Хромосома Христа, или Эликсир Бессмертия

А над городом вечер струится лилово,

Под камнями Стены бьётся сердце Земли…

В этом месте когда-то послы Иеговы

Исполинскую чашу для слёз возвели.

Ирина Мороз

Часть восьмая. Не равный многим

Lato maestroСвободный художник (Лат.)

Глава 1

Ученый, с убедительными выкладками и ссылками на авторов, известных и незнакомых мне специалистов, он говорил теперь сухо и лаконично, только факты и факты, доказательства, статистика, безупречная и безукоризненная аргументация, академическая дотошность, даты, школы, имена, все о смерти, по-русски, с привлечением общепринятых в науке штампов на латыни и греческом, на английском (punctum no return), на немецком, на французском и даже на иврите. Все о смерти. Врач! С клятвой Гиппократа в сердце. Что мы знаем о смерти? Все. Или почти все. Я знаю, что существует ген смерти, что этот ген иссякаем, конечен, что в конце концов приходит время, когда с этого загадочного гена перестает считываться информация, необходимая для поддержания жизни клетки или организма, или популяции организмов, и — все, приходит конец. Конец света, конец существованию, конец всему — бедам и радостям, счастью и страстям, умирает боль и любовь. Смерть — причина многих огорчений, но и освобождение. Человек истаивает, как отгоревшая свеча, как вчерашний снег на ладонях Бога, которые на протяжении жизни грели и ласкали его.

— Ты меня слушаешь? — спросил он, когда я размышляя, задумчиво стал рассматривать свои ногти.

— В самом деле, — сказал я, — смерть не очень приятная штука.

— На свете нет ничего интереснее, — возразил он. — Грань между жизнью и смертью неуловима только на первый взгляд…

Как и вчера ярко светило солнце, стало тепло, я расстегнул даже молнию на куртке, в огромных стеклах его массивных очков отражалась улица, это был маленький черно-белый экран, там все жило, дышало, спешило… Никаких признаков смерти.

— Лучше инсульт, чем инфаркт или язва, — продолжал рассказывать Юра, — прицельный направленный выстрел. Разрыв сосуда должен произойти в ромбе продолговатого мозга. Выстрелить надо точно в дыхательный центр или в турецкое седло, или…

— Выстрелить?

— Лучом лазера по китайскому меридиану, по точке, например, су-ляо. Это не составляет большого труда: она ведь на самом выдающемся месте!

— На каком «самом»?

— На кончике носа. Или по точке шан-син…

— Я знаю, — сказал я, — что самые жизненно-опасные точки находятся в области сердца.

— Да, лин-сюй, жу-чжун, чжоу-жу… Это область левого внутреннего кармана пиджака. Как правило, сюда и кладут пластинку… Защитную металлическую пластинку.

Юра приопустил очки и внимательно посмотрел на меня поверх оправы, словно принимая решение: продолжать свою исповедь или достаточно и того, что сказал.

— Я работаю с точкой хуэй-инь. Это самая надежная точка.

Я выжидательно молчал. Он не удержался:

— Это точка в самом центре промежности, между…

— В самом центре? Но…

Я с недоумением смотрел на него.

— В том то и дело, что с голым человеком справиться проще простого.

— А король-то голый! — воскликнул я.

— Вот именно, — сказал Юра, — голый всегда менее защищен, если не безоружен. Ну, а попасть лучом в промежность — это уже дело техники.

— Представляю себе, — сказал я, — здесь нужна изворотливость и изысканная сноровка… Мне казалось, что c носом все проще.

— Как раз нет. С носом я зачастую оставался «с носом». А вот в сауне или в бассейне, на безлюдном пляже… Мои подопечные любили большей частью проводить свой доcуг в чем мать родила. Вот я и пользовался этой их слабостью…

Он рассказывал мне о способах убийства, как рассказывают сказку о белом бычке.

— Хотя все зависит от задачи: какая смерть тебе нужна — мгновенная или через час, или два, через сутки, или к празднику Святого Петра. В этом и есть профессионализм. Это как попасть в десятку. И совершенно не важно, это клетки мозга, сердца, кишки или крайней плоти: у каждой один и тот же геном, и ему предоставлено право решать: когда и где делать дырку в сосуде!

(Тина, вдруг подумалось мне, никогда бы так подробно об этом не рассказывала. Об убийствах, о смерти. Мне стало любопытно её отношение к смерти. Спрошу при встрече, решил я).

Мы брели по какому-то тенистому малолюдному скверу, неожиданно он остановился и засунул свой кейс между ног.

— Давай я понесу, — предложил я.

— Я сам. На-ка, примерь.

Глава 2

Он вдруг сдернул, как скальп, с головы свои черные с проседью кудри, оказавшиеся ничем иным как обычным париком, и протянул его мне. Я смотрел на его коротко стриженную белую голову, напоминающую матовый стеклянный плафон, едва сдерживая себя от того, чтобы не расхохотаться.

— Держи, — сказал он и расхохотался сам.

Еще бы! На моем месте каждый бы был удивлен. Мы стояли и просто ржали, как кони, хватаясь за животы и корячась от смеха. Я все-таки напялил на голову этот легкий еще теплый шлем из чужих волос, и первым моим желанием было посмотреться то ли в зеркало, то ли в какую-нибудь стекляшку, чтобы увидеть, на кого же я стал похож. Я даже подбежал к стоящему в двух шагах спортивному авто, за рулем которого вальяжно восседала прекрасная брюнетка, и, упав перед ней на колено, заглянул в боковое зеркальце.

— Окей! — проговорила она, улыбаясь и показывая мне свой прекрасный кулачок с оттопыренным вверх большим пальцем. — Ты смотришься очень хорошо! И нажала на акселератор.

Юра тем временем перестал улыбаться, снял очки и своими близорукими глазами уставился на меня, ожидая, когда я, наконец, подойду к нему. Без парика и очков он выглядел совсем чужим и, пожалуй, беспомощным. Он стоял, как слепой в ожидании поводыря. Потом все оказалось до смешного просто. Оказалось, что парик и очки представляют собой некое единое устройство, объединенное тончайшим, незаметным с виду, проводком, который связан с минигенератором СВЧ, пристегнутым к внутренней подкладке его кожаной куртки. Теперь мне стало ясно, почему он не снимает ее, даже когда лежит на диване.

— Не шевелись, — сказал Юра и выждал секунду-другую, пока я осознавал происходящее.

Он подошел почти вплотную и, с той же нерешительностью, как и минуту тому назад, замер, как бы соображая про себя, совершать ли задуманное или повременить.

— Смелее, — поторопил я его, и он согласился:

— Ладно.

Я хотел было взять очки, но Юра, как и в прошлый раз, когда я пытался сдернуть их с него, чтобы заглянуть в глаза, ловко перехватил мою руку и увел в сторону.

— Я сам.

Я только пожал плечами. Он сам водрузил очки на мою переносицу, и только теперь я смог оценить всю полноту той несвободы, которая преследует каждого, очутившегося не в своей тарелке. Я был пойман и взнуздан, как дикий скакун лассо, затягивающимся на шее при любой попытке высвобождения. Невозможно рассказать, какое было первое впечатление от тех красот, вдруг заполнивших мир, в котором я очутился. Сначала я, признаюсь, испытал чувство страха. Оказавшись во власти этих волшебных стекол, я погрузился в мир непередаваемых радужных красок, которые в первый момент меня ошеломили и, конечно же, напугали.

— Поправь, если испытываешь какие-то неудобства.

Этого поправить не мог никто. Тот мир, где я жил до сих пор, тотчас поблек, растворился и умер. Здесь же господствовала безбрежная сказочная пульсирующая стихия световых переливов и волшебный калейдоскоп нежных акварелей. Я понимал, что все дело, так сказать, в шляпе, в Юрином парике и очках, которые и обездвижили меня, послав в глубокий нокаут.

— Сейчас это пройдет, — услышал я его голос, — не волнуйся, это бывает с каждым, кто не подготовлен.

Я повернул голову в его сторону и едва не ослеп. В глаза ударило пламя огня, как из-за внезапно открывшейся заслонки мартеновской печи. Я отшатнулся назад и прикрылся рукой. Как от удара.

— А теперь убери руку и смотри на меня!

Его голос меня успокоил, я медленно отвел руку в сторону, готовый тут же прикрыть глаза. Я никогда не забуду этот миг, я забуду свой первый поцелуй, свой первый прыжок с парашютом, я забуду Париж, Рим и атолл нашего острова, но не этот чудесный миг. Юра сиял и светился, и мерцал, как мерцают в ночи светлячки, фосфоресцировал, как море в теплом ночном сентябре, а вокруг его головы, дрожа и переливаясь красками, сиял золотисто-оранжевый бархатный серп, ясный и нежный, как у всех святых, как у Иисуса Христа, завораживающий нимб. Я стоял, каменный, очарованный этой красотой, и не мог вымолвить ни слова, ни звука. Я не мог даже выдохнуть — у меня перехватило дыхание.

— Я знал, что тебе понравлюсь, — сказал Юра.

Когда он произносил эту фразу, я видел его шевелящиеся толстые, как пиявки, фиолетовые губы и сощурившиеся в улыбке бездонные глаза — два завораживающих и затягивающих тебя колодца, как две манящие пустоты, наполненные магией покоя и неги. Я не мог оторвать от них глаз.

— Дыши, — сказал Юра и снова улыбнулся.

Глава 3

— Здесь очень важно выбрать мишень. Найти жертву не составляет труда, — сказал он. В мире много людей, у которых есть много денег. Как правило, все они больны. Выбирать нужно тех, в ком уверен. И тут не обойтись без моих очков. С их помощью я вижу ауру жертвы, компьютер ее анализирует, я получаю точный диагноз. Если возникают сомнения, я прибегаю к изучению радужки, слюны, мочи, крови, да чего угодно, могу даже выкрасть историю его болезни с тем, чтобы не было никаких ошибок. Само собой разумеется, что нельзя оставлять никаких следов. Я работаю сам, инкогнито, используя совершенные способы коммуникации и расчета со своими сподвижниками. Меня никто никогда не видел, у меня нет друзей и знакомых, нет…

— Как ты можешь взять кровь?

— Я стараюсь без нее обходиться, только раз мне пришлось…

Скарификаты кожи, слюна, волосяная луковица… У меня есть аналитический экспресс-центр. По клеткам луковицы или крови, или любым другим мы проводим анализ ДНК, и я узнаю траекторию дальнейшей жизни своего пациента.

— Траекторию жизни?

— Мы тогда так и не смогли создать лабораторию. Тот пожар…

— Да пожар подпортил нам жизнь, — согласился я.

— Так было суждено, и жалеть об этом смешно. В нашем деле ведь что главное?

— Не укакаться, — нашелся я.

— Верно! Это верно. Так вот, главное — диагностика! Скажем, по радужке глаза… А помнишь, как мы по набуханию митохондрий или по густоте рибосом на ретикулуме определяли живучесть клеток?

— Жизнеспособность.

— Ну да. Ты это помнишь?

Я кивнул: помню, конечно! Такое — не забывается!

— Верный и точный диагноз — это сигнал к действию, начало операции по захвату противника. Как на войне.

— В этом, — сказал я, — я разбираюсь. Мы с Мак Нейлом научились диагностировать рак по состоянию всего лишь одной молекулы.

— Этим сегодня никого не удивишь.

Я был удивлен тем, что он сказал. Нам не просто было этого добиться. А его это не удивляло! Что еще он умел?

— Что такое траектория жизни? Ты меня интригуешь.

— Это наука хитрая, тонкая, прецизионная, — сказал Юра, и, по всей видимости, хотел было ознакомить меня с ее основами.

— Это поиск конца генетического кода? — спросил я.

Мы ведь с Жорой тоже прошли этот путь! Мне было бы жаль, если бы Юра стал наполнять этими скучными подробностями наш разговор. Но он сделал вид, будто не заметил моего вопроса.

— Поиск конца кода, — сказал он, — это начало конца поиска истины…

Теперь я переваривал сказанное.

— Мы с Жорой тоже, — заметил затем я, — долго мучились…

Юра улыбнулся.

— Да, — сказал он, — теперь ясно всем: это просто!

— Да, — сказал я, — вот тогда-то мы с Жорой и вспомнили тебя…

Юра посмотрел на меня и улыбнулся. Он вдруг умолк. И запал его спал. Мы молчали. Но я знал, что у его еще много невысказанного и такого, что уже не вмещается в его голове. И Юра этим тревогам и мыслям давно ищет выход. Кому же рассказывать, как не мне?! Я видел, как думали его глаза: продолжать рассказ?

— Выбирать мишень самое трудное, — сказал я, чтобы сдвинуть его с мертвой точки.

Он кивнул, посмотрел мне в глаза и сказал:

— Трудно промахнуться. Они все отвратительны…

— Все?

— Выбирать легко. У каждого Александра Македонского есть свой Аристотель, но нет такого Цезаря, у которого не было бы своего Брута.

Я подумал и согласно кивнул: нет!

— В окружении толстосума, — продолжал Юра, — есть люди не только обиженные, завидующие ему, но и ненавидящие его. Они без труда сделают для тебя за какие-то тридцать сребреников все, что ты пожелаешь. Чтобы насолить или даже усыпить шефа. Как пса. Двух-трех фраз мне достаточно, чтобы выбрать маршрут следования или вечеринку, или что-то еще, что помогает мне приблизиться к своему объекту. И тут, ты теперь понимаешь, дело не в деньгах…

Я снова кивнул: это ясно!

— От смерти уйти нетрудно, — вдруг произнес Юра.

К чему он это сказал, я так и не понял. Поэтому мы просто молчали…

— Как ты представляешь себе свое будущее? — наконец, спросил я.

Юра поставил чашечку с кофе на стол, облизнул кончиком языка верхнюю губу и произнес:

— Будущее всегда неизвестно. Хотя, знаешь…

Мы даже и предположить тогда не могли, что готовило нам наше будущее. И тут уж Тиночка постаралась! Я уверен! А кто мог так ещё?

Глава 4

Я давно хотел задать ему свой вопрос, упрекнуть что ли:

— Но ты же убиваешь людей?

— Разве они этого не заслуживают? Люди, и только слепой этого не видит, а ты знаешь это не хуже меня: люди — это враги жизни…

Юра взял со стола зажигалку и привычным движением чиркнул по ней, сотворив маленькое чудо — сизый вьюнок.

— И ты не видишь среди них никого, кто мог бы…

— Вижу. Не слепой. Но, знаешь…

Юра пристально посмотрел мне в глаза, затем:

— Они враги всей планеты Земля, — сказал он, любуясь дрожащим пламенем. — Из-за них в этом мире все наши беды. Уже нет признаков цивилизации — вот что страшно! Они ее уничтожили. А ведь здесь только мы, люди, и среди нас я мало встречал таких, кому можно доверить продолжение рода. Неужели ты этого не видишь?

И словно в подтверждение абсолютной безнадежности добиться от людей понимания, он швырнул зажигалку на стол, чтобы пламя ее больше никогда не вспыхнуло.

— Это тебя шокирует? — спросил я.

— Меня трудно шокировать. Я умею брать нервы в кулак. Первое время было, конечно, непросто.

— Только не говори, что ты не мучился угрызениями совести!

— Я всегда готовил себя делать добро.

— И поэтому ты так жесток!

— Не более чем племя твоих сослуживцев, умертвляющих стада экспериментальных животных ради познания какой-то надуманной истины. Чушь собачья! Нельзя познать человека через петуха или крысу, экстраполяция результатов на человека — бред сивой кобылы! Марш Мендельсона или корзина роз по-разному воспринимаются годовалым бычком и невестой.

— Возможно, — согласился я, — но, знаешь, твое, так сказать, творчество киллера…

— Ты не поверишь, — перебил он меня, — но это такой креатив!

— Разве?

Он не ответил.

— Но люди достойны лучшей участи, — сказал я, — и отстреливать их, как бродячих собак…

Он только хмыкнул и ничего не сказал. Затем:

— Тогда живи себе и дальше в стране самодовольных уродов и деланных святош. Можешь и дальше холить и пестовать своих кретинов.

Я продолжал наступать.

— Но люди в большинстве своем добрые, и тупо отстреливать…

— Я не боюсь добрых людей, — сказал тогда Юра, — и всегда был справедливым.

Он был готов еще что-то сказать, но раздумывал. Затем все-таки произнес:

— И мне, повторяю, не нужен отстрел, как акт развлечения, как охота, мне нужна смерть как явление. Для ее изучения я отбираю людей, что похуже.

Его не смущало такое, на мой взгляд, довольно циничное отношение к жизни других.

— Но как можно знать, кто лучше, кто хуже?

— Я — знаю. И еще никогда не ошибся в выборе.

Юра сделал глубокий вдох и затем, глядя мне в глаза, на едином выдохе, чеканя каждое слово, произнес:

— Я вижу всюду заговор богачей, ищущих своей собственной выгоды под именем и предлогом — «для общего блага».

Он по-прежнему смотрел на меня гипнотизирующим взглядом змеи, в ожидании моей реакции на сказанное. Я молчал.

— Это Томас Мор. По-моему, прекрасная формула для оправдания любых телодвижений сытых и жирных, не так ли? Однажды наступил поворотный момент в моей жизни, и тогда я легко смирился…

— Оставим этот спор на потом, — сказал я.

— Какой же тут спор, — сказал он, — правда жизни. И тут уже дело совсем не в деньгах…

Он замолчал, затем:

— Как раз ДНК и является для меня той дичью, которую я уже на протяжении стольких лет выслеживаю.

— У тебя просто нет сердца!

— К счастью, зло имеет свои границы.

Так прошла эта ночь. Жуткая. Ледяная. Полная потного страха.

Глава 5

Я его не узнавал. Таким Юра никогда не был. Каким? — спросил я себя, и ответил: бездушно жестоким! И, пожалуй, ханжой, а заодно и циником. Если ты так легко отбираешь жизни, то мораль всегда найдет себе оправдание в выборе выражений: ты не только жесток и ханжа, и циник, ты, по всей вероятности, и урод. Выродок. Да ты просто животное, овощ, существо без проблеска света в глазах. Сознавать это было ужасно. Я терялся в догадках, и уже не в состоянии был ответить себе: нужен нам такой Юра?

Мы долго спали…

Позавтракав в ресторане, мы вернулись в номер. Он продолжал:

— Однажды, — сказал он, усаживаясь в кресло, — я был приглашен на вскрытие знаменитости и известного богатея. Воспользовавшись тем, что вокруг никого нет, я взглянул на него через свои очки: россыпь родинок на лице, невидимая простым глазом, Козерог (меченный!). Высвеченные полем моего генератора, эти китайские точки еще были живы, и стоило мне уколоть их лучом лазера — он открыл глаза. У каждого человека есть свой знак зодиака, и каждый носит на себе его печать. У каждого есть точки активности жизненной силы… И, скажем так, точки пассивности, точки, воздействуя на которые известным образом, можно не только угрожать жизни того, кто у тебя на прицеле, но и лишить его этой самой жизни. Нужно просто знать…

— Потрясающе! — воскликнул я. — Он открыл глаза и?..

— И я их закрыл. Эти точки, Стрелец, Рак, Весы, Водолей — окна в мир. Через них мы связаны с Небом. Глаз, лицо, ухо, кисть, стопа…

— Я все это знаю, — сказал я.

— Все? Мне понадобились годы…

— Мы тоже дурака не валяли, — сказал я.

— Они — как ставни на окнах: можно дать свет, а можно не дать.

— И никаких следов?

— Никаких. Если надо, я надеваю свои очки и вижу их даже на телеэкране.

— Это ново!

— Кnow how.

— И можно, лишь глядя на телеэкран, убить человека?.. — спросил я.

— И нельзя предъявить обвинение! — сказал он. — Смерть приписывают магнитным бурям, чрезмерной активности солнца или полной луне, а то и параду планет.

Это был рассказ человека, не знавшего сомнений.

Юра был похож на сказочника, решившего меня радовать и развлекать. И я заглотил брошенный мне крючок.

— Но его, твою знаменитость, можно было и оживить?

— Как Лазаря.

Для меня это было откровением. Юра в роли Иисуса мне не был знаком. Я смотрел на него, как на Бога, а он всецело находился во власти собственного величия. Да, это было величественно, и спорить с этим не имело никакого смысла. В этом было его счастье! Не понимаю, зачем я задал совсем дурацкий вопрос:

— И ты потом многократно это проверил?

— Что?

— Что мог оживить?

Юра не ответил, считая мой вопрос некорректным. Он увидел мое замешательство, и мне показалось, что глаза его даже за темными стеклами очков победительно засияли. Было ясно, что он вернул себе положение чудотворца.

— Слушай, а зачем тебе все это? — спросил я.

Он расхохотался мне в глаза. А потом произнес спокойно:

— Я так юн и еще так любопытен!

За окном послышались крики, затем смех. Когда стало тихо, я сказал:

— Ты, наверное, очень одинок.

— Только среди людей.

Так мог утверждать только тот, кто считал себя единственной и последней инстанцией в вопросах жизни и смерти. Мир людей, по всей видимости, стал для него обузой. У меня появились веские основания утверждать это.

— Сегодня, — сказал я, — один уже в поле не воин. Нужен крепкий кулак, команда…

— Рабов…

— Нет, — возразил я, — не рабов, а единомышленников, если хочешь — друзей.

Пришла в голову мысль, что он начисто лишен чувства человеколюбия. И у меня пропало желание отстаивать вескость своих подозрений.

— Как только ты окружаешь себя рабами, тут же сам лишаешься свободы.

С этим я не мог не согласиться.

— У тебя нимб, как у Иисуса Христа.

— Да, — сказал он просто, — я как раз помолился.

Я остановился, взял его за рукав и посмотрел на него.

— Да, — сказал он еще раз и кивнул головой. — Это ничего не значит. Мы меняемся к лучшему, и бывают мгновения, когда ты свят, как Иисус, но лишь мгновения. Большей же частью мы язычники, дикари, и поэтому наша аура напоминает зубчатое колесо, шестеренку, с выбитыми жизнью зубами. Дефект или дефицит… В медицине это назвали бы дефектом ткани? Задача состоит в том, чтобы постоянно избавляться от этих дефектов, лечить их, заполняя пробоины зла добрыми делами и светом, если хочешь — святостью. Латать эти дыры несовершенства. И еще очень важно, чтобы нимб этот оказался не слишком тяжел для твоей головы.

Юра не без гордости, с блеском в глазах и открытой готовностью не упустить ни одной мелочи, стал рассказывать о своих достижениях. Теперь он начал с той самой минуты, когда мы расстались на перроне вокзала, где я обещал ему позвонить, как только устроюсь в Москве и не позвонил, а он ждал, он связывал со мной большие надежды, ведь у нас были общие планы, такие планы, но потом все как-то замерло, просто рухнуло…

— Извини, — сказал я, — но…

— Что ты, брось.

Многое из того, о чем он говорил, я уже знал, но мне нельзя было напоминать ему об этом: он слишком долго ждал такого слушателя, кому мог бы, не опасаясь быть непонятым, не таясь и с мельчайшими подробностями выскрести из себя и разложить на крахмальной скатерти все то, что долгие годы одиночества хранилось в его голове, переполняло все внутренности, въелось в кости и шершавой коркой накипи отложилось на стенках даже самых тончайших сосудов. Он был набит этими знаниями, как сундук бриллиантами. Набит, натоптан, напрессован и заперт. Он был как неразорвавшийся артиллерийский снаряд, ждущий своего часа.

Как бомба!..

Глава 6

Долгое время после моего отъезда в том далеком прошлом он не знал, куда себя девать, чем заняться. Как у каждого честолюбивого молодого ученого, говорил он, у него были надежды и планы добиться успеха, сделать в науке что-нибудь такое, что потрясло бы мир, ну не мир, но хотя бы наше близкое окружение, чтобы ты мог получить признание тех, кто возлагал на тебя надежды, поддерживал твои устремления и хвалил, того же Архипова… Юра сетовал:

— Когда ты уехал, мы просто распались, расползлись по щелям! Было обидно и больно, но я не сдался, закусил удила, ты же знаешь меня! Мы привыкли из подручного материала, скрепок, пудрениц и консервных банок сооружать Вавилонские башни в науке, резать, клеить, строгать, сверлить, паять, создавать невиданные приборы и установки, чтобы удлинить свои руки и озорить глаза… Голь хитра на выдумки, это правда. У меня была красивая идея: сделать открытие — победить рак. Ты же помнишь, тогда была мода на рак, особенности поведения раковой клетки удивляли всех. Мы были восхищены ее жизнеспособностью, неуправляемостью, стремлением к независимости и автономности, ее энергетикой и плодовитостью. Дедифференцировка — это слово ласкало наш слух. Генетика рака — это было красиво и величественно, это был раковый бум. Конференции, симпозиумы, теории, споры до хрипоты. Канцерогенез! Помнишь, как Саня Воеводин с Вовкой Нестеренко кормили крыс капсулами с бензилацетат-о-бензопиреном и были убеждены, что изучение механизма действия канцерогенов — это самые перспективные исследования в экспериментальной онкологии. Потом Саня уехал в Сухуми, где активно занимался онкогенными вирусами и стал ярым приверженцем вирусогенетической теории Зильбера и самым молодым доктором наук в СССР. А вскоре смылся в Америку. Вовка тоже пропал. У меня не было ни папы профессора, ни другой надежной возможности быстро стать доктором наук и смыться, но я знал, что ничем не хуже ни Саньки, ни Вовки, ни Лесика, а в чем-то мои идеи были даже более многообещающими, чем их жалкие потуги. Мне было смешно слышать, когда однажды Лесик, потомственный аристократ, который был для меня непререкаемым авторитетом в науке, однажды прокололся на самом простом — он не мог отличить митохондрии печени крыс от митохондрий амебы! Это было первое потрясение и огромный стимул для дальнейших поисков. Я стал кандидатом наук и пока возился с докторской, мода на рак ушла. Потихоньку открылся железный занавес и у всех проклюнулся интерес к Китаю, Корее, Японии, к нетрадиционной медицине, гомеопатии, фитотерапии. Я тоже увлекся. Мне стало интересно, как, глядя человеку в глаза, можно определить состояние здоровья. Иридодиагностика, пульсовая диагностика, исследования Фоля или Лувсана и т.д., и т. п. На основе реакций отдельных клеток мы разработали биотестеры размером с шариковую ручку. Если помнишь — Ушков бомбил кавитацией инфузорий, изучая их репаративные свойства?

— Он, помню, в основном надувал печенку…

— А потом без зазрения совести громил инфузорий!

— Он такой.

— Инфузории — идеальный биодатчик…

— Это я знаю. Жора со своими ребятами до сих пор широко используют биодатчики для тестирования лекарственных препаратов.

— Вот и я, — сказал Юра, — только для диагностики агрессивности человека. Вот — смотри…

Он вытащил из нагрудного кармана своей куртки зеленый фломастер, затем взял со стола лист бумаги и протянул их мне.

— Напиши что-нибудь.

«Пирамида» — написал я.

— А теперь посмотри сюда, — сказал он, взял у меня фломастер и ткнул мне его торцом под нос, — видишь?

Я увидел бегущую строку и стал читать:

«…меридиан почки, заинтересован меридиан…».

— Все ясно, — сказал Юра, — тебе нужно лечиться.

— Я знаю, — сказал я, — не могу спать…

— Я знаю, — сказал Юра, — я тебя подлечу.

Он улыбнулся и спрятал фломастер в карман:

— Затем к нам пришел «Кирлиан» со своим генератором. Слова «аура», «учитель», «йога», «Восток» каждый день были у нас на устах. Я нуждался в учителе, много читал и пытался, как врач, эти знания применять в жизни. Эгоист чистой воды, как и многие, я хотел познать самого себя. Чтобы стать исключительным! Это так. Не таким, как все. Я хотел победить многих, стать всемогущим. Или святым. Все мы переболели этой болезнью. Я и сейчас…

Глава 7

Юра пересыпал свой рассказ новыми подробностями, не имеющими никакого отношения к тому, что мне было так интересно:

— Пришлось лепить науку из того, что было всегда под рукой. Я разработал проект и сделал пилотный образец своего диагностического аппарата. Это были огромные металлические ящики, напичканные электронными датчиками, полупроводниками, диодами и триодами, ну и всякой необходимой требухой, позволявшей измерять физико-химические, температурные и цветовые характеристики слизистых оболочек, кожи, сердца, мозга, слюны и мочи, и крови, и всего другого, что помогало установить тот или иной диагноз. Ну, ты знаешь требования к методам экспресс-диагностики: нетрудоемкость, быстрота и надежность…

Я знал.

— Ты не поверишь, — говорил он.

Я верил.

— Нужны были деньги, — продолжал он, — которых мне крайне недоставало.

— И ты воровал?

— Все воруют. Ты же помнишь наш первый банк?..

— Первый? У тебя были еще?

Он не ответил.

— Я работал сторожем в детском саду, занимался мануальной терапией, давал частные уроки по биологии абитуриентам. Тогда это был неплохой, как считали, интеллектуальный заработок. Меня подбил на это Ушков. Ты что-нибудь знаешь о нем?

— Жив-здоров, — сказал я, чтобы что-то сказать.

— Он тоже тогда готовил абитуриентов по физике и здорово мне помог в этом деле. Мне было стыдно зарабатывать гроши таким способом, и он помог мне избавиться от комплекса стыда. По капельке, по копеечке, настаивал он, можно насобирать денег и на машину. Он, кажется, и собрал, а я нет. Мне было противно долдонить одно и то же сытым тупым недорослям-обормотам, ни хрена не желавшим знать и засыпавшим за столом, когда я им разжевывал и, как птичка птенцу, вкладывал в желтый ротик сведения о синтезе белка или о победах более приспособленных над более сильными. Знаешь, тогда все это нужно было делать тайком и с оглядкой, вдали от завистливых вездесущих стукачей. Славик был непревзойденным конспиратором. Его считали неплохим преподавателем, к нему стояли толпы болванчиков. Он, говорят, развелся и снова женился, не знаешь? А машину купил?

Я промолчал.

— Ты не поверишь, как было трудно, — повторял и повторял он, но я верил.

Его невозможно было остановить, и я слушал и слушал. Я вспомнил Аню, когда она точно так же исповедовалась передо мной, и понимал, что нельзя отказываться от роли священника. Откажись я, и его бы это здорово разочаровало.

— Когда я купил свою первую машину, «Волгу», серую «Волгу», ну ты должен помнить ее…

Я помнил.

— …я уже не мог жить без руля. Рулить и ехать, куда глаза глядят, и не чувствовать усталости, и знать, что ты обгоняешь время — это одно из самых больших для меня наслаждений. Это как лететь с парашютом над головой. Ты прыгал когда-нибудь с парашютом?

Потом все пересели на иномарки. Где взять столько денег? Мне пришлось очень сильно попотеть, чтобы наскрести на машину. Сколько пришлось хитрить и жульничать, недоедать и недосыпать, унижаться и угрожать, да-да, угрожать самым серьезным образом, запугивать и стращать так, чтобы коленки дрожали. В этом я тоже очень преуспел. Ты не поверишь, но я, я! стал даже воровать. У этого гребанного государства. Я у него отбирал свое, но так как оно моего не отдавало, пришлось красть. Я обходил их законы и брал заработанное, как только мог — выгодные сделки с властями (и конечно, с собственной совестью), подкупы, взятки, шантаж… Я столько обил порогов и преклонил колен, столько набил и окунул в дерьмо сытых харь… Просто жуть. Я прошел хорошую школу выживания, поднаторел в жульничестве, дважды избегал тюрьмы, и, кажется, до сих пор в розыске. Я жил в таком говне, что тебе и не снилось.

— И ты снова взял банк? А помнишь, как мы хотели с тобой?..

— Помню. Когда я купил за какие-то две или три тысячи долларов, все-таки я своего добился, купил подержанный «мерседес», я сутки не вылезал из машины. Я ездил по грязным улицам грязного города, грязной страны, кишащей сором и гнилью, и был горд собой, как Сципион, взявший, наконец, свой Карфаген. Как Цицерон, перешедший свой Рубикон.

— Цезарь.

— Все равно: Цезарь, Циммерман, Цицерон… Хрен один. Важно перейти Рубикон.

Нужно было снова крутиться, как вошь на гребешке, снова горбатиться, чтобы устоять на ногах. Все повторилось: воровство, подкуп, шантаж… Та же грязь, та же вонь… Мир смердел, а я нюхал. И все только ради того, чтобы чувствовать себя водителем, ты только подумай, чтобы быть на привязи у какого-то сраного «мерседеса». Стоп, сказал я себе, стопаньки-стоп! Ты же умный мужик, ты умеешь такое, что другим и не снилось. Ты же филигранный профессионал! Стоп-стоп-стоп!…

Я неделю не выходил из квартиры. И как это часто бывает, на выручку пришел случай. Точно так, как он пришел Ньютону, Пастеру, Наполеону, кому там еще? Подготовленному уму ведь много не надо, нужен намек, жалкая ассоциация… В какой-то старой забытой книжке, серенький детектив, я вычитал, как какой-то убийца дал промашку по цели по причине слезящегося глаза. Пришлось расстаться с кругленькой суммой… Ферма в тихом забытом людьми и Богом уютном местечке у него накрылась, накрылась мечта… У меня же глаза никогда не слезились! И мне тоже нужна была ферма! Ферма, дом, озеро, сад… Ну, хотя бы какой-то пикапчик без скрежета тормозов и ржавеющих крыльев. Меня тут же прошибло потом. Я нашел! Эврика! — хотел крикнуть я и не крикнул. Я просто бросил все и ушел на вокзал, взял билет и уехал, не зная куда, в большой город, в столицу, в Москву. Как я искал первого своего заказчика, я не стану тебе рассказывать. Это было кино! Прошел месяц, может быть, два, я нашел. Первые деньги я получил за какого-то партработника. До сих пор помню его немо распахнутый рот и удивительно удивленный взгляд его глаз. Они не верили в случившееся. Я наблюдал за ним через прицел до тех пор, пока он не рухнул. Я и сейчас вижу эти глаза, этот рыбий рот, хватающий воздух…

Глава 8

— Это были мои первые злые деньги, по тем меркам — огромные деньги и, поскольку я был очень стеснен в средствах, я согласился, не задумываясь. Ты не поверишь, я искал и тебя по Москве, выискивал по площадям и проспектам, и когда нашел, выслеживал и вынюхивал, я таскался за тобой по пятам, как последний ревнивец.

— Зачем?! Ты хотел меня…

— Нет. Мне любопытно было узнать, на кого ты нас променял?

— Променял?

— Конечно! Я был в этом уверен. Я до сих пор…

— И ты хотел меня… кокнуть.

Юра рассмеялся.

— Нет же, нет. Просто я хотел заглянуть тебе в глаза. Но вы с Жорой прекрасно смотрелись вдвоем, как близнецы-братья, и я не захотел мешать вашему альянсу.

— Юр… Ты пытаешься вменить мне чувство вины?

— Оставь! Все забыто! Забудь!..

Такое не забывается, я это точно знал. И приступ амнезии мне не грозил. Но эти запоздалые объяснения бередили мне душу, оставляя в ней только шрамы, но и проливая, конечно, лучик света на прошлое и на нашу правду, если хочешь, — на святость и праведность. К сожалению, ничего не меняя. Поэтому нет нужды поддерживать эту тему, решил я.

— И ты купил себе «БМВ»?

— Я пошел в ресторан и до отвала наелся.

Не знаю, что заставило его доверить мне свои мысли, но он был настолько откровенен, что не стеснялся в таких подробностях, которые большинство людей таят в себе всю свою жизнь.

— Я купил кучу баб… Представляешь меня Казановой?

— Нет.

— У меня был свой гарем. Как у Соломона!

— Да иди ты!..

— Я купил свободу. Это был важный этап в моей жизни. Я обрел независимость, да, я просто летал. Ты же знаешь, как окрыляют большие деньги! Надеюсь, тебе удалось пережить это чувство. И вот что важно: плата за это чудо была такой малой, просто ничтожно малой, такой мизерной… Бац! И все. И все! Я был на седьмом небе. Не скрою — мне доставляла моя работа несказанное удовольствие. Я, что называется, нашел себя, снова открыл себя для себя. Ведь я занимался любимым делом: по-прежнему изучал мир, как ученый, рассматривал его в окуляр. Только это уже был окуляр не микроскопа, а прицела, красивого современного прицела с большими оранжево-фиолетовыми стеклами, сверкающими в лучах улыбнувшегося, наконец, мне вечернего солнца. Или раннего, утреннего. Единственным отличием было то, что я рассматривал теперь уже не опостылевшую мне жизнь, не рибосомы и митохондрии, «гепы» или «тайты», — ты помнишь? — не центриоли и ретикулюм, в общем не застывшую, замершую жизнь каких-то там мертвых клеточек, а живую смерть. Ее величество смерть, начало ее начал. Смотришь в эти радостные синие глаза жизни, затем — тюк, и теперь тебе открываются прелести…

— Юр, — попытался остановить его я, он не слышал.

— … да, ты видишь, как теряется, прерывается жизни нить, на твоих глазах те глаза покрываются поволокой, стекленеют, хотя взгляд еще цепляется за зеленую листву дерева, за край облачка, что куда-то живо спешит…

— Юра!..

— Что? Ты не любишь сентиментальностей?

— При чем тут сентиментальности?

— Да, я любил эти ранние утра, когда…

— Мне больше нравятся вечера, — сказал я.

Я все-таки хотел вернуть Юру на Землю.

— Вскоре деньги уже гонялись за мной, а потом я стал от них убегать. Однажды в жизни приходит время, когда деньги застилают тебе глаза, затыкают уши, набиваются в рот, вяжут, топчут, плетут… Весь мир становится для тебя жилищем зла, преисподней, адом. Они, это правда, не пахнут, и их не бывает много, но их путы не дают тебе воли. Вот тогда и приходит к тебе момент истины: стоп! Нужно дать отпор, крепкий бой этим полчищам серо-зеленой нечисти. Или бежать от них, спасаться. Я бежал…

Юра встал, нашел сигарету, но не прикурил.

Глава 9

— У меня, — продолжал Юра, — появился комплекс вины. Знаешь, совесть замучила. Со всем этим нужно было, как часто говаривал Жора, переспать. Трудно было сделать первый выстрел. Ясное дело, что первая моя жертва преследовала меня днем и ночью долгое время.

Он делился и тем, как ему удалось преодолеть угрызения совести.

— Так вот, трудно было в первый раз лишать жизни ни в чем, на мой взгляд, не повинного человека. И даже если бы он был сильно передо мной виноват, насолил так, что невозможно было бы удержать себя от возмездия, я бы не смог просто взять и убить. Нужно было менять психологию.

Он рассказывал, а я примерял его истории на себя.

— Ты когда-нибудь убивал? — неожиданно спросил он.

Мне сказать было нечего, я не убивал и вдруг почувствовал себя обделенным. И виноватым!..

— Это все равно, что не жил…

Юра произнес эту фразу так зловеще-тихо, что у меня по спине побежали мурашки. Небольшая пауза, вдруг повисшая в темноте, еще больше насторожила меня. Я слышал только стук собственного сердца. Это была логика больного человека, нечеловеческая логика.

— Помог, как я сказал, случай. Меня как раз хорошо пропекли, что называется, залили сала за шкуру. Неустроенность, разочарование, безденежье, семья, дети, все это еще можно было терпеть, но тут свалился на голову этот самый Люлько. Это быдло не давало мне проходу. Стали таскать по прокуратурам, по судам, заели чиновники, ну ты знаешь, как тогда было…

— Знаю. Так все и осталось.

— И я дал себе слово, я поклялся убить. Этого толстого, сытого, наглого, хапугу и держиморду. Ты же знаешь его, сучью харю!

Юра на миг приостановил свой рассказ и, посмотрев на меня, вдруг спросил:

— Тебе это интересно?

Я не успел ответить.

— Все равно, — сказал он, — слушай. Не обязательно убивать президентов, в мире полно и таких, кто достоин твоего мстительного участия.

— Какого участия?

— Да, я мстил. Это был роковой для меня 19.. високосный год.

— Если жаждешь мести, — сказал я, вспомнив китайскую пословицу, — готовь себе могилу.

Он только хмыкнул, чиркнул зажигалкой, но добыть огонька ему не удалось.

— Ты только не думай, что месть напросилась ко мне в любовницы, — сказал он, — совсем нет, мне нужно было поле деятельности, экспериментальный полигон что ли…

И прикурил, наконец, сигарету, которая давно ждала огня, поплясывая с каждым словом на его нижней губе.

— Меня купили за какую-то тыщу советских рублей, — сказал он с нескрываемой неприязнью. — А потом я вошел во вкус. И решил для себя: я построю свой храм!

Он вдруг перешел на Камю.

— Помнишь, мы спорили о «Постороннем»? Воспитание в себе выразительного протеста, взбунтовавшегося человека, восставшего против всей этой рутины, стало для меня святым делом, высокой целью. Я поверил Камю и бросился за ним, хотя он и не призывал к восстанию. Я тогда еще не нашел учителя, не пришел к пониманию Бога, поэтому мои методы были просты и понятны.

— Индивидуальный террор.

— Вендетта? Нет, не кровная месть. Но они выпили у меня столько крови, что я решительно захотел сам стать вампиром. Ты же знаешь, что месть не имеет срока давности. Оставалось только выяснить, каким способом делать кровопускание и кому в первую очередь. Я составил список тех, кто, нуждался в моих услугах. Список, естественно, держал в голове, а вот способ выбрал самый простой и надежный — винтовка. Если рассказать тебе, как я переквалифицировался, сколько ушло нервов и времени на необходимую мимикрию…

— Они же невинные люди!

— Невинных людей не бывает. А этих — не жалко. У них кровь чужой группы.

— Другой, — попытался я уточнить, — другой группы!

— Нет, чужой. В них нет ничего человеческого.

Это была логика людоеда.

Юра на минуту задумался и затем продолжал.

— Ты не поверишь, но я прошел этот путь за каких-то несколько месяцев. Преодоление — вот что важно. К весне я был уже, как огурчик. Мне, собственно, не пришлось менять профессию: прежде я смотрел в окуляр микроскопа, а теперь стал заглядывать в окуляр прицела, разницы — никакой, просто изменился объект исследования. Трудно было пристрелять винтовку, но к весне и это осталось позади. Когда страх уходит, это происходит неожиданно, вдруг, вдруг осознаешь, что ты неуловим, недосягаем, всемогущ и бесстрашен. Это поднимает тебя на новую высоту. Мужает твой дух, у тебя появляется азарт игрока…

— У тебя, наверное, сердце справа, — сказал я.

— Не смотри на меня так, — вдруг сказал он, — я в порядке. Я не нуждаюсь в психоаналитике, и во мне не сидит ген агрессии. А в моих половых хромосомах нет зловещего сочетания x2у.

Юра закинул ногу за ногу, и теперь, не обращая на меня внимания, продолжал: