Имена

Имена

В жизни художника помнятся разные встречи.

Впрочем, не только помнятся.

Порой люди, встреченные случайно, сопровождают долгие дни, месяцы и годы.

Причем восприятие их не зависит от того, была ли эта встреча реальной, или состоялась на виртуальном уровне.

Ведь полноценному духовному общению не мешают расстояния, если собеседники искренне хотят понять друг друга.

Создавая этот сборник, я решил предать гласности свои воспоминания и свои впечатления от людей, знакомство с личностями или творчеством которых освещает мне путь.

Любовь Николаевна и Михаил Акимович

Имена, вынесенные мною в заглавие, когда-то были известны каждому жителю Уфы.

Они и сегодня волнуют сердца тех могикан, которые еще неравнодушны и к музыке и к уходящей культуре навсегда ушедшего золотого века.

Мне очень повезло: в один из периодов своей многогранной жизни я был не просто знаком с этими людьми — они заполняли одну из главных граней того самого многогранника.

При нынешней доступности любой информации я не стану пересказывать их биографий, а приведу тексты из первого по релевантности интернетского источника.

Точнее, из «Башкирской энциклопедии».

* * *

ТРОИЦКАЯ (Троицкая-Зайдентрегер) Любовь Николаевна (6.10.1911, Казань — 9.4.1995, Уфа), певица (сопрано), педагог. Засл. работник культуры БАССР (1991). После окончания Моск. консерватории (1941; класс Л.Н.Балановской) педагог-вокалист, с 1944 худ. рук. Респ. лектория, в 1948—49 солистка, 1958—64 лектор-музыковед Баш. филармонии; в 1949—56, 1964—69 и 1992—95 преподаватель Уфим. уч-ща иск-в; в 1956—58 концертмейстер-педагог Моск. обл. филармонии. Обладала красивым выразительным голосом мягкого тембра, артистизмом. В репертуаре камерно-вок. лирика рус. и заруб. композиторов, старинные рус. романсы, рус. и баш. нар. песни. Первая исполнительница мн. вок. произв. Х.Ф.Ахметова, М.М.Валеева, Х.Ш.Заимова, З.Г.Исмагилова. Среди учеников засл. артисты БАССР Ф. Карачурина и Л.В.Тюрясова-Пантелеева, засл. работник культуры БАССР А.А.Кузнецова.

ЗАЙДЕНТРЕГЕР Михаил (Моисей) Акимович (28.3.1914, г. Оренбург — 29.6.1994, Уфа), пианист, педагог. Засл. работник культуры РСФСР (1973), засл. деят. иск-в БАССР (1963). Окончил Моск. консерваторию (1938; класс С.Е.Фейнберга). В 1939–94 преподаватель Уфим. уч-ща иск-в и Уфим. дет. муз. школы №1 им. Н. Сабитова, одновр. в 1960–68 — Уфим. уч.-консультац. пункта Муз.-пед. ин-та им. Гнесиных. Исполнит. манера З. отличалась яркой эмоциональностью и богатством звуковой палитры. В репертуаре произв. Л. Бетховена, Ф. Листа, П.И.Чайковского, Ф. Шопена и др. Первый исполнитель соч. Х.Ф.Ахметова, Х.Ш.Заимова, З.Г.Исмагилова. Выступал в концертах Баш. филармонии, на Баш. радио и ТВ. Основоположник фп исполнит. школы в Башкортостане. Среди учеников Л.И.Алексеева, А.Т.Каримов, Р.Г.Хабибуллин, Н.Г.Хамидуллина, С.Г.Хамидуллина, засл. работники культуры БАССР Э.В.Апарова, Л.Г.Кудоярова, А.М.Минков.

* * *

При всей убогой лапидарности из этих статей видно, кем были мои герои и как много дали они местной музыкальной культуре.

В своем материале я не собираюсь углублять фактологическую информацию, но поделюсь с вами тем, чего не даст Интернет.

Своими эмоциями и чувствами, живыми во мне спустя четверть столетия после ухода Михаила Акимовича и Любови Николаевны.

* * *

Лучшие годы своей жизни: студенческо-аспирантскую юность (1976—1984 постоянно) и часть молодости (1985—1993 периодически) — я провел в Ленинграде.

Семья моей первой жены (ленинградки) Натальи Гальцовой-Улиной была достаточно интеллигентной.

Наташа училась в музыкальной школе по классу ф-но, собиралась поступать в училище, хотя и стала сначала математиком, а в итоге работником детского сада.

Теща Алевтина Михайловна Гальцова, инженер-гидротехник, горячо и всерьез интересовалась литературой, живописью, архитектурой (мой покойный тесть был архитектором), музыкой, оперой, балетом, классическим вокалом; имела знакомство с Еленой Образцовой.

В Ленинградский период своей жизни я купался в эмпиреях высокого искусства и на воле и дома, и во сне и даже наяву.

Помимо литературы (сопровождавшей меня от рождения) занимался живописью (акварель, темпера, масло), графикой (пастель, сангина, соус, карандаш, перо, линогравюра, ксилография, монотипия…), бальными танцами, пел, играл на кларнете, et cetera.

Дневал и ночевал в Эрмитаже, разрывался между Русским музеем и музеем Академии художеств.

По много раз ходил на каждую выставку современного искусства, хотя уже тогда не вполне его принимал.

Периодически посещал Музей музыкальных инструментов (вблизи Исаакиевской площади, где-то за зданием бывшего посольства Германской империи).

Наслаждался дорическим ордером, недолюбливал ионический и был равнодушен к коринфскому, не говоря об эклектике. Мог по какому-нибудь сандрику отличить Штакеншнейдера от Растрелли.

Регулярно ездил в Пушкин, бродил по тем аллеям, где еще звучали шаги Ахматовского смуглого отрока.

Целые дни проводил в Павловске — единственной в своем роде жемчужине дворцово-паркового дизайна.

Не оставлял без внимания Петергоф, Гатчину, Ораниенбаум…

Бывал в Пушкинских Горах Псковской области, общался с директором Всесоюзного Пушкинского музея-заповедника Семеном Степановичем Гейченко и переписывался с ним несколько лет.

Летом каждое воскресенье наслаждался в одном из бесчисленных парков Ленинграда, где на летней террасе играл духовой оркестр.

Зимой через день ходил в Филармонию, при любой возможности — в Мариинку.

Хотя посещения Консерватории были транспортно затруднительны, а Капеллу не любил из-за неудобных мест для сидения при всех достоинствах ее оргАна…

Рассказ о Ленинградских годах может занять у меня целую книгу; детали тех лет вошли в мемуары, в фактологическую или географическую основу художественных произведений.

Потому не буду углубляться и распыляться, а перейду к собственно теме.

* * *

Вернувшись в 1985 году — после окончания аспирантуры и защиты диссертации — в свой некогда родной город, я был готов наложить на себя руки от тоски и духовной пустоты.

* * *

Хотя надо сказать, что в те годы Уфа еще не превратилась в нынешнюю деревню, где горожане сидят на корточках и плюют себе под ноги не хуже китайцев!

* * *

Духовной жаждою томим, я мучительно искал точки приложений и нашел ее на счастье быстро.

Осенью того же 1985-го пришел в популярнейшую (и имевшую невероятные по тем временам тиражи в 100 000 и более экземпляров!) ежедневную газету «Вечерняя Уфа» к Лилии Оскаровне Перцевой, заведовавшей отделом писем.

Пришел не просто так, а прочитав объявление о наборе в «Школу репортера» (замечательные во всех отношениях годичные курсы внештатных корреспондентов, на которых делала ставку злободневная газета) и опубликовав в качестве конкурсной работы достаточно острый очерк на тему бальных танцев.

* * *

Отклоняясь от темы, скажу, что с 1991 года «Вечерняя Уфа» публиковала и мои рассказы, а в середине 90-х меня даже приглашали в газету на должность заместителя главного редактора.

Отказавшись по глупой самонадеянности на будущее, я жалею о том до сих пор.

* * *

Внештатным корреспондентом газеты я был 10 лет.

Стал весьма известным в городе журналистом и публицистом.

Писал репортажи, проблемные статьи и журналистом, писал портретные очерки.

Кое-что перерастало границы провинциальной городской газеты — попадало в такие центральные издания, как «Воздушный транспорт» или «Гражданская авиация».

Мои вырезки нередко украшали редакционную «Красную доску», ко мне стояла очередь из желающих прочитать материал про себя.

Моими героями были авиадиспетчеры и математики, парикмахеры и учителя, профессора и сапожники, студенты и ветераны войны.

И, конечно, люди искусства: например, с детства почти родной «дядя Саша» — муж маминой одноклассницы, народный художник Александр Данилович Бурзянцев.

* * *

Поэтому не было случайностью, когда однажды ответственный секретарь «Вечерней Уфы» Алла Анатольевна Докучаева направила меня к незнакомой певице, Любови Николаевне Троицкой, с целью написания очерка о ней.

Кажется, в какому-то юбилею, хотя сегодня я могу ошибаться.

Я оделся свеже, причесался, прицепил на белую рубашку «бабочку» шоколадного цвета (в те годы, по инерции оставаясь светским львом Ленинградских стандартов, я предпочитал галстуки именно такого фасона…) — и пришел в ее двухкомнатную квартиру Сталинского дома на улице Советской (в тылу Института искусств, фасадом на Советскую площадь, Башнефть, бывший Башкнигоиздат и бывший же Свет министров Башкирской АССР).

Любовь Николаевна встретила меня на удивление тепло, хотя до того дня не подозревала о моем существовании.

Хотя в том нет ничего «удивительного»: моя героиня принадлежала к тому кругу вымерших ныне российских интеллигентов, где теплая беседа за круглом столом является одной из главных ценностей бытия.

Разговорившись очень быстро (что-что, а уж говорить-то я мастер до сих пор, хотя сегодня разговаривать мне уже почти не с кем…), мы просидели бог знает сколько как раз за столом и именно за круглым, специально для меня покрытым свежей белой скатертью.

В маленькой светлой комнатке, оклеенной пожелтевшими афишами разных лет — под раскрытым окном, выходящим в ласковое вечернее лето.

Любовь Николаевна рассказывала о себе, о своих учениках и ученицах, о личностях в музыке ее жизни, приносила книги и альбомы, раскладывала фотографии, разворачивала афиши — те, которым не хватило места на стенах — а я записывал и записывал, не прекращая поедать пирожки и печеньки. Напеченные ею же и тоже специально к моему визиту.

* * *

Хозяйка уютного дома сразу показалась мне «женщиной на ять» (как выразился бы мой полный тезка и кумир, артиллерии поручик Виктор Викторович Мышлаевский из «Дней Турбиных»), я был очарован ей, как мало кем и почти никогда в жизни. Как в прошлой так и в будущей.

Сколько лет тогда было Любови Николаевне, я не хочу подсчитывать; это неважно, когда речь идет о Женщине с большой буквы. Отмечу только, что моя героиня была 1911 года рождения, а дело происходило у нижней границы 90-х.

Я был очарован ее голосом, ее жестами, ее манерами, всей аурой ее личности.

Когда сейчас я слышу слова «певица» или даже просто «артистка», перед глазами всегда встает именно Любовь Николаевна Троицкая, с какой я познакомился тем летним вечером бог знает какого года.

Кажется, я тоже ей понравился, и мы расстались уже впотьмах с договоренностью о вторичном моем визите для уточнения мелочей приготовленного очерка.

Хотя какие там «мелочи»…

Обладая и врожденной, имманентной грамотностью и умением мгновенно оценивать текст и уже наработанным журналистским опытом, я мог сам расставить приоритеты. Решить, о чем писать обязательно, о чем необязательно, а о чем не стоит и вовсе. А скользнувшие и не записанные детали мог уточнить по телефону.

На самом деле мне просто захотелось еще раз побывать в этом прекрасном доме, посидеть за этим прекрасным теплым столом в окружении старых афиш и провести еще один вечер с Любовью Николаевной.

Поскольку я уже не мог понять, как жил до сих пор, не будучи знаком с нею.

Тогда эти ощущения казались мне иррациональными и я в них не разбирался.

Теперь я понимаю, что — писатель до глубины, переживающий сотни разных жизней в разные времена реальней, нежели свою реальную — я просто в нее влюбился.

* * *

Имя мужа Любови Николаевны — пианиста и педагога Михаила Акимовича Зайдентрегера — я знал еще в достуденческие времена.

Ведь подругой детства моей бабушки с отцовской стороны, старой барыни Зои Ивановны Воронцовой — одной из основательниц местной офтальмологии, стоявшей у фундамента всем известного Уфимского Института глазных болезней — была Милица Александровна Черданцева. Пианистка, музыковед и пропагандист, давшая мне и основы теории музыки и главные ее персоналии.

Я слышал о Зайдентрегере немало и для меня он был кем-то вроде бога, спустившегося не землю с небес.

Ведь именно он стоял в том пункте, от которого началось развитие фортепианной культуры этих мест.

В первый мой визит к Любови Николаевне Михаил Акимович у стола не появился.

Скорее всего, он неважно себя чувствовал — но я решил, что просто не интересен ему, будучи не музыкантом, а журналистом-математиком.

Точнее, и не математиком и не журналистом, а кем-то сидящим между двух стульев.

* * *

Надо сказать, что прошлая жизнь не обделила меня встречами с замечательными людьми.

Я уже упоминал и переписку с Семеном Степановичем Гейченко и дружбу с дядей Сашей Бурзянцевым

Я был близко знаком с Алексеем Федоровичем Леонтьевым — член-корреспондентом АН СССР, основателем и главой Уфимской школы комплексного анализа, харизматическим любителем жизни и самым умным человеком из всех мне известных.

На прокаленном перроне Уфимского аэропорта среди носилок с пострадавшими в Улу-Телякской железнодорожной катастрофе мне пожимал руку академик Чазов — министр здравоохранения СССР и бывший личный врач Леонида Ильича Брежнева.

Знавал я легендарного геометра, академика Александра Даниловича Александрова.

Меня учил обращению с оружием девятикратный чемпион СССР, трижды чемпион Европы, чемпион мира и бронзовый призер Олимпиады-68 по стрельбе из пистолета Ренарт Вафич Сулейманов.

С великим башкирским писателем, поэтом, прозаиком и драматургом Мустаем Каримом мы прогуливались по тихой улочке Уфы (называвшееся тогда Социалистической, а ныне носящей его имя) — и он рассказывал мне о давних годах своей жизни — когда они с моим дедом Василием Ивановичем Улиным ездили в Москву на сессии Верховного Совета РСФСР, где в одно и то же время были депутатами.

И так далее, и тому подобное.

Себе цену я знал всегда, перед великими никогда не тушевался, но…

Но перед музыкантами всегда трепетал в священном восторге.

Ведь при всей своей врожденной страсти музыкального образования я не получил даже начального и на ф-но левой рукой умел брать лишь октавы — хотя брал их играючи…

А что касается смычковых инструментов…

Виртуозы, владеющие их натуральным строем с коммой между встречными бемолями и диезами, кажутся мне волшебниками всех Изумрудных городов.

С непередаваемым благоговением отношусь я к виолончелистке Оле Бесс.

И потому меня не удивляло, что бог, сошедший с небес на землю, не выходил из своей комнаты.

* * *

Второй вечер с Любовь Николаевной прошел по схеме первого, только помимо пирожков и печенек, мы еще и напились.

Изумительная певица готовила изумительное домашнее вино (единственное из этого разряда, понравившееся мне за всю жизнь!) — и мы провели сравнительный анализ трех или даже четырех разных бутылок.

* * *

Очерк я написал; он вызвал бурю одобрения в культурных кругах, Любовь Николаевна пригласила меня отметить сразу и мой успех и ее славу.

На этот раз в гостях была и упомянутая в энциклопедической статье ученица Михаила Акимовича — доцент уфимского Института искусств пианистка Людмила Ивановна Алексеева.

Замечательный музыкант и человек, обаятельная веселая женщина; про нее я потом написал очерк «Девочка с такими глазами».

Мы опять ели пирожки и опять пили — только теперь с нами сидел Михаил Акимович.

Я познакомился с ним так же легко, как и с его женой; он оказался приветливым, доброжелательным и веселым.

И очень простым в обращении — каким должен быть действительно умный и талантливый человек.

Теперь я уже не сомневался в том, что тоже достоин общения с богом.

И с того вечера мои отношения с семьей Зайдентрегеров стали действительно семейными.

* * *

Я приходил к ним со своей Натальей; наши жены болтали о чем-то своем домоводческом, мы с Михаилом Акимовичем вели бесконечные разговоры и только о музыке — и он ни разу не намекнул, что я ничего не смыслю в этом виде искусства.

Зайдентрегер восполнил мне все, что я навсегда потерял, уехав из счастливого Ленинграда в серую Уфу.

Мы с женой посещали Зайдентрегеров часто — так часто, как нам того хотелось.

И, как ни удивительно они всегда бывали нам рады.

* * *

Помню один званый вечер, уже не помню по какому случаю.

Мы сидели в большой комнате — без афиш, но около рояля.

Время от времени кто-нибудь вставал из-за стола и предавался искусству.

Любовь Николаевна что-нибудь пела.

Людмила Ивановна играла классику.

Михаил Акимович дьявольски подмигивал, садился за ф-но и выдавал неожиданный джаз.

А порой играл подряд несколько мелодий, соединяя их так, что одна вырастала из другой.

И часто возвращался к знаменитой в 50-х годах песне Ива Монтана, которая была позывными французского радио…

Широта души и терпимость музыкальных взглядов Михаила Акимовича меня просто поражали.

Когда уставали профессионалы, к роялю подходил аз грешный. Пел Юрия Иосифовича и Булата Шалвовича, аккомпанируя себе в A-moll (иная тональность не была мне доступна) — Михаил Акимович не кривился и не уходил на кухню, а улыбался и подпевал вместе со всеми.

Спустя некоторое время я напечатал очерк о Пушкине — «Пускай умру, но пусть умру любя».

Прочитав, Любовь Николаевна позвонила мне, выразила свои эмоции, передала добрые слова от Михаила Акимовича, а потом спела прямо по телефону романс на эти стихи Александр Сергеича.

* * *

Тогда, интересуясь исключительно музыкой, я не думал о земном.

Теперь, постарев и капельку поумнев, я смотрю на жизнь шире.

* * *

Душевная полноценность человека определяется его отношением к своим близким.

Нельзя любить абстрактное человечество в целом, но можно растворяться сердцем в конкретных его представителях.

Счастливы внутренне богатые личности — люди, способные на сильные чувства и глубокую привязанность — нашедшие единственную половинку утром своей жизни и не потерявшие ее до самого вечера.

Ощущающие любимого человека центром мира и озаряющие весь мир своим чувством.

* * *

Любовь Николаевна и Михаил Акимович всю жизнь служили не только музыке, но своей семье.

Зайдентрегеры были не просто парой музыкантов, певицей и пианистом, вырастившими поколения молодых.

Они были лебединой парой в полном смысле слов; они держались друг за друга, даже в бессловесном общении за столом не скрывали взаимной любви.

Пронесенной до самого конца жизни через все тяготы, прячущиеся между строчками скупых биографий.

Они проявляли эту любовь каждое мгновение и каждой мелочью.

Словами, жестами, взглядами…

Нельзя было не любить, нельзя было не боготворить такую женщину, как Любовь Николаевна.

И, наверное, никто не мог бы сделать этого лучше, нежели Михаил Акимович.

Их любовь не замыкалась в рамках своей семьи; она согревала каждого, кто переступал порог их дома.

Их любили ученики.

Идя к Зайдентрегерам, я всегда знал что могу застать у них ту же Людмилу Ивановну Алексееву, относившуюся к ним, как к своим родителям.

Я досадовал лишь о том, что судьба толкнула меня в никчемную и ничего мне не давшую математику — а не пустила по пути музыки, не позволила оказаться в рядах их духовных наследников.

Но был благодарен за то, что она подарила мне хотя бы несколько лет общения с этими замечательными людьми.

* * *

Мою привязанность к семье Зайдентрегеров рисует следующий эпизод.

Однажды, пользуясь отъездом жены в Ленинград, я пустился во все тяжкие.

Выбрал самую перспективную из круга своих женщин и спланировал очень романтическое и совсем не платоническое свидание.

Купил букет роз, нагладился, напомадился, надел неизменную «бабочку» и пошел на цель, полный нескромных предвкушений.

Однако коварная прелестница в самый последний момент поменяла планы и то ли куда-то уехала, то ли не открыла мне дверь. А скорее всего -просто забыла об мне. О сотовых телефонах в те времена не слышали даже на Западе; помотавшись некоторое время по ее кварталу, я как был — элегантный и с цветами — пошел к Зайдентрегерам, благо они жили на обратном моем пути домой.

Втроем мы просидели дотемна и я был счастлив непостоянству ветреницы, перенаправившей вектор своих интересов.

Ведь женщин в моей жизни имелось предостаточно, а вот Зайдентрегеры были единственными в своем роде.

* * *

Такие чудесные отношения продолжались между нами несколько лет.

Потом моя жизнь сменила курс на 180 градусов; настали те самые тяжелые времена, о которых предупреждало еще 2-е послание к Тимофею.

Я расстался с первой женой, создал вторую семью, уехал в другую часть города и погряз в повседневности. Которые бросили меня в яму с песком — такую, откуда в принципе невозможно выбраться, но где приходится копать круглыми сутками, чтобы не засыпало с головой…

И — сколь ни стыдно сейчас в том признаться — лишь по случаю и достаточно поздно узнал об уходе и Михаила Акимовича и Любови Николаевны.

Они ушли тихо, с небольшим промежутком — как положено душевно тонким людям, не мыслящим жизни друг без друга.

Узнав, я испытал такую горечь, будто я не просто потерял своих близких людей — именно близких, хотя мы общались менее десяти лет! — а мне отрезали часть меня самого.

* * *

Бывая позже в тех местах, я смотрел на тот бело-желтый дом в «неоалександровском» стиле…

Старый дом с высокими потолками и низкими подъездами в тополиной метели…

Дом, из окна первого этажа которого когда-то слышались джазовые синкопы старого классического рояля…

Дом, где меня согревали тепло и свет двух ВЕЛИКИХ ЛИЧНОСТЕЙ в культуре некогда культурного города…

Любовь Николаевна Троицкая и Михаил Акимович Зайдентрегер представляли собой целую ЭПОХУ — которая была создана и их усилиями, которая была ими самими и которая не повторится никогда и ни при каких условиях…

…Что-то сдавливало мне дыхание, к глазам подступали слезы и я старался проехать через улицу Советскую как можно быстрей.

* * *

Писав в 2007 году своего «Снайпера», я по какой-то причине дал фамилию Михаила Акимовича одному из приятелей главного героя, мужественного скрипача-еврея.

После опубликования текста мне пришло письмо от незнакомого Зайдентрегера — уже не помню откуда: из США, из Германии, или из Израиля.

От него я узнал, что фамилия «Зайдентрегер» — имеющая русский смысл «Носитель шёлка» — является достаточно редкой, что этот читатель ищет однофамильцев по всему свету и очень рад обнаружить еще одного — пусть даже вымышленного альтиста из одиозного романа.

О Михаиле Акимовиче — основателе башкирской фортепианной школы, музыканте, педагоге и человеке — мой неравнодушный корреспондент не слышал.

В те времена башкиры еще не начали составлять свою энциклопедию и я оказался едва ли не первым, кто вывел на просторы Интернета имя Михаила Зайдентрегера.

* * *

Нынешней весной, охваченный замыслом стихотворения памяти Александра Вертинского, я почему-то думал о Михаиле Акимовиче.

А написав, услышал голос Любови Николаевны, поющей этот нечаянный и грустный романс:

Очень медленно тянутся дроги:

Их возница давно изнемог.

Никуда не глядит у дороги,

В этой жизни изверившись, бог.

Нету с нами малайца лихого,

Португалец отправился в путь.

И над розовым морем лиловый

Китайчонок не сможет уснуть.

Александр! уж не падают листья,

Облетел опустелый тот сад.

Где желтеют забытые кисти?

Где на карте найти Сталинград?

Чья там гордость теперь — Севастополь?

Чьей земли нынче песни слышны?

Лишь стоит Ваш серебряный тополь

У Кремлевской суровой стены…

Петербург Игоря Громова-Дранкина

Решив написать это маленькое эссе об одном направлении в творчестве замечательного Петербургского фотохудожника Игоря Громова-Дранкина, я отнюдь не претендую на истину в высшей инстанции.

Мастер такого уровня вообще не нуждается в статьях о себе. Лучше чужих слов говорят за себя его фотографии.

Просто искусство Громова-Дранкина вызывает во мне столь глубокий отклик, что я не могу удержаться от высказывания… даже не впечатлений, а ассоциированных воспоминаний и мыслей.

Замечательный фотограф живет в чудесном городе.

Самом замечательном и одновременно самом противоречивом городе мира.

Там с середины весны до начала осени практически не спит солнце, радуя глаз сменяющимися видами одного и того же пейзажа. Зато оставшиеся 200 с лишним дней в году приходится блуждать сквозь туман в промокших насквозь ботинках.

В яркий Петербургский день видно не просто сорок сороков, а неисчислимое количество золотых куполов, шпилей и крыш — сам город изливает от земли ровное золотое сияние, словно найденная невзначай несуществующая страна Эльдорадо.

Но свернув с парадного проспекта, можно попасть в тысячу тысяч каменных дворов-колодцев, на дно которых с момента постройки не проникал солнечный свет, и стены впитали вековую кухонную вонь…

И самое удивительное, что оба этих лица суть две стороны одного и того же явления, неотделимые друг от друга.

Пишу столь уверенно, поскольку сам я лучшую пору своей жизни — восемь лет перед вратами начинавшейся молодости — провел в этом городе. И он остался для меня не точкой на карте, а некоторым пунктом отсчета не слишком счастливой, но богатой событиями биографии.

Игорь Громов-Дранкинъ каждой своей фотографией Петербургского цикла заставляет звенеть потаенные струны моей не в меру чувствительной души.

Хочу отметить, что быть певцом Ленинграда-Петербурга — занятие очень непростое и даже не самое благодарное.

Ведь этот город со дня основания служил натурой для бесчисленных живописцев.

И разумеется, с развитием более доступного и, если можно так выразиться, более оперативного искусства — светописи, то есть фотографии — городские пейзажи Петербурга стали одной из самых излюбленных (как и самых легких, на первый взгляд) тем.

Каюсь, в юности я успел испробовать едва ли не все возможные виды искусств, лишь ко второй половине жизни определив свое место в русле изящной словесности.

В Ленинградский период — длившийся с 1976 по 1985 годы — я в основном занимался живописью.

Сам великий город принуждал взяться за кисть, карандаш или резец. Или за то и другое и третье — сразу. В его глубокой, имманентной художественности, в его наполненности искусствами ежедневные походы в Эрмитаж или Академию художеств счастливо сочетались с самостоятельными опытами. Которые почти никогда не приносили удовлетворения, поскольку стоило обратиться к какой-либо натуре, как становилось очевидным, что до меня это уже фиксировал кто-то другой. Причем казалось важным даже не соотношение талантов — угнетала априорная вторичность всего, за что я ни брался.

Но все-таки свою тему я нашел.

Моим самыми любимыми и удачными объектами стали не храмы, не дворцы и не набережные. И даже не парки.

А… проходные дворы. Да — темные, грязные, восхитительно воняющие кошками Ленинградские колодцы.

Наверное, на выбор повлияло и то, что в те годы я жил в доме №15 по улице Конной — в сердце каменных трущоб Старо-Невского, строившихся для Петербургской нищеты.

Дворы казались отвратительными, но имели невероятную притягательность.

И у меня пошла серия рисунков — карандаш, соус, акварель…

Сейчас тема не покажется из ряда вон выходящей ни для художника, ни для фотографа. Но тогда… Тогда над нами властвовали иные времена. В искусстве — в любом искусстве, от балета до архитектуры! — правил метод социалистического реализма, допускавший лишь один вид противоречия: конфликт хорошего с отличным.

В городском пейзаже общепринятыми считались красоты. Разруха допускалась лишь касательно минувшей войны. А уж смакование проходных дворов — изнанки социалистического города — сразу получило бы ярлык очернительства с тяжкими последствиями для автора.

Я, разумеется, не был профессиональным художником; работы выставлял на некоторых — как бы сейчас сказали, «корпоративных» — выставках. Где не грозила тень идеологической критики и серые дворы шли на ура. Кто-то, помнится, даже заказывал для себя варианты понравившейся акварели.

И вот тогда, еще не задумываясь над терминами, а просто пытаясь преломить мир через свой взгляд, я понял, что имеет право на жизнь направление в искусстве, имя которого составлено вроде бы из взаимно исключающих слов:

ЭСТЕТИКА БЕЗОБРАЗНОГО

Внутренняя гармония, самодостаточность и зрительная экспрессия натуры, не наделенной ни одним из атрибутов безусловного эстетического образца.

Гармония совершенного антисовершенства

— можно сказать и так.

В общем ничего особенно нового мне в голову не пришло. Именно эта гармония антисовершенства побуждала великих художников прошлого живописать всевозможные руины.

Хотя эстетика ленинградских дворов отличается в корне: руины мертвы; время сгладило углы и выветрило запахи, засеяло обломки цветами и привело все к законченному виду. Дворе же — не развалины, а место жительства живых людей, которые, как ни странно, могут существовать в темных каменных сотах.

Вернувшись после учебы в родной город, я сильно тосковал по Ленинграду.

Причем надо признаться, едва ли ни больше всех мучила меня нехватка именно этих, ужасных на сторонний взгляд, проходных дворов.

Которых, — я могу поклясться — нет больше нигде в целом мире. Подобными не может гордиться ни один другой город — ни большой, ни маленький; будь это хоть дочиста вылизанный Таллинн, хоть раскинувшийся одной гигантской помойкой Каир…

Проходные дворы — атрибут. Не просто атрибут… символ Ленинграда-Петербурга. Такой же неотъемлемый, как золотой кораблик Адмиралтейства. Или двусмысленно направленный свиток в бронзовой руке Барклая-де-Толли, стоящего на краю наркоманского скверика перед Казанским собором.

И я не могу передать словами радость и растроганность от нахлынувших воспоминаний, когда я впервые — совершенно случайно — познакомился с работами Игоря Громова-Дранкина.

(Нет, конечно. Слова о «случайности» — простое лукавство. Велик размах Фотолайна, но в общей массе складываются небольшие кружки людей, которых можно назвать близкими… Разумеется, я имею в виду близость не по уровню: с Громовым-Дранкиным вообще мало кто сможет сравниться. И даже не по эстетическим воззрениями — по чему-то трудно уловимому, неосознанно роднящему души и ведущему к взаимному вниманию. Это тонкое ощущение кажется мне самым важным. Хотя если судить объективно, отгородясь от эмоций, то мастера такого масштаба, как Игорь Громов-Дранкинъ, нельзя не выделить даже среди чудовищного разнообразия этого фотосайта. Как нельзя, бродя по изумительно цветущему лугу на холмистой равнине сдобренной перелесками, рано или поздно не увидеть настоящую горную вершину, сияющую над туманной синевой горизонта.)

Открыв для себя Громова-Дранкина, я поразился одновременно и глубине и размаху его творчества.

Но я пишу не детальный обзор; это потребовало бы целой книги.

Я хочу сказать несколько слов только о его Петербурге. Еще точнее, о наиболее близкому моему сердцу — о Петербургских дворах.

Кто-то может удивиться, кто-то упрекнуть в том, что из всех городских пейзажей я ограничиваюсь сомнительной на взгляд эстета темой.

Оппоненту отвечу: парадный Петербург Игоря Громова-Дранкина несравненен. Он завораживает, наполняет душу красотой. Он дарит мне снова мой любимый до слез, хоть и утраченный город. Ракурсы и тональные решения и неожиданные взгляды Игоря Громова-Дранкина поражают даже меня, знавшего Ленинград как свою ладонь и до сих пор шагающего по его улицам в светлых снах.