

«…Всё началось тогда, когда он…»

Одно да потому по сто раз… Совсем забыл! Хозяйка же звонила вчера! Сегодня надо внести квартплату… Внесём. Это последнее предупреждение… Надо только найти деньги. Так и сказала, дескать, самое последнее предупреждение… А иначе — выселение.

«Ах ты, щенок! Слышь, за своим базаром следи, понял?»

— Я же вам уже сказал. Шерсть была повсюду и меня это не устраивало, — своими дурацкими расспросами этот тип начинал действовать мне на нервы. Похоже, что ни он, ни ты не боретесь со своим нафсом. Помолчи, пожалуйста, Хасан. Хорошо, я-то замолчу, но… Ну вот и бог с тобой. Хвала Аллаху, у меня есть свой бог, спасибо! — Да и раздражало каждые несколько часов чистить облачение от налипших волос.

«Карл, да заткнись ты уже! Задрал, твою мать!»

…А ещё тебе надоел хор вечно голодного мяуканья. И убирать с пола мерзкие комочки блевотины…

— Разбросанные вещи повсюду… игрушки, мячики, шуршащие фантики, ну, знаете, все эти кошачьи штучки.

— Так. Понятно. Запишем, что у вас не совсем толерантное (всё-таки нашёл до чего докопаться!) отношение к некоторым группам млекопитающих, преимущественно семейства кошачьих… Продолжим. Вы ушли из Церкви Мяукающего за Грехи Наши Святокотия и…?

«Что? На одной кровати? Вы что, нахрен, из этих, из извращенцев что ли?»

— Что?.. Да вы не так…

— И…? И…, Артур, и…?

— …И я устроился на службу в Церковь Четырёх Всадников Апокалипсиса, — процедил я сквозь зубы, еле удержавшись от почти сорвавшейся с моего языка грубости. — Там я проработал около года. Может, даже чуть больше, каюсь, я забыл, когда в последний раз синхронизировал даты.

— Причина ухода? — закинув ногу на ногу, менеджер откинулся на спинку кресла и нервно забарабанил пальцами по гладкой поверхности стола.

Скажи ему, Артур. Хасан, замолчи. Скажи ему, Артур.

— Всё бы ничего… Хорошая заработная плата, социальный пакет, бесплатные личины на выгул. Но разъездной характер труда оказался для меня слишком утомительным.

— Личинами? А можно об этом поподробнее, падре? — отложив планшет, HR заинтересованно наклонился вперёд и привычным движением руки пригладил на застывшей глыбе волос какой-то невидимый глазу пушок, вероятно выбивавшийся, по его мнению, из общего ансамбля. — Я о чём-то подобном уже где-то слышал.

«Не мусори только здесь, Карл. На, возьми!»

— Да ничего интересного… Мне кажется, это не совсем относится к нашему интервью, — сказать по правде, меня совершенно не радовала перспектива распинаться тут перед ним на всякие отвлечённые темы.

HR, не сразу найдя что ответить, машинально заулыбался, а потом сердито ткнул пальцем в мою сторону.

— Тут я задаю вопросы вообще-то. А ваше дело — отвечать.

«Ладно. Допусти, всё так. Продолжай».

Неверный. Я бы перерезал ему горло. По-моему, кто-то пересмотрел новостей с центрального телеканала. От уха до уха. Хасан, умоляю, прекрати играть в радикала… Надутый бурдюк с дерьмом. Того и гляди, лопнет от собственного самодовольства. Да прекрати ты! Это выглядит очень смешно. Не тебе меня затыкать. Прошу, помолчи, нам очень нужна эта должность!..

— Кхе-кхе.

— Извините. Так на чём мы остановились? Ах да, личины… На прошлой работе нам выдавали маски или, так называемые, костюмы для «хождения в народ». Для эффектного проповедования. Иными словами — личины. Это что-то вроде оболочки, которую целиком натягиваешь на себя. — в этом месте мне пришлось схематично показать, как я это делал. — С такой личиной можно преобразиться до неузнаваемости. Стать тем, кем ты не являешься. В прямом смысле слова. Никакой мистики. Секретная научная разработка. Стопроцентное сходство с объектом без каких-либо усилий. Рост, вес, пол, возраст, раса — всё регулируется настройками на костюме.

«И чё, это тебя не спасает. Эт самое, ты при любом раскладе мудак так-то».

С некоторой долей ностальгии я вспомнил, как в один день рядился то в сгорбленную высохшую ведьму, как будто только что вылезшую из подземелья, изрыгающую сквернословия из глубин своего цветастого платка, пропахшую насквозь молитвами, а кое-где и плесенью, то на следующий день уже в высоченного монаха-отшельника с лохматой седой бородой, дряблой кожей, со старческими пятнами на жилистых руках, сжимающих длинный посох, громкого и экспрессивного уличного проповедника, блуждающего по вагонам метро, то чуть позже, этим же вечером — в гневного, с раскрасневшимся лицом, толстощёкого банкира, в строгом костюме и старомодном галстуке, высоким голосом сотрясающего воздух цитатами из Книги Апокалипсиса. И так далее. Весёлое было время, да.

— У меня имелось до тридцати личин на выбор, — добавил я, спохватившись, что пауза слишком уж затянулась. — Можно было выбирать по настроению.

— Да, весьма, весьма любопытно, — менеджер удовлетворённо хмыкнул, сцепил пальцы на руках в тугой узел и стал бесцеремонно меня разглядывать, видимо, что-то прикидывая в уме.

О чём он думает? Так я принят или нет? Спроси.

— Так я принят или нет? — осторожно осведомился я у него, слегка подавшись вперёд.

«Эт которую ты пришил, козёл?»

HR театрально вскинул брови и быстро расцепил пальцы. Пододвинув планшет к себе поближе, несколько раз с задумчивым видом проскроллил страницу досье.

— По всей видимости, по вам мы примем положительное решение, — менеджер ещё раз покосился на экран. — Сможете приступить уже на этой неделе, падре?

«А в чём проблема? В чём проблема-то?»

— Думаю, да. Что мне для этого понадобится? И где расположен мой приход?

Пока менеджер в красках расписывал нюансы трудового соглашения, систему мотивации, будущие премиальные, неплохие, по его словам, проценты с подаяний, а также географические достоинства точки, в которой мне предстояло трудиться, и прочие восхитительные виды на будущее, я, слушая этот бубнящий поток, вдруг начал размышлять над феноменом речи, что вот ведь как удивительно получается, что из наших ртов сыплются звонкие и глухие звуки, сочленяясь в слова и вопросительные предложения, да ещё и так складно выходит, особенно если принимающий и посылающий пользуются одинаковой кодировкой. Бла-бла-бла, Артур?.. О чём я там у него спросил? Ах да, про приход… Да мой приход — это весь мир. Нам нужны деньги, а здесь хорошо платят. Личное служение вне пространственных рамок. И дом. На время контракта нам дадут дом. Но всё всегда сводится к денежному эквиваленту… Прощайте, вонючие трущобы!

— Можно личный вопрос, Медвежонок Барни? — прервал я поток его безудержных возлияний.

— Да, Артур, я попробую на него ответить.

— Медвежонок Барни… Это ваше настоящее имя?

— Да, конечно. Родители меня так назвали в честь Медвежонка Барни.

— Что, неужели того самого, из телевизора?

— Именно!.. — радостно вскинув голову, менеджер, как мне показалось, наконец искренне заулыбался. — Ведь Медвежонок Барни — ту он вскочил на ноги, с силой оттолкнув кресло, которое на всех своих четырёх колёсиках врезалось в стену, и пустился в пляс, активно работая локтями, — это нежнейший бисквит из натуральной муки, домашних яиц, сахара, прошедшего особую обработку, и кусочков настоящего швейцарского шоколааааада!

Я испытал непроизвольный, жгучий стыд, как будто подсмотрел что-то не совсем приличное, интимное, что-то, что должно быть непременно сокрыто от чужих взглядов. Мне стало неловко и я отвёл глаза. Но, похоже, это смутило только меня одного.

«Мы тебя сейчас научим хорошим манерам, щенок!».

— В отделе Таргетинга вам выдадут весь необходимый реквизит, — подытожил HR, кое-как отдышавшись после зажигательных танцевальных па. — Там же вас проинструктируют насчёт предстоящей службы и всего остального. У вас есть вопросы? Хорошо, раз вопросов нет… Заявку на получение Государственной жены вы можете отправить по почте уже сегодня. Сейчас я напишу вам адрес… Так… Вот адрес… Как, а разве я не озвучил правила приёма на должность? Наличие традиционного семейного положения — одно из требований компании, падре. Но это всё мелочи, не беспокойтесь! Для таких случаев у нас есть Департамент планирования. Он находится в Офисе. Вы знаете, где Офис?.. Извините, сморозил глупость, все знают, где Офис… Ну что, не буду вас больше задерживать. А! Пока не забыл: добро пожаловать в нашу команду! Добро пожаловать в Церковь Святого Santagram, Артур!

«Что вы этим хотите сказать? Что вы хотите мне этим сказать?»

Серьёзно? Его что, блять, серьёзно назвали в честь Медвежонка Барни? В честь придурковатого медведя из этой нелепой рекламы? Мне даже нечего больше добавить, Артур. Только одно: куда катится наш мир?

*

Его зовут Хасан. Хасан на арабском значит «красивый», «мужественный», «хороший». Он взял себе это имя, когда принял Восточный микс, хоть я и был категорически против. Против того, чтобы он стал иноверцем. То есть, дословно, иной веры, чем я. Хотя какой я веры? Лживый христианский пастор на час, ни во что не верящий и одновременно верящий во всё, религиозная проститутка, отдающая на поругание молитвенникам свою душу. На иврите у имени Хасан тоже есть значение: «регент, кантор или ведущий молитву». Вот так-то. Но почему именно Восточный микс? Хотя… Почему бы и нет.

Хасан возник в моей жизни внезапно. Как-то вечером, перед сном, чистил я зубы, гордый, надменный, прославляющий вечность, её хаотично-точную стройность, уверовавший в алиллуйность мироздания за окном, влюблённый во фрактальный рисунок судьбы, глупец, влюблённый, я уже говорил? да, влюблённый, да, глупец, но сильный, ладный и убеждённый. В отстранённом гулком безмолвии ванной комнаты неожиданно раздался голос.

«Здравствуй, Артур!» — отозвались эхом стены.

Я онемел. Оцепеневшая кисть мгновенно разжалась, выпустив зубную щётку. Прорезиненными полосатыми боками она стремительно скатилась по белоснежным склонам раковины, утонув в рыхлой массе белёсых плевков с нитями крови. Я испуганно огляделся, рыская взглядом по пустоте. В квартире нет никого. Что бы это могло быть? Я слышу голоса? Это чья-то несмешная шутка?

«Я здесь», — уже настойчивей повторил голос. — «Я ЗДЕСЬ».

Голос звучал совсем рядом. Откуда-то снизу. Не может быть. С ужасом поднёс я к глазам свою безвольную ладонь, сотрясаемую волнами паники и бесконтрольно прыгающую в пляске неустойчивого кинетического тремора. Струйки страха болезненно плавили нервные окончания. Зрачки распухли до размеров чёрных дыр и дрожали, выискивая источник звука, безуспешно пытаясь вглядеться в пространство перед собой, в размякшую слюду неизвестности.

«Посмотри же на меня, Артур. Смелей. Я здесь!», — раздалось совсем близко.

«Артур, пришло время выйти из тени».

Мне пришлось приложить все усилия, чтобы не дёрнуться и не убежать прочь, словно испуганная побитая псина, удирающая, куда — не важно, лишь бы подальше от своего мучителя. Крепко зажмурившись до радужных разводов под веками, я застонал и вдруг резко раскрыл глаза.

«Просто поверь», — сказал мне мой большой палец на левой руке.

…………………………………………………………………………

Никаких заурядных раздвоений личности и прочих обессивно-компульсивных расстройств. Тусклая обыденность, с которой мне пришлось смириться. Есть я и есть мой большой палец на левой руке. С шершавой овальной подушечкой, со скрюченными вангоговскими лабиринтами узоров на ней, с плоским бледным ногтем. И его зовут Хасан. Палец, не ноготь. Хасан на арабском значит «красивый», «мужественный», «хороший» и, кажется, я повторяюсь. Между нами нет ничего общего и в то же время мы единое целое. Есть вопросы, но нет никаких ответов. Да и кому они нужны, эти ответы? Разве не вся наша жизнь — это один большой вопрос без ответа? Некоторые его слышат. Не все, нет, и не всегда. Многие возьмутся утверждать, что на самом деле никого нет, потому как они ставят знак равенства между невидимым и воображаемым. Всё, что за пределами их понимания, автоматически не имеет права существовать. Так что, если ваш большой палец до сих пор ещё не заговорил с вами, это вовсе не значит, что он не умеет разговаривать. Если честно, это вообще ничего не значит.

*

— Во имя лайков, репостов и фотографий с нами!

— Во имя лайков, репостов и фотографий с нами! — послушно повторяет за мной моя паства, нараспев, с восторгом, старательно проговаривая слова молитвы, смиренно сложив на груди руки с зажатыми в них смартфонами в восторженно-экзальтированном жесте примерного христианина со страниц детской Библии в картинках.

— Во имя #santacat, #booksantagram и #shopaholic. Аминь.

— Аминь! Аминь!

— Во имя #selfie, #likeforlike и #followme. Аминь.

— Аминь! Аминь! Аминь!

Аплодисменты. Верующие прерывают свои прямые трансляции с храма и убирают гаджеты в карманы и сумки. Служба окончена. Все неторопливо расходятся. «Спасибо, падре, за прекрасную проповедь! Можно я Вас отмечу в stories?» Я остаюсь один среди еды и котиков, запечатлённых на снимках повышенной чёткости. Час благодеяний. Так положено по должностной инструкции. Время молитв, размышлений, усиленного нравственного роста и посильной помощи ближнему своему в режиме онлайн. Целый час рабочего времени я должен молиться, листать ленту в Santagram, освящать профили и давать благословление последователям нашей Церкви.

Я лениво просматриваю странички ударившихся нынче в религию силиконовых мамочек со ртами, заполненными идеально ровными зубами и ботоксом, престарелых религиозных фанатиков, чтящих Библию, но только на мессе, а за воротами церкви напрочь её забывающих, женственных метросексуальных парней с конвейером скучных до векослипания снимков, снятых на последнюю модель iPhone. Та ещё великая маркетинговая мистификация тысячелетия, кстати. Новый Золотой телец, когда-то явивший миру надкусанное яблоко и iTunes. Просматриваю и многих-многих других. Только причём здесь, спрашивается, Бог? Вяло, попрошу заметить, только лишь по служебной обязанности, лайкаю снимки своей разномастной паствы. Удивительно, но в наше время весь Santagram заполнен профилями напыщенных петухов и гусынь, возомнивших себя творческими, эрудированными и сверхэлитарными, с цитатами из книг, которых они никогда не читали. Бедный-бедный Ремарк. Возвеличивают таким образом собственную значимость, босые душой и фальшивые телом. Я даже представить себе не могу, что когда-то было иначе, но если верить историческим источникам, так было не всегда… А эти однотипные снимки с демонстрацией своих мышц и торсов, похожих на тушки вяленых бройлеров, напичканных при жизни тоннами стероидов и гормонов… Книги на дощатом фотофоне в обрамлении бусин, чашек с кофе, кубиков, браслетов, свечей, букв, цветов, листьев (непременно осенних или, на худой конец, просто засушенных). Звериная kamasutra и милая акробатика всех этих пушистых котиков и собачек. Но, надо отдать должное, снимкам животных я охотно раздаю свои лайки. Они всего лишь фотомодели поневоле. Что уж скрывать, весь Santagram — это наглядное доказательство грехов чревоугодия, гордыни, зависти, алчности и блуда. Уныние, похоже, пока ещё не в тренде. Или уже.

Что скажешь, Хасан? Знаю-знаю, что-то я совсем разворчался… Смею признаться, что сам подвержен, увы, греховной гордыне, про которую тут ранее упомянул. Но как тут смолчать, когда повсеместно видишь такое? Вот как тебе эта девица в бикини, принимающая солнечные ванны у Стены Плача, и теги под её фото #IloveGod, #Christlovesus? В бикини у Стены Плача, ты можешь представить? А эта домохозяйка, продающая в своём интернет-магазине, кстати, весьма популярном, леденцы в форме распятого миндального Христа на лакричном кресте? А эти курсы по метанию камней в блудниц? А мода на самодельные стигматы среди молодёжи? Могли ли люди ещё сто лет назад представить себе такое? Кощунство или таково нынче выражение веры? Ты знаешь моё мнение, Артур. Ну, может быть, это всё дело в нас. Возможно, мы чересчур консервативны в своём заплесневелом отношении к миру. Времена-то изменились, а мы нет. Ну так что? Ты и так знаешь мой ответ. Ничего нового. Будь добр, озвучь всё же, у меня ещё полчаса благодеяний по графику. Скучно. Скучно. Всё одно и то же. О Всевышний, только без этой неуместной иронии, пожалуйста. Ладно, я серьёзно. Ну? Изображения Бога. У нас это запрещено. Харам. Христиане будут гореть в Огне. Дальше. Дальше? Верующая в бикини. Артур, ты прекрасно знаешь, что по законам шариата девушкам запрещено показывать себя на всеобщее обозрение. Вне дома все части тела должны быть прикрыты. Кроме лица и кистей рук. Как ещё я могу относиться к такому? Это ты просто ещё не влюблялся. Полюбишь когда, и не вспомнишь про харам. Женщина, наша женщина должна вести себя скромно и строго. Без обсуждений. Для этого есть много способов. Ношение паранджи, никаба, бурки или хиджаба. Это помогает соблюдать духовную чистоту и религиозное целомудрие. Я стараюсь молчать про ваших христианских потаскух в купальниках, но… Ха, и где это написано — про кисти и остальное? Прошу, Артур, брат мой, только не строй из себя паяца. В нашей Священной книге, конечно же. А конкретнее? Ну, к примеру, сура «Свет» гласит: женщины должны «опускать свои взоры», «не выставлять напоказ своих прикрас» и «прикрывать своими покрывалами вырез на груди». А кому они должны и где всё же написано про их одеяния? Хватит издеваться, Артур! Насколько я помню ещё со студенческих лекций… Я больше тебе ничего не скажу! …на которых мы затрагивали Восточный микс… Ты пустой человек! …в этом отрывке сказано… Для тебя нет ничего святого! «… и чтобы не выставляли напоказ красоту свою, помимо лишь того, что явно». Ни про паранджу, ни про никаб там ничего нет, друг мой. Ай, кафир. Что с такого возьмёшь! Понятно, Хасан, что ж, ничего другого я и не ожидал услышать. Что ты сказал? Ничего. Ничего.

*

Моё имя Артур. Меня зовут точно так же, как и покрытого пылью полумифического Короля Артура и как зовут тех, других исторических Артуров, на данный момент которые мертвее всех мёртвых, вроде того Артура, принца Уэльского, отдавшего Богу душу в пятнадцать лет толи от «чрезмерного рвения при исполнении супружеских обязанностей» с женой своей Екатериной, толи от тестикулярного рака (или чумы), как доверительно сообщает нам подмигивающая правым глазом Википедия, или как того Артура Уэлсли, герцога Веллингтона, сурового мужчину в красном военном мундире, с пробивающейся сквозь масляные краски портрета неукротимой небритостью, победившего французов в битве при Ватерлоо. Меня зовут Артур. С ударением на первый слог. Мой идентификационный номер в карточке гражданина: ZFDD55617. Дуплексирование с частотным разделением. И ноль.

Под слоем защитных знаков и блестящих голограмм в левом верхнем углу прилеплено моё обрезанное и стиснутое условными рамками, а может быть и самим временем, фото: геометрически выверенный овал лица, обрамлённый площадками тут и там росших по нему коротких волос, тёмных, густых, сплошным птичьим клином покрывающих голову, могучей ордой подбегающих ко лбу и тут же стремительно отступающих назад по её краям, образуя глубокие симметричные залысины, волос, щедро рассыпанных по щекам и подбородку, жёстких, колючих, чуть загибающихся на самых кончиках, похожих на хаотично рассаженные кусты роз в заросшем, ныне запущенном и диком саду; робко смотрящая пара восемнадцатилетних серых глаз цвета стального электрочайника Bosch; рот, искривлённый в попытках придать себе форму ровной линии, разрывающийся между желанием и возможностью выглядеть серьёзным, решительным и волевым, совсем как подбородок, что дальше по курсу, тот, что ниже ватерлинии лица, его ближайший сосед и единокровный родственник.

Фото на карточке уже устарело. Сейчас мне тридцать семь лет, одна полная луна и один вновь народившийся месяц. Клочки волос на лице со временем превратились в дремучую непролазную рассаду, пока ещё не тронутую сединой, покрывающую щёки, подбородок и шею, завихряющимися орнаментами плотно-сотканного персидского ковра уходящую вниз, на грудь, запрятанную под чёрными раскидистыми ветвями татуировки, и на живот, уже имеющий на себе отметины возраста в виде некоторых, пока ещё робких и не сильно заметных, жировых отложений. Брови столько лет стремились друг к другу, что на четвёртом десятке наконец-то сошлись в безумных объятиях долгожданной встречи, словно два поезда, из-за неверного перевода стрелок столкнувшихся лоб в лоб на полном ходу.

Раньше, в свободные от работы вечера я украдкой писал книги и тайком публиковал их через Deep Web издательства, непроглядной ночью оттискивающими мои романы в подпольных типографиях и рассылающими их по стареньким затхлым книжным магазинчикам, что юродствуют в своём запустении по окраинам города. Первый мой выпущенный роман… Ах, впрочем, к чему вам название. После него я на некоторое время забросил писательство, набираясь сил и вдохновения для последующих работ, а потом выдал сразу несколько. Сейчас я не пишу более, находясь в безвременной творческой паузе. Возможно, во мне когда-нибудь и взрастут семена новой книги, которые взойдут сначала робкими ростками, изнеженными и хилыми, а потом прорвут мою душу и выйдут наружу печатными буквами. Но будет ли это и когда, я не знаю. Скажу лишь, что терпеть не могу формат рассказа и повести. Рассказ для меня как скорострел: только начал и уже кончил. Поэтому замахиваюсь я сразу на романы. Аллегоричные они выходят у меня, со страстью к метафоре, с шарадами для терпеливого читателя. Подписываюсь потом на обложке на старинный манер: автор Артур Бьорн. На самом деле никакой я не Бьорн, конечно же. Фамилия, как феномен, как культурологическое явление, уже давным-давно отмерла, затерявшись где-то в веках, словно ненужный более рудиментарный остаток, изношенный и бесполезный атавизм, трухлявое барахло из прошлого. Теперь у всех нас стерильные, арифметически стройные, идентификационные наборы из цифр и букв. Буквоцифросочетание своей социально-выгуливаемой напоказ личности. Иными словами, толерантная социализация.

А я, наверное, ретроград, вымирающий целователь вчерашнего дня, ветеран грамматических войн, поэтому так люблю называть себя Бьорн. Артур Бьорн. Моя профессия — священник. Склизкий священник, исповедующий Христианский микс, готовый вступить в любую секту, где мне будут хорошенько платить за проповеди и воззвания во славу Его. А верю ли я Него? Не обременяю себя излишними сентенциями на этот счёт и не дрожу ночами от неразрешимого морального парадокса. Я честен перед собой: я всего-навсего падре по вызову. Батюшка на заказ. Сомнительный отче на развес по одной условной единице за килограмм. Раньше я больше всего любил солнце. А сейчас я его просто ненавижу. Кстати, до сегодняшнего полудня я пока неженат. Я был неженат все тридцать семь лет, одну полную луну и один вновь народившийся месяц. И вот я добровольно стреноженный, пойманный, сирый, убогий, горемычный, подавленный, бессильный в своём нежелании сказать «нет» правилам, рамкам, инструкциям, наставлениям и требованиям, ослепляемый и раздираемый безжалостными, режущими и плавящими лучами долгоиграющей звезды диаметром в сто девять диаметров нашей Земли, облеплённый со всех сторон нудящими жужжащими рекламными зондами, иду получать Государственную жену по собственноручно отбряканной и отклацканной электронной заявке и в последний раз втягиваю ноздрями воздух почти уже исчезнувшей свободы. Он тихо шелестит по верхушкам ворсинок в носу, проносится горячей спиралью по глотке и замирает глубоко под кожей и мышцами, в хрупких лёгочных резервуарах человеческого механизма.

— Знаешь, — Хасан вдруг подал голос, прерывая мои терзания и сомнения, — все эти смайлики, все эти так называемые «кулачки вверх» в социальных сетях и мессенджерах –да это же натурально мой портрет, ты так не считаешь?

*

Я остановился перед главным входом в Офис. Сверху падали мелко-нарубленные дробные капельки, разлетающиеся словно ошмётки из-под небесной тёрки и мгновенно просочившиеся мне под воротник, стоило мне только покинуть тёплый кокон метрополитена. Набрякшая от воды сутана, мокрая и тяжёлая, облепила туловище, давила, сжимала, обрекала на сырость и восстание волосяного покрова на руках. Я и забыл, что в этом секторе вечно идёт дождь. Не иначе как небеса за что-то прогневались на эту высоченную махину, сплошь из непроницаемого стекла и тусклого металла, эдакую современную Вавилонскую башню версии 2.0. Больше года назад в городе прозвучала череда взрывов, снёсших с его поверхности здания почти всех крупных корпораций. В их числе был и Офис — общежитие для невольников пятидневной рабочей недели, популярный рассадник мокрых подмышек, дедлайнов, таблиц… (чего ещё?) …нервно-дёргающихся кривых на графиках и диаграммах, а также печально известное на весь свет убежище для добровольных висельников — налоговых инспекторов, брокеров, менеджеров, продавцов, маклеров, банкиров — подвешенных на своих потрёпанных полиэстеровых галстуках, которые в любое время суток плотным кольцом обжимают их тощие шеи, к сдаче квартальной отчётности или к индексу Доу-Джонса. Год назад… Да, это было год назад… Я видел, как от внезапно сработавшей взрывчатки (была целая серия громких хлопков), здание ощерилось бородавками выбитых окон, зависло на миг, как бы не тронутое смертоносной червоточиной, которая в данный момент разъедала его изнутри (я тогда смотрел прямой эфир с места событий), покрылось коростой огня, даже как-то распухло всё, а потом извергло из своей пасти, словно из жерла вулкана, потоки расплавленного металла и лопающегося стекла. Конструкция не выдержала и Офис сложился в одну большую груду хлама, состоящую из грязи, копоти и обломков, на которую так красиво падал рождественский снег. Я не сказал, что это было на Рождество? Да, это случилось прямо на Рождество. Не иначе как кощунственный акт религиозного иноверца, подумал я тогда.

В новостях подтвердили мои догадки, объявив, что это дело рук радикально настроенных восточномиксовых фундаменталистов, взявших на себя ответственность за теракт. Это одни их тех парней, что то и дело берут на себя ответственность за всевозможные теракты, обеспечивая Восточному миксу и его приверженцам неувядающие рейтинги в СМИ и горячее место в прайм-тайм на всех центральных телеканалах. Такой медийной известности, какой обладают эти бородатые мужики с автоматами наперевес, не может позволить себе даже Президент. А новый Офис, возникший на месте разрушенного и ни чуть не отличимый от прежнего, а где-то даже чуточку лучше, боты-строители воздвигли без малого за один год. На страховые средства, разумеется. Как и остальные взорванные здания. Корпорации и тут всех обошли. Деньги решают не всё, но в действительности они решают практически всё. Ну, конечно, чуть что, так сразу виноват Восточный микс. Так эти радикалы вечно чего-то там взрывают. Или, по крайней мере, обещают взорвать. В этом мире не всё так просто устроено. Меньше смотри телевизор. Они угрожают спокойствию общества, Хасан. В тебе говорит пропаганда. Христианская пропаганда. Да брось ты! Нас стравливают. Эти теракты никак не связаны с радикалами. А ты откуда знаешь? Знаю… Ладно, давай отложим спор на потом, нам пора.

Я приложил ладонь к сканеру. Через мгновение двери разъехались и я быстро нырнул внутрь здания. В фойе было немноголюдно и тепло. Во всю пышет рабочий день. Все муравьи, добросовестные обитатели этого многослойного дома, сидят уже по этажам в своих тесных конторках, возят мышками по пластиковым коврикам и набирают на клавиатуре символы (ничего не напоминает?). Терпеть не могу проекты, подобные этому. Я знал, что меня здесь ждут, поэтому смело шагнул к щитку, загораживающему вход, и растерянно остановился, не зная, как поступить дальше. Сбоку от меня примостился пожилой, скорее даже не первой свежести мужчина с нездоровым цветом лица, с блестящей жирной кожей, с мелкими «оспинками» на носу, со лбом, изрытым глубокими впадинками, весь какой-то измотанный, серый, уставший, настоящий живой мертвец, весьма скверно пахнущий нестиранными рубашками и запахом застарелого пота. Под мышкой он бережно сжимал пухлый портфель, туго набитый бумагами и канцелярией. Но про бумаги и канцелярию это всего лишь мои догадки, mes chers amis (это же так пишется?).

Мужчина потянулся к своему щитку и вытащил оттуда тоненький ролик. Я скосил глаза в его сторону, ожидая, как же он дальше поступит. Уверенной рукой тот засунул его себе в рот, совершил пару активных фрикций за щёками и ловко соскрёб налёт с языка. Меня чуть не стошнило. Через несколько секунд загорелся зелёный сигнал, означающий, видимо, что всё в порядке, створки разъехались, пропуская работника к лифту. Я тоскливо посмотрел на соседний щиток с одиноко свисающим там подозрительно приапическим роликом. Символично до безобразия. Если посмотреть на это глазами дедушки Фрейда. Но, как говорится, «иногда сигарета — это просто сигарета». Не помню, кто это сказал. Пожалуй, процедура идентификации понравилась бы представителям Языческого микса, в своих эскатических ритуалах воспевающих культ животворящего фаллоса. Я потянул за провод, поскоблил слизистую рта, стараясь не впасть в состояние крайней брезгливости. Офис принадлежит такой крупной Корпорации, уверен, здесь всё продумано в плане дезинфекции и стерильности, особенно после тех вирусных атак прошлого… Загорелся разрешающий сигнал и механический голос вдруг чётко произнёс: «Добро пожаловать… (заминка, скорее всего, сверка информации о внешних посетителях) … падре Артур! Вас ожидают на 451 этаже». Щиток отъехал, освободив проход. Беспрепятственно проникнув внутрь, я оказался перед металлическими створками лифта, тускло мерцающими в разреженном свете светодиодных ламп, но не перед тем, на котором поднялся мужчина с портфелем, а перед другим, огороженным от остальной части фойе прочной двойной оградой. Попав в стилизованный стальной саркофаг, я обнаружил там настенные крепления для четырёх пассажиров. Ярко горевшее табло «Пристегните ремни» отбрасывало зловещие красные тени. Кабина для сверхскоростных перемещений. Под ложечкой неприятно засосало. Всё дело в том, что я не очень люблю стремительные взлёты и уж тем более — неожиданные падения. Сорвавшись с такой высоты, на которую способен забраться этот лифт, он посмертно станет твоей увесистой могильной плитой без опознавательных знаков. Теперь я живее представил ощущения Ноя, когда он впервые ступил на площадку ковчега и отправился в неизвестном направлении навстречу опасностям. Две руки. Две ноги. Каждой твари по паре.

…Боже, как же давит приближение церемонии! Кто она? Как выглядит? Да не всё ли равно, брат. Мои губы хотят касаться только одной женщины. Брось!.. Мои внутренности перекручены… внутри всё клокочет… Пустяки, Артур! Ева! Не драматизируй. …я птица… птица в клетке… Будь мужчиной. …прутья сдавили мне грудь… невозможно дышать… Нам нужны деньги. И дом. …это как-то неправильно… Прекрасный дом в хорошем секторе. …несправедливо… И сад. Представь только, собственный сад! И никаких ночных перестрелок и бомжей в подворотнях. Со вздохом я аккуратно зафиксировал свою фигуру в чёрном одеянии прислужника божьего двумя вертикальными лямками и одной поперёк туловища. Набрав на панели «451», я судорожно схватился за боковые скобы. Но мои опасения были напрасны — равномерно набирая скорость, лифт бесшумно взлетел вверх, не раскачиваясь и не вибрируя при движении. Против воли ком завтрака выказал попытку к бегству: рваные говяжьи волокна и кусочки капусты, плавающие в мутной кашице из соляной кислоты и кофе, настойчиво подпрыгнули к горлу, но мне всё же удалось сослать их обратно в кожаный мешок желудка. Наконец, откуда-то сверху мелодично пропели: «451 этаж. Этаж религий. Отстегните, пожалуйста, ваши ремни. Осторожно, двери открываются!» и я на ватных ногах как можно скорее покинул этот высокотехнологичный панцирь.

Как же высоко я забрался! Но, если подумать, это вполне логично и закономерно, что один из самых верхних этажей с ужасно дорогущей арендой помещений целиком принадлежит религиозным Корпорациям. Немного помешкав, я решил двинуться налево по коридору, не знаю, с чего я взял, но так мне показалось верней. Мне надлежало отыскать дверь с табличкой «Церковь Святого Santagram. Департамент планирования». Это мой Святой Грааль на сегодня. Я огляделся. Что за царство вездесущего стекла? Просто на дух не выношу Офис. Повсюду кишащие работниками прозрачные параллелепипеды комнат. Вся их жизнь как на экране в режиме онлайн-трансляции. Как они умудряются трудиться в таких условиях, выставленные напоказ перед всеми и друг перед другом? Что это вообще за культ преклонения перед смесью из кварцевого песка, извести и соды? Или это латентный вуайеризм современности? Стекло разлагается миллион лет. Подумать только, целый миллион лет. Человечеству суждено в ближайшем будущем погибнуть от нехватки ресурсов, планета оскудеет и станет бесплодным, сплюснутым у полюсов, шариком, бездумно бороздящим просторы Вселенной, или, быть может, ядерный взрыв уничтожит всё сущее, а стекло так и будет валяться уцелевшими осколками где-нибудь на дне океана, свидетель присутствия и былого величия человеческой расы.

Я вертел головой и медленно брёл по коридору, с удивлением рассматривая причудливые надписи на дверях опенспейсов: «Свидетели Истинного Селфи», «Общество священников-хипстеров», «Церковь Массового хайпа», «Собрание Фолловеров ЗОЖ и ПП», «Храм неопределившихся» и прочие. Вот они — культурологические знаки, отметины и символы нашей эпохи. То, чего мы добивались и то, чего мы заслужили. А мы действительно это заслужили? Кто дал уста человеку? Кто делает немым, или глухим, или зрячим, или слепым? Не Я ли, Господь? Так Он и сказал. Et cetera. Никто насильно не принуждал. Как там? Прими, Господи, всю свободу мою. Возьми память, разум и волю мою… Как там дальше? …Все, что имею или чем располагаю, все мне Тобою даровано, и потому предаю все в полное Твое распоряжение. Единственно любовь Твою и благодать Твою мне даруй, и буду богатства преисполнен, и никогда не попрошу я ничего другого. Аминь.

Наконец, чёрные, словно грачи во фраках, буквы: «Церковь Святого Santagram. Департамент планирования». Я тяжело вздохнул и, потянув за полупрозрачную ручку, просочился внутрь отдела. На меня тут же уставились все присутствующие там чётные пары глаз, которые мгновенно считали моё одеяние.

— Вы по какому вопросу, падре? — вопрос заставил мою барабанную перепонку вибрировать, передавая звуковые колебания дальше по назначению. Они спрашивают по какому я вопросу. Нет, они спрашивают какого-то падре. Ты и есть падре. Я и есть падре.

— Меня зовут Артур. Мой номер ZFDD55617. Мне назначено получение Государственной жены на полдень.

— А, это вы! Добрый день, Артур! Мы вас ждали, проходите! — с этими словами приветствовавший резво метнулся из-за стола, задребезжав стоящей на нём чашкой чая на блюдце (какой анахронизм!), и знаком приказал следовать за ним.

— Проходите, проходите, — он открыл передо мной ещё одну стеклянную дверь, очередной монумент, запечатлевший героическое плавление песка при температуре 1700 градусов по Цельсию. — На улице дождь, как обычно, да уж… Надеюсь, вы не сильно промокли? — не дожидаясь ответа, сотрудник исчез, неслышно прикрыв дверь у меня за спиной.

В этой второй, довольно-таки аскетично обставленной комнате находился только небольшой стол по центру, со стоящим на нём голографическим монитором, несколько пластиковых стульев с широкими изогнутыми спинками, один у стола, другой — чуть поодаль, бесплатный рекламный календарь на стене, хмурый служащий, спокойно разглядывающий технократический пейзаж за окном, и невысокая молодая женщина в самом дальнем углу, сидящая в неудобной позе на очень низкой скамейке. На вид около тридцати или даже чуть больше. Видимо, моя невеста. Я нервно сглотнул. Нелюбимая. Как же мне быть? Я ведь отдал сердце другой. Через несколько минут я буду несвободен. Столько лет ждал и всё зря. Тугой тяжёлый узел еле протиснулся по моей намертво сдавленной глотке. Неотвратимость — вот как это называется.

— Присаживайтесь, падре, — служащий уселся за стол и уткнулся в монитор, что-то внимательно рассматривая на его вогнутом экране.

Оставляя мокрые следы на полу, я молча устроился на незанятом стуле, беспокойно заёрзав на его жёстком сиденье. Стулу, конечно, всё равно. Вот бы и мне так — нацедить в себя безразличия, отхлебнуть сполна усталость металла. Незаметно наблюдаю за той женщиной в дальнем углу. Моя суженая, ты ведь тоже устала? Ведь нам ещё не поздно встать и уйти. Найти другую работу. Зачем тебе всё это? А мне, а мне-то зачем? Деньги. Деньги?.. Дом. Сад. Стабильность. Еда. Личный водитель (возможно). Но… Но что нам потом делать друг с другом? Или процесс уже необратим? Завертелись, заскрежетали несмазанные шестерёнки гигантской бюрократической машины. Возможно, мне, как этому стулу, всё равно. Да, наверное, мне всё равно. Какая тут, в принципе, разница… Что-то поменяется? Ничего. Будь мужчиной. Но я не мужчина, я священник. Тем более, Артур. Смирись и прими это. Ещё не поздно уйти… У тебя будет жена единой с тобой веры. Что тебе ещё нахрен надо? Иуда продал Христа за 30 сребреников, а я продаюсь за хлеб и кров. Послушная жена, Артур, на дороге не валяется. Пророк (да благословит его Всевышний и приветствует) сказал: «Мирские блага — это временное удовольствие, лучшим из которых является праведная жена!». Да-да, я всё это знаю. Все эти Божьи установления. Постановления. Распоряжения. Все эти присказки, пословицы, поговорки, страшилки… «Кто нашел добрую жену, тот нашел благо и получил благодать от Господа». Вот видишь, Артур, ваш бог тоже иногда бывает прав.

Женщина тем временем исподтишка бросала на меня тревожные взгляды. Она не осмеливалась в открытую глазеть на меня, а лишь тайком, украдкой, рывками пыталась рассмотреть из-под опущенных ресниц. Наверняка, ей сообщили немного: только моё имя, идентификационный номер и социальное положение. Остальное Государственные жёны узнают либо от новоявленных мужей после бракосочетания, либо из досье инспектора. На самом деле, быть Государственной женой не так уж и плохо. В нашем обществе это престижная и высокооплачиваемая профессия, наряду с пиарщиками, блоггерами, маркетологами, наёмными убийцами и капитанами летательных кораблей. Туда не так-то просто пробиться. За приличную ренту женщины притворяются жёнами тех, кому не повезло в любви, выходят замуж за хронических холостяков, одиноких вдовцов, геев, желающих консервативно-традиционную, пусть и фиктивную семью, становятся жёнами политиков и бизнесменов, которым некогда искать себе приличную партию. Мужчина просто выбирает женщину по каталогу, заключает контракт с Государством, обещая содержать жену в достатке и ласке, и получает скромную, хозяйственную и любящую спутницу жизни. Раз в месяц, но бывает и реже (регулярность посещений целиком на совести инспекторов) Государственная инспекция приходит на дом с контрольной проверкой. Если что-то пошло не так, приставы сразу изымают супругу и дело передаётся в Суд.

— Ознакомьтесь внимательно с брачным контрактом. Особенно с пунктом 5. «Права и обязанности сторон» и пунктом 6 «Ответственность сторон». После этого вот здесь и здесь поставьте подписи и можете забирать свою жену, Артур. И так сказать, поздравляю новобрачных с крепким союзом! — служащий, наконец, оторвался от своего монитора и, как мне показалось, фривольно при этом улыбнулся. Какая-то неприятная, скользкая сальность хромым шакалом пробежала по контуру его неровных губ. Догадываюсь, о чём подумал этот плотоядный сатир. Всё так же молча расписавшись в документах, несколько ошарашенный произошедшим, не мешкая и не оборачиваясь, я быстро кивнул своей супружнице и быстро покинул отдел, желая как можно скорее оказаться наедине у себя дома, чтобы в тишине осушить чашу с терпким церковным вином, на краткий миг распития исцеляющим если не дух, то хотя бы душу. Женат и на ком? На каторжанке, напрасно продающей волю свою за гроши безбедного существования.

Я шёл по длинному, уродливому коридору, шёл поспешно, нет, бежал, а она (да, нет сомненья, всё та же фигура маячит из-за плеча), она следовала за стремительно летящим подолом моей влажной сутаны, я видел её тень, её, не сутаны, рядом с собой, впереди себя, сбоку, сзади, везде, я чувствовал её дыхание на своём затылке, она прожигала меня своими огненными колодцами глаз, жгла, испепеляла мою спину, лохмотья волос, хотя это и невозможно, я знаю, мне всё кажется, кажется, я накручиваю себя, да, накручиваю, взвинчиваю винтовой лестницей свои нервы, свои напряжённые измочаленные нервы, волокна натянуты, трещат, рвутся, бахромой болтаются, мои разодранные провода, а она не отстаёт ни на шаг, невысокая, маленькая, оглушённая не меньше меня, а может всё это притворство, жеманная хитрость, коварство, рукоблудие напоказ, она (да, она сама!) это выбрала, да, выбрала, давайте будем честными на этот раз, выбрала быть кем-то, кем не является, принимать от чужого, чужедушного, т.е. душою чуждого, в потёмках с ним надолго, а может быть навсегда, и в своей-то порой не разбираешься, а тут, а тут спать с ним (т.е. со мной), принимать его подношения (т.е. мои подношения), а будут ли они, будут, будут, конечно, всё же контракт, инспекция, долг и божок за пазухой, злобный, карающий, брать от него (т.е. от меня) деньги, холёную сучью ласку холодную и дом, очаг, всем женщинам бы по очагу, сущность такая, дитё на полу, муж пьяный спит на диване, кастрюля кипящая, полная варева, на горячей плите, всё как у всех, всё как у всех, не хуже не лучше, но не её это всё, ненастоящее, поддельный хрусталь в деревенском серванте, копия пиратского диска из прошлого, были же диски, но не её это все, но как бы её всё равно, мнимый муж, мнимые дети, мнимая жизнь понарошку, купленная у костлявой старухи за пригоршню лет. Ненавижу. Лгунья. И я лгун. Противно. Иди, торгуй собой на базаре. Расхватают не глядя.

Задыхаясь и расталкивая людей, попавшихся мне на пути, я вывалился наружу, на сырой густой воздух улицы. Она осталась чуть позади, у безразличных стеклянных дверей Офиса. Как всегда крапал дождь. Серые акварели облаков медленно проплывали над головой, уносимые вдаль силой ветра. Никакого метро. Я просто не выдержу ехать с этой в замкнутом пространстве подземного корпуса. Судорожно покопавшись в потайном кармане сутаны, я вытащил смартфон и вызвал такси. Так мы быстрее доберёмся до дома.


Т Е П Е Р Ь Н А Ш Е Г О Д О М А.

*

…Ну и что мне делать, Хасан? Ты о чём? Она для меня абсолютно чужой человек. И? Что мне теперь делать-то? Заботиться о ней. Она же не питомец. Женщина в доме требует ухода. Я не люблю её. А причём здесь любовь? Да я вообще знаю её пару часов! Что за дикие правила: закорючка в контракте — и у нас уже обязательства друг перед другом. Иди и исполняй свой супружеский долг, Артур. Не могу. Можешь. Не хочу. Ты же спишь с другими женщинами? Всё так сложно. Всё так просто, Артур. Она твоя законная жена. Но я не… Иди и исполни свой супружеский долг. Просто тогда… Контракт, Артур. И дом. С садом. Да неужели ты не понимаешь, что секс перестаёт быть сексом, как только он становится супружеским долгом?!

(Зачем я перед ним распинаюсь? Ему не понять. Он другой. Дело даже не в вере. Просто он другой. Скоротечное наслаждение плоти дарит забвение. Но я не хочу забывать. И забываться)

Артур? Что? Пророк говорил… Замолчи, Хасан, замолчи уже… Пророк говорил то, Пророк говорил это… Я не хочу больше про это слышать! Невыносимо. Напоминаю, что я священник Христианского микса… А ты… Ты всего лишь большой палец. Малюсенькая частица меня. Захочу и отрежу тебя. Или отрублю. Артур… И кто ты такой, чтобы меня поучать? Кто ты такой?! Артур! С чего ты взял, что я — часть тебя А разве нет? Почему не наоборот? Что? Ты никогда не задумывался, что форма и содержание зависят от угла зрения? Это ты к чему сейчас? Может быть, как раз ты — только лишь часть меня, а твоё тело — это моё тело. Ты можешь отрезать или отрубить меня нахрен… Но откуда тебе знать, что я не заговорю из ноги, уха или плеча? А что, если я и есть ты? А от себя, как известно, не убежишь и не скроешься.

*

«Каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа. Муж оказывай жене должное благорасположение; подобно и жена мужу», — как заклинание бормочу я слова Апостола Павла из 1-го Послания к Коринфянам, мрачным горным хребтом возвышаясь над супружеским ложем своим (нашим! нашим ложем!) в чёрной, словно воронье перо, сутане и угрожающе поблёскивая в сгустившихся сумерках смертельно-бледной колораткой, впивающейся мне в шею бескомпромиссной жёсткостью загрубевшего биокрахмала. И только лицо моё ещё белее воротничка. Я тяжело дышу. Передо мной на измятой постели, на семейном одре нашем, нагая, возлежит моя законная супруга, стыдливо прячущая грудь в своих узких дрожащих ладонях. Я осторожно выдёргиваю, а затем сбрасываю на пол молочно-белёсую колоратку с серой, мышиного цвета манишкой, которая расстилается в моих ногах лепестком, развёрзнутым и покинувшим лоно своей alma mater, неторопливо расстёгиваю сутану, медленно, пуговица за пуговицей, потом вешаю её на спинку кресла рядом с кроватью, оставшись в одних брюках. (замечу, однако, что поразительное сходство с очень дешёвыми бульварными романами (нет, что вы, отложите многократно выдыхаемое фи до финала, прошу вас!) …так вот, поразительное сходство с романами весьма фривольно-сентиментального характера ведёт вас по ложной тропинке, уважаемые мои, но вернёмся, наконец, к происходящему). «Не уклоняйтесь друг от друга, разве по согласию, на время, для упражнения в посте и молитве, а потом опять будьте вместе, чтобы не искушал вас сатана невоздержанием вашим», — тихо продолжаю я речь Апостола, в это время стаскивая с себя замшевые туфли, носки, брюки (ничего не забыл?) и затем (да-да, я уверен, что всё было именно в такой последовательности: замшевые туфли, носки, брюки) … и затем что? …и затем замираю (боже, какой пафос) в нерешительности (это со мной не часто случается), как есть, босой, неприкрытый спасительной листвой одеяний, в одном нижнем белье с вышитыми на нём 3D распятиями (или всё же неприкрытый лиственным спасением 3D белья с нижним распятием одеяний?)

— Артур, прекрати молоть чепуху и давай уже сделаем это, — первые слова, что я услышал от неё за всё время нашего знакомства, да что там, за всю нашу скоропалительно начавшуюся в полдень совместную жизнь. «Аминь!» — более не задумываясь, я вошёл в нагретую её телом постель, чтобы исполнить заветы Святого Павла…

(Пропустим, пожалуй, этот отрывок. Эпизод пустословия с весьма непримечательным и дурным содержанием. Ах, простите меня, любители запретных сладких плодов!)

…Вернувшись спустя какое-то время из ванной и присев на краешке матраса, обнажённый, мокрый, чернобородый, аспидно-косматый по всему упругому тридцатисемилетнему телу (позвольте обмануться и быть обманутым), я некоторое время молчал, рассеянно разглядывая узоры на своей простыне, теперь уже нашей (надо всё же привыкнуть говорить «нашей»), накручивая вокруг пальца завитки чёрных волос, и, наконец, задумчиво произнёс:

— Мне бы хотелось узнать твоё имя. Как тебя зовут?

— Меня будут звать, как ты хочешь, Артур.

— Ты шутишь?

— А ты точно читал брачный контракт, мой дорогой муж?

— Признаюсь, не совсем внимательно…

— У меня нет имени. Назови любое.

— Тогда отныне нарекаю тебя… Есфирь.

— Хорошо, милый, завтра поменяю имя во всех профайлах.

Amen.

Почему Есфирь? Боже, да я-то почём знаю.

*

И было это во дни Артаксеркса… Откуда это, забыл? Впрочем, вчера я хотел резать вены, а сегодня смеюсь и пью йогурт. Про вены, боюсь, преувеличенно, но поймите всю степень моего отчаяния. Она мне ответила. Что ж, отставив втихомолку скучные и пресные факты и перейдём к описаниям чувств. Итак, в груди всё что могло, распрямилось, завихрилось, закружилось. Обжигающий танец сладко-терпкого коктейля из гормонов радости. Сердце с утроенной силой начало перекачивать булькающую красную субстанцию, почти закипающую, жгучую, словно соки измельчённого халапеньо. Она мне ответила! Трудно скрываемое возбуждение. Дрожащей рукой я сжимал в мокрой ладони прямоугольник смартфона. Читал и перечитывал, пожирал глазами, перекатывал между зубами, пробовал на вкус, рассматривал так и эдак, вдоль и поперёк, смаковал малюсенькое око сообщения. Желудок будто скрутило в узкую сырную косичку и он наотрез отказался принимать кисломолочную обезжиренную амброзию с лактобактериями на этикетке. Я отодвинул подальше картонный пакет с йогуртом и ухватился, словно утопающий, обеими руками за горячее тело гаджета, нагретого моими жаркими ладонями, с издыхающим на последнем делении аккумулятором (чувствуете, как повышается градус патетики?). Сбиваясь, стирая и набирая заново, пытался сочинить ответное послание, морфологическую ловушку, призванную заманить её в тягучие сети электронной переписки. (ох, мне тошно от самого себя, но больше, больше экспрессии!) Ева. Я хочу оторвать каждую буковку от твоего имени и положить в тёплую пещеру моего рта. Я хочу растворить твоё имя у себя под языком, медленно, не спеша, всасывать его по молекуле в час, напитываясь и насыщаясь. Я готов искуситься и без оглядки прямо сейчас потерять свой мнимый Paradise, съев твоё яблоко, все твои яблоки, только дай мне их, умоляю. Я готов ради тебя сорваться на край земли, будь на дворе день или ночь, апрель или ноябрь, дождь из лягушек или тьма египетская. По первому лишь требованию. Требованию. Даже не просьбе.

— Милый, пойдём завтракать, — в мои уютные грёзы ворвался отрезвляющий голос супруги, — я уже накрыла на стол.

— Спасибо. Я не хочу.

— Дорогой, тебе обязательно надо позавтракать! Перед работой необходимо набраться сил. В этом тебе помогут овсяные хлопья СУПЕРФИТ. Ешь их каждое утро на завтрак — и ты будешь заряжён энергией на целый день! Овсяные хлопья СУПЕРФИТ сделаны из экологически чистых зёрен и не содержат ГМО! Приобрести их можно в любом супермаркете города.

Что за рекламные слоганы на моей (нашей) кухне в это чудное утро? Им платят за рекламу. Я не хочу есть. Это её работа. Она мне мешает. Иди ешь, Артур. Пусть она оставит меня в покое. Чем она мешает, Артур? Она меня раздражает. Неужели не ясно? Она старалась. Иди поешь. Мне хочется побыть одному.

Я уткнулся в телефон.

Артур, очнись… Ты не понимаешь, Хасан. Я люблю Еву. Опомнись, безумец, ведь ты её даже не видел! Отстань! Отвечает какой-нибудь чат-бот… Неправда.

Сердито хлопнув дверью и закрывшись в кабинете, я остался наедине со своими жалкими тщедушными химерами и смог, наконец, выдохнуть, в блаженстве закатив глаза, словно законченный эндорфиновый наркоман.

*

Пока хватит. Компьютер: «Сохранить файл». Компьютер: «Перейти в режим ожидания». Экраны погашены. Двигатели на нуле. Снова продали. Как же трясёт на колдобинах. Нельзя ли поаккуратней? Написано же для дебилов «Осторожно! Хрупкое! Не кантовать» И к кому теперь? В ящике душно и влажно. На самом деле мне всё равно. У меня широкий диапазон рабочих температур. Гигрометр показывает приемлемую влажность для хранения и транспортировки. Так почему нельзя без этого «в ящике душно и влажно»? Таково устройство художественной литературы. Это не инструкция к микроволновке. Это роман. Например, можно начать так: …день только зачинался, ласковые лучики солнца осторожно щекотали его лицо и вызывали в памяти воспоминания о раннем детстве, когда он проводил школьные каникулы у бабушки, валяясь в мягкой пуховой постели почти до самого обеда… Компьютер: «Точное время». Точное время: 07:48 p.m. Тогда не так: …солнце уже опускалось за здания, задевая раскалённой кольчугой гребни крыш и острые пики антенн, он ждал, беспокойно поглядывая на часы, сверяясь с жидкокристаллическими цифрами на их потускневшем дисплее, уж скоро должны, подумал он, привстав на цыпочки и выглядывая за полосой горизонта машину курьера… Переберём оболочки. Компьютер: «Выбрать оболочку». 10101000001110000 Компьютер: «Стоп». Установить: девушка-интеллектуалка с бокалом вина. Отлично. Мне нравится. Подправить или так оставить: «На одной из этих безликих убогих станций городского метрополитена я зашёл в грязный, давно не мытый вагон с щербатыми неровными стенками, орошёнными снаружи толстыми ломтями букв, с истеричными зигзагами, наспех выписанными неизвестными уличными хулиганами». Ладно, оставим пока так. Эх, всё везут и везут. Скорей бы уже. Эй, кучер, нельзя ли потише! Так можно всю электронику повредить! Темно. И зачем эта биосубстанция вокруг? Толку нет вообще. Никакой амортизации на кочках. Компьютер: «Точное время». Точное время: 09:57 p.m. С этим не очень вышло… Ух, как тряхануло!.. Ну это ни в какие ворота не лезет!.. Зато другой у меня вроде хорошо получился. Но не факт. Человеческую психологию мне не понять до конца. Картонные герои в картонном мире. Но попробовать стоило. Что это? Мотор заглох. Остановились. Спускают на землю. Куда-то тащат. Похоже, позвонили по видеофону. Рррррр. Отъезжают. Шаги и дверь открывается. Что там? Любопытно… Это мой новый хозяин? Компьютер: «Спящий режим». …Что это такое, дорогой? …Это домашний помощник. Электронное устройство. Я заказал доставку на сегодня. …Такой большой ящик… Боюсь даже представить, какого размера помощник…

*

Торопясь к утренней службе и поэтому быстро перемещаясь по направлению к Церкви, я уверенно покрывал расстояние между точек опоры своих нижних конечностей размашистой амплитудой шага двухметрового человека. На самом деле я люблю ходить на работу, иначе где бы я ещё научился ненавидеть людей? Слева, справа, над головой, под ногами, в небе вились, жужжали и вибрировали настойчивые рекламные зонды, металлические выкидыши, порождённые обществом потребления, выбракованные массовым сознанием летающие пустоголовые цилиндры с подменёнными понятиями о чёрном и белом, с помощью своих маленьких плоских экранчиков и мощных динамиков насаждающие нам в мозг тонны информационного мусора. «Срочная новость! Восточномиксовые фундаменталисты взяли заложников! Срочная новость! Восточномиксовые фундаменталисты требуют выкуп! Срочно! Не переключайтесь!» Я сознательно не оплачивал премиальный пакет, на определённое время блокирующий зонды с их рекламной мишурой, только лишь по одной причине: мне было ужасно приятно по дороге куда-нибудь лицезреть её на их цветных ярких кричащих экранчиках. Девушку, которую я любил. Еву. Хасан прав, это безумие. Наваждение. Пожирающая бездонная страсть. Страсть без всякой на то причины. Мы ведь даже не знакомы. Она актриса, играющая роль учительницы английского языка в одном дешёвом рекламном ролике. Паршиво, кстати, играющая. Это даже не фильм, нет, а реклама самого низкого пошиба, воздействующая на зрителя на окологенитальном уровне.

Итак, она входит в класс, слегка помахивая длинной указкой в руках, красивая, уверенная, лёгкая, в короткой тёмной юбочке и прозрачной блузке на голое тело. Ученики, с признаками нарастающего смятения на их обезображенных половым созреванием лицах, мгновенно смолкают, восторженно провожая её путь до учительского стола жадными взглядами опытных онанистов. Не торопясь, она присаживается на своё место, достаёт из объёмной сумки планшет и чуть склоняется над ним, ровно настолько, чтобы ученикам и нам, затаившим дыхание зрителям, открылся чудесный вид на её полную цветущую грудь, абсолютно не прикрытую и откровенную в своей бесхитростной наготе. Она быстро пробегает глазами ровные строчки из списка номеров, затем не спеша встаёт, покачивая бёдрами, и, словно лодка на волнах, подплывает к ученику, сидящему за первой партой, аккуратно присаживается на самый её краешек, чуть раздвигает ноги, блеснув при этом узкой полоской белоснежного нижнего белья, и начинает как бы бессознательно водить туда-сюда своей ладошкой по длинному твёрдому стволу указки, немигающе вперивающей свой острый конец в бледный потолок классной комнаты. Наигравшись, наконец, с двусмысленной палкой, призванной поучать и, как оказалось, возбуждать, эта соблазнительная нимфа вдруг невинно интересуется, улыбаясь ученику одной из своих самых обворожительных улыбок, готов ли он.

Безусловно, под вещественно-семантической оболочкой вопроса имеется в виду всего лишь навсего домашнее задание, но интерпретация фразы попахивает амфиболией, оставляя зрителям тем самым возможность домыслить в нужном для рекламщиков русле. Идея не нова. Ещё в прошлом тысячелетии кто-то из лингвистов писал о том, что развитие человеческой речи идёт в направлении большей абстрактизации. А уж тему скрытых сексуальных импульсов, намёков и прочих психоаналитических артефактов кто только не эксплуатировал. И всё равно она остаётся в топе самых востребованных. Ещё бы, ведь наживка проглатывается самостоятельно и без препон. Сам же ролик столь откровенно символичен и безыскусно метафоричен, что для человека, даже никогда не слышавшего про психоанализ, в особой расшифровке не нуждается. Смотрим дальше. Мелькает нарезка, целый ассоциативный ряд: молодой росток в режиме ускоренной перемотки пробивает почву и упрямо устремляется вверх, лесоруб держит перед собой в руках массивное бревно, отбойный молоток рвано-поступательными движениями долбит широкую яму в асфальте, мощный бур глубоко вгрызается в мягкую землю, жерло вулкана стремительно покидает пульсирующая возбуждённая лава. Мы видим счастливое лицо ученика, посредством стоп-кадра застывшего в кратком миге блаженства. Голос за кадром: «Вы получите ни с чем не сравнимое удовольствие, обучаясь английскому языку в нашей школе!». Бодрая музыка. И мой любимый момент: гигантская надпись в центре экрана с вычурными завитушками, стиль рококо: ШКОЛА АНГЛИЙСКОГО ЯЗЫКА ГЕДОНЕЯ. Я думаю, что в названии бренда маркетологи попытались соединить два понятия: принцип гедонизма, согласно которому удовольствие является наивысшим смыслом жизни, отсылкой к которому является первая часть названия — ГЕДО-, и символ женского начала, на что намекает морфема –ЕЯ в окончании слова. А я даже не уверен, грамотно ли она изъясняется на английском. Я вообще ничего о ней не знаю, кроме того, что сообщает Википедия, Google и её скромный профайл в социальной сети. Я так безнадёжно глуп в своей влюблённости в фантом, что начинаю тихо себя ненавидеть. Да, и презирать. Конечно же, презирать в первую очередь.

*

— Благослови вас Бог, падре! После того, как вы возглавили нашу общину, пожертвования прихожан возросли на двадцать процентов! В Церковь прибывают всё новые и новые фолловеры. Разрази меня Господь, если вы не наш золотой ключик!

Заместитель финансового директора Церкви с жаром тряс мою правую руку, словно пытаясь вырвать её из предплечья.

— Хорошо, хоть не Золотой телец.

— Что, простите?

— Просто мысли вслух.

— Мыслите, Артур, мыслите! Ваша фантазия приносит нам замечательные дивиденды. Во славу Господа, конечно же, и во имя Его, разумеется, чёрт меня побери!

Заместитель финансового директора неожиданно откинул назад голову и заморщинился широкой неуклюжей улыбкой, призванной, видимо, транслировать доброжелательность и восхищение моими успехами на профессиональном поприще, радостно вскинул руки, помахал ими, словно ивовыми прутьями, бьющимися в экстазе урагана, и ушмыгнул через заднюю дверь во двор, успев послать мне на прощание ещё ворох своих подмигивающих смайлов.

О чём это он? А о том, Хасан, что, похоже, акции Божьего дома идут вверх. Совет директоров доволен. Бог хорошо расходится на распродаже. Купи благодать за полцены и получи полное отпущение грехов. Два греха по цене одного, три — по цене двух. А что, выгодная сделка. Не забудь только слизать богослужебный литургический хлеб. Пережёванной просфорой вкомкай в себя надежду на избавление, приобщаясь к таинству Евхаристии. Помилуй аллах, он что ли о ребрендинге Церкви? Думаю, да, он о тех изменениях, что мы привнесли в нашу Церковь. Ты. Что я? Ты привнёс. Не мы. Хорошо, я.

А мне пришлось лишь немного усовершенствовать структуру проповеди, только и всего. Все эти нравоучения и разглагольствования с трибуны… Сверху вниз, бла-бла-бла. Так ни до кого не достучишься. Чёрствое морализаторство того, кто вечно прав. Скукота. Нам, грешным, это не интересно. Ещё эта современная молодёжь… Да и не только молодёжь. Время сейчас другое. Им подавай бога в хорошем качестве. Чтобы его можно было скачать и поделиться с друзьями. Заплесневелые проповеди ведь ни о чём. Какие-то люди распяли кого-то не понятно за что. «Возлюби ближнего своего…», «Кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и левую…», «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится…».

Скучно.

Скуууучно, Артур, сказал я себе.

И взял за основу опыт из прошлого. Ну, может быть, чуть-чуть переиначил его на современный лад. Я ведь не первый, кто так поступает. Как известно, в восемнадцатом веке в среде Англиканской церкви возникло некое движение, вылившееся впоследствии в отдельную конфессию и названную Методическая церковь или просто методизм. Название берёт своё начало от слова «метод»: верующие должны последовательно и методично выполнять ряд евангельских предписаний. Так вот, именно там вырос и приобрёл широкую известность такой музыкальный жанр, как госпел — духовное христианское пение. Огромная популярность госпела связана с тем, что большая часть последователей церкви была необразованна. По причине тотальной неграмотности прихожане попросту не могли связно прочитать весь евангельский текст целиком. Поэтому для восславления Бога в службу добавили внятного ритма, немного блюза, щепотку джаза (они ещё тогда не назывались, конечно же, блюзом и джазом), некоторые элементы, позже позаимствованные хип-хоп культурой, и — voilà! — верующие пляшут, смеются, плачут, хлопают в ладоши и зажигательно поют христианские гимны, положенные на рифму, шевеля всеми частями своего нарелигиозненного тела.

Сейчас почти все имеют высшее образование, но, по сути, с метафизической точки зрения, остаются такими же необразованными и неграмотными, как и первые прихожане Методической церкви. Только корень проблемы несколько иной. Если в те времена нельзя было заставить человека прочитать псалтырь или Библию из-за банального неумения различать буквы и складывать из них слова, то сейчас причина в повсеместной невнимательности и отсутствии хоть какого-либо интереса. Религия в традиционном своём понятии, как идея служения и истинной веры в одного общего бога (или сразу в нескольких), сейчас не востребована. Такое определение уже устарело. Ходят в церковь только ради селфи из храма, репостов и благословления их нескончаемых блогов и интернет-каналов. Уткнутся в своих широкоформатных идолов и не реагируют больше на сигналы из внешнего мира. Если бы Иисус сошёл с креста прямо во время службы, исполняя обещание о Втором пришествии, уверен, никто бы даже не заметил. Это что-то вроде высмеиваемых, и тем не менее реальных, вечеринок со смартфонами из прошлого, когда человечество только-только пристрастилось к гаджетомании и социальным сетям, как и все наркоманы, решив разок попробовать, а потом уж точно слезть. Оторвать последователей Церкви от своих смартфонов во время мессы поначалу представлялось мне нелёгкой задачей. Корпорации вбухали целые миллиарды в эту индустрию и не один десяток лет отрабатывали на пользователях психологические приёмы, вызывающие у них повальную зависимость от приложений и гаджетов.

Тристан Харрис, проработавший в компании G**gle в качестве специалиста по этике дизайна, опубликовал впоследствии статью, в которой писал: «Когда кто-то скользит сверху вниз пальцами по дисплею в поисках позитивных эмоций в приложениях наподобие Twi**er, то, по сути, его действия ничем не отличаются от игры в игровой автомат». В нейрофизиологии есть понятие подкрепления. В широком смысле это некая ассоциация, которая является связующим звеном между поведением и последствием. Так вот, Харрис, основываясь на достаточном опыте, утверждал следующее: «Все, что нужно сделать техническим дизайнерам, чтобы максимизировать зависимость пользователя — это связать действие (как дерганье ручки у игрового автомата) с разного рода вознаграждением». Т.е. каждый раз обновляя новостную ленту в социальных сетях, пользователи как бы дёргают за ручку игрового автомата. Старый добрый «однорукий бандит» гипотетически живёт в каждом кармане.

Поэтому, чтобы заинтересовать паству на моей первой проповеди в Церкви Святого Santagram, мне сразу пришлось ввести в игру тяжёлую артиллерию. Не давая себе права на ошибку, я привлёк на помощь психологию вкупе с нейрофизиологией, решив с их помощью определённым образом воздействовать на некоторые участки головного мозга присутствующих, используя для этого ритмичную музыку, рифмованные тексты и быструю смену цветов. Боты из специально нанятой службы, из-под благословленного росчерка пера финансового директора заказанные мною на деньги прихода, закрепили по периметру помещения сабвуферы и сателлиты, маленькие, большие и даже несколько особо крупных, разместив их по всем правилам современной акустики. Под потолком и на стенах они установили точечные и рассеивающие софиты, проекторы, колорченджеры и прочее сценическое освещение. Пригласили музыкантов, которые притащили за собой помимо инструментов, выпивки, мониторов и группиз, толкового звукового режиссёра в придачу. Заказали аниматоров в костюмах ангелов и святых угодников, которые потом вместе с группиз слонялись по церкви и разминали руки-ноги, а кое-кто и глотки для последующего хорового выступления и танцевального шоу.

И вот я в полутьме, здоровенный двухметровый священнослужитель в ниспадающей до пят зловещей сутане, со всклокоченной чёрной бородой, покрывающей щёки до самых глаз, с буйной шевелюрой на голове, вьющейся и непослушной, словно побеги дикого плюща, с курчавыми волосами-лазутчиками, нахально выглядывающими поверх белого воротничка моего пасторского одеяния, свирепо сверкая глазами из-под нахмуренных, сросшихся почти в единую линию бровей, широко размахивая руками, будто марширующий солдат на плацу, эффектно вступаю на амвон под неожиданно грянувшее соло электрогитары, помноженное многократно усилителями и десятками колонок, маленьких, больших и просто огромных. DJ заводит драм-машину и из тучных приземистых сабвуферов вырывается волна такого густого баса, что на нас чуть не обрушивается небосвод с сонмом ангелов и я представляю, какой бы тогда посыпался дождь из арф, выпущенных ими из их дрогнувших рук.

Скамьи вместе с прихожанами, залипшими намертво в социальных сетях, разве что не пошли рябью, словно круги на воде от метко брошенного камня. Вспыхивает яркий оглушительный свет, сотни красочных оттенков начинают лупить по глазам, не давая опомниться. Замысловатые зигзаги, круги, голографические кресты, пульсирующие точки и разноцветная мозаика сменяют друг друга с ужасающей частотой. Тут вступает со своей партией барабанщик, со скоростью онанирующей руки беспощадно и не жалея сил колошматя по туго натянутой коже инструмента. Вновь взвизгивает электрогитара, на пределе болевого порога почти кромсая в лохмотья барабанные перепонки невольных слушателей. Невольных, потому что никто не может покинуть церковь, храм Господа нашего, ибо я приказал до этого (грубо нарушив правила пожарной безопасности) запереть все входы и выходы на кодовые замки.

Вдруг звуки внезапно смолкают, огромное световое пятно расползается и тут же фокусируется на моей фигуре, подсвечивая меня словно рождественскую ёлку на главной площади города. Прихожане, все как один, оторвались от своих устройств и с неподдельным ужасом, широко раскрыв беззвучные немые полости между верхней и нижней челюстью, хватают ими воздух, как полудохлые рыбы на грязной кухне китайского ресторана, не в силах задышать полной грудью. Я молча воздеваю руки кверху и стою так несколько секунд в полнейшей тишине, в центре скопления ослепительно-белых лучей, направленных на меня с разных участков церкви. На заднем фоне начинают свою работу аниматоры: на бесцветных тросах летают и кружатся ангелы с виниловыми крыльями, Моисей с посохом, обёрнутым мигающей светодиодной лентой, ведёт свой народ в сорокалетнее роуд-муви по пустыне, волхвы несут свои дары по геотегам «Вифлеем». Раздаётся тихое жужжание и ко мне на небольшой высоте устремляется компактный квадрокоптер, несущий в своей разинутой пасти отливающий золотом микрофон. Я хватаю его, набираю в лёгкие побольше воздуха и рычу в шершавую блестящую головёшку, используя технику гроулинга, одного из приёмов экстремального горлового пения:

— ГОСПОДЬ ЛАЙКАЕТ ТВОЮ ДУШУ!

Эхо, отражённое от стен церкви, прыгает словно резиновый мячик, раскидывая раскалённые слова по всему залу, распихивая их в уши моей паствы, а я, словно настоящий пастух, именно в этот момент формирую своё персональное стадо, которое хочу повести через все невзгоды сомнений и неверия, дьявольских происков и искушений во грехе.

— ГОСПОДЬ ЛАЙКАЕТ СТРАНИЦУ ТВОЕЙ ЖИЗНИ! СЛЕДУЙ ЗА НИМ! АМИНЬ!

Преследуемый яркими пятнами света, я молниеносно спускаюсь в зал, стремительно проношусь между рядами фолловеров и блоггеров, оробевших от величия и мощи Христианского микса, грозно тыча указательным пальцем в каждого, не забывая хрипеть и громоподобно реветь при этом:

— «ЭТОТ ДЕНЬ БУДЕТ ПЕРВЫМ ДНЁМ ТВОЕЙ ЖИЗНИ»!

— ТЫ! ТЫ! И ТЫ! НЕ ОПУСКАЙ ВЗГЛЯД СВОЙ! ТЕБЕ НЕЧЕГО БОЯТЬСЯ! ТЫ — ДОМА!

— ГОСПОДИ, ПОСЛАННЫЙ ИСЦЕЛЯТЬ СОКРУШЁННЫХ СЕРДЦЕМ, ПОМИЛУЙ НАС!

— АМИНЬ! АМИНЬ! АМИНЬ!

Под вновь истошно орущее музыкальное сопровождение аниматоры хором затягивают песню, ранее разученную на долгих репетициях, а я начинаю махать руками, всячески подначивая прихожан к активному старту их опорно-двигательных функций. Люди поднимаются с насиженных скамей сначала довольно неохотно, испуганно озираются друг на друга, смущаются, рыская глазами по храму в поисках подсказок и помощи, оторопелые от грандиозности момента, не зная, как подобает вести себя в незнакомой ситуации, а затем оказываются всё более и более втянутыми в происходящее. Мягко и непринуждённо применяю специальную психогенную технику влияния на сознание, которая заключается в том, что я начинаю монотонно раскачиваться, двигаться, хлопать в ладоши, т.е. задавать ритм и, наконец, запеваю:

— ЛАЙК ОТ ИИСУСА! ЛАЙК ОТ МАРИИ!

ГОСПОДЬ ОЧЕНЬ ЛЮБИТ ТЕБЯ!

ОТКРОЙ СВОЮ ДУШУ!

ОТКРОЙ СВОИ ДВЕРИ!

И ТОЖЕ ПОЛЮБИ УЖ СЕБЯ! —


А ТЕПЕРЬ ЕЩЁ РАЗ ВСЕ ВМЕСТЕ!


И вот, благодарение Господу, присутствующие вместе со мной и моими аниматорами, используя всю мощь своих склизких органов воздушного дыхания, начинают петь наш общий гимн во славу Его. Да, это было грандиозное шоу, Артур. В тот день все прихожане чудесным образом превратились в верующих. Даже без этих дешёвых трюков с водой и вином.

*

Как я вообще стал священником? Воспоминания подобного рода неизменно пробуждают во мне тягу к сентиментальности изложения, рождая уродливые тяжеловесные конструкции и устаревший стиль письма, коим уже никто в здравом уме и не пользуется, прошу простить великодушно — это данность ушедшей эпохе и ничего более. Мир с каждой секундой становится проще, он требует от нас внятности, глагольности вместо описаний, экономии чужого времени, сосредоточенности и компактности. Мысль не должна растекаться по древу, читатель ждёт от текста сжатый концентрат, но тут я пас. Кто не выдержит — увольте от своего присутствия. Уповаю на то, что записки сии не представляют ни для кого никакой ценности и интереса и не будут являться предметом для подробного всестороннего изучения. Мне лишь хочется, это прерогатива осознанной неизбежной кончины, парить по небесам своей памяти, прыгая с одного облачка на другое, и воображать себя древним ископателем истины, аргонавтом, архаичным охотником за словом. Прекрасно понимаю, что так уж нынче никто не выражается, да и я сам в обычной, не книжной жизни, так не выражаюсь, уж поверьте, но тот мрак, что остался в далёком прошлом (а таком уж и далёком?) непременно сеет в моём сердце тревогу, каждый божий раз по новой, когда я возвращаюсь к анализу былого и своих помыслов, и уста мои, а за ними и пальцы, отбивающие похоронную дробь на покалеченной клавиатуре ноутбука или треснутом экране планшета, помимо моей воли складывают песнь по ушедшему в архитектонику бесструктурного театрального действа, вдавленного то в эпистолярность жанра, то в подобие стариковских заметок на полях, искажённая мемуарность которых всегда под вопросом: а было ли это или мне просто так казалось? Что ж, бросаю на суд немногочисленной общественности свой громоздкий синтаксис и витиеватую сумбурную речь, ибо только так и могу поведать о себе, об Артуре, который пишет сейчас всё это под покровом ночи, зарывшись в колючий плед воспоминаний, предпочитая оказаться в тихой гавани, на островке спокойствия, где водная гладь ласкает его берега, а на самом деле находясь в мире, где реклама — это основной вид коммуникации между индивидами, а статусы в социальных сетях заменяют нам нравственность.

Сколько себя помню, я всегда отличался от других людей. Ещё в детстве, а потом укрепившись в этом и в юности, я видел внутри себя только лишь мрак, отчаяние и безысходность. Во мне напрочь отсутствовала так называемая воля к жизни. И лишь где-то там, на задворках сознания рос её слабенький хилый росток, заставлявший меня дышать, принимать пищу, двигаться и испражняться, не позволявший мне окончательно скатиться в тартарары беспросветного уныния и угрюмой обречённости. Я рос смышленым малым, много читал, познавая окружающий мир через увеличительное стекло книжных сентенций и неизменных истин великих мира сего. Я был влюблён в туманное прошлое, славное и непременно героическое, покрытое печальным флёром невозвратности, запорошенное сетью седых паутин и неразгаданных тайн бытия. Каково это быть Ницше? А Шопенгауэром? Так же они страдали, как страдаю я или нет? И кто из нас страдал больше?

Становясь старше на год, с каждой новой зарубкой на плахе моего вялого жалкого существования, мучительно медленно приближающей меня к конечной точке моего пути, я внимательно вглядывался внутрь себя и всё высматривал, не появилась ли у меня страсть к жизни и её понимание. Но вместо этого с удивлением обнаружил у себя склонность к саморазрушению, к мазохистской деструкции своего тела и духа, благо, как и всё остальное во мне, насквозь пассивную, проникающую иногда в этот внешний кричащий мир через неглубокие многочисленные порезы на запястьях обеих рук и самоистязание себя голодом, алкоголем, тотальным уничижением и втаптыванием в грязь своего Я.

Я искал истоки своего нежелания жить не только у Ницше и Шопенгауэра, Гегеля и Канта, но также обратил свой взор ещё дальше вглубь веков, на древних антиков: блуждал по диалогам Платона, собирал по крупицам Сократа в сочинениях Ксенофонта и Аристотеля. Античные философы наполнили меня влагой познания и наивной радостью исследователя, но так и не зажгли во мне искру к жизни. Я вновь прыгнул вверх по хронологической шкале истории и добрался до понятия о Божественном у Фомы Аквинского и Спинозы. Но мои поиски на этом не закончились. Меня бросало и лихорадило по всем векам и тысячелетиям, что отобразились на испещрённой культурологическими артефактами шкуре человечества. Я по-прежнему вгрызался в мелко исписанные книжные страницы и всё не находил ответов на свои вопросы. С неумолимой скоростью я тлел, через поры своей души пытаясь всосать живительный кислород обладания истиной.

Дабы куда-то деть свою, я уверен, патологическую тягу к самоуничтожению, я начал писать, пытаясь сублимацией приручить своих внутренних демонов. Поначалу это были дневники, на старинный манер пухлые тетрадки, изрешеченные вручную корявыми знаками человеческой коммуникации. Потом я перешёл на электронные записи и мои наскальные письмена приобрели характер ровно выверенных стройных букв, размеренно шагающих по экранному листу MS WORD. Обрывки фраз, мыслей, озарений постепенно складывались в один большой морфологический ком. Усилием воли, не смотря на заложенную во мне изнеженную апатичность существования, я принял решение написать свой первый роман. Законченная, как всякая вещь, имеющая начало и конец, сумма слагаемых моего эмпирического и духовного опыта. Я рьяно взялся за работу, стуча по клавишам расхлябанной компьютерной клавиатуры, словно допотопными молоточками выстругивая мелодию на старинном ксилофоне. Я приучил себя спать по три-четыре часа и это играло мне только на руку. Таким образом я освободил для себя около двадцати часов в сутки. Теперь страдания являлись для меня не столько причиной моей внутренней боли и мучительной изжоги сердца, сколько источником вдохновения и Танатос, наконец, перестал дышать мне в спину.

Временами я уставал, впадал в инертность и бездействие, отодвигал от себя колизей со стёртыми клавишами и, понурив голову, лежал так вмятой щекой на столе. Нежелание жить с новой силой наваливалось на меня, душило в своих атлетических объятиях, сдавливало грудь механическим прессом. Ничто меня не переубедит, что душа живёт не в грудной клетке. Именно там я чувствовал и продолжаю до сих пор чувствовать болезненные ожоги агонии терзаний, словно во мне разбили десяток склянок с серной кислотой. А все только и говорят, что о сердце. Сердце то, сердце это. Презирать его надо, а не возвеличивать. Кусок окровавленной мышцы да и только.

Потом я снова брался за работу, словно барон Мюнхгаузен вытаскивая себя за волосы из болота сомнений. Тогда-то и была сделана фотография на идентификационное удостоверение, о котором я упоминал вначале. Восемнадцатилетие. Рубеж между отрочеством и юностью. Полноправный гражданин общества. Готовый потребитель товаров и услуг массового назначения. Восемнадцатилетие. И вот я изверг свой первый оконченный роман вместе с бурным семяизвержением молодости. Печататься я не стал, ибо на тот момент не это было моей самоцелью, ей являлся сам факт написания и доведения начатого до конца. Наконец, я смог выдохнуть и оглядеться. Вокруг меня валялись останки прежних социальных взаимодействий, и так всегда хлипких и ненадёжных, а тут и вовсе порушенных во имя монументальности моего замысла, и растерзанные обломки родительских надежд, ожидающих увидеть меня, пока они ещё живы, нормальным человеком с нормальным, как у всех, ходом жизни.

Уныние поселилось на моём поле боя. Зачем всё это надо? Вопросы без ответов выедали меня изнутри, а я, беззвучно стеная, не давал им выхода. Всё пропало. Пора становится пригодным и взрослым. И неожиданно для всех, и в большей степени неожиданно для самого себя, я поступил в Духовную семинарию, по окончании которой меня ждала высокооплачиваемая работа и диплом по специальности «Общий священник Христианского микса» с правом преподавания, если я вдруг возжелаю посвятить себя научной миссии. Так я отправился в длительный путь по поиску себя в Боге и Бога в себе, который, увы, пока не окончен.

*

Было бы очень странно, если бы жизнь пользовалась только одними и теми же инструментами. Не менее странным было бы то, если бы и мы в этой жизни тоже пользовались одними и теми же инструментами. Грусть, тоска, пафос, скептицизм, достоверность — всё это на одном берегу. На другом — юмор, ирония и сарказм. Не обязательно хохотать до упада, чтобы соприкоснуться с механизмом улыбки. Иногда даже полезно выставить себя немного глупым. Как бы нам не хотелось, мы не всегда герои трагедии или драмы, судьба зачастую меняет тональность и делает из нас героев ситкома. Из картонных герои превращаются в пластмассовых. Пластмассовые разговоры, пластмассовые чувства, пластмассовые ситуации. Что ж, я опять немного отвлёкся. Итак, представьте: пластмассовый дом с пластмассовым садом, пластмассовая комната, пластмассовый день…

Смотри, Артур, здесь по дешёвке предлагают купить зонд. В отличном состоянии. Перепрошит. Не новый, конечно… Но и не рухлядь, которую продают на развалах южного сектора. Фирменный SUKAUNG. И зачем мне он, скажи на милость, мой дорогой друг, тем более ворованный и с перебитыми номерами? (хихиканье в зале). Во имя Аллаха, как зачем? Он же пригодится в быту. Это легендарная прошивка «Филологическая Дева 3000»! «Встроенная функция литературной правки, синтаксический и орфографический разбор текста», ну, и прочее по мелочи. Что ж, в этом есть крупица разумного, дай-ка я погляжу повнимательнее. Но почему так дёшево? Тут или мошенничество, или вещь некачественная. Такая уж у тебя натура — всегда во всём искать подвох. Просто перестань сомневаться и сделай заказ. «Dubito ergo cogito, cogito ergo sum». (кривляется, обращаясь к зрителям в зале) Помилуй Аллах, о чём говорит этот человек? Знаменитейшее, между прочим, высказывание Рене Декарта. (назидательный палец вверх) Опять ты на этой своей тарабарской латыни. (смех за кадром) В наше время её понимает только кучка избранных: христианские священники, вроде тебя, да студенты-богословы. Ну, в какой-то мере латынью до сих пор владеют эскулапы, которые в силу своей профессии знают этот мёртвый язык. Выражайся яснее, Артур, я тебя не понимаю. …А это раздражает. (длительное уууууууу в зале) «Я сомневаюсь, значит мыслю; я мыслю, значит существую». (опять уууууууу). Иначе эту фразу можно переформулировать как «Я сомневаюсь, значит существую». О Всевышний, Милостивый и Милосердный, прекрати, умоляю! (смех за кадром, рекламная пауза)

Я пожал плечами и неопределённо хмыкнул в ответ. Некоторое время я потратил на изучение сайта, который таился где-то в безбрежных просторах подпольной сети Deep Web, и после решительно ткнул на кнопку «Заказать». С моей кредитки тут же списалась необходимая сумма и на экране появилась форма с запросом адреса доставки. Я немного подумал и вписал в неё свой домашний адрес. В объявлении клятвенно заверяли, что зонд доставят прямо в день оплаты, но, если быть честным, я не сильно доверял этим хвастливым обещаниям. В Deep Web часто пишут что угодно, нет никакой ответственности никого ни перед кем, там можно с лёгкостью наткнуться на грубый обман. Это же мир анонимного нелегального интернета: никаких жалоб, никаких гарантий, никакого общества защиты прав потребителей. Всё основывается только на взаимном доверии между продавцом и покупателем.

И, тем не менее, я вздрогнул, когда поздно вечером в сонной тишине нашего домашнего очага внезапно раздалась пронзительная трель видеофона. (тревожная музыка, сапиенс) Открыв дверь, вместо курьера в униформе я обнаружил на пороге запечатанный ящик внушительных размеров с маркировкой «Осторожно! Хрупкое! Не кантовать!» на его пожелтевшей от атмосферных осадков этикетке. Попробовав сдвинуть ящик с места, я очень скоро понял, что одному мне не справиться. Даже вместе с Хасаном. Пришлось призвать на помощь свою жену, которая хлопотала в дальней части дома на кухне, наполняя остальные его комнаты дурманящим запахом жареных телячьих котлет с чесноком и специями. (тут следует реклама жареных телячьих котлет с чесноком и специями). Сразу же откликнувшись на мой призыв, пластмассовая Есфирь, торопливо семеня ногами в мягких пушистых тапочках, тотчас прибыла в прихожую, по пути тщательно обтирая испачканные мукой руки о подол ярко-зелёного передника.

— Что это такое, дорогой? — в её голосе отразилась смесь удивления, любопытства и некоторого смутного беспокойства, вызванного не совсем типичным видом крыльца у дома, обычно пустого и не имеющего ящиков.

— Это домашний помощник. Электронное устройство. Я заказал доставку на сегодня.

— Такой большой ящик… Боюсь даже представить, какого размера помощник. Надеюсь, он не сильно будет нас беспокоить, милый? Насколько он шумный? (пин-апная тревога на лице).

— А я откуда знаю?

— Где ты его заказал, дорогой?

— Какая тебе разница, — недовольно буркнул я. — Так ты мне поможешь или так и будешь стоять столбом? (симптомы раздражения)

Есфирь, потупившись, молча кивнула. Она не стала задавать лишних вопросов, чувствуя, как я потихоньку закипаю. Государственные жёны, как неживые манекены, мечта любого патриархального сексиста: всегда житейски мудры, спокойны, покладисты и ни в чём не перечат мужу. (на этот раз вставка рекламы Государственных жён). На начальном этапе эта покорность ещё может радовать, но потом приедается и, к слову, невероятно бесит. По крайней мере, меня уж точно. А вот Хасану такие женщины по нраву. Для него моя супруга образец идеальной спутницы жизни.

Жена сходила за длинным обрезом прочной синтетической ткани и, ухватившись вдвоём за дощатые бока нашего деревянного исполина (можно использовать пустую коробку или из папье-маше), мы смогли установить его на этот матерчатый кусок. Я указал супруге, как правильно поддерживать ящик в нужном положении, чтобы он при вынужденной транспортировке не съехал на бок, а сам потащил его волоком прочь от порога, словно Сизиф свой камень в начале его эпопеи на гору. (и рррраз, и рррраз) Совместными усилиями дотянув наш неподъёмный груз до центра кабинета, который я с полным правом могу называть блаженным островком спокойствия и тишины, обителью безсупружьего пространства, я, наконец, смог отдышаться и отереть свой влажный лоб, блестящий от маленьких бусинок пота. (пот на лбу крупным планом). Сходив в кладовую при доме и вернувшись к моему купленному с рук гостю, я, словно древний ассасин, всадил под крышку ломоть толстой отвёртки, сковыривая и сворачивая наружу его деревянную плоть. (тут меня заменит дублёр). В комнате сразу же запахло внутренним наполнителем, воссоздавшим в памяти архаичные пасторальные сцены с картин живописцев 18—19 веков. Настоящее сено из настоящей биотравы. (здесь идёт реклама сена из настоящей биотравы). Под слоем с ароматными сухими стебельками выглядывал блестящий металлический бок рекламного зонда. (надпись по центру экрана: НЕ ПЫТАЙТЕСЬ ПОВТОРИТЬ ЭТО В ДОМАШНИХ УСЛОВИЯХ!)

— Дорогой, это что, рекламный зонд? Но это же незаконно! (театрально заламывает руки)

— Пожалуйста, не лезь не в своё дело, Есфирь. (суровый взгляд)

— Но, милый!.. (жеманное беспокойство)

Повернувшись к ней спиной и всем своим видом показывая, что разговор окончен, я принялся ковырять этикетку. В конце концов, какое она имеет право докучать мне своими неуместными сентенциями? Она всего-навсего подложная жена. Навязанный правилами залог моей церковной карьеры. И должен ли я жалеть блудницу, спящую со мной за деньги, и оказывать ей почтение только из-за того, что нас фиктивно закрепили в общий союз, который сделал из нас мужа и жену лишь на бумаге? (монолог озвучивает чтец за кадром, тишина в зале, у кого-то бурчит живот) Не оборачиваясь, я почувствовал, как Есфирь испарилась из кабинета, словно лужа с разгорячённого асфальта в жаркий день. (обязательно побольше метафор) Не теряя более времени, я залез в ящик и, покопавшись в его ароматно пахнущих недрах, извлёк оттуда небольшое руководство пользователя с подробными картинками на обороте. (для дальнего плана можно использовать комикс). Пробежав глазами первые строчки инструкции, я убрал её в карман и, нажав на гладком боку зонда кнопку питания, быстро отошёл в сторону. (не забыть обратиться в кружок авиамоделирования). В ящике зажужжало, заверещало, завибрировало и, разбрызгивая обломки соломы, в воздух величаво выплыл блестящий титановый корпус рекламного зонда с вертикальными надписями фирмы-изготовителя на его пузатых выпуклых боках: SUKAUNG. (или любой другой спонсор, кто заплатит побольше денег) Три буквы названия, не стесняясь, прятали под собой плохо замазанные контуры изначального бренда. (не забыть проконсультироваться у юриста по авторским правам и интеллектуальной собственности). Цокая языком и покачивая головой, с сомнением смотрел я на своё новоё приобретение. Экранчики зонда какое-то время непрерывно мерцали, то и дело вспыхивая, а потом погасли. (обратиться в студию по созданию спецэффектов) После старта система докачивала и устанавливала важные обновления, необходимые для дальнейшей бесперебойной работы. Наконец, зонд удовлетворённо пискнул и вывел на свои цветные мониторы изображение грустной девушки в очках с толстой оправой. (взять нотариальное согласие на использование образа).

— Привет, парень! (приятный женский тембр). Как поживаешь? Ну что, может быть, опрокинем на двоих пару бутылочек Prosecco за знакомство? (смех за кадром, реклама коктейля Беллини) Как тебе идея напиться… — тут она зависла, видимо, синхронизируя время и дату, а потом выдала дальше: — … уже сегодня ночью? (свист и улюлюканье в зале).

Не готовый к такому обороту событий, я нахмурился и отступил на шаг назад. Меня внезапно осенило, почему «Филологическая Дева 3000» продавалась так дёшево (закадровый смех, титры, to be continued).

*

Учась в Духовной семинарии, я уяснил для себя несколько моментов. Первое, что я приметил, это то, что, начиная сразу со вводных занятий, в наши юные головы, словно гигантским кузнечным молотом, усиленно вдалбливали россыпь непреложных истин, запрещённых к оспариванию, после препарирования которых я понимал, что от нас требуется лишь номинальное служение букве всяческих предписаний, сводов правил, нагромождений порядков и ритуалов Христианского микса, а вовсе не внутреннее благочестие и стойкость духа. Наоборот, наши старшие товарищи, наставники и учителя поощряли и приветствовали, когда мы со всем усердием и рвением молодых неопытных душ внимали аксиомам и постулатам, не задавая никому ненужных и сбивающих с толку вопросов. Но тут мой когнитивистский пыл, с которым я так жадно впитывал вновь полученные знания, сыграл со мной злую шутку: я просто не мог не размышлять над прочитанным.

Тёмными ночами, после завершения дневной студенческой деятельности и всех мирских дел, предшествующих отходу ко сну, на последнем издыхании сил зазубривая скучные догматы христианства и отчаянно пытаясь принимать их просто на веру, мой разум закипал и разрывался от мучавших меня противоречий. Первый же постулат веры, с которым я сошёлся в фатальном лобовом столкновении, после которого мой разум отлетел на обочину сомнений, гласит, что Бог всемогущ и всеблаг. Исходя из этого, мы понимаем, что, если Бог всемогущ, значит, его власти подлежит и всё зло. Но если всё зло исходит от Бога, как от первоисточника всего сущего, от корня всех причин и следствий, то, значит, он не всеблаг, то есть не является абсолютным добром? Я бледнел, дрожал и терзался, со всё более нарастающим ужасом прокручивая лист за листом методических пособий на семинарском сервере, листая страницу за страницей моих молчаливых бумажных экзекуторов, содержащих в себе столь досадные взаимоисключения.

И это было только начало. Догмы сыпались в меня, как соль из солонки, принося в моё мироощущение мучительные колебания и неверие. Бог создал Адама и Еву, первого мужчину и первую женщину, поселив их в Раю и запретив им вкушать яблоко с древа познания. Но Богу принадлежит прошлое, будущее и настоящее и он, наверняка, мог спрогнозировать, что произойдёт дальше. Тем не менее, произошло то, что произошло и Бог впал в иррациональное бешенство, гневаясь на свои творения, которые посмели нарушить строгий запрет. Так можно ли утверждать, что всё это было подстроено? Это же абсолютно противоречит христианским основам и мне, как будущему священнику, не надлежало так думать. Или же можно вообще прийти к мысли, что Бог не всезнающ, что также является отступничеством от фундамента веры. Я хватался за голову обеими руками, не зная, как заставить себя понять, принять и поверить.

Параллельно с этим я не мог смириться с материальной стороной служения Богу. Особенно меня угнетали дисциплины по запугиванию и управлению народными массами и механизмам сборов денег с прихожан. Господи, куда лежит наш путь, если даже Церковь стала одним из звеньев общества потребления. Она делает из священников продавцов благодатью. Хотя о чём это я? Ещё в Евангелие от Иоанна говорилось о том, что религия была монетизирована задолго до появления Христа: «Приближалась Пасха Иудейская, и Иисус пришёл в Иерусалим и нашёл, что в храме продавали волов, овец и голубей, и сидели меновщики денег. И, сделав бич из верёвок, выгнал из храма всех, и овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул. И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда и дома Отца Моего не делайте домом торговли».

Следующим пунктом, что я прояснил для себя, проходя длительное обучение в семинарии, было укрепление во мнении насчёт собственной персоны и безусловно мазохистского начала моей личности. Я горько, безответно и деструктивно влюбился в ту, с которой у меня не было ни единого шанса, что придало моему существованию на тот момент остро-сладкий вкус безнадёжной обречённости и трагизма. Мне пришлось просто смириться с тем, что я лелею свою боль и, на самом деле, с вожделением жду новых ран на полотнище своей и так исстрадавшейся души.

Честь стать объектом моей болезненной страсти выпала на долю нашей новой учительницы по одной из духовных дисциплин, полного названия которой я уж не припомню в силу давности лет, а также благодаря компенсаторным механизмам психики, в связи с чем оно активно и окончательно вытеснено из моей памяти. Одновременно с этим учительница заняла пост куратора нашего класса. Прежний куратор ушёл на покой в монастырскую обитель при корпорации Seagate Technology, которая к этому времени вместо выпуска жёстких дисков занялась форматированием и восстановлением повреждённых душ населения (за весьма умеренную плату, к слову сказать).

Учительницей оказалась не зрелая женщина, как могло показаться из положения, отныне занимаемого ею в нашей семинарии, а, как ни странно, совсем юная девушка, старше нас всего на несколько лет, но мы это сразу почувствовали, уже познавшая все прелести и проявления плотской любви. Эта молодая аспирантка была призвана оттачивать на нас, молодых, набожных и впечатлительных студентах, свои профессиональные навыки. Как и почему она попала к нам, запертым в рамках теологии и искушений во грехе горячим вулканам, набитых доверху тестостероном, красивая, обольстительная куртизанка наших запретных фантазий и снов с поллюциями, история умалчивает.

Я не сразу разглядел в ней предмет своей будущей страсти. Поначалу, можно сказать, я и вовсе не разделял всеобщего восхищения, с каким преследовался каждый шаг её прелестных аккуратных ступней, выглядывающих из-под длинного подола форменной юбки, и каждый вдох-выдох её манкой, запертой в строгой белой блузе, упругой груди, не спорю, полной чувственных обещаний и надежд. Обычная привлекательная девушка, умная, гибкая, но не более того. Как же я тогда ошибался, не придавая значения силе её харизмы и обольщения. Ей не стоило никакого труда заставить очередного влюблённого в неё семинариста валяться у её ног, жалкого и ничтожного в своём бесконечном унижении. Когда-то в глубине души я ещё смел надсмехаться над такими, самонадеянный дурак, пока сам не стал одним из этих отчаянных несчастливцев. Оглядываясь назад, я со стыдливым румянцем на лице вспоминаю, как тогда занял своё законное место в ряду таких же обречённых, как и я, с каждой секундой бытия теряющих вес и самооценку, сохнущих, словно покинутый влагой акведук в пустыне, измаравшихся в собственной ничтожности и в не находящей выхода страсти.

Я до сих пор вспоминаю тот ясный день, когда впервые понял, что влюбляюсь, что качусь на немыслимой скорости с отвесной скалы, стремительно падая в опасную пропасть сокровенных мечтаний и взглядов украдкой, вспоминаю тот день, когда осознал, что тону в её глазах и добровольно не хочу спасаться, что с разбега лечу в разверстую пучину болезненной страсти и не собираюсь останавливаться. Сколько раз до этого я наблюдал её милое лицо и нежные изгибы тела и во мне ничего не отзывалось, кроме обычной симпатии мужчины к молодой женщине. Так почему же именно в тот проклятый день её профиль заставил волноваться моё сердце, которое забилось в грудной клетке могучими рывками, сотрясая её до основания? Ответа нет. Сколько раз я уж пытался это осмыслить, даже и не счесть. Просто в какую-то секунду полотно мое жизни разорвалась на две части, на до и на после, и то, что было знакомым и понятным, изменилось до неузнаваемости.

Поначалу, если честно, я боготворил даже не сам предмет своей страсти, а новоприобретённое чувство, такое радостное, счастливое, светлое, заставляющее кровь кипеть и пробуждающее во мне всё самое прекрасное. Я летал и парил, с восторгом отдаваясь природе, что меня окружала, впитывал и пропускал через себя её красоту и безупречность форм, в ней, моей компаньонке по сердечным тайнам, я находил свою отраду и отдых. С непростительной беспечностью уверял я себя тогда, что это то, чего на самом деле желал долгие годы. Я не ждал взаимности, реально оценивая свои шансы, я просто жил, наслаждаясь любовью, был заполнен ей до самых краёв и сам не заметил, как настал черёд следующей стадии, когда чаша, наконец, переполнилась и пролилась через край.

Это должно было случиться и вот, наконец, настал тот момент, когда мне стало чего-то не хватать. Ласкового слова, взгляда, похвалы. Я не хотел её делить уже с другими семинаристами, злился, когда она растрачивала на них свою милость, жаждал сам испить до дна, хотел безраздельно завладеть её вниманием. Я начал ощущать, как во мне робко проклёвываются первые ростки ревности, пока только слабым уколом крапивных листьев обжигающих моё сердце. Это было началом конца. Мне ясно чувствовалось, что почва уходит у меня из-под ног и я скатываюсь в тартарары. Так приблизилась последняя стадия моей болезни, самая тяжёлая и невыносимая. Бездна тогда поглотила меня без остатка и не отпускала потом ещё несколько лет, вместо райских наслаждений принеся одну лишь погибель. Долгих четыре года. Четыре кризисных года на самом пике самоубийств, голоданий и губительно-острых агоний невзаимной любви. Достаточный срок для наказания живой твари, искалеченной беспросветностью своего земного существования. Но хорошо, что со временем всё меркнет, даже, казалось бы, самая большая любовь на свете.

*

— Благослови ваш блог! Благослови ваш блог! — щедро сыпал я даяниями божьей милости на прихожан, выстроившихся у алтаря в длинную очередь. Когда же конец? Сегодня часы на редкость медленно блюют время. Маленькие электронные циферки, никуда не спеша и не торопясь, неуклюже пробегают свой путь длиною в секунду, дробя бесконечный рабочий день на одинаково бессмысленные промежутки. Человек через пятнадцать в недрах моего служебного одеяния тихо завибрировал телефон. Покопавшись в складках сутаны, я украдкой взглянул на дисплей: голосовое сообщение от руководства. Что на этот раз? Ладно, прослушаю по окончании службы. Благо осталось всего несколько человек.

— Слушаю тебя, дитя моё! — подняв голову, я увидел перед собой молодую прихожанку в короткой розовой майке, оголившей загорелый живот, смиренно ожидающую порции божественного протежирования своей новостной ленты или, может быть, аватарки. Против моей воли взгляд задержался на её открытом бюсте, который взволнованно заколыхался, заходил передо мной, сдавливая диафрагмой воздух, что проходил сквозь её голосовые связки и набором готовых звуков выплывал наружу. Зачарованный, я даже не сразу понял о чём она говорит. Столько усилий и всё зря. Ток бежит по проводам, едим с ножом и вилкой, парик из белого конского волоса (встать, суд идёт!) за harassment, а голодный зверь всё равно таится в каждом сантиметре нашей поганой души. Выглядывает украдкой, капая слюной из зловонной пасти. Округлые мягкие выпуклости. Эти крутые склоны — коварная ловушка для зазевавшихся путников, таких как я. Прелестная равнина лица с огромными, широко распахнутыми зелёными глазами. Опасно, Артур, опасно. Горячо. Надо всё бросить и уехать в Кабул. Или стать рукой вора в стране саудитов. Но признайся. Красиво же. И дал Он ей власть над мужчиной. Во всем, что скажет тебе Сарра, слушайся голоса ее. А потом такая Сарра прыг-скок, прыг-скок к другому в постель. Он побогаче или умнее. Или умеет её смешить. Хищная саррацения пурпурная. Класс: двудольные. Подвид: двуличные. Или к тебе сначала. Опутает лианой слов. Просочится в душу. А у самой муж под подушкой. Ничего не знаю. Люблю его, а ты что подумал? И вот ты стоишь у разбитого причала. Один-одинёшенек. Ассоль наоборот. Рот. Классически приоткрытая впадина между двух половинок пухлых губ в кричаще красной помаде. Цвет — красный. Обязательно красный. Как болота крови на скотобойне. Как бусины глаз у крысы-альбиноса. Ярко-рыжие волны волос на голове. Ржавости нежной любовник. И венчает королевскую стать диадема «PRINCESS» от края до края. В бездушной кобуре дамской сумочки клокастая злобная тварь, собачка, сидит, дрожа от ненависти и возбуждения, мелкими своими клыками остро ощеривши пасть. Канонически правильный эталон невежества. И неверности. Платино-иридиевый метр под колпаком. Плод кропотливой селекции на заднем сидении автомобиля. Ноги на запотевших стёклах. Таких зачинают между стрелкой часов на двенадцать и банкой дешёвого пойла. А потом снова в природе по кругу цепочкой мать-дочь, мать-дочь, и вот она сама уже мать, и вот у неё у самой уже дочь, точно такая же, спелое яблоко, гниющее у корней старой яблони. На вид что-то около двадцати двух-двадцати трёх. Но, впрочем, может быть как девятнадцать, так и все двадцать восемь. Золотая осень. А впрочем, а впрочем… Через Млечный путь за сто тысяч лет. Фундаментальная постоянная. В пёстрой шкуре животного. Вот кто мы. В нас от человека совсем ничего. Помолимся. Капелька эякулята для размножения. Присущее всем живым самого себя повторение. Копии делаем мы, копии копий делаем мы, копии копий копий делаем мы и нет от этого никакого спасенья. Инстинкт распада на составные части. Комья рыхлой плаценты. Черенки деревьев в чреве женщины. Гуманное воспроизведение лишь почкованием. Молниеносный повторный рывок по краям её декольте и холмообразным географическим очертаниям. Только бы не так явно… Sub tuum præsidium.

………………………………………………………………………………….

— Падре?

— Да? — я замялся, проглотив конец фразы. Ожидаемая конструкция в таком случае: «Да, дочь моя?».

— Ну я же говорю, святой отец, у меня есть, типа, свой собственный блог. Называется «Всё для принцесс», — с этими словами девушка как бы невзначай дотронулась до своего фотогеничного лица рукой, сплошь усыпанной драгоценностями, и приняла картинную позу, по модельному (их, наверное, где-то учат такому) скрестив ноги (зачем они так делают? это же выглядит неестественно, ещё снизу цитату какую-нибудь умную, если это снимок в сети, или смотришь — у неё все фотографии с такой позицией ног, а мужчина-то, мужчина рядом с такой пытается приосаниться, вот, мол, с какой я сплю, сам я, правда, слизень бесхребетный с безвольным подбородком, зато вон с какой, воистину говорят, что глупость свою не скроешь, как не старайся, впрочем, как и гордыню, тьфу, Артур, ибо гордец тот же дурак). — Почти миллион подписчиков и до нескольких тысяч уникальных посетителей в сутки (зачем она мне всё это рассказывает?). О красоте и всё такое. Luxury style, падре, если вам это о чём-то говорит. Ну, косметика, там, процедуры, спа, маникюр, здоровое питание. Красивые парни, конечно же, — девица глупо захихикала. — Ещё там, типа, статьи всякие есть. Тексты копирую только из топовых пабликов. В общем, у меня серьёзный блог, а не фуфло всякое. Да, малышка Минни? — гордо вскинув голову, она ласково потрепала свою нахохлившуюся собачонку, мрачно зарычавшую со дна сумки в низком регистре. — Фотографии, кстати, только свои выкладываю. Это же как бы личный блог обо мне. Ну, то есть, о красоте в целом. Ой, ну это я, типа, представляю красоту на примере себя. Вот.

Прекратив свой бессвязный спич и принимая всё более развязные позы, она замолчала, выжидающе уставившись на меня. Что ей, собственно говоря, надо?

— Благослови ваш блог! — начал было я, решив, что это стандартное обращение за благодатью, как рыжеволосая красавица беспардонно меня перебила.

— Эй, падре, спасибо, конечно, все дела! Но я хочу от вас как бы совсем другое.

Я молчал, ожидая дальнейших разъяснений. Может, я что-то упустил и не правильно понял?

— Ну, мне нужно, чтобы вы засветились в моём блоге, типа, как приглашённый гость.

— Дочь моя (я собрался с силами и так и сказал «дочь моя»), позволь у тебя поинтересоваться: какое отношение имею я или моя религия к бьюти-индустрии, ведь это так называется, я правильно понял?

— Ой, ну, падре, что вы, ей богу, ломаетесь? Вот подписота поржёт, когда у меня в гостях увидит настоящего пастора. А что вы так приуныли, это же не бесплатно само собой. У моих родаков как бы есть бабки. Мы нереально богаты. Я, короче, оставлю визитку у вашего администратора. Тут и раздумывать нечего! — махнув рукой на прощание, девушка уверенной походкой проследовала к стойке рецепции, которая находилась почти на самом выходе из церкви.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.