Гайдзиния

Кровью безучастного Скинни, новообращенного и потерянного Кри-кри, моей

Алкоголем

Ниппония! Ниппонцы! Роппонги!

Во французском городе Анси, где я и Скинни отдыхали по приглашению местного гитариста Кристофа, мы что-то справляли. Возможно, Новый год, хоть и с запозданием в два-три дня.

Я, Скинни, Марко и музыкант по имени Жером, зарабатывавший на жизнь трешовыми комедийными выступлениями авиационной тематики, где все роли принадлежали одному актеру — ему. Индеец по имени Марко, натурализованный француз, гитарист-самоучка, работавший на фабрике по производству колоколов (он настраивал колокола) был одним из приглашенных на празднество гостей, а также человеком, не забывшим свои корни, не отступившим от родной культуры. Короче, у себя в квартире он выращивал марихуану. Как оказалось, очень сильную.

Вчетвером вышли на балкон, в теплую ночь Анси и воздух чистых Альп. Марко забил трубку. Мы раскурились. Я отъехал уже после второй или третьей затяжки, причем довольно сильно и необычно, ощущение было схожее с курением гидропоники (не столько вялость, сколько бессилие, холодный пот и бьющееся сердце) с четко выраженным психоделическим эффектом, включая не только зрительные, но еще и умственные галлюцинации.

Жером превратился в дьявола, с седыми развевающимися волосами и кошачьими глазами (узкие вертикальные, жутко нечеловеческие на человеческом лице глаза-зрачки), а Марко — в доброго ангела. Они заговорили со мной, Жером вещал быстро и точно, отчетливо, никого не слушая, не давая себя перебить или остановить, четко всаживая понятия своего дьявольского мира в мой мозг. Марко же увещевал медленно и мягко. И было ощущение, что со мной говорили два меня. О чем я забыл сразу же, как покинул балкон. Как покинул балкон — я тоже не помню. Помню только, что Жером говорил про колесо. Все начинается с колеса, сказал он и показал руками круглое колесо. Колесо вращалось.

На Скинни трава не подействовала.

На следующее утро зрение было непривычно размытым. Приходилось подслеповато щуриться, чтобы разглядеть вывески на кабаках и надписи на улицах, значения которых мы все равно не понимали, не говорили по-французски. Que? Мы отправились в Лион, чтобы вылететь оттуда на родину. Дурацкое слово.

Кристоф проводил нас до железнодорожной станции, два часа пути и мы в городе. До регистрации на рейс в аэропорту имени Антуана де Сент-Экзюпери было около двенадцати часов. Слишком большой период времени, чтобы проводить его трезвым. К тому же нам (мне) надо было отойти от лекарства Марко. Алкоголь должен был не только скрасить одиночество двух усталых путешественников, но и вернуть нам зрение и в какой-то степени восполнить силы. В общем, алкоголь. Мы отправились в бар в старой части города. Спустились по лестнице в подвальное помещение, не очень ярко освещенное, заняли столик и сказали немолодому, не говорившему по-английски официанту (разглядывая меню):

— Caresse mes fesses, je t’en prie, — Эйк.

— Mois je ne crois pas que ce ne soit pas de beurre! — Скинни.

Должно было быть смешно, но официант нас не понял. Нас многие не понимают. Тыкая пальцем в меню со словами «s’il vous plait, muchacho» мы заказали бутылку вина и несколько бокалов пива. Я закурил. Скинни закурил. В зале было не так много людей, в основном — привлекательные молодые французы. Мы быстро прикончили вино и принялись за пиво. Посетители говорили тихо. Европа.

На середине второго бокала пива, когда я был уже достаточно пьян, чтобы погрузиться в обычные размышления о своем абсолютном недовольстве жизнью, в зал вошел очередной француз. Высокий, худой с аккуратной щетиной. На вид ему было около тридцати лет. Он сел за соседний с нашим столик. Посетитель этот не был похож на иностранца (для Франции), что-то шевельнулось во мне, когда я его увидел, что-то, оставшееся в крови от тысяча восемьсот двенадцатого года. Не злость и не ненависть, просто желание заколоть его штыком. Француз.

— Эй, Скинни, смотри, булка французская, — Я кивнул в сторону нашего соседа.

— Ага, — ответил Скинни, — Caresse mes fesses, je t’en prie, — громко произнес он.

Я рыгнул в подтверждение. Так же громко.

Француз встрепенулся. Сказал:

— Замолчите, — по-английски.

— Эй, что это значит, чертов лягушатник! Ешь своих лягушек да помалкивай, — ответил Скинни и рыгнул.

— Молчать, булка французская, — поддержал я, — Мало мы вас в тысяча восемьсот двенадцатом году давили. Не додавили.

Француз поднялся, щуплый, высокий, но гордый.

— Меня зовут Кри-кри, — высокомерно произнес он. — Никто не смеет так со мной разговаривать, — Он шлепнул Скинни по лицу бумажным меню.

Я пьяно забрался на стол и прыгнул с него на «меня зовут Кри-кри», однако тот ловко отреагировал головой и разбил мне нос своим гладким ухоженным французским лбом. Скинни попытался снести Кри-кри голову стулом, но тот уклонился и ударил ногой в живот. Скинни сложился, повалился на пол.

— Ах ты булка французская, — прохрипел он.

Я рыгнул и кровь, стекавшая из носа в область рта брызнула на лицо Кри-кри. Кри-кри поднял со стола салфетку и с достоинством отерся. Сел. Подозвал официанта и сделал заказ. Я взобрался на стул, мы со Скинни выпили еще. Нос не дышал. Чтобы прочистить ноздри, я высыпал на стол немного табака Pöschl, сделал две дорожки, скрутил мелкую купюру евро. Мне было интересно, как быстро разбитые капилляры носа вберут табак. Всосал обе дорожки, голову пронзила щекочущая боль такой степени, что я почувствовал как выпадают волосы. Осенние листья.

— Будешь? — спросил я Скинни сквозь слезы.

— Давай, — махнул он рукой.

Я рукавом вытер глаза и насыпал две ровные линии.

— Будешь? — по-английски спросил я по-прежнему аккуратного, безупречно чистого француза. Длинные пальцы, ухоженные ногти.

— Это Pöschl? — со знанием дела спросил он.

— Ага.

— Я представитель компании Pöschl.

— Ого, — сказал Скинни.

— Ага, — подтвердил Кри-кри, — Плохо вы деретесь, mes amis.

— Неа, мы хорошо деремся. Просто ты застал нас не в лучшее время. Слишком много курили и пили в последние дни.

— Ну, конечно, — рассмеялся Кри-кри, — Несколько дней не могут подкосить здоровый молодой организм.

— Могут, — ответил я, — У меня эти несколько дней продолжаются уже около двух лет. Хы-хы…

— У меня тоже прилично, — сказал Скинни.

— Выпьем за знакомство?

— Кри-кри, — представился Кри-кри, — Занятно вы нюхаете табак.

— Скинни, — ответил Скинни.

— Эйк, — сказал Эйк. То есть, я.

Далее была обыкновенная пьянка, воспоминаний о которой почти не сохранилось. Кри-кри пил ледяную водку из высокого стеклянного бокала, а Скинни приказывал ему прекратить, иначе французские мозги нашего нового друга вытекут из ушей и обратно их будет не затолкать. Меня прорвало и я говорил о жизни (о «жизни»), ассоциации цеплялись одна за другую, постоянно меняя формы, я забыл с чего начал, но не переставал пытаться высказать нечто невыразимое. Мне очень хотелось это сделать несмотря ни на что, а Скинни барабанил руками, наигрывал мелодию Smooth Criminal, потом перешел на Pantera, затем на что-то еще, я ощущал как пьяный кошмар пожирает меня и скоро придется полностью отдаться в его власть — лечь в постель. Утром самолет. Кри-кри, стоя на коленях на кровати Скинни в нашем номере (Лион), пьяно бормотал:

— В Токио, в Токио, езжайте в Токио, поезжайте в Токио, у меня контракт с компанией Pöschl, в следующем году мы собираемся внедрять нюхательный табак на японский рынок и вы — два гайдзина-алкоголика — пожалуй, создадите именно тот образ, который нам нужен. Который мне нужен, два плохиша, именно такое продается, а если не сработает, то так тому и быть, я хоть в Токио бесплатно съезжу…

Утром я не мог отличить реальность от пьяного бреда. Скинни все запомнил. А скоро и сам Кри-кри подтвердил, связавшись с нами. На следующий год мы должны были отправиться в Токио, полностью за свой счет, чтобы выступить в местной телевизионной студии, открытой для публичного доступа. В качестве марионеток, продвигающих нюхательный табак на японский рынок. За нами дело не стало.

Мне двадцать шесть. Перевалил незаметно быстро, но очень тяжело за четверть века на этом белом (ныне фиолетовом) свете. Момент трезвости, тишины и покоя, я стою у высокой сосны (мне думается, что это сосна), под голубым небом, тепло (очень), пахнет хорошо и все время кажется, что под ногами песок (но это лишь мое воображение, — под ногами земля, местами — грязь, сырая) совсем как на берегу Волги, куда я с друзьями несколько лет подряд ездил отдыхать, каждое лето, пока не прервал эту традицию в прошлом году. В прошлом же году я обнаружил, что если кинуть таблетки Солпадеина в стакан и залить их пивом, то ничего плохого из этого не выйдет. Получается стакан, полный грязной пены, в которой громко шипят, но никак не растворяются большие таблетки обезболивающего…

Я кинул две таблетки в стакан; то был декабрь, а сейчас январь. И залил их пивом, пена поднялась до самого края, заполнила собой всю емкость прозрачного пластика и пришлось ждать (долго, несколько минут), прежде чем на дне стакана стала появляться жидкость, а грязная пена — оседать. Зачем я это делаю? На то есть два ответа. Один — длиной с роман и при этом мало проясняет ситуацию, состоит сплошь из нытья и бесконечных сожалений. А другой — короткий. Обойдемся коротким (но не очень) ответом.

Никогда не пользовался обезболивающими и очень редко заходил в аптеку. Но однажды у меня сильно заболела голова, а курить я в тот момент бросил (потом, правда, опять начал и бросил, снова начал и бросил, начал и бросил), был трезв (был ли я самим собой, не знаю; как-то потерялся, давно), проходил мимо аптеки и решил зайти. У меня же болит голова, подумал я, почему бы не купить обезболивающее? В аптеке не было посетителей, а зал был рассчитан на самообслуживание. Я прошел мимо интимного геля со вкусом клубники в разделе «Женская гигиена» (не знаю, зачем прочитал это), немного послонялся между полками и витринами прежде чем наткнулся на обезболивающие средства. Несколько пачек, разноцветных, я просмотрел их состав и выбрал Солпадеин. Сделал это лишь потому, что в нем, судя по составу, отпечатанному на упаковке, содержался кодеин. Должен заметить, что в плане опиатов я довольно чист.

В пятнадцать лет мы с друзьями взяли героин, сильно разбавленный, как нам показалось, у парня, который его употреблял, но еще не постоянно. Я так рвался попробовать что-нибудь новое, что сам нашел путь к опиатам для нашей компании и настоял на том, чтобы мою порцию раствора диэтилморфина из пузырька вкололи мне первому. Никто не возражал. В том же подвале, где за два года до этого я впервые попробовал водку (от употребления которой не отказался и по сей день), мне протерли вспухшую миниатюрной августовской сливой вену на правой руке и проткнули инсулинкой, наполненной героином. Именно «проткнули». Никто из нас не умел колоть (не умеет и по сей день, чему мы все рады), игла прошла насквозь, скоро образовался большой синяк, я скрывал его от матери. Я практически ничего не ощутил — только приятную слабость в ногах и очень простое, но странное видение, которое испытал при повороте головы… Больше ничего. С тех пор я соприкасался с опиатами еще пару раз. Очень поверхностно, уже когда мне было двадцать пять. Совсем недавно.

Проглядывая ранним утром на работе офисную аптечку и мучаясь от невыносимой скуки, я обнаружил чистую упаковку Коделака. Таблетки от кашля. Вычитав, что в них содержится кодеин (синтетический), я проглотил две упаковки, отчего у меня сильно надулся живот… но спустя минут сорок захорошело, откуда-то из живота (того же, который надулся; у меня один живот) поднялось тепло, доброе, по-женски нежное и разлилось по всему телу. Я почувствовал себя прекрасно, немного зачесались глаза, разум не помутился, но было так спокойно… словно на берегу океана, когда тебе двадцать лет, тепло, вечер, и ты забрел в такой уголок Земли, о котором только мечтал, у тебя есть еще надежда, полная, никуда не уходящая… Все будет хорошо. (Нет, не будет).

В общем, я купил кодеиновый Солпадеин в аптеке, по дороге в комнату, где тогда жил. Купил также и две бутылки пива, а есть мне не хотелось, потому еду я не купил. Совсем.

Придя в комнату, погрузившись в отвратительную плотную духоту и непроизвольно думая об Анне, стараясь забыть ее, избавиться от нее, желая равнодушия всем сердцем, я стал заниматься со штангой. Накинул на себя несколько курток (одну зимнюю, одну осеннюю и одну летнюю), вспотел (что было приятно, так как я стремлюсь к красоте). После чего принял душ и уселся за стол со своей татуированной write hand. Но после сорокаминутной тренировки жутко хотелось пить и я мигом осушил одну из двух бутылок. Удовлетворив наипервейшую из потребностей, я вдруг вспомнил о пульсирующей головной боли. Осознал ее. Она возникла в мозгу воспаленным зубным нервом, мучительнейшим пульпитом.

Тогда я выдавил шесть таблеток Солпадеина (разовая доза — две) и бросил их в единственный стакан, что у меня есть — пластиковый и мутный от вина, портвейна, пива и лекарств. Залил пивом (попытался это сделать), но возникло чересчур много пены, весь стакан наполнился пеной, таблетки громко шипели, никак не могли раствориться, оставались твердыми. Меня это несколько озадачило и расстроило. Что я в действительности хотел добиться, принимая Солпадеин? Хотел ли я снять физическую боль, головную? Разве я не мог с ней справиться, после того, как прожил двадцать шесть лет? Ведь я никогда не принимал таблетки от головной боли до того. Более того — я редко обращал на нее внимание. Да и что есть головная боль, какая угодно боль по сравнению с Анной? По сравнению с потерей близкого человека… Что это значит «потеря близкого человека»? Я не знаю. Что это значит? Я не знаю.

Пена начала оседать спустя пару минут. Очень медленно. Я залил содержимое стакана минеральной водой, диффузия пошла более активно. Меня это устраивало. Меня устраивало наличие кодеина, но расстраивало содержание парацетамола. Пятьсот миллиграммов парацетамола (совершенно не нужного и чрезвычайно вредного против восьми миллиграммов кодеина) в одной таблетке. Я выпил стакан мутной и горьковатой жидкости (вкус пива был сбит начисто). Минут через десять я ощутил нечто, отличное от алкогольного опьянения, но более приятное. Гораздо.

Я почувствовал себя хорошо, но при этом бездумно. Никаких надежд и никаких разочарований. Тяжести алкогольного опьянения не было и в помине. Усталость как рукой сняло. Мне не было весело, не хотелось смеяться, и впервые за долгое время я чувствовал себя искренним с самим собой. Это было приятно. Это было тем, что стоило почечной недостаточности, я вскрыл еще четыре таблетки и бросил в грязный стакан. Залил водой. Таблетки немного пошипели и растворились. Выпил горьковатую жидкость. Некоторое время спустя я почувствовал себя еще лучше, хотя не думал, что это возможно. Еще спокойнее, умиротвореннее, никаких обид. В ушах шумит, но в голове хорошо.

Не могу сказать, чтобы я был большим любителем наркотиков. Никогда их особо не пробовал. Вероятно, первая любовь остается с человеком навсегда. Как мама, добрая и мягкая, родная, любимая, даже когда ругается. Мама — это первый человек, которого ребенок видит на Земле, первый человек, к которому он привязывается. Когда мне не было еще и десяти лет, и я очень переживал, если мама вовремя не возвращалась домой (отец в это время напивался, делал это не потому, что разделял мои тревожные чувства, а потому, что находил повод), я плакал, иногда выходил один в глубокую ночь и отправлялся на троллейбусную остановку, чтобы дождаться маму. И дожидался.

Мама мне часто объясняла, что человек может привязаться к кому угодно, все зависит от того, кого он видит в первые минуты своего заведомо скорбного существования на Земле. Проводили эксперименты с маленькими оленятами, рассказывала мама, когда они появлялись на свет, самку, их биологическую мать изолировали от детенышей и пускали перед ними обыкновенный резиновый мяч. Мяч катился, только что родившееся оленята следили глазами за мячом, моментально привязывались к этому неодушевленному предмету так же, как они привязались бы к матери, полюбили бы ее, не могли бы без нее жить в первые месяцы своего существования. «Все дело в движении», — говорила мама. Если бы мяч оставался недвижим, оленята даже не заметили бы его. Важно было то, что мяч катился. Движение привлекало животный организм, едва появившийся на свет. И это, пожалуй, верно. Но мяч не имеет эмоций, чувства чужды ему, они просто не присущи неодушевленным предметам. А мать, кем бы она ни была, какой бы она ни была, всегда рождает ребенка для любви. Даже в том случае, если никто на свете белом не полюбит этого ребенка, не испытает к нему хоть толики приязни, мать всегда окутает дитя свое безграничной любовью. Теплой, как ватное одеяло. Нежной, как… Мать отличается от мяча. Моя первая любовь — алкоголь. Все, что я хочу, я дам себе, Гайдзиния.

В тот же декабрь, не считая, что для принятия Солпадеина должна болеть голова, я продолжил его принимать. Пятьсот миллиграммов парацетамола в каждой солпадеиновой таблетке нещадно били по печени, которая и так уже была… В каком состоянии находилась моя печень я тогда не знал (не знаю и сейчас), однако частые приступы обжорства и начинающийся алкоголизм давали о себе знать. Я так думаю. Часто, плотно пообедав или просто съев что-нибудь незначительное, я чувствовал, как к горлу подкатывает желчь или переваренная еда, приходилось сглатывать, живот надувался так, что было больно и неприятно. Не знаю.

Психоделикам я всегда предпочитал что-нибудь более серьезное, что-нибудь, что отключало бы сознание. Исследования его глубин меня никогда особо не прельщали. Что в самом деле можно там такого узреть? Жизнь и без того сюрреалистична, по-извращенному абсурдна.

Как бы там ни было, пожалев свои внутренности, я перешел на Коделак. Выпивал две, иногда три таблетки Левомицетина примерно за полчаса до употребления самого Коделака (двух пластин на раз), который в свою очередь запивал двумя, иногда тремя бутылками пива. Я не знаю, зачем это делал. Сомневаюсь, что то «хорошо», наступавшее минут через пятнадцать-двадцать после последней проглоченной таблетки, и есть мое или человеческое в общем представление о том, насколько человеку должно быть хорошо. Не уверен, что «хорошо» вообще нужно людям, вряд ли оно хоть как-то отражает их сущность. Не знаю, не знаю. Нет у меня ни оправданий, ни объяснений. Никому они не нужны, и мне в первую очередь. Скоротал очередной вечер, вот и все. Утром же чувствовал слабость. Зато спалось относительно неплохо. Никаких тебе пьяных ночных марафонов, в кровати, по кошмарным снам, с сухой глоткой.

Зима была так себе, какой еще она может быть в большом городе, который человек ненавидит всем сердцем? Ненавидит, вкупе с работой и окружением, но продолжает жить.

Было лето в этом же городе, когда я жил в ожидании Анны, любил ее, ненавидел, часто она меня раздражала, делала это на расстоянии, звонила и прочее, но я пересиливал себя, ждал ее приезда в сентябре и надеялся, что все изменится. И что-то действительно произошло.

В то лето мы со Скинни напились бурбона Wild Turkey и что-то делали на городской площади, не помню, что именно, по-моему, ничего особого, мы только этим и занимаемся, кажется.

Было не очень жарко, и не особенно холодно. Как раз, как мне нравится. Я выпил больше Скинни, мы только что поели, я наблюдал за тем, как городские уборщики в синих комбинезонах поливали деревья из шланга, собирали мусор и занимались чем-то еще особенно бесполезным. Это все были взрослые люди, некоторые — с седыми волосами, это было заметно даже издалека. Скинни молчал, а я смотрел на уборщиков и никак не мог понять, что с ними не так. Чем должен быть человек, чтобы поливать дерево в центре душного и грязного города, большого, дорогого, в столице страны? И кем должен быть я, со всеми своими мечтами и гонором, чтобы стоять вот так просто и наблюдать за ними, не пытаясь понять кто они, не желая этого, но не в состоянии при этом защититься от выпирающей со всех сторон бессмысленности, абсурдности города, жизни в целом и безумия ее.

На глазах едва не выступили слезы. Но не выступили.

— Что за идиотизм, — сказал я тогда Скинни. — Ни черта не понимаю, что происходит, зачем я здесь, как вышло, что я здесь, что я здесь делаю? Никогда не хотел быть здесь, а скоро уже год, как я в этой кл… кл… здесь.

Случались ли у меня раньше пьяные истерики? Не думаю. Да и тот короткий монолог не назовешь истерикой. Сумасшествие, излучаемое окружающими меня в этом городе предметами и людьми обычно слишком плотно, чтобы вызвать сильные эмоции или заставить противостоять городу. Такое сумасшествие есть не внезапная агрессия, не интервенция в пространство моего разума. Это скорее огромный жесткий пресс, давящий ежедневно, изо дня в день, на протяжении месяцев (а теперь уже и лет). Обыкновенно от этого можно спастись погружением в алкоголь. Пьянка не панацея, конечно, облегчение не наступает, но изменяется общее состояние, чувства оголяются и ясность сознания, наступающая после первой рюмки, превращается в большой, пульсирующий, открытый нерв после пятой. Безумие мира никуда не уходит, чувствуется острее, но и бег времени ускоряется, и потом, все можно валить на алкогольный психоз.

Засыпаю, и ночью приходит Анна, говорит со мной. Или появляется давно умерший отец, весь в синяках и запое, и я начинаю с ним драться, пытаюсь выгнать из дома, из своей жизни, избавиться от многочисленных бутылок, выставленных кривыми пьяными рядами у изголовья моей кровати. И еще много всего. Но виной всему алкоголь, можно утешать себя. И сухим летним днем выглядывать в окно красными похмельными глазами, пытаясь глотнуть побольше ватного воздуха.

Когда два года назад я ждал возвращения Анны в конце сентября, уже чувствуя, что это бесполезно, я ее увижу, но не будет ничего, увижу, но лучше бы не видеть, пустые глаза, холодные прикосновения, поведение совершенно чужого человека, взгляд которого всего несколько месяцев назад был настолько влюбленным, что становилось противно, и я говорил твердое нет, если разговор случайно заходил о детях.

Так вот, в конце того первого весеннего месяца (а я очень не люблю это время года, так же как весну, пахнущую свежей землей, и рассказ Бунина «Антоновские яблоки») я читал роман «Жажда любви» Юкио Мисимы. Было и без того тяжело… Юкио Мисима, кто бы мог подумать.

В позапрошлом году мы со Скинни болтались в конце декабря и начале февраля во Франции. Я тогда находился под сильным впечатлением «Путешествия на край ночи». Никогда не интересовался романами о войне, но в школе читал все, что задавали, делал это обыкновенно с удовольствием, потому что поглощать большие тексты легко и при этом создается ложное впечатление, будто не проводишь время даром, чему-то учишься, ну и… ну и… Не знаю, что «ну и…» Ничего. Можно было бы сказать: «Все лучше, чем кодеин… или алкоголь», но не мне это говорить. Как бы то ни было. Из литературной программы старших классов мне больше всего запомнились «Тихий Дон» (Шолохов был, кстати, одним из тех, кто, как считал Мисима, забрал его Нобелевскую премию в 1965 году, потом же, три года спустя, ее получил Ясунари Кавабата, и это было самое верное решение, которое сделал комитет по литературе, на мой взгляд, хоть и наплевать этому комитету на мое мнение, мне тоже; но неужели живя в одной стране с Кавабатой, с большим почтением относясь к нему, Мисима мог питать хоть какие-то надежды?

Талант Кимитакэ Хираока был и остается бесспорным и удивительным явлением, его трудолюбие и… ну, да вы сами все знаете, но самовлюбленность, нарциссизм и неутомимое стремление окутать мир собственными не совсем приемлемыми фантазиями часто не прощается даже рок-звездам, что уж говорить о писателе, которому исполнилось сорок пять лет в далеком семидесятом году; Кавабата видел красоту в окружающем его мире, в цветах, девушках, вбирал все прекрасное в себя и передавал это всем желающим, всем, кто хотел читать, делал это Кавабата, конечно же, мастерски и талантливо, естественным образом отфильтровывал всю мерзость и выдавал в мир; Мисима же этого не делал; вот дела). Да и ребенком я часто смотрел фильмы «про войну», не было ни видео, ни компьютера, и на двадцать третье февраля да на девятое мая, если я был дома, то телевизор с передачами и фильмами соответствующей тематики приковывал меня (не очень сильно, но все же).

И вот Селин, много лет спустя. Когда я встречал эту фамилию в рассказах Буковски, то не обращал особого внимания, потому как в одном ряду с Селином обыкновенно упоминались Эзра Паунд и… и еще какие-то, кажется, поэты. А поэты, на мой взгляд (и это мое твердое убеждение), суть су… То есть, можно ли представить, чтобы Джеймс Джойс писал стихи, или Томас Вулф (не Том Вулф, журналист, подсунувший «Электропрохладительный кислотный тест» вместо серьезного исследования того — «того» — периода жизни Кена Кизи). Юджин О'Нил, конечно, писал стихи. Но он вообще много пил. И допился до болезни Паркинсона. Яйкс.

Именно поэтому я долгое время не обращал внимание на такую невзрачную фамилию — Селин. И только потом, когда встретил упоминание о нем еще и в текстах Генри Миллера (как мне кажется), то решил прочитать его «Путешествие на край ночи». С трудом нашел, быстро проглотил. Насколько необычная точка зрения, кажущаяся еще более необычной тем, кто невольно вырос на широко тиражируемой военной литературе советского периода.

Ближе всего к «Путешествию на край ночи» был эпизод в «Тихом Доне», когда в самом начале войны отряд казаков случайно столкнулся в чистом поле с отрядом немцев. И те, и другие на конях (или лошадях), перепуганные до смерти (и не зря, что до смерти, война все же), вступают в отчаянную рубку друг с другом, ведомые не воинским долгом, совершенно не чувствуя мужества, но по самые уши заправленные страхом, затравленные, глаза блестят… Один из казаков как-то там отличился, всех порубал и получил позже медаль. До конца войны ни в каких действиях не участвовал, мотался только по приемам всяким и прочим мероприятиям, писали о нем в газетах и прочее. У Шолохова — несколькостраничный эпизод на четыре толстенных тома, у Селина — целый роман, желчная отрыжка недовольного француза. Давили таких в двенадцатом году, да не додавили. России зима вечно помогает, а французы потолки над своими мягкими и просторными кроватями в огромные зеркала превращают, чтоб… Да еще и науку придумали — вино дегустировать, пить его, определять где виноград рос и зрел, сорта какого, получал ли достаточно света, не слишком ли поливался и долго ли потом в бутылке бродил.

Попав в Анси, мы со Скинии сразу же вышли на улицу. Погулять по маленькому, чистому, послерождественскому городку, полюбоваться на праздничные улицы, подышать чистым альпийским воздухом, выпить, закусить фондю. Не столько мы сами вышли, сколько нас вывели. Кристоф — французский, как уже упоминалось, гитарист с эндорсментом от Vigier и Laney (и по словам Скинни гениально играющий на гитаре), в студии которого мы ночевали, повел своих mes amis russe по улицам родного города. Мощеные улицы (оставшиеся не знаю с каких времен, большие булыжники, чистые, будто огромные куски мыла), фонтанчики, из которых можно пить.

Вода в них чище, чем в покупном Эдельвейсе. После принятия ванны с такой водой я, проведя рукой по груди, почувствовал, как поднимаются соски. Момент смущения. На плече моем исчез суховато красный кружок начинавшегося псориаза — результат частого, преимущественно дешево-алкогольного пьянства и наследства моего отца. Официанты в ресторанах здесь — дружелюбные и вежливые люди, не ждущие от вас на чай, просто открытые; владельцы же ресторанов — друзья Кристофа, бывшие гитаристы или просто спокойные, непретенциозные люди. Все были рады видеть нас со Скинни. Мы были рады видеть всех, дышать, опьянели с бутылки вина не четверых, наелись свежего салата и сыра… И так это было странно.

— Я бы остался здесь жить, — сказал Скинни, — У них тут в городке на десять тысяч жителей пять музыкальных магазинов.

Нет ничего странного и необычного в том, что Селину, врачу по профессии, очень не понравилась война. Тому, кто побывал во Франции (и родом, при этом, не из самой благополучной страны), нет совершенно никакой возможности удивиться общему тону «Путешествия на край ночи», этой истерике француза мирного времени, оторванного от уютных ресторанчиков и кафе, беззаботной по сравнению с кучей других стран жизнью. Селину хватило мастерства, достало таланта, чтобы написать роман (и не один), а вот его балетные либретто (страсть) так и не были поставлены при жизни, как он ни старался. А он старался.

Момент трезвости, тишины и покоя. Я вижу дерево, похожее на сосну. Не очень оно прямое для сосны, думается мне, но это Япония. Здесь нет ничего прямого. Несколько лет назад я читал «Жажду любви» в бессмысленном ожидании Анны, а теперь стою перед могилой Мисимы. И никак не пойму, какого черта происходит.

Определенное количество дней назад (точное число мне не вспомнить — все потонуло в пьяном озере; или это была цифра?) мы со Скинни прибыли в токийский аэропорт Нарита, совершив десятичасовой перелет, прямой. Не сами, конечно, а в качестве пассажиров. Публика в салоне была настроена по-новогоднему, все пили и были такими объемноздоровыми, что с трудом помещались в узких европейских креслах самолета. Даже женщины, и те походили на баварских Хельг, взращенных на чистых говяжьих сосисках, руки толщиной с мою шею, а шеи — толщиной с мою ногу. После взлета, когда с характерным звуком выключились напоминания о том, что надо пристегнуть ремни, все здоровые люди как по команде поднялись (возраста они были среднего, некоторые по виду приближались к сорока годам) и собрались в задней части салона, недалеко от нас со Скинни, уже изрядно заправленные алкоголем.

— Самолет захвачен! — громко сказал один из них, все дружно рассмеялись и принялись пить, шутить (еще более плоско) и вообще вести себя чересчур громко.

В воздухе, на большой высоте, говорят, может лопнуть силиконовая грудь плохого качества. Что-то там такое с давлением связано, то ли оно слишком низкое, то ли высокое, или еще какое, но пустые головы почему-то не лопаются. Хотя людям они зачастую нужны в той же степени, что и фальшивые груди — для декорации. По той же причине — я имею в виду давление — алкоголь ударяет быстрее и сильнее, нежели на земле.

Большие люди, мужчины и женщины, надрались быстро, вели себя мирно, не агрессивно, но очень надоедливо. И это казалось странным, потому что мы летели в Японию, а не ехали местным автобусом в столицу на заработки в качестве нелегальных строителей.

— Надо выспаться, — сказал я, — Не хочу терять завтра время на сон, надо так много сделать за две недели…

— Ага, — ответил Скинни, — но только не могу я спать в самолетах.

Я пожал плечами.

— У меня, кстати, есть фенибут, — сказал Скинни.

— Серьезно?

— Ага.

— Откуда он у тебя? Это вроде транквилизатор, не самый слабый, его только по рецепту выдают.

— Да? Я не знал. Он у меня давно уже. Много лет, я его когда-то с собой от аллергии брал. В Штаты. Никто не остановил на таможне.

— Дай мне.

Скинни достал сумку из багажного отсека над головой, порылся, вынул вскрытую упаковку. Блистер. Протянул мне.

— Транквилизаторы — именно то, что мне нужно. Сам-то будешь?

Скинни покачал головой.

Я выдавил все таблетки и по очереди закинул их в рот, запил водой.

— Мы вроде как должны проговорить или даже придумать номера своих выступлений stand up comedy. На пошльвский промоушен от Кри-кри, — сказал Скинни, — У тебя там что-то было заготовлено?

— Ага, было. С собой даже. Надо достать… Но неохота.

— Хрен с ним.

Я наслушался Ричарда Прайора, Билла Хикса, Джорджа Карлина, Эдди Иззарда, в познавательных целях погонял Сэма Кинизона (он не понравился ни мне, ни Скинни), Ленни Брюса и еще много других.

— Есть у меня всякие идеи, некоторые записал, — сказал я Скинни, — Выйдем на сцену, доверимся судьбе и будь что будет.

— Я в своей жизни никогда на сцене не выступал.

— Я тоже, но уверен, что это мне понравится. Мне уже нравится. Я чувствую.

— Ага. Мне наверное тоже.

«Все будет так, как мы захотим,» — говорил я Анне и она соглашалась. Верила ли она мне? Смотрела она на меня, как это может делать только очень молодая, влюбленная, непосредственная, может быть, невинная, и довольно храбрая девушка. С задором и любовью. Но невинной она не была. Как не был я человеком сильной воли. Но мы закрывали на это глаза.

Как-то я лежал на полу, рядом сидела Анна, блестящие глаза, близость двух человек противоположного пола, молодость, желание, проходящее волнами по телу и душе, самодостаточность, потому что мы вдвоем и ничто нас не разъединит. Волосы Анны были убраны в косу (потому что мне так нравилось), однако к тому моменту, когда мы уже спокойно могли находиться рядом друг с другом, часть волос выбилась, они смешно стояли над ее лбом и топорщились в районе висков, даже походили на легкий, полувидимый венок, придавали Анне такой смешной и милый (не подобрать более подходящего слова) вид. Я не мог не улыбаться, глядя на нее.

Анна мягко задрала мою футболку и положила руку на живот.

— Ты, иноземное существо, — сказал я, не переставая улыбаться, — Как только ты согласилась полюбить меня, простого смертного?

Анна протянула руки и обняла меня, прижалась головой к моей груди. Потом поднялась к лицу, придвинулась близко, от ее теплого дыхания защекотало нос.

— Нет! Нет! — полушепотом сказала она, — Это ты… иноземное существо. Я так люблю тебя! Я так люблю тебя!

Часто она напоминала мне маленькую девочку, любознательную. Когда протягивала руки, чтобы обнять меня, когда подолгу не отрывалась от меня, когда задорно смеялась и дурачилась, делая нарочито глупое лицо или показывая пьяную муху, когда… И тем сильнее был контраст с реальной жизнь, о которой я ничего практически не знаю и которая мне кажется театром абсурда. Плохо срежиссированным, с пустоголовым клоунами, не лопающимися как силиконовые груди, но назойливыми. И тем сильнее был контраст с тем, что происходило потом. Да и было до меня, и во время отношений.

Японцы очень любят маленьких девочек, как мне кажется. Не берусь утверждать, но тот, кто придумал школьную форму японок, был человеком неординарным. Сколько мы видели школьниц на улицах Токио, не счесть. Неизменно короткие юбки, не обтягивающие, но тем лучше. Зимой в Японии бывает ветрено… Гольфы, черные или белые, высокие и облегающие юные ноги, девичьи, привлекательно полные, не худые (следствие культурного вторжения Америки, фастфуд закусочных в частности). Румяная от зимней прохлады (+15С) плоть от колена и выше. К чему тут вид с Фудзиямы или цветущая сакура (да, я гайдзин, невежественный), когда по улицам ходят праздные или куда-то спешащие школьницы? Созревают ли они рано, как южные девушки или просто обожрались гамбургеров, но я или Скинни с легкостью обхватили бы руками эти ноги, чтобы почувствовать тепло плоти, прижаться небритой щекой к нежной коже и сказать, глядя снизу вверх, задирая кромку плиссированной юбки жадным до чувственных наслаждений носом: «Watashi-no Gaijin. Watashi-no chin-chin-wa ookii-desu».

Поголовное увлечение молодых токиек (и токийцев, которые нас, однако, не интересовали вовсе) краской для волос цвета шерсти свежеосвежеванного бобра совсем не портит их. Скорее делает похожими на смешных и невероятно притягательных сексуальных животных из сказочной страны. Сексуальность, забавный вид и чувство нереальности — смесь, которой я не встречал более нигде, никогда в жизни. Только во снах времен юности и сопутствующего ей полового созревания, когда секс был в диковинку и часто ассоциировался с любовью; мне тогда могла присниться какая угодно ерунда, связанная с мучительным и сладким возбуждением. Но я не Мисима, не будет в этом рассказе детальных описаний извращенных фантазий, потому как таковых никогда не было. Не смогу я препарировать и свою душу — ее попросту нет. Я писатель. Мое имя Эйк.

— Эйк. Эйк. — Скинни, художник, легко потряс меня за плечо, — Есть будешь? Еду разносят.

Я открыл глаза, но ничего не увидел. Темно. С трудом поднес руку к лицу и поднял на лоб маску для сна.

— А?

Кажется, я ворочался в неудобном кресле, все пытался устроиться так, чтобы ничто не мешало спать, хотел вытянуть затекшие ноги, но не выходило, и уснуть у меня не вышло. Но я проспал несколько часов. В теле слабость от фенибута, ничуть не схожая с физическим или умственным истощением, но приятная, как после трезвой и здоровой часовой тренировке в бассейне. Очень спокойное чувство, никаких метаний мысли, никакой мозговой активности. Хочется вновь погрузиться в сон, не выплывать из него еще долго.

— Эйк.

— А?

— Стюардесса-японочка, та, что свой маленький язычок так мило прикусывает, еду разносит. Скоро до нас дойдет. Есть будешь?

Никаких зевков под фенибутом, потому что лень.

— Буду, буду… Не уверен, что хоть когда-то видел японок вблизи…

— Да я тоже.

— Но примерно год назад почему-то захотелось, чтобы у меня была японка. Довольно симпатичная эта стюардесса…

Она была миниатюрной и худенькой. Мне такие никогда не нравились. Под плотью у людей кости. А я не люблю кости, их любят собаки. Это может быть и заблуждением, собаки не умеют говорить, а люди им все дают кости. Кости-кости-кости-кости-кости, даже игрушки делают в виде костей; а тюленям в зоопарках и цирках дают мячи, чтобы те игрались, — это сумасшедший мир, а дадаисты и сюрреалисты были шарлатанами, пытались строить из себя созидателей безумия, симулянты. Вид тюленя, набивающего мяч черным усатым носом — ой-ой, тук-тук, ой-ой, мокрым лапами-плавниками шлеп-шлеп есть картина более безумная, чем те же плавящиеся часы.

Стюардесса надела очки, а это последний предмет одежды, который мне хочется видеть на женщине. Если бы был выбор между девушкой в очках и худенькой девушкой, я бы выбрал последнюю. Хоть худенькие и не в моем вкусе.

Я снял маску для сна и кинул на свободное сиденье между мной и Скинни. За время сна салон самолета превратился в душную раздевалку. Туши больших людей вокруг нас пьяно храпели.

— Я бы эту японочку… — Зачем я это сказал?

— Да я бы тоже, — ответил Скинни.

Он заказал обезвоженную курицу с лапшой, когда стюардесса подошла. Попросил стакан воды.