Темные воды
Самое важное изобретение человечества? А? Что? Какое, нахуй, колесо. Конечно, зеркало. Потомок тёмной воды.
Перед ним скоблишь своё постылое естество. Давишь угри, а они брызжут мутно-желтым салом, воспаляются. Всматриваешься. Смотришь. Смотришь. И поднимается от лодыжек по венам зверь. Извивается бычьим цепнем, печеночным сосальщиком. Живёт в районе солнечного сплетения. Пачкает лимфу своей мочой. Паразитирует на слабостях.
Плохая, порченная кровь запеклась на сухих волосатых ногах. Но поздно снимать вериги. А всего-то хотел простой, честной жизни. Не льстить, не угождать, не прислуживать. Не карабкаться вверх к трухлявым, протухшим вершинам. Но не смог. Не сумел удержаться от ханжества и пошлости. Принял мещанскую мораль и ублюдочную нравственность. Духовные скрепы, традиции, рабство.
Бежишь без оглядки. Обратно, в уютную утробу. Ищешь суррогат материнского чрева. Утрамбовался в колкие рамки определённости. Обвешался чугунными нательными ярлыками. Сам собой оплеванный и изгаженный, рванул было в душ — отмыться, спастись — но ни мочалки, ни мыла, ни воды. Лишь трупный запах из слива. И мерзкий голос с присвистом — «Кайся, кайся, кайся».
Тычешь ватной палочкой в ухо. Усердно ковыряешь. Вытаскиваешь и тянет облизать липкую ржавую серу. Плюешься. А голос не унимается — «Читай только это. Смотри только то. Трахай только тех».
Челночный бег. Десять по десять. Целую жизнь. Туда-сюда. Амплитудные колебания подлости, идиотизма и чванства.
Неумолимое зеркало швыряет в лицо равнодушную правду. Отнекиваешься, брыкаешься. Ты болен. Ты точно болен. С тебя спроса нет.
Остросюжетные, киношные эмоции бродят в душе, разлагаются. Терпкие воспоминания терзают миокард. Вызывают вдруг приливы нелепой сентиментальности. А ведь я когда-то был. А ведь я когда-то мог. Чего ты там мог, жертвенный агнец? Блеять и покорно идти на алтарь?
Мелко трясутся руки — бритву не удержать. Голос кричит — «Твой череп красивей лица!». Подстрекает, сука.
Свет в глазах распахивается веером спектра и от красного к фиолетовому неспешно ползет медведка, волоча за собой ядовитый след. Панцирь маслянисто блестит, нервно подрагивают крылья. Тварь готовится к взлету.
Зато лет пять уже не видишь сны. Маленькие избавления, передышки. Нычки в реальности. Отказано даже в этом.
Скомканной, смятой промокашкой летишь в неудачном броске мимо урны. Ждёшь когда подберут и выкинут. Выброшенный на берег кит. Лишенный предназначения. Обесцеленный, размотивированный, негодный. Зачем тебе теперь мозги? Достаточно и инстинктов. Питайся падалью и живи вечно.
Главное убежать в страну без зеркал. Без взглядов. Без памяти.
Выходишь из ванной решительно, но неумело. Не привык ты так выходить. Собираешь в кулак наигранное мужество и заявляешь жене:
— Я устал. Я ухожу.
Жена облегченно вздыхает. Она устала не меньше.
В конторе подмахиваешь заявление и мчишься на юг, к морю. То ли отдохнуть, то ли утопиться.
Непарный орган
Отмучился и износился апрель. Пришёл май с его праздниками, влюблёнными парочками и короткими ночами. Я снова был один. Острая, болезненная фаза миновала. Своё положение я воспринимал только, как факт. Высота Джомолунгмы 8848 метров — факт. Я снова один — факт. Ничего больше. Сухая констатация. Данность с которой бессмысленно спорить. Нужно принять и идти дальше. Поменять сношенные набойки и двигаться вперёд. Даже если там ничего не ждёт. Имеет значение лишь движение. Иначе стагнация, агония, сумасшествие. И я старался идти. Коряво и неумело, но я шёл.
Месяцем раньше не стало кота. Он умер очень тихо. Так же, как жил. Ясным субботним утром я нашёл его лежащим в углу комнаты. Он смотрел на меня и его глаза светились каким-то всепрощающим пониманием. Вот безгрешная душа. За неполные четыре года никому не причинял зла и никому его не желал. Был неприхотлив и ласков. Прожил простую, непритязательную жизнь. И теперь умирал лёжа на дешёвом линолеуме в углу комнаты съёмной квартиры. Домашний кот, он никогда не видел других животных. Только меланхолично наблюдал из окна за скандальными воронами во дворе. Вполне возможно его доконала тоска.
Он всё смотрел и смотрел на меня. Эти чёртовы глаза явно что-то знали. Знали и понимали больше всех. Очень глубокий последний вздох поставил точку. Так наверное дышат горы.
Странная и ненужная смерть. С людьми так тоже бывает.
Иногда я видел этот бар. Старый. Стены обшиты деревянными панелями. Свет приглушён. За барной стойкой симпатичная добрая девушка. За столиками все кто ушёл из моей жизни. Мужчины и женщины. Те, кого я любил. Нескольких уже нет в живых. Но большинству просто оказалось не по пути со мной. Здесь ещё много свободных мест. Но я знал — к финалу будет аншлаг. Все кто должен здесь быть придут. А я появлюсь последним. Они веселы и разговорчивы, курят и выпивают. Славная музыка разбавляет негромкую речь. Мой кот теперь тоже здесь. Симпатичная добрая барменша кормит его варёной курицей. Я очень хочу присоединиться к ним. Но ещё рано.
Первое время я банально и прозаично кирял. Благо график работы (день — ночь — отсыпной — выходной) позволял скрывать от коллег мою синьку. Пить одному особое и сложное удовольствие. Здесь важен и правильный настрой, и подходящий фон, и способность удержаться от выхода на улицу. Отработав ночную я заходил в магазин. Продавщице я примелькался и она улыбалась мне приветливо-сочувственно. Как инвалиду.
Дома я выгружал добычу. Ноль семь водки, ноль пять коньяка, шесть банок пива, два литра колы и полкило пельменей. Учитывая предыдущую бессонную ночь на два дня мне хватало.
Я принимал душ и завтракал. Включал ноут. Справа от него водка и лимонад, слева — пепельница и сигареты.
Я пробовал бухать под музыку, пробовал в тишине, пробовал под боевики и комедии. Пока не вспомнил детство. Старые сериалы. Вот отличная терапия.
«Детективное агентство «Лунный свет», «Вавилон 5», «Твин Пикс». То, что доктор прописал.
Три недели алкогольного затмения сделали своё дело. Планеты выстроились в ряд. Путь был ясен и прост. Дорога, вымощенная стеклом, вела к закату. И пройти её я был обязан. С крестом на спине. В конце концов это удел каждого разумного индивида Общества Развитого Капитализма. Пройти её и уступить следующему.
«Вавилон 5». Как давно это было. Скоро и из него сделают безвкусную высокобюджетную полнометражку.
Впервые настоящую красоту я распознал в две тысячи третьем году. Тогда я служил в армии. Случилась драка с гордым представителем кавказского народа. Мы оба получили своё. Ему достался перелом носовой перегородки, я довольствовался рассечением под левым глазом. В восемнадцать лет ещё переживаешь за свою внешность. Если не зашивать рана шириной в палец оставит уродливый шрам. Пришлось отправляться в санчасть.
Полночь. В процедурной меня осмотрел дежурный врач. Будем шить.
Серьёзная, чуть холодная и высокомерная медицинская сестра — высокая, стройная женщина, лет тридцати пяти — строго на меня посмотрела.
— Обезболить мы тебя не сможем. Кожа вокруг глаз очень нежная и чувствительная. Придётся потерпеть. Справишься?
А я уже забыл о рассечении потому, что смотрел в её карие пропасти.
— Ложись, — сестра указала на кушетку, а сама встала у изголовья.
Я лёг. Врач с кривой иглой подошёл и ободряюще улыбнулся. Сестра положила свои прохладные ладони на мои виски и начала медленно массировать.
— Расслабься и смотри на меня, — её голос немного потеплел.
Это и была истинная красота. Лучшая анестезия от любой боли. Мгновенный снимок озарения. Откровенное и интимное чувство. Сиюминутный абсолют. Две прохладные ладони. Острая игла. Карие зрачки. И запах больницы.
Напоследок врач сказал:
— Юноша, глаза то у вас два, два уха, две почки, но берегите непарные органы!
Спустя четырнадцать лет окошко тайны приоткрылось вновь. Тогда она ещё была моей женщиной. В её внешности и поведении, в манере речи и жестах сквозила какая-то первобытность. Щепотка дикости и грубости в наш цивилизованный век. Мне нравилось. Я любил за ней наблюдать. То была не моментальная вспышка, как в две тысячи третьем. Её красота осязаемая, бытовая. Красота на каждый день, но от того более близкая и родная. Она не покидала её. Когда та мыла посуду и сушила волосы, когда заправляла постель и курила на балконе, когда выходила из автобуса и делала покупки. Тотальна красота.
В две тысячи третьем умерла Кэтрин Хепбёрн. И Нина Симон. Красота смертна.
В выходной я позвонил хозяйке и попросил разрешения выкинуть её старый диван. Моя бедная спина больше не могла терпеть еженочные пытки. Болело всё: лопатки; поясница; ребра.
В магазине «Мир сна» настырный продавец пытался впарить мне некую чудо-кровать, заменяющую и личного психолога, и жену, и укол феназепама. А судя по лукавому взгляду улыбчивого паренька следующая модель этой фирмы сможет излечивать рак. Из кармана пиджака я вынул небольшую фляжку и демонстративно глотнул коньяка. Продавец смутился и отошёл к конторке. Я мог спокойно прогуляться по рядам белоснежных матрасов. К чёрту кровать, просто возьму матрас по-толще и положу на пол. Разницы никакой. Эстетика в данном случае не моя проблема. Я оплатил покупку и договорился о доставке.
Трудно представить, насколько сложно в наше просвещённое время найти комплект белого постельного белья. Пошлые узоры, цветочки, облака заполонили всё. После четвёртого магазина нервы мои были на пределе. И всё же я с честью выполнил роль покупателя.
В семь вечера привезли матрас. Я застелил его темно-синей простыню, воткнул подушку в наволочку. Оставалось приготовить еду на завтра. Питаться я старался хорошо. По возможности. К тридцати трём годам понимаешь, что своё тело нужно любить и заботиться о нём. Ещё бы объяснить это моему алкоголизму. В пол десятого я рухнул на обновку. Непростое это дело — участвовать в экономической жизни страны. Непростое и бессмысленное. Спина согласна загудела, но на утро была благодарна.
А тем временем мир продолжал пылать. Он горел и сочился кровью, выблёвывая из себя всё новые порции кошмара. Жажда власти, денег и религиозного экстаза выражалась в тротиловом эквиваленте, отливалась в пули, заливалась в баки автомобилей. Люди не хотели покоя. На всех континентах, в столицах и провинции. Естественных причин смерти уже не хватало. Её подстёгивали и торопили, всаживая шпоры в бока. Швыряли в топку человеческие поленья. Какой-то парень в каком-то городе держал транспарант — «Хватит убивать людей, еб***е ублюдки!». Он знал, завтра и его могут вывести из игры. И найти фрагментарно в вагоне метро.
Купить себе пару молчаливых друзей вместе с новым домом и средой обитания проще простого. Посетите зоомагазин. Я стал счастливым обладателем маленького аквариума со всеми прибамбасами (свет, компрессор и т. д.) и двух одинаковых рыбок. Два маленьких неоновых светлячка теперь мерцали в темноте моей конуры, совершая своё бесконечное броуновское движение. Рыбки. Почти одноклеточные. Их жизнь понятна и однозначна. Как лезвие хорошо заточенного ножа. Как точка.
Я дал им имена. Эдмунд-1 и Эдмунд-2. То были рыбки Шрёдингера. В любой момент времени каждая из них была одновременно и Эдмундом Первым и Эдмундом Вторым.
От смерти рыбок отделяло лишь тонкое стекло. Разбей его и они умрут. Точно так же, разбивая границы привычного мира людей, мы убиваем их, даже оставляя в живых.
Рыбки. В этих тварях что хорошо? Умирая, они не смогут смотреть на тебя всепрощающим понимающим взглядом.
Мы здорово умели заводить друг друга. Ночь плавилась, как сыр, а наши игры нагнетали в комнату жар.
— Да в меня уже и втыкать ничего не надо!
Мы смеялись и продолжали. Это уже был не секс. Что-то за гранью, потустороннее, из другой реальности. Мир делился на до и после. Мы выносили себя за скобки и забывали, о том, что придётся вернуться в контекст.
Я лежал сверху и целовал её ключицы, словно дотрагивался до ядра галактики. Эти две косточки казались мне самым уязвимым местом на свете.
Она засыпала. В такие моменты отчаянно хотелось верить. Как жаль, что я никогда не умел себе врать.
Прошло восемь месяцев. Несмотря на санкции, экологические проблемы и социальную несправедливость Эдмунды ещё жили. Я тоже был на плаву. Скрупулёзно, механически точно, я выполнял предначертанное — готовил омлет по рецепту отца.
Зазвонил телефон. На дисплее её имя. Я растеряно огляделся. Неужели она что-то забыла у меня в квартире? Какую-нибудь вещь. Мелкую, но в некоторых моментах совершенно необходимую. Непарный орган забился быстрее. В надежде на то, что забыли меня я потянулся к трубке.
— Алло.
Молчание.
— Говори, раз позвонила. Я слушаю.
— Ой… блин, извини. Номером ошиблась.
Отбой.
Надо бы законодательно запретить бывшим ошибаться номерами. И ввести за это смертную казнь.
Омлет у меня всегда получался что надо. Я впервые за очень долгое время включил телевизор. Хотелось услышать человеческую речь. Диктор новостей с тревожной интонацией что-то говорил. Я прибавил громкость и перестал жевать. Вот и выход. Выход всегда есть. Пусть и неприятный, но всегда.
«…всеобщая мобилизация. Всем военнообязанным надлежит самостоятельно явиться в отдел военного комиссариата по месту жительства для…»
ИНТЕРВЬЮ
— Ты точно знаешь где это? — в очередной раз спросила Анжела. Машина стояла в пробке на одной из центральных улиц столицы. Воздух вокруг буквально гудел от напряжения нервов водителей сотен автомобилей. Кондиционер не справлялся с сорокаградусной жарой, и к тому же в салон просачивался едкий, разламывающий голову, запах горючего, разогретого асфальта и выхлопных газов. В такие минуты Анжела жалела, что пять лет назад уехала из Ростова в погоне за столичной мечтой. Но сейчас больше всего молодую журналистку бесил водитель их съемочной группы Василий Петрович. Ей казалось что он понятия не имеет как добраться до Второй Красноярской. Его презрительное отношение к ней и снисходительная улыбка, которой он отвечал на все вопросы и советы, все бесило молодую женщину. Её раздражало то, что она никак не могла подпортить жизнь пожилому Василию Петровичу, он ей не подчинялся. За не имением лучшего она стала злиться на всю ситуацию в целом.
— Какое мне вообще дело до отставного писаки. Он же вот уже двадцать лет ничего популярного не написал, да и непопулярного тоже. И что на уме у Илюшина? Тоже мне главред. Звезду канала отправить на запись интервью с унылым говнописателем какого-то там пыльного века! — во время монолога Анжела гламурно морщила носик и стильно закатывала глазки. Андрей, совсем молодой оператор, работавший с телезвездой впервые, попытался как-то оправдать Илюшина.
— Леонид Беркер лауреат нобелевской премии шестьдесят четвертого года. Нобелевскими лауреатами в тридцать три года становиться далеко не всякие «говнописатели». Завтра Леониду Ивановичу исполняется восемьдесят, так что Илюшин довольно своевременно вспомнил о нем. Крайнее видеоинтервью у Беркера брали в девяносто первом. В свое время критики называли его «последним из могикан серебряного века» и «эхом Булгакова», а это, Анжела, кое-чего да стоит.
Журналистка повернулась к оператору с переднего сиденья и с гадливой улыбочкой осведомилась:
— И чем же старик заслужил столь лестную похвалу? А премии в те времена раздавали исключительно по политическим соображениям, я знаю. Сванидзе об этом говорил.
— Заслужил тем, что его пьесы были совершенством. Их ставили во всех мировых театрах. Но перестройка сотворила с его поколением что-то ужасное и мало кто смог найти себя в наши дни. И он не смог. — как-то неуверенно проговорил Андрей.
— Значит он слабый и не такой уж талантливый, раз не смог подстроиться под меняющийся мир. — самодовольно закончила Анжела.
Тем временем молчаливый Василий Петрович по каким то улочкам и переулкам вырулил на свободную дорогу и спустя десять минут припарковался около одного из подъездов свежеотреставрированной «сталинки».
— Вторая Красноярская, тринадцать. — с неизменной полуулыбкой пробормотал водитель.
— Неужели! Ждите здесь. — фыркнула девушка и первой выбралась из машины.
На красивом, но каком-то шаблонном лице Анжелы светилась вежливая улыбка. Она умело расточала похвалы Леониду Ивановичу, играя привычную лицемерную роль.
— Дорогой Вы наш, ну куда же вы пропали? Без Вас драматургия до сих пор в коме. Целых двадцать лет мы ждали и надеялись. Как Вам не стыдно, — журналистка игриво погрозила пальчиком писателю, открывшему дверь.
Леонид Иванович Беркер, без пяти минут восьмидесятилетний старик, удивлял своей моложавостью. Она выражалась не во внешности, которая, надо признаться, вполне соответствовала возрасту. Моложавость пожилого писателя проявлялась в его манере держаться, в его осанке и одежде, в его взгляде и речи. Темно-синие джинсы и черная водолазка не только хорошо смотрелись с седым ежиком на голове писателя, но и скидывали десяток лет.
— А вы милочка сильно-то не балабольте. У меня уже не работает орган, так что мне ваш фасад не страшен. Проходите и разуться не забудьте. Тапки в корзине, слева от двери.
Беркер развернулся и прошел в комнату, не глядя на гостей, и Анжела тут же зашептала в ухо Андрею:
— Вот извращенец! Орган у него не работает, я вообще удивлена как у него все остальное работает. Ты готовь камеру и микрофон, а я уж постараюсь вывести этого старика на чистую воду.
Андрей прошел вслед за писателем, а Анжела задержалась перед зеркалом, поправила челку и про себя проговорила:
— Задам я тебе жару, хренов Булгаков!
В зале было чисто убрано, со вкусом, но скромно подобранная мебель соответствовала внешности Леонида Ивановича. Удивляло отсутствие запаха, характерного для жилища стариков и больных. Складывалось ощущение, что квартиру только что проветривали. Хозяин усадил журналистку в кресло напротив себя, поставив на журнальный столик пару бокалов белого вина. Анжела, подозрительно оглядевшись, произнесла:
— Леонид Иванович, пока оператор готовит аппаратуру, я бы хотела уточнить пару вопросов относительно предстоящей беседы, во-первых…
— Можете спрашивать что угодно, я буду отвечать на всё. Напрягаться стану не я от ваших вопросов, а вы от моих ответов, уж это-то я вам обещаю, — старик крякнул и поудобней уселся в кресле. Анжела, немного смутившись после такого начала, тут же вернула себе самообладание и приготовилась к драке. Как и любая молодая особа, испытавшая прелести легкого успеха, замешанного на подвешенном языке, унаследованной от мамы женской хитрости и на половину искусственной сексуальности, девушка была уверена в себе. Её не пугали ни возраст писателя, ни его многочисленные заслуги и звания. Она видела впереди лишь цель, видела ее подсознательно, и стремилась к ее достижению интуитивно. Главным было доказать во что бы то ни стало состоятельность своего образа жизни и состоятельность самой себя как личности. Лицо Леонида Ивановича оставалось невозмутимо, тогда как глаза тонко, иронично улыбались, цепко следя за Анжелой. Девушке явно не хватало опыта общения с взрослыми людьми. За свою недолгую, но стремительную карьеру она не успела познакомиться с действительно стоящими личностями, общаясь лишь с марионетками продюсеров, по сути, такими же как она баловнями судьбы, чьи речи были пропитаны наставлениями пиар-специалистов и полны заученных фраз. И, тем не менее, не отдавая себе отчета, она решилась на схватку с противником, о силах которого даже не догадывалась. Для Анжелы Беркер был своего рода пришельцем из далеких времен. И если и был у неё интерес к старику, то только как к посланнику прошлых эпох, которого она считала почти таким же разумным как пещерных дикарей. Она искренне удивлялась как современный пусть даже и восьмидесятилетний человек, живущий в одно с ней время, может одеваться в вещи явно китайского производства, пусть чистые и опрятные, но совершенно не кошерные. Она наивно полагала, не заметив в квартире писателя плазмы на пол стены, что жизнь проходит мимо старика-извращенца, и уж конечно она была до глубины души возмущена словами Беркера о неработающем органе. Ей-то казалось, что ее сексуальность безраздельно властвует над всем живым миром, от котят до эвкалиптов. Вызов был брошен, и девушка без колебаний приняла его.
— Ну… — протянула девушка, — раз так, дождемся пока Андрей все подготовит и начнем.
Анжела достала из сумочки планшетник и принялась сосредоточенно в нем копаться. Леонид Иванович понимающе улыбнулся краешком губ и мечтательно прикрыл глаза.
— У меня все готово. Анжела, мы можем начинать. — Андрей закончил возиться с камерой и светом и ждал команды от напарницы.
— Леонид, — обратилась к писателю журналистка, — вы готовы? Если вам нужна минутка чтобы собраться с мыслями, не стесняйтесь…
— Вот уж обо мне беспокоится не стоит. Начинайте, а там посмотрим, кому нужно будет мысли в кучу собирать.