Бесплатный фрагмент - Гардемарины

АЛЬМА МАТЕР

Барсуков медленно шел по Парковой улице. Справа открывались красоты Екатерининского парка. Красоты были шикарные, но он их игнорировал. Взоры Барсукова были обращены в другую стороны. Он с волнением обозревал здания, в которых прошла его курсантская юность. Вот здесь размещалось командование. Здесь — столовая. Через двор был виден учебный корпус. А в этих зданиях были устроены казармы. Ах! казармы. Память на всю жизнь!

Курсантская рота размещалась в большом длинном помещении, выходившим окнами на Екатерининский парк, романтичный вид которого во все времена года скрашивал курсантам их казарменное существование. Особенно парк был красив и загадочен зимой. По его заснеженным просторам курсанты с удовольствием гоняли на лыжах.

Вдоль помещения, ближе к окнам располагалось два ряда железных двухярусных коек. Когда сто курсантов, отходя ко сну, забирались на эти койки, скрип стоял очень густой. И всегда находился шутник, чтобы скомандовать: «Ре-же! Раз-два!». Или ещё что-либо подобное. Рота ржала.

Напротив коек, вдоль стены тянулась пирамида с карабинами. Оружие было прижато стальными штангами, снабжёнными замками. Ключи от замков находились у дежурного по роте. Во время утреней приборки считалось правильным делом пройтись влажной ветошью на карабину нелюбимого старшины. Пусть потом отдувается перед комроты за ржавчину на личном оружии.

В пространстве между койками и пирамидой ежедневно проходили разные построения: от утреннего осмотра (после зарядки) до вечерней поверки (перед отбоем). На утреннем осмотре старшины придирчиво проверяли чистоту носовых платков, надраенность пуговиц и обуви. Наверное, раз в месяц проводилась проверка на вшивость.

Свободного времени не было. После учебных занятий и самоподготовки курсантов наряжали на разные работы. Чаще всего на разборку руин, которых в послевоенном Пушкине было предостаточно.

Перед вечерней поверкой курсантов ротами выводили на Киквидзе для строевой прогулки. При этом нужно было петь песни. Уж тут народ облегчал душу, выдавая такие попевки, от которых, если прислушаться, вяли бы уши. Повзрослев, на старших курсах курсанты на строевой прогулке исполняли уже более благородные вещи, вплоть до арий из «Травиаты».

В увольнение в город отпускали вечером в субботу и утром в воскресенье. И всё! Правда, на старших курсах можно было пойти в увольнение вечером в среду. Якобы в библиотеку. И так все пять лет обучения. Сплошная казарма. Жизнь под надзором и в постоянных ограничениях. Даже к любимой девушке не сходишь, когда захочется, хотя самоволку, конечно, никто не отменял.

Барсуков посчитал всё это жёсткое спартанство хитрым психологическим ходом, чтобы будущая суровая флотская служба не показалась бы юным офицерам слишком суровой.

Действительно, только что была унылая казарма и муштровка, и постоянная регламентация. И вот он выпуск. И вдруг — свобода, иди куда хочешь. И золотые погон. И делай, что хочешь. И денежное содержание. Это же счастье. Ну, а вахты, походы, учения? Это ерунда. Это ж романтика!

Кораблей после войны начали производить всё больше и больше, и флоту стало не хватать инженеров-эксплуатационников, которых выпускало Высшее военно-морское инженерное училище им. Дзержинского. Располагалось училище в Ленинграде в здании Адмиралтейства.

Поэтому морские начальники и решили основать в Пушкине под Ленинградом еще одно высшее военно-морское училище, подобное Дзержинке. Решили и основали в 1948 году 2-е Высшее военно- морское инженерное училище (в последствии им. Ленина с памятником Ленину на плацу), курсантом которого в 1952 году и стал Лёшка Барсуков.

Первым начальником 2-го ВВМИУ был назначен капитан 1 ранга Д. Г. Жмакин (с 27 января 1951 года — контр-адмирал) — боевой подводник, которому довелось и в тюрьме посидеть, и на суше повоевать. К концу войны он принимал участие в охране северных конвоев.

Формально оба училища были идентичны. В реальности же второму училищу было ох как далеко до Дзержинки.

Во-первых, традиции. Как никак ленинградскому училищу было 175 лет. Многие считают, что его под именем «Училище корабельной архитектуры» основал в 1778 году император Павел Первый. Понятно, что к нашему времени училище накопило кучу традиций.

А у пушкинского училища какие могли быть традиции, когда оно только, что родилось? Правда одна традиция вскоре всё же завелась, да и то с подачи дзержинцев. Выпускники 2-го ВВМИУ перед выпускным балом стали надраивать асидолом до блеска половой член Геракла, бронзовая статуя которого стояла на правом пилоне Камероновой галереи в Екатерининском парке (дзержинцы по этому же случаю надраивали яйца коню Медного всадника).

Во-вторых, — место обитания. Дзержинцы несколько десятилетий были хозяевами уникального здания. Таким зданием являлось Адмиралтейство.

Ленинцы же проживали в полуразрушенных войной бывших казармах Лейб-гвардии 4-го стрелкового Императорской фамилии полка. Кстати, там же раньше размещался и Александровский кадетский корпус, в котором, как гласит мемориальная доска на стене здания, воспитывались будущие адмиралы: Авелан К. Ф., Попов А. А., Римский-Корсаков В. А., Лихачёв Н. М., Чухнов Г. П.

И преподаватели в Питере были сплоить профессора. В Пушкине же с этим делом было немного пожиже. Так, например, высшую математику преподавал ленинским курсантам подполковник Боголюбов. Курсанты его жутко боялись. На экзаменах он был строг. А предмет преподносил, скорее всего, формально, поскольку обучаемые с трудом разбирались в интегралах, а особенно в двойных.

И сами дзержинцы интеллектуально превосходили ленинцев. И понятно почему. Конкурс в Дзержинке был намного выше, чем во 2-м ВВМИУ, поэтому слабые выпускники средней школы (как и Барсуков) в Дзержинку не лезли, предпочитая ей училище в Пушкине.

Ленинцы вовсю завидовали дзержинцам, завидовали и подражали, а те покровительственно относились к своим товарищам из Пушкина и наставляли последних как нужно жить.

Лёшка особенно переживал из-за превосходства дзержинцев во всём.. Оба училища тесно сотрудничали друг с другом. И всегда, что в шлюпочных гонках, что в звёздном заплыв, что в конкурсе талантов дзержинцы были впереди.

И девушки на танцевальные вечера в Дзержинку валом валили, а в Пушкин если и ехали, то отнюдь не первые красавицы. Всё же на поезде нужно было тащится туда и обратно. А в те времена паровики между Павловском и Ленинградом ходили не очень часто.

Барсуков страстно желал, чтобы пушкинцы. в конце концов, возвысились бы над дзержинцами и доказали бы, что и они ребята тоже не промах. Он желал, желал и дожелался до того, что его желание исполнилось. Правда, не сразу, а через несколько десятков лет и в очень искажённом варианте.

В 1998 оба училища слились. Курсантов из Адмиралтейства перевели в Пушкин. Власти посчитали, что обретаться курсантам в Адмиралтействе — это слишком жирно. Новое учебное образование стало называться Военно-морским инженерным институтом. После присоединения к нему петергофского Военно-морского института радиоэлектроники им. Попова название ему придумали более весомое: Военно-морской политехнический институт.

Раз институт, то, понятно, что о казарме и речи не было. Только в начале обучения курсанты располагались при училище, а уже со второго курса они жили «на воле» (в курсантском общежитии), получая денежное довольствие в зависимости от успехов в науках.

Бывая в Пушкине, Барсуков обязательно приходил на Кадетский бульвар и прогуливался вдоль здания бывшего Александровского кадетского корпуса.

Мимо дефилировали юноши с портфелями и в военно-морской форме. Сразу было видно, что они не попробовали по настоящему ни шагистики, ни караульной службы, ни террора старшин. Этакие вольные слушатели в очках.

«Наверное, им будет трудно на флоте, — подумал Барсуков, — не то, что нам, закалённым и натренированным», Всё испробовавшим и ко всему привыкшим.

.И в памяти всплыло:

«Рота! Становись!» Секунды и все уже в строю.

«Равняйсь!..Смирно!» И вот уже образовался четкий прямоугольник.

«Шагом… марш! Раз… раз… раз… Запевай!» И на всю улицу понеслась курсантская попевка:

«Разгорается над нами утро вешнее.

Золотятся листья в Катькином саду.

Выбегаем на зарядку мы по-прежнему,

Со старшинами ругаясь на ходу…»

Господи, как будто всё это было только вчера.

А вот уже и жизнь пролетела.

Жизнь пролетела, а Катькиному саду, в смысле Екатерининскому парку, хоть бы что. Он стал ещё прекраснее, чем во времена курсантской юности Барсукова. И это — правильно!

Правильно-то, правильно. Только жаль. что покинула парк муза Очарование. Рассеялась аура таинственности и благородства. которую щедро источали живописные сооружения, выразительные скульптуры, обрамлённые роскошной зеленью дерев и кустарников. На ауру работало всё, вплоть до металлических парковых скамеек времён Пушкина. И вот ауры не стало.

Произошло это от того. что порк стал очень людным. Многочисленные автобусы подвозят к парку тысячи туристов. которые шумными группками заполняют аллеи парка. Какая уж здесь таинственность?

И тем не менее Екатерининский парк — это шедевр. который стоит обозреть, чтобы навсегда в душе осталась память о чем-то прекрасном и возвышенном.

ЗАГАДОЧНАЯ ПРОИЗВОДНАЯ

В увольнении, перед девушками, курсанты действительно выглядели как благородные гардемарины. Надраенные, наглаженные, наодеколоненные юноши — чистые, здоровые, обходительные, они всегда высоко котировались в девчачьей среде. Но это в увольнении. В стенах же училища курсанты были рабочей скотинкой. Чем только они не занимались? Да всем! От земляных работ до выполнения художественно лепнины. От планировки до наладки устанавливаемого в лабораториях оборудования. я

В Пушкине почти каждое старинное здание — архитектурный шедевр. Вот и училище размещалось в таком шедевре, а именно в бывших казармах 4-го стрелкового полка, к созданию которых приложили руку такие мастера архитектуры как Кваренги и Стасов (в настоящее время эти здания — памятники местного значения).

Молодцы наши цари: они не только дворцы красивые строили, но и подсобные сооружения типа конюшен, складов, казарм возводили под стать дворцам.

Полковые строения стрелков занимали целый квартал, но только казармы, выходившие на Киквидзе (ныне Кадетский бульвар) были пригодны для жилья. Именно там и размещались курсанты первых наборов. Остальные же здания военного городка были сильно разрушены при наступлении советских войск в 1944 году.

У курсантов не было свободного времени. В положенное по распорядку дня свободное время они привлекались либо к разборке развалин, чтобы очистить площадки для строительства, либо для восстановления разрушенных блоков, либо для их возведения вновь.

Кроме этого курсанты занимались разгрузкой и установкой оборудования, уборкой корнеплодов, капусты, картофеля для нужд училища, ну а зимой — постоянная борьба со снегом на обширных пространствах городка.

Их руки привыкли и к лопатам, и к ломам, и к вилам. Да и к постоянному труду привыкли. Только не могли никак привыкнуть к такой работе как выгрузка угля из железнодорожных вагонов. Эта трудовая операция всегда проводилась ночью (чтобы не отрывать курсантов от учебного процесса). Здесь проявлялся чистый наивняк: разве будут курсанты после бессонной ночи грызть научный гранит?

Зима еще не наступила, а отопительный сезон уже начался. На станцию Детское Село пришел в адрес училища пульман с углём. Сразу же после самоподготовки дежурный взвод был кинут на разгрузку вагона.

Проходя мимо Гастронома, дежурный взвод стопорнул и прилично отоварился водкой. Когда курсанты прибыли на станцию, то первым делом решили отметить начало трудового процесса. Как Лешка Барсуков не отговаривал товарищей воздержаться от употребления спиртного до окончания разгрузки, те ни в какую. Молодые, жизнью не наученные!

Конечно, после приёма водки разгрузка угля пошла медленно и сикось накось. Копались долго и безалаберно, на все-таки к трём ночи очистили вагон от груза.

Поскольку сваливали уголь абы как, то после окончания разгрузки пришлось откидывать его, как того требовали железнодорожные правила, на метр от рельсов. К четырем работу всё-таки закончили. Вот сейчас бы и рвануть по пол стаканчика, но увы.

Добравшись до казармы, все рухнули на койки. А тут и подъём. После завтрака дежурный взвод, измотанный, полусонный устроился вместе со всем потоком слушать лекцию по высшей математике.

Но если все сосредоточенно внимали тому, как подполковник Боголюбов, кандидат математических наук. объяснял геометрический и физический смысл первой производной, то дежурный взвод, уронив головы на столы, крепко спал.

— Что это с ними? — удивился лектор

— Они уголь всю ночь разгружали, — ответил дежурный.

— Ну, тогда пусть спят. Все равно им ничего не усвоить.

В разгар лекции дверь отворилась и в аудиторию вошёл начальник училища. Он имел такую привычку внезапно посещать лекции преподавателей.

— Встать! Смирно!

Курсанты вскочили. Даже некоторые сони очнулись и поднялись со своих мест, хотя основная масса ночных грузчиков продолжала спать.

— Товарищ адмирал! На первом курсе читается лекция по высшей математике. Ведет занятие подполковник Боголюбов..

Адмирал повернулся к народу:

— Здравствуйте, товарищи курсанты!

Курсанты ответили.

— А что там за головы валяются? — удивился адмирал.

Подполковник объяснил. Очевидно, адмирал был в духе. Хотя при чём здесь дух? Боевой мореман, он прекрасно знал. что такое бессонная ночь. Он благосклонно махнул рукой:

— Пусть спят. Только проследите, чтобы они потом проштудировали пропущенный материал.

Лешка Барсуков не проштудировал, поленился, и вот он эффект бутерброда. На экзамене по математики он вытащил билет, где первым вопросом значилось: «Геометрический и физический смысл первой производной». Хорошо зная ответы на второй и третий вопросы, Лешка все-таки избежал двойки, но осадок остался.

Барсуков успешно шествовал по жизни и незнание сути производной никак не влияло на его мироощущение, но тут в средней школе в программу алгебры ввели элементы высшей математики. Однажды сын обратился к нему за помощью: «Папа, помоги мне разобраться с физическим смыслом производной».

«Так, — подумал Барсуков. — А говорят, что бомба два раза в одну воронку не падает». А вслух промямлил: «Мне сейчас некогда. Деловое свидание, Мы с тобой производной вечерком займемся».

В читальном зале библиотеки Барсуков детально разобрался с производными и вечером передал полученные знания сыну, заключив свой урок словами:

— Таким образом, в геометрическом смысле производная это тангенс угла, образованного касательной к кривой в данной точке и осью X, а в физическом смысле производная является скоростью изменения функции в данной точке. Все очень просто.

— Что же здесь простого, — вмешалась жена Барсукова, филолог по образованию, — сплошная абракадабра.

— Вам, гуманитариям, этого во век не понять.

Сын заинтересовался:

— А почему не понять? Они же образованные. Разные науки изучали.

— Дело в том, что все эти философии, истории, филологии и тому подобное — это вовсе не науки, а так, беллетристика.

После этого разговора сын Барсукова, мечтавший об Университете, твердо решил стать инженером. Было это в тот период, когда общество еще не запало на менеджеров, юристов, экономистов, когда врачи, опережая Запад, разрабатывали новые методики борьбы с тяжёлыми недугами, когда инженеры создавали невиданные ранее двигатели, когда учёные открывали новые закономерности окружающего мира.

И не знал парень, что ждут его лихие времена. Чёрт возьми! Гитлер псих-псих, а угадал, что СССР — это колосс на глиняных ногах. Пришло время и колосс распался. Россия впала в дикость: встали заводы, распались колхозы, армия и флот скукожились, наука и образование были посажены нп голодный паёк. Народ обнищал.

В девяностые Барсуков пытался понять, кто же виноват в том что Россия погрузилась в помойную яму. Пытался и не смог, хотя и знал физический смысл первой производной.

Да и многие не могли. Конечно, товарищ Сталин смог бы разобраться, но, где он был, товарищ Сталин?

бЕЗ ШПОРЫ

Курсанты-морячки ненавидели экзаменационные двойки лютой ненавистью. А как же!!! Вместо отпуска курсач, получивший два шара, оставался в училище для повторного экзамена. А это, ох, как горестно! Горестно, не горестно, а плохих оценок было не избежать. За сессию любая учебная группа нахватывала от пяти до десяти, а то и более, гадких неудов. Но была в училище одна уникальная команда, которая преодолевала сессию за сессией без единой «пары».

Так стало получаться после того как эта команда вдрызг провалила свою первую сессию, получив только по высшей математике семь неудовлетворительных оценок. Среди неудачников был и Эдька Шонс, элегантный, стройный брюнет, родом из Ленинграда.

В пику своей элегантной внешности имел Шонс простецкую фамилию, русскую по форме, украинскую по содержанию — Панчохин. Но ни по фамилии, ни по имени товарищи его не называли. Для всех он был Шонс, а наиболее начитанные называли его даже Тилли Шонсом. Прозвище приползло за Панчохиным с гражданки, где этот видный юноша верховодил в небольшой подростковой группке.

Подростки конечно же проказничали. Главной их проказой являлось проникновение в один из закрытых на ночь пивных ларьков, которых в городе было очень много. Проникновение обеспечивал Шонс. Он обладал способностью открывать любые замки с помощью простеньких отмычек. Дополнительно к отмычкам он имел связку разнообразных ключей.

В ларьке пацаны при свете свечи устраивали пир. Гранёные кружки наполнялись пивом, из ларя обитого железом извлекались бутерброды и конфеты, распечатывалась коробка «Казбека». После пиршества все приводилось в исходное состояние, ларек запирался на замок, и ларечница, прибывавшая утром в свою голубую будку, даже не замечала, что за ночь её припасы слегка уменьшились.

Шонс выглядел старше своих семнадцати. У него была девушка, которая с нетерпением ожидала приезда морячка в отпуск. Ждали Шонса и его приятели, которые готовили ему шикарный прием. И вот вместо встреч и приемов пришлось ему сидеть в училище и вновь зубрить теоремы, выводы, формулы.

Шонс готовился к переэкзаменовке по математике и одновременно прикидывал, как, каким образом избежать в будущем неудач на экзаменах. Прикидывал, прикидывал и не в пустую. Выстроилась в его голове не сложная, но специфическая схемка, в которой важную роль играло его искусство быстро и непринужденно вскрывать несложные замки.

Технологически придумка Шонса выглядела следующим образом. Перед подготовкой к очередному экзамену Шонс с двумя корешами совершал в послеотбойное время вояж на кафедру, по предмету которой и должна была состояться экзаменовка.

Отмычкой или ключом отмыкал Шонс дверь преподавательской, затем отмыкал стол преподавателя-экзаменатора и извлекал из ящика стола конверт с экзаменационными билетами, которые тут же (кроме билетов с первого по десятый) подвергались краплению. На билетах с 11-го по 20-ый тонким стержнем пробивалась точка в предложении «Билет № X.». Пробой выглядел естественно. Как дефект машинописи. Остальные десять билетов метились незаметным для непосвященного штришком. Билеты с 1-го по десятый оставались незапятнанными.

Учебная группа делилась на три подгруппы. Первая долбила вопросы первых десяти билетов и тянула на экзамене не крапленые билеты, вторая осваивала билеты с одиннадцатого по двадцатый и выбирала билеты с точкой, ну а штришки на билетах высматривали представители третьей подгруппы, которые здорово разбирались в вопросах, предложенных в билетах от 21-го до 30-го.

Согласитесь, что освоить за три дня вопросы 10 билетов неизмеримо легче, чем справиться с тридцатью билетами. Да любому недоумку это по плечу! Однако был в этой замечательной группе один удивительный тупарь, который по сложным дисциплинам и десять-то билетов осилить не мог. Именно для него умыкал Шонс один билет, вопросы которого успешно усваивался дундуком. Ну, а дальше элементарно: на экзамене вместо номера вытащенного билета назывался номер украденного, который вначале покоился под форменкой на груди дундука, а затем, при первом же удобном случае, извлекался на свет божий. И все-таки этой бездари Шонсова помощь не помогла. На третьем курсе, когда пошли профильные и сопутствующие им дисциплины, когда Шонс и его однокашники стали изучать их по серьезному, без дураков, дундука отчислили за неуспеваемость.

Несмотря на разницу в два курса, Барсуков был с Шонсом на дружеской ноге. Салагу Лёшку сближало с предприимчивым брюнетом общее увлечение. Они, вместе с еще двадцатью пятью энтузиастами, второй год (в рамках НОК) строили действующую, радиоуправляемую модель линейного крейсера «Ленинград».

Моделисты уважали Лешку. Как бывший станочник он выполнял все работы по металлу: вытачивал детали мачт, орудийные стволы, шпили, выпиливал различные фасонные детали.

В день спуска не воду «Ленинграда» на берега большого прямоугольного бассейна высыпало все училище. Вода в бассейне предназначалась для прокачки конденсатора лабораторной паротурбинной установки, которую только что вывели из рабочего режима. Поэтому нагретая вода в бассейне была теплее осеннего воздуха и слегка парила. Когда крейсер с включенными ходовыми огнями, в блеске прожекторов, ведя огонь из орудий главного калибра, двинулся сквозь легкую дымку от одного берега к противоположному, аплодисменты и ликующие крики «ура» разнеслись далеко окрест. Сильнее всех выражали свои чувства создатели модели.

Кстати, бассейн использовался не только для технических нужд. При необходимости он становился орудием наказания. В него «макали» в одежде курсанта, чем-то огорчившего своих товарищей, например, поведавшего ложную информацию.

Барсуков учился не очень блестяще. Сказывалась недостаточная подготовка, полученная им в вечерней школе рабочей молодежи. Перед каждым экзаменом он жутко мандражил. Зная с какой легкостью сдает экзамены Шонс и его компания, Лешка однажды попробовал выведать у него секрет этой легкости. Шонс усмехнулся и уклончиво изрек: «Я бы мог осветить проблему, но тебе это не поможет, поэтому воздержусь»

Народ осознавал, что бездвоечная группа проворачивает на экзаменах какую-то загадочную махинацию. Многие стремились выведать тайну умников, но напрасно: те только смеялись в ответ и советовали больше полагаться на голову, а не на чугунную задницу. Так они ответствовали, потому что железно поклялись: вплоть до сдачи последнего экзамена о плутовской технологии никому ни слова.

Когда они давали такой обет, то представляли, что до последнего экзамена вечность. Но годы пролетели быстро. И вот уже сдан последний экзамен. И вот уже поезд мчит мичманов-выпускников к Черному морю на преддипломную стажировку. Настроение у курсантов было отменное. Закончились постылые лекции, пришел конец пятилетнему казарменному существованию. Впереди два месяца морского ничего не делания, затем написание дипломного проекта, защита его и вот они золотые погоны, и вот он заветный ромбик.. Юноши под звон стаканов безмерно радовались такому раскладу.

Преждевременно-то слишком радоваться не стоит. Судьба — дама хмурая, ликование не в её вкусе. В жизни, а тем более морской, все может случится не так как первоначально предполагается.

Севастополь встретил выпускников ярким солнышком. В Северной бухте, как на празднике, стояли красивые корабли Черноморского флота. На один из них, а именно на линкор «Новороссийск» и были расписаны наши стажеры. Стояла теплая осень 1955 года.

Ребятам жутко повезло. За несколько часов до взрыва линкора они, закончив стажировку, покинули борт «Новороссийска».

РОМАНТИКА

Кто видел в море корабли

не на конфетном фантике

Кого стригут. как нвс стриги,

тому не до романтики.

Флотский фольклор

Лёшка Барсуков очень хотел научиться плясать. И не вообще дрыгать ногами, а лихо отбивать чечётку флотского «Яблочка». Училище имело большой танцевальный ансамбль, куда и записался первокурсник Барсуков, чтобы удовлетворить свои балетные запросы.

Оказалось, что бить чечётку это не так-то просто. У Лешки заплетались ноги, они не успевали за музыкой и, вообще, как плясун он был никакой. И, тем не менее, руководитель ансамбля включил его в состав танцоров, которые в предстоящем праздничном концерте исполнят массовую матросскую пляску.

Конечно, не в основной состав, а в кордебалет. Так высокопарно называл руководитель ансамбля новичков и неумёх, располагавшихся большой дугой на заднике сцены и призванных создать массовость и обеспечить поддержку танцорам.

Кордебалет хлопал в ладоши, притопывал, а в финале делал выпад вперед, выбрасывал правую руку и орал: «Ха-а-а!». Только это «ха» и получалось у Лешки. Поняв, что танцора из него не получится, он покинул ансамбль, чтобы заняться другим видом искусства.

Разных кружков, студий, коллективов в училище было много. Но ни хор, ни театральная студия, ни кружок по изучению архитектуры Ленинграда его не привлекли, а подался он а поэтическую студию.

Руководил студией известный ленинградский поэт. Он часто сетовал на то, что студия не пользуется популярностью, что студийцев очень мало, что для морского контингента это неестественно. Для популяризации кружка он проводил поэтические вечера, выставки стихотворных книжных новинок, то есть. старался. Но курсанты как-то не зажигались.

Для поднятия авторитета студии её руководитель предложил руководству училища провести среди курсантов конкурс на лучшее стихотворение. Руководство прислушалось к мнению поэта. Поэтическое состязание было объявлено. За первые три места назначили очень щедрые премии.

Лешка любил поэзию. За это он был благодарен своей школьной учительнице по литературе и русскому языку Зинаиде Яковлевне Раз, которая, защитив кандидатскую, а затем и докторскую диссертации долгие годы возглавлял кафедру педагогики а институте им. Герцена.

Однако, при большой любви к поэзии Лёшка стихи о море не особенно привечал. И вот почему. Стихи, которые сочиняли моряки, (поэтические дилетанты, конечно), были, с морской тачки зрения, правильные, но какие-то скучные, однообразные с очевидными, избитыми рифмами типа туман-капитан, тросы-матросы, океан-ураган и т. п. Стихотворения же дипломированных поэтов (не моряков, конечно) о море — это яркие вещи, но неправильные и в большинстве случаев поверхностные, так как поэты не в курсе флотской жизни, не знали особенностей моряцкого обихода.. Этим грешили поэты в прошлом, грешат и теперь.

Например, у Н. Ивановой:

«На мачте наш трехцветный флаг. На палубе стоит моряк…»

Поэтесса явно не знает, что государственный флаг поднимается на грот-стеньге (на мачте) только перед вступлением корабля в бо, при этом моряки на палубе не стоят, а находятся на боевых постах. На гражданских судах государственный флаг носится на кормовом или носовом флагштоке.

Или у В. Высоцкого о пароходе:

«Был шторм. Канаты рвали кожу с рук, И якорная цепь визжала чёртом…»

Ярко, конечно, но при шторме и канаты, и тросы, и якорная цепь обездвижены.

Или у С. Есенина:

«Корабли плывут в Константинополь…». Известно, что корабли не плавают, а ходят («В даль голубую все ушли корабли…».

Или у Ю. Данцигера;

«Якорь поднят, вымпел алый Реет на флагштоке…»

На флагштоке может реять либо флаг, либо гюйс. Вымпел реет на грот-стеньге.

Подобные примеры можно приводить и приводить, но хватит, а то ещё в снобизме обвинят. Хорошо, что цивильная публика не замечает эти ляпы, но морякам они не по нутру.

Лешка решил принять участие в объявленном в училище конкурсе на лучшее стихотворение на тему: «Морская романтика + патриотизм», но ради шутки сочинил он не нормальное стихотворение, а пародию на непрофессиональный стих о море:

Лобзал взволнованный прибой

Причал соленою губой.

А меж снастей струился бриз,

Как неожиданный каприз.

На кранцах боцман-горлопан

Вымбовкой осаждал туман.

Чтоб боцманский не слышать мат,

Забрался юнга в свой шпигат.

Он вместо девушки под бок

Подсунул комингса моток.

А на ревун, чтобы не выл,

Хороший пиллерс положил

Протер по утру правый глаз.

На стеньге поднят жвака-галс.

А на флагштоке — флаг «покой»

Укрылся юнга с головой.

Еще не время склянки бить.

Минеры шли торпеду мыть

Метался в трюме кочегар:

Куда-то делся мятый пар.

Лишь у рогатых тишь и гладь:

Заткнули пушки и в кровать.

Как рында полдень отобьёт,

Пойдут на гафель пить компот.

Бакланы кружат над кормой.

Утих взволнованный прибой.

На дембель можно болт забить

И вечно Родине служить.

Удивительно, но Лешкина поделка заняла третье место

.

На призовые деньги он в букинистическом магазине на Литейном купил сборник стихов Гумилева. Купил из-за стихотворного цикла «Капитаны», стихи которого ему очень нравились. Сидя в трамвае, Барсуков наслаждался романтической поэзией. Когда он дошел до:

«…Или, бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвёт пистолет,

Так, что сыпется золото с кружев,

С розоватых брабантских манжет…»,

то понял, что такое ему никогда не написать, что с поэзией нужно завязывать и переключиться на что-либо более прагматичное.

Он переключился на роман с интригующим названием «Запах гниющих водорослей».

БРАВО, ТЁТЯ ТАНЯ!

Не знаю, как сейчас, при демократах, но при коммунистах на кораблях не воровали. Кроме артиллерийских погребов, рубки секретчика и кладовой мокрой провизии (там хранился спирт), все остальные корабельные помещения, шкафы, рундуки замков не имели. Не только в кубриках, на и в офицерских каютах все было открыто. А когда приборщики кают находили на палубе выроненные тем или иным офицером деньги или документы, они непременно оповещали об этом их хозяина.

Прибывавших из учебки салаг встречал на корабле боцман. Он первым делом знакомил молодых с кораблем. Показывал где, что и как. После такой поучительной экскурсии боцман собирал новичков на баке и проводил с ними разъяснительную беседу. Молодежь слушала и запоминала, что на корабле можно делать, что нужно делать и чего делать нельзя.

На корабле много чего делать нельзя. Например, нельзя садится на краску, плевать за борт, свистеть на верхней палубе, поминать черта и т.д., но, самое главное, на корабле ни в коем случае не стоит воровать.

Поэтому, завершал боцман свою беседу, обычно, следующим образом: «Некоторые из вас имели на гражданке разные скверные привычки. Рекомендую с ними расстаться. Особенно это касается тех кто прежде подворовывал. На корабле все открыто, никто ничего не прячет. Некоторых это может соблазнить. Так вот знайте: матросики вора обязательно вычислят, но обращаться в правоохранительные органы не станут. У них своё правосудье. Однажды в штормовую ночь вора смоет волной за борт. Стихия. Несчастный случай».

В Военно-морском училище, куда поступил учился Лешка Барсуков, подобных бесед не проводили. А, напрасно. Уже на втором месяце обучения у курсантов-первокурсников стали пропадать деньги.

Всегда наличие вора в коллективе угнетающе действует на людей. Вот и курсантская рота, пораженная этим недугом, завяла, затихла, насторожилась. Народ шушукался, строил домыслы, выдвигал подозрения.

Больше всех в хищении денег подозревался Лешка Барсуков. Ну, как же! На фоне пай-мальчиков из порядочных семей Лешка выглядел очень жиганисто: недавний работяга, бывший беспризорник, детдомовец. Его ненормативная лексика, пристрастие к махорке, которая пачками лежала в курилке, некоторая замкнутость при общении с товарищами дополнительно усиливали подозрение.

Лешка всей кожей чувствовал негативное к себе отношение со стороны сокурсников. Это его страшно угнетало. Он постоянно думал как обелить себя перед товарищами. Он постоянно проворачивал в голове различные способы разоблачения вора. Но все эти придумки лопались как мыльные пузыри при соприкосновении с реальностью.

Он даже пробовал бдеть ночами, настороженно наблюдая за сонной казармой. Но из этого ничего не получалось Молодой организм бодрствовать не желал..

Воровать же было очень легко. У курсантов конечно же не было сейфов. Деньги они хранили у себя в тумбочке или под подушкой. Для вора раздолье. Ну и кроме того не поставишь ведь дневального возле каждой курсантской тумбочки. Но Барсуков все равно напрягал мозги. И не зря.

В Ленинграде разразилась эпидемия очень коварного гриппа. В связи с этим в училище был объявлен месячный карантин. К большому огорчению курсантов выход в город был запрещен. Вот тут-то Лешку и осенило. Но то, что он придумал, в одиночку осуществить было невозможно. Нужны были помощники. Свой идеей он поделился со старшиной роты.

Старшина роты — это сам авторитет. Он был на четыре года старше своих товарищей, он отслужил срочную и год сверхсрочной в должности старшины машинной команды на «Сметливом», ну и плечи имел широкие, если что.

Выслушав Лёшку, старшина долго соображал, а затем изрек: «Хлопотное это дело, но вроде бы беспроигрышное. Есть смысл попробовать. Позови ко мне нашего казначея».

Заинтересованное трио: старшина, Лешка и ротный казначей, приступило к осуществлению Лешкиной задумки, суть которой заключалась в следующем.

После получения казначеем денег в кассе на всю роту, эти деньги нужно было сразу не раздавать курсантам, а прежде пометить. Купюры метились буквами, цифрами, специальными значками, разными для каждого курсанта. После чего казначей, проявляя сообразительность и проворство, раздавал деньги так, что у каждого курсанта оказывалась стопочка денег, тайно помеченных его индивидуальным знаком, то есть, каждый курсант имел как бы собственную валюту. А дальше — элементарно.

Поскольку училище сидело на карантине и в увольнение в город никого не выпускали, то тратить деньги можно было только в курсантском буфете. Буфетчица тетя Таня всех первокурсников уже знала в лицо и по фамилии. Они часто покупали снедь в буфете в долг, и у буфетчицы была на них заведена специальная тетрадь.

Старшина роты ввел тетю Таню в курс событий, вручил таблицу специальных значков, которыми были помечены курсантские деньги и попросил её незаметно, но внимательно рассматривать купюры, получаемые от курсантов его роты. Если она обнаружит, что какой- либо курсант расплачивается чужими купюрами, то пусть немедленно сообщит об этом старшине. Тетя Таня согласилась, но с неохотой: это же напрягаться надо.

Схема, разработанная Лёшкой Барсуковым, сработала. В первую же ночь после выдачи очередного денежного довольствия сразу у двух курсантов пропали деньги, а уже к концу недели воришка был изобличен. Чужой «валютой» расплачивался в буфете Василь Остапенко.

Все были в отпаде. Уж на кого, кого, а на Ваську никто не грешил. Остапенко был веселым парнем, дружил с половиной роты, помогал отстающим курсантам постигать научные премудрости, делился гостинцами, которые присылала кму мам с Украины..

Он очень любил Украину. По вечерам, сидя на подоконнике, тихо под аккомпанемент гитары напевал украинские песни. Гордился запорожскими казаками. У него под обложкой комсомольского билета хранился вчетверо сложенный листок с переписанным текстом письма запорожцев турецкому султану.

Как-то Лёшка попросил Ваську дать почитать запорожское послание. Остапенко с готовностью согласился. Лёшка прочёл и удивился: и чего это украинцы гордятся этим письмом, ни смысла, ни слога — одни ругательства.

Васька, при всей своей открытости был слегка плутоват и хитроват. Оправдываясь, он говорил: «Это наша национальная черта. Не зря говорится, что, где хохол прошел, там жиду делать нечего».

Такая характеристика — наверное, перебор,, хотя определённой ушлости у украинцев не отнимешь. В советское время, угождая Кремлю, Украина была чемпионом по количеству памятников Ленину. В наше время Украина, как ярая сторонница Запада лидирует по отсутствию указанных памятников.

Начальник училища не стал отдавать Остапенко под суд, а отправил его дослуживать срочную на Северный флот, резонно полагая, что там он либо избавится от своего порока, либо искупается в прохладных водах Баренцева моря. А тете Тане за её решающий вклад в дело по разоблачению воришки курсанты преподнесли флакон модных в то время духов «Красная Москва».

Просматривая новости Барсуков наткнулся на знакомую фамилию. Сообщалось, что на Украине снесен очередной памятник Ленину. Вандалами, прикрывавшими лица черными масками, руководил местный активист Правого сектора Василь Остапенко. «Не тот ли это Остапенко, который деньги у курсантов воровал? — подумал Барсуков.

— Нет, это наверное другой. Тот-то Василь староват будет для правосека.

ЗАПАХ ГНИЮЩИХ ВОДОРОСЛЕЙ

На Лешку Барсукова накатило. Он решил стать писателем. Для пробы пера выбор пал ни на новеллу, ни на рассказ и даже ни на повесть. Замах был сделан сразу на роман. Он уже и название придумал — «Запах гниющих водорослей». Название с подтекстом. Для умных. Мол сочинение на морскую тему, но с негативом.

А морского негатива скопилось у него очень много. Прежде такого не было. Прежде все морское в его сознании было окутано флером романтики, духом благородства и чести. Даже такие морские подонки как пираты вызывали у него определенный интерес, особенно флибустьеры и корсары. Лешка с большим удовольствием изучал жизнеописания знаменитых флотоводцев, удивляясь тому, что среди адмиралов было много евреев. Вон и Черноморским флотом командовал одно время Эдуард Самуилович Панцержанский, жизнь которого прервалась на Коммунарке. К слову, что-то нке везло командующим Черноморским флотом. Там в тридцатые один за другим были расстреляны 6 флотоводцев.

Изучал Лешка и морские сражения, и морские катастрофы, и истории знаменитых кораблей, таких как «Баунти», «Золотая лань», «Виктория». А еще он знал названия парусов и элементов рангоута типа крюйс-трюм-рей, фор-ундер-лисель, грот-бом-брам-стеньга. Это так шикарно бросить:

— Подтяни грот-стаксель!

— Чего?

— Клапан, говорю, застегни — исподнее видно.

— А! Пижонишь ты, Барсук.

Короче, в его юношеских мозгах флотская жизнь была сильно романтизирована. И вот этот романтик попадает на реальный флот и на реальный боевой корабль. И не просто на корабль, а на крейсер. И не просто на крейсер, а на гвардейский крейсер «Красный Крым».

Первоначально-то крейсер был девушкой «Светланой». Революция изменила его пол и стал он «Крымом» и даже красным. Да и правильно. Не любят моряки названий женского рода. Несчастливые они. Вон сестра «Крыма» однотипная с ним «Червона Украина» в родной бухте, возле Графской пристани получила две бомбы и затонула.

А «Красному Крыму» как и его брату «Красному Кавказу» повезло. Уж где он только не участвовал, И в обороне Одессы, и в обороне Севастополя, и в проведении Феодосийской десантной операции, и в обстреле позиций неприятеля. И все это при господстве в воздухе немецкой авиации. Но повезло, уцелел.

Именно повезло. Ведь этот легкий крейсер и близко не стоял, скажем, с линкором «Ямата», в который американцы всадили 13 авиабомб и 10 торпед, а он все держался. И только взрыв носового артиллерийского погреба прекратил его существование. Погибли 2063 моряка.

Легкие же крейсера типа «Светлана» были очень уязвимы. Вон, как уже указывалось, «Червона Украина» получила две бомбы и пошла пускать пузыри. И «Красный Кавказ», которого по старости определили в корабль-мишень, при попадании в него крылатой ракеты, разломился и затонул. Поэтому можно сказать, что ходил «Красный Крым» под счастливой звездой и под умелым управлением своего командира, капитана первого ранга Зубкова А. И.

Вот на палубу этого счастливого корабля светлым майским утром вместе со своими сокурсниками и ступил курсант-романтик Алексей Барсуков для похождения первой в своей жизни морской практики. Когда все практиканты поднялись на борт крейсера, руководитель практики построил их в две шеренги на правом борту, чтобы огласить план дальнейшего их существования. Но огласить не успел: вдоль строя, почти бегом, проследовала группа матросов, сопровождавших носилки, на которых бездвижно покоился моряк с залитой кровью головой. Хорошо еще, что несчастного несли не ногами вперед. Как позже стало известно — матрос полез по скоб-трапу на марс фок- мачты и сорвался.

Этой сценой, в последствие, и решил Лешка открыть свой эпохальный роман о гниющих водорослях. Чтобы лучше прочувствовать экстремальность ситуации он однажды в свободное время решил подняться на марс. Сначала-то он считал, что в этом подъеме ничего экстремального нет: перебирай ногами и руками стальные скобы и все. Но чем выше он поднимался, тем гуще по спине пробегали холодные мурашки, тем чаще противно замирало внизу живота, руки становились какими-то не то чтобы ватными, но не очень послушными. Хотелось немедленно спуститься вниз. Но он в фатальном настрое упорно лез наверх.

Добравшись до цели Лешка разлегся на железной площадке, с отвращением представляя как он будет спускаться с этого чёртова марса. Но, слава богу, спустился. Спустился и решил, что он никогда больше не полезет ни на какую верхотуру.

Такое решение его огорчило. Выходило, что он фиговый моряк. Вон настоящие-то моряки летали по вантам как обезьяны, быстро добираясь до самых верхних рей, где лихо брали рифы или убирали паруса, раскачиваясь вместе с мачтой над смертельной пропастью.

По мере прохождения практики, негативных фактов накапливалось все больше и больше. Тут и крысы с тараканами, и дурь с четырехчасовой драйкой верхней палубы, и матросская годковщина, и грубость господ офицеров и т. д. Несмотря на накапливание фактов, процесс написания эпического произведения никак не сдвигался с мертвой точки. Оказалось, что написание романов — дело очень непростое. Позднее, захваченный вихрем забот, Барсуков вообще забыл о своём юношеском литературном заскоке.

Однако время шло и жизнь дописала ненаписанный Барсуковым флотский роман, когда от ранее мощного и красивого Черноморского флота не осталось даже запаха гниющих водорослей. Когда турки со своими 14-ю подводными лодками с удовольствием следили за единственной (из 26 субмарин) уцелевшей от разделки русской подводной лодкой, которая постоянно ремонтировалась. Когда американские эсминцы свободно, как у себя в Мексиканском заливе, зашастали по Черному морю. Когда родной Главной базой, за которую пролито море русской кровушки, стало владеть соседнее не очень дружественное государство.

Барсуков стал считать, что Россией десятилетиями управляли безголовые Органчики, Стаканчики, временщики, начисто при своих увлечениях охотой, коллекционированием машин, дегустацией спиртных напитков, забывших завет Государя императора о двух верных союзниках России.

В девяностые флот натурально загибался. Денег отпускаемых на флот едва хватало на прокорм экипажей. Ни о каких походах или боевых учений и речи не было.

«Ну ничего, — думал Барсуков, — появится и у нас умный, долговременный правитель, настоящий хозяин земли Русской, при котором страна по своему благоустройству превзойдет разные там Швейцарии и Норвегии».

Барсуков встряхнулся, усмехнулся: «Правильно говорят украинцы: «Дурень думкой богатеет».

КОФФЕРДАМ №3

В сонные кубрики ворвался противно-мажорный сигнал побудки, дополненный распевным голосом дежурного офицера:

«Команде вставать!.. Койки вязать!.. Укладчикам коек по сеткам!»

Лешка Барсуков торопливо вывалился из подвесной койки. Корабль был старый, ещё дореволюционной постройки, поэтому рундуки в кубриках отсутствовали и матросы спали в подвесных койках. Барсуков уложил в плотную парусину пробковый матрас, пробковую же подушку, простыню, одеяло, обращая все это в туго зашнурованный валик длиной чуть больше метра. Спешил Лешка не зря. Он как раз и являлся укладчиком коек курсантской роты, которая проходила свою первую морскую практику на учебном корабле Черноморского флота.

Кинув связанную койку на плечо, Лешка запрыгал по трапам наверх на правые ростры, где и размещалось его сеточное заведование. Вскоре стали прибывать с койками его сокурсники. Он принимал койки и аккуратно укладывал их в сетку. Правильно уложенные койки за день хорошо проветриваются, а в случае, если, не дай бог, корабль потонет, легко всплывают и уцелевшие матросики, уцепившись за них, могут до двух суток держаться наплаву, ожидая помощи.

Укладывая койки, Лешка с восхищением бросал взгляд то на панораму солнечного Севастополя, то на корабли, стоявшие на рейде, то на строгий силуэт Константиновского равелина.

Погода была блеск! Солнце Черноморья — это не застенчивое ленинградское солнышко. Черноморское солнце — это термический трудоголик. Оно начинает шпарить с раннего утра. Купаясь в его лучах, Лешка размечтался: «Было б очень чудненько заступить сегодня дневальным по шлюпочной стоянке или уйти на баркасе в ближайшую бухточку для его помывки». Это ж какое счастье слинять с корабля и весь день купаться, ловить крабов, загорать. Особенно интересно было ловить крабов. Ближе к вечеру разводился костерок на котором выловленные крабы превращались в отменную закусь к красному вину закупленному на местном рынка. Однако эти сладкие мечты так мечтами и остались.

При разводе на работы старшина первой статьи Федорчук нарядил Барсукова и еще одного курсанта на очистку квадратной крышки люка, что вел в помещение резервного дизель генератора. Несмотря на активное использование стальных скребков и проволочных щеток, работа по освобождению люка от плотных наслоений шаровой краски двигалось медленно. Часа через полтора появился Федорчук. Он хмуро посмотрел на работничков и спросил:

— Сестель сделали?

На флоте полно разных необычных терминов. Многие из них уже были знакомы Лешке. Но некоторые названия он еще не знал, например, такие как стаксель, мусинг, лисель, а вот теперь еще и сестель. Лешка честно признался:

— Нет, сестель мы не сделали. А нам его никто и не давал делать.

Федорчук нахмурился еще больше:

— Я вас русским языком спрашиваю: вы только сестоль и сделели?

До Лешки дошло! Сестоль — это не предмет! Сестоль — это просторечное слово, соответствующее наречию столько. До Лешки дошло, но он решил повалять дурака:

— А какой он сестоль? Деревянный или железный?

— Шо?

— Сестоль, спрашиваю, длинный или короткий?

— Ну, ну. Давай повыёживайся. Завтра я побачу як ты будешь выеживаться у третьем кохфердаме.

Что такое коффердам, Лешка уже знал. Так на флоте называют пустые отсеки, разделяющие цистерны с разнородными жидкостями. Любой коффердам должен быть чист и сух. Федорчук посчитал, что подошло время подновить, подкрасить стенки третьего коффердама. Для этой цели он выделил трех курсантов, в том числе и Барсукова. Им были выданы кисти, кандейки и канистра с нитрокраской. Обеспечивающему матросу Федорчук наказал просунуть в горловину коффердама гибкий раструб вдувного вентилятора, снабдить курсантов переносками, а самому находиться возле горловины и регулярно интересоваться самочувствием «маляров».

В БЧ-5 самая гадкая работа — это очистка от мазутного шлама нефтяных цистерн. Люди вылезают из душного, темного, слизкого чрева страшные, как черти, с красными глазами, в мазуте с головы до ног и злые-презлые. Воистину, очень паскудное занятие! Но и покрасочные работы в замкнутом помещении — тоже не сахар.

Как только курсанты разлили краску по кандейкам, так сразу шибанул им в нос резкий запах ацетона. Но это не обеспокоило работников: вентилятор же функционирует. В начале работа шла хорошо. Один курсант красил левую переборку, другой — правую, а Лешка растирал краску на подволоке. Обеспечивающий время от времени просовывал голову в горловину и весело вопрошал:

— Эй, салаги! Вы еще шевелитесь?

— А, как же! — отвечали салаги.

Но постепенно «маляры» стали дуреть: очевидно вентилятор был слабосильный. Они двигались, как пьяные. Ляпали краску, куда надо и не надо. Пытались, сдуру, закурить. Кое-как закончив работу, курсанты с трудом поднялись по скоб-трапу к горловине, при помощи обеспечивающего вывались на палубу и, беспричинно хихикая, поковыляли в свой кубрик. Там они прямо в измазанных робах растянулись на рундуках и отрубились. Очухались бедолаги с головной болью и тошнотой. Лешку вырвало. С тех пор он не переносил запах ацетона.

До конца практики Лёшка был зол на Федорчука и старался не попадаться ему на глаза, опасаясь как бы тот не нарядил его ещё на какую-нибудь гадкую работу. Но у старшины и без Лёшки забот было полно.

Отвращение к ацетонному запаху осталось у Лёшки на всю жизнь, что помогло ему не спиться в гадкие девяностые. В то время дешевую водку производили так, что она отдавала ацетоном. А отчего ей было не отдавать если делали её, например, в Киришах на нефтеперерабатывающем комбинате. Вот ведь до чего докатились. Вместо благородной «Московской особой» стали выпускать какую-то «Тигоду»

Такую водку из-за её ацетонного духа Барсуков пить не мог, а на зарубежный продукт не было денег. Вот и уцелел.

амУРНАЛИИ

Отрывок из романа «Красная омега»

Екатерининский парк являл собой истинный романтический парадиз. В период своего курсанства Лешка Барсуков окунался в этот парадиз почти ежедневно. Ему и трем его сокурсникам разрешалось заниматься утренней физзарядкой по личному плану. В соответствии с этим планом они, кроме всего прочего, совершали в Екатерининском парке интенсивную пробежку вокруг Большого озера.

Начинался бег от краснокирпичных башен «Адмиралтейства». Курсанты стартовали так резво, что метров через сто их сердца начинали бухать на полную мощность. Напряженность бега смягчали живописнейшие виды, которые медленно возникали один за другим. Вначале на бликующем заднике озера важно появлялось голубое рококо «Грота». А дальше в обрамлении цветов и дерев теснились колонны, устремлялись ввысь мраморные лестницы.

Пробежав эти красоты, спортсмены мчались далее: мимо бронзовых и мраморных изваяний, мимо цветочных каскадов, мимо «Девушки с кувшином» той, что «Урну с водой уронив…». Кстати, если бы Пушкин со своим талантом провел юность не в блистательном Царском Селе, а скажем, в Череповце или в Соликамске, то никакого «солнца русской поэзии» не было бы. Так полагал Лешка.

Миновав крытый Мраморный мостик и романтичную Башню- руину, бегуны возле Турецкой бани начинали спуртовать. Заканчивался бег у «Адмиралтейства». И во все время бега слева от курсантов неотступно маячила классическая Чесменская колонна, установленная посреди озера в честь побед российского флота.

Екатерининский парк великолепен в любое время года, но особенно он роскошен в пору золотой осени. Садовники-устроители так подобрали породы деревьев и кустарников, что в предлистопадный период парк пылал всеми красками солнечного спектра, к которым добавлялись коричневые оттенки и чистейший пурпур. В такое время парк манил в свои кущи художников и мечтательных девушек.

Но и в этом красочном раю бывали грустные деньки. Случалось подобное обычно поздней осенью. Вот и в то серое ноябрьское утро пустынный парк выглядел неприветливо и печально. Накануне моросил дождик. Ночью подморозило, а утром дорожки припорошило снежком. Бежать было невозможно: кеды отчаянно скользили. Бежать было нельзя, но и в училище возвращаться раньше времени не хотелось. Кто-то предложил:

— Айда осмотрим дворец!

Ему возразили:

— Чего там смотреть-то? Обгоревшие руины.

— Интересно все-таки.

Немного потоптались. Согласились:

— Добро. Пойдем, взглянем.

Бурые развалины Екатерининского дворца, без кровли, в темных подпалинах от пожара тоскливо тянулись через всю переднюю часть парка. Они были огорожены хлипким забором. На заборе размещались предупреждения:

«Опасная зона! Возможен обвал!»

Курсанты легко преодолели забор и через черный проем окна проникли внутрь разрушенного дворца. Действительно, ничего интересного там не оказалось. Все деревянное и текстильное убранство дворца сгорело, лепнина осыпалась. На полу в окружении закопченных стен валялся разный мусор: разбитые изразцы, какие-то черепки, оплывшие фрагменты люстр, металлическая фурнитура и прочие осколки прежней роскоши.

Молодые люди собрались было покинуть руины, но тут внимание одного из курсантов привлекло миниатюрное изваяние фавна. Чугунная фигурка была насажена на железный стержень. Очевидно, это был какой-то предмет из каминного гарнитура. Большую часть стержня придавливала солидная дверь, непонятно как уцелевшая в пекле пожара. Забавный фавн народу понравился. По предложению Лешки юноши напряглись и отвалили тяжелую дверь…

Дальше уже было не до миниатюрной скульптуры. Под дверью открылись каменные ступеньки, которые вели вниз к обитой железом двери. Ступени были завалены каким-то мусором. Перед дверью высилась куча хлама.

«Тайник!», — одновременно мелькнуло в курсантских головушках. И сразу же представились картины, малахитовые вазы. старинный фарфор, хрусталь и прочие дворцовые сокровища. Взволнованные курсанты стали осторожно спускаться по ступеням, но тут раздался тревожный крик Лешки Барсукова:

— Полундра, мальчики!!! Мины!!!

Ребята застыли на месте. Лешка протиснулся между ними, спустился вниз и склонился над двумя подозрительными холмиками. Очевидно минировали в спешке. Маскировка была очень небрежная. Барсуков распалился: «Что же такое ценное заминировали немцы?»

Отослав товарищей подальше, он начал настороженно исследовать пространство перед дверью. Прежде всего нужно было убедиться в отсутствии мины — «лягушки». При прикосновении к «лягушке», та подпрыгивала до уровня лица и взрывалась.

«Сюрпризов» вроде бы не было. Тогда он стал мягкими движениями пальцев разгребать горки мусора. Под мусором оказались две немецкие противопехотные мины. Барсуков хорошо знал устройство таких мин, поэтому начал сноровисто их разряжать.

Обезвредив мины, он навалился на дверь, но та и не собиралась открываться. Тогда на помощь пришли его товарищи. Однако и их усилия оказались непродуктивными.

— Будем взрывать! — изрек Барсуков.

Курсанты оторопели:

— Чем взрывать!?»

— Вот этими минами.

— Как же ты их взорвешь?

— А так, как мы их взрывали, когда я воспитывался в рижском детдоме. Мамма мия, чего мы там только не взрывали! В данном случае для организации взрыва надо иметь палку длиннее, чем ширина спуска, затем — длинную веревку. Веревок-то здесь не найдешь, а проводов разных предостаточно. Ну еще кусок доски или толстой фанеры.

Когда все составные части «взрывного механизма» были найдены, Барсуков приступил к делу. Он укрепил палку поперек спуска, привязал к одному концу провода тяжелый обломок кирпичной кладки и вывесил груз через палку над железной дверью. Другой конец провода его товарищи держали внатяг. Затем Лешка вновь снарядил ранее обезвреженные мины и положил их одну на другую точно под вывешенным грузом. Сверху он накрыл мины куском металлического листа, после чего присоединился к товарищам.

Взрывотехники укрылись за стеной и отдали провод. Бабахнуло еще так! Со стен посыпались остатки лепнины. Бывшая зала наполнилась пылью и дымом. Железная дверь повисла на верхней петле.

Когда курсанты заглянули в подземелье, их лица вытянулись, выражая высшую степень разочарования. Никаких сокровищ, драгоценностей, картин, малахитовых ваз, старинного фарфора и хрусталя они не узрели. Во мраке подвала белели рядами мраморные античные боги.

Один из «взрывотехников» удивился:

— И зачем немцы все это минировали?

Другой объяснил:

— Им этот мрамор до лампочки. Просто они выбрали для минирования наиболее подходящее место.

Барсуков заторопил товарищей:

— Давайте рвать отсюда, пока нас не накрыли!

И тут он заметил в углу маленького крылатого пацанчика, наверное Амура:

— Ребята, давайте возьмем его с собой!

— А зачем он нам нужен?

— Ну как же… Бог все-таки.. Будет помогать нам в любви.

Лешку поддержал прыщавый бегун

— Железная мысля. А то я свою чудачку никак уломать не могу. Может Амурчик поспособствует.

Чтоб ноша не так бросалась в глаза, скульптуру завернули в тельняшку, которую снял с себя курсант-недотепа.

Обретение бога было встречено взводом с восторгом. Его установили в углу казармы на тумбочке, накрытой листом ватмана. Сразу же предложили учредить праздник в честь Амура. Ведь были же раньше сатурналии, вакханалии, а у нас. мол, будут амурналии. Празднования с возлияниями решили проводить один раз в месяц, в канун увольнения в город.

Сегодня была пятница, как раз такой канун. Вечером срочно снарядили гонцов в гастроном за водкой и колбасой. Пока гонцы отсутствовали взвод коллективно сочинил торжественную песнь в честь крылатого спутника богини любви. Песнь начиналась такими словами:

«Амур, амур споошли на нас свое благоволение,

Чтоб девки писали от нас и падали в волнении…»

И дальше в таком же духе с большим упором на эротические моменты. Стихи конечно получились корявые. Курсанты-то были не Пушкины и поэтому соседство с уникальными парковыми красотами никак не влияло на их грубые поэтические струны.

Юные оболтусы до тех пор предавались утехам амурналии пока их не застукал дежурный офицер. Такой грех как распитие спиртных напитков не был доказан, зато нарушение распорядка дня было на лицо, за что взвод и схлопотал коллективный фитиль — один наряд на службу вне очереди. Таким нарядом был определен дежурный взвод.