Фельдмаршал в бубенцах

Книга третья

Близкие порой уходят.

Самые нужные, самые дорогие.

Так устроен мир… И вы не

должны бросаться следом

за ними, даже если их смерть

— ваша вина…

Смерть ничего не может исправить.

Только живой, вы можете что-то изменить.

Или хотя бы искупить.

Глава 1. Вензель Каина

Годелот выбежал из-за угла, едва не наткнувшись на чугунный столб, и остановился, переводя дыхание. Черт бы все подрал, куда он так несется? Мало ли агрессивной швали шляется ночами по Каннареджо? Мало ли, кто мог сводить счеты той ночью? Что за толк бросаться, очертя голову, на каждый звук…

Шотландец отер пот, опираясь о столб спиной. Все это здорово, только куда нестись теперь, уже вдоволь пометавшись по лабиринту переулков, то натыкаясь на глухие заборы, то оскальзываясь в непролазной грязи? А где-то внутри ворочалась когтистая уверенность, что ему все равно нужно узнать, кто же и где стрелял, и пока он этого не узнает — ему нельзя останавливаться.

Гулко ударил колокол, и Годелот вздрогнул. Одиннадцать? Или уже полночь? Хотя не все ли равно…

Он пошел вперед, ускоряя шаг. Если он не сбился с направления, стреляли где-то здесь, совсем неподалеку… Снова перекрестье двух улиц. Куда теперь? Слева будет канал. А что справа, он толком не знает. Как же мало он успел изучить эти края…

И вдруг эхо улиц донесло до него короткий отчаянный вскрик… Это тоже мог быть чей угодно голос, но Годелот опять, будто от толчка в спину, рванулся на звук.

На сей раз он знал, куда бежать. Десять минут спустя он стремглав вылетел из кривого переулка к каналу и лихорадочно огляделся. Вокруг не было ни души, и царила сонная ночная тишина, кажущаяся еще гуще из-за отдаленных звуков хлопающих ставень, приглушенной брани и пьяного смеха.

Шотландец двинулся вдоль канала по течению. Черная вода равнодушно колыхалась, на поверхности покачивался мусор, у краев неопрятно зеленела какая-то дрянь, будто в болоте. Тихо и пустынно… Словно выстрелы и крик только почудились Годелоту. А грязная зацветшая вода так же бесшумно и бестревожно колыхалась по правую руку, и на ум невольно пришли отцовские рассказы из его необъятного арсенала шотландских баек, богатых на хитрую и предприимчивую нечисть. В тех рассказах болотная нежить тоже звала одинокого путника на помощь голосами близких, а потом завлекала простаков в непроходимые топи на смерть.

Годелот сплюнул и выругался. Да среди помоев венецианских каналов погнушается жить любой почтенный шотландский упырь. Но кто-то же стрелял где-то здесь… Или он уже совсем потерял голову в бесконечной круговерти этого суматошного вечера. Еще додумывая эту мысль, военный стремительно вывернул за плавный поворот канала и застыл. Впереди над водой топорщился костями досок ветхий мост, на котором виднелась лежащая навзничь фигура в черном плаще…

Шотландец рванулся по осклизлой набережной. Между выстрелами и криком прошло немало времени. Быть может, человек на мосту лишь ранен… Подгнившие доски угрожающе затрещали под сапогами, но Годелот, осторожно переступая по источенным перекладинам, подбирался к лежащему. Он уже видел, что тот лежит на спине, раскинув руки, будто бесплодно ожидая чьего-то объятия. А шотландец сделал еще несколько шагов и остановился.

— Господи помилуй… — пробормотал он.

На темных досках лежал доминиканец Руджеро. Хитроумный инквизитор… Разноглазый паук… На смуглом лице замерло странно живое выражение, смесь мольбы и укора, будто монаху незримой ладонью запечатали рот, не дав договорить что-то невероятно важное. Двуликие глаза неподвижно смотрели в небо. В полутьме они были совсем разными, и сейчас левый казался слепым черным провалом, а правый сохранял задумчиво-проницательную ясность.

Годелот подошел вплотную, уже почти не замечая надсадного скрипа досок, и склонился над телом. Вот он, один из тех выстрелов. Прямо в середине груди зияла открытая рана, окруженная вмявшимися в разверстую плоть алыми клочьями туники, будто лепестками. Руки были сжаты в кулаки. Из окровавленной левой виднелся какой-то темный обрывок

Все эти мелочи и детали сами отпечатывались где-то на редко открываемом форзаце памяти, а разум будто застыл холодным и неподатливым студнем. Что здесь произошло? Кто и зачем стрелял в доминиканца? Да и что он здесь делал?..

Сердце мелко и дробно заколотилось в горле. Повинуясь какой-то подспудной тяге, Годелот отступил назад и склонился к сжатому кулаку монаха. Коснулся его и вздрогнул — кожа еще была теплой, и шотландцу показалось, что доминиканец сейчас отдернет руку. Доски снова угрожающе затрещали, и Годелот осторожно взялся за рукав рясы. Кулак безвольно проволокся по гнилому дереву ближе, и шотландец попытался разжать мертвые пальцы. Они слились в судорожной хватке, неохотно поддаваясь усилиям солдата. Большой… указательный… средний… Что-то темное и тускло поблескивающее показалось в неподвижной ладони, и Годелот медленно потянул за него, высвобождая из руки доминиканца. Это был сверток тонкой кожи, тяжелый, несколько раз туго обмотанный шнуром и скрепленный комком сургуча. Влажный и липкий, он оставлял на пальцах такие же липкие темные пятна. Что-то твердое, продолговатое, как огарок свечи, прощупывалось внутри. Уж не из-за этой ли жалкой вещицы погиб доминиканец?..

Шотландец вскинул голову — занятый своей находкой, он даже не огляделся. Не заметил, что перила с левой стороны моста обломлены. Выпрямившись, Годелот осторожно перешагнул через тело и потянулся к чему-то маленькому и пестрому, красно-белому, трепетавшему на оскале сломанных досок.

Это был клок полотна. Дешевого полотна, из какого шьют исподние рубашки. Пурпурная россыпь кровавых брызг расцвечивала его аляповато-ярким узором. Вот и следы второй жертвы… Все произошло здесь, на этом мосту. Не звездами же любовался здесь монах…

Они стояли друг напротив друга, доминиканец и его собеседник, тот, в чьем рукаве сейчас не хватает вот этого полотняного лоскутка. Каким из выстрелов был убит инквизитор — это неважно. Важней другое. Та, другая пуля, чей отдаленный лай он слышал, полетела дальше… А Годелот слишком хорошо знал, с какой силой отшвыривает человека попавший в тело кусок свинца. Перила не выдержали толчка, и тот, кому досталась пуля, упал вниз, в темную, мутную, пахнущую гнильцой воду. Только кто это был? С кем мог искать встречи доминиканский монах Руджеро ночью в Каннареджо? Именно той ночью, когда доктор Бениньо предупредил Годелота об угрожающей Пеппо опасности…

Холодное оцепенение треснуло, раскалываясь в крошево, и мысли помчались, сминая друг друга, будто обезумевшая толпа. Шотландец упал на колени, вглядываясь с кромки моста в черную воду. Неужели все эти месяцы борьбы и интриг, маленьких побед и ошеломительных открытий кончились здесь, в этой грязной жиже? Кончились вот так быстро и по́шло, покуда сам Годелот метался, словно перепел с отрубленной головой, в трех кварталах отсюда?

Шотландец прерывисто задышал, отгоняя холодную дурноту. Вздор… Да он сроду не поверит в то, что авантюрист Пеппо, будь он прославленным Гамальяно или безвестным Ремиджи, мог просто сгинуть в тинистом омуте под гнилым мостом.

Годелот не думал дважды. Сбросил плащ, оставляя под ним кошель с серебром и странный окровавленный сверток. Не снимая камзола, оттолкнулся ногой от края моста и прыгнул в воду, ныряя до самого дна. Руки по локоть ушли в глубокий вязкий ил. Шотландец широко повел ими вокруг, и тут же ссадил запястье о какой-то острый предмет. Вынырнув и переведя дыхание, он снова погрузился в теплую воду, ставшую еще неприглядней от поднявшейся со дна мути.

Около сорока минут Годелот обследовал дно, а потом выбрался на набережную, пытаясь отдышаться. С одежды лилась грязная вода. Это бесполезно… Он не сможет обшарить весь канал… А хуже всего то, что в густом слое ила далеко не везде прощупывалось твердое дно.

Шотландец с омерзением выжал воду из волос. Рано падать духом. Пеппо хорошо плавает. Даже раненный, он мог бы добраться до суши. Нужно осмотреть берега. Пеппо едва ли стал бы долго плескаться в этой черно-зеленой дряни. Да, но где-то здесь оставался стрелок, убивший отца Руджеро. Как знать, какова была его главная цель?

Годелот понял, что скоро запутается в собственных предположениях, и, набросив на изгвазданную одежду плащ, зашагал вдоль канала, переходя на бег. Камень набережной порядком замшел, но шотландец надеялся, что свежие следы тины все равно будут видны. Первое побуждение окликнуть друга пришлось подавить: помимо таинственного убийцы на место драмы мог нагрянуть ночной патруль, и грязный субъект, рыщущий вдоль канала неподалеку от трупа Руджеро, непременно заинтересовал бы стражей порядка.

А следы меж тем нашлись быстро… У самого края воды футах в двустах от моста Годелот обнаружил еще один мокрый обрывок полотна и несколько смазанных следов окровавленной ладони, хорошо видных на грубо отесанных светло-серых камнях, в которые были вмурованы причальные кольца. Несколько липких темных пятен виднелись на обрывке лодочного каната. На сухих же булыжниках набережной не было ни одного отпечатка. Обладатель израненной руки так и не смог выбраться из канала…

***

В особняк Фонци Годелот вернулся около четырех часов утра. Морит, охранявший вход с переулка, при виде приятеля перекрестился и бросился ему навстречу:

— Тебя где черти носят! — рявкнул он, хватая шотландца за плечо, — Ромоло рвет и мечет, Фарро его умолял полковнику не докладывать! Господи меня помилуй! — Годелот вошел в желтоватый круг фонаря, и Морит отшатнулся, — дружище… да что за черт! Что стряслось-то? Ты как прямиком из преисподней!

— Тише, Тео, — пробормотал шотландец, — долго рассказывать. Просто впусти меня… С офицерами я сам разберусь.

Морит, все еще яростно жестикулировавший и порывавшийся что-то сказать, осекся:

— Ты погоди! — сказал он, крепче сжимая плечо Годелота, — не спеши на проборку! Командир — он, конечно, всыплет, но не нелюдь же он. Ты скажи, как следует, мол, напали, избили, еще там чего. Полютует — и к доктору отошлет!

Шотландец поморщился, как от сильной боли:

— Не беспокойся обо мне, Тео, — бесцветно ответил он, — дай пройти.

Тосканец покачал головой и отпер дверь, хмуро глядя соратнику вслед. А Годелот хладнокровно вошел в дом, будто ему не было ни малейшего дела до ожидающей его экзекуции…

Капитан Ромоло, как всегда, возник прямо из стены коридора.

— Мак-Рорк, — окликнул он своим особым тоном, от которого хотелось оглядеть себя в поисках сквозной кинжальной раны. Годелот механически вытянулся перед командиром, глядя перед собой с тем же бесцветным спокойствием. Капитан приблизился и оглядел подчиненного. Чуть нахмурился, оценив мокрую одежду в зелено-черных разводах, ссадины на руках и лице, разорванные рукава и запутавшиеся в волосах комья тины.

— Рядовой Мак-Рорк, — отрезал он, — вы не явились к своему караулу, прибыли к месту службы в непотребном виде и в испорченном казенном платье. Это серьезный проступок. Остаток ночи вы проведете под арестом. Ваша непосредственная экзекуция вступит в силу, как только будет подтверждена его превосходительством полковником Орсо. А сейчас благоволите объясниться.

Ромоло сделал паузу и сбился с сухо-командирского тона, прорычав:

— Где вы шлялись, Мак-Рорк?

Годелот ответил сухо и ровно:

— У меня возникли неотложные дела, мой капитан.

— Вот как! — выплюнул Ромоло, — и они, полагаю, были намного важнее службы.

Эти слова сочились сарказмом, но шотландец, не меняя тона, проговорил:

— Так точно, мой капитан.

Лицо Ромоло дрогнуло короткой гримасой бешенства.

— Позвольте поинтересоваться, что в вашем понимании важнее присяги? — промолвил он, и его скулы тронула легкая краска. Годелот же впервые за весь разговор взглянул капитану в глаза:

— Этой ночью погиб мой близкий друг, — глухо отчеканил он, — я пытался найти его тело. Но безрезультатно. Это все, мой капитан.

Ромоло несколько секунд молчал, глядя на рядового. Потом отрывисто скомандовал:

— Часовой! Под арест!

…Ему не связали рук. Идя впереди хмурого и молчаливого Дюваля по лестнице к карцеру, Годелот думал лишь о грязном обрывке полотна, лежащем в кармане…

***

Остаток ночи шотландец провел, сидя на койке и безучастно глядя в светлеющий прямоугольник окна под потолком. Во все еще влажной одежде было зябко, ссадины жгло, а кляксы ила на лице и руках, высыхая, омерзительно стягивали кожу. Впереди ожидала порка и долгий арест. Но Годелота совершенно не заботили все эти перспективы, как и нынешние неудобства. Отчего-то казалось, что все это происходит не по-настоящему, а потому и размышлять об этом смысла нет. Сейчас шотландец в полной мере ощущал, что служба доселе казалась ему просто игрой. Частью их с Пеппо общей войны, декорациями к пьесе, начавшейся в тот далекий день в Гуэрче.

Гибель друга разом оборвала этот спектакль, уже успевший стать на свой лад азартным. И Годелот остался на сцене один, позабыв свои реплики, затерявшись среди прочих актеров, увлеченно продолжавших фарс и вовсе не заметивших, что одно из мест на подмостках опустело…

Шотландец поежился и охватил плечи руками. Потом медленно вынул из кармана тот самый лоскут, усеянный теперь уже грязно-бурым орнаментом. Сильно брызнуло… Так брызгает кровь из глубоких ран, когда задеты крупные сосуды. Но он ведь все же не нашел тела Пеппо. А значит, к черту здравый смысл. Он не знал, как можно выжить с пулевой раной в гниющей воде, где вязкое дно усеяно остовами лодок, торчащими опорами сгнившего причала и еще черт знает какой дрянью, о которую он сам изодрал все руки, неутомимо обыскивая канал. Но он ведь не знал и того, как можно совсем одному вслепую противостоять всему миру. А Пеппо это знал…

…Он твердо верил в свою удачу и нередко говорил: «Мне, дружище, черти ворожат». Годелота эта фраза в первый раз позабавила, хотя, пожалуй, ему больше хотелось позлить друга своим недоверчивым фырканьем. Но Пеппо не стал ерепениться, а просто пояснил:

— Не веришь? Сам посуди. Я вор почти пять лет. Попался всего дважды. В первый раз я нашел работу, а во второй — друга, — сделав паузу, он не без озорства добавил, — послушай, может, начать по девичьим фартукам шарить? Глядишь, невесту найду.

…Они хохотали до слез, долго развивая эту тему. А ведь Пеппо тогда впервые назвал его другом. Сейчас Годелот вспомнил это с той бесполезной ясностью, с какой обычно приходят все запоздалые воспоминания. Не надо было отпускать этого идиота в тот день из «Двух мостов». Они бы просто снова всласть поорали и, возможно, подрались, но теперь, стоило закрыть глаза, перед ними не колыхалась бы равнодушная черная вода…

Годелот ударил кулаком в холодную стену. Можно хоть разбить руки в крошево, хоть рыдать до обожженных глаз. Все это уже бессмысленно. Он ничего не изменит. Все, что зависит от него сейчас — не сойти с ума от своего бессилия за предстоящие ему дни взаперти.

***

Время перевалило за девять часов, а утро словно все никак не наступало. Небо было затянуто тяжелыми облаками. Они будто прогибались под собственной тяжестью, и доктору Бениньо казалось, что над Венецией повисло мокрое одеяло, которое вот-вот начнет сочиться мутными каплями.

Он стоял у окна уже больше часа, бездумно чего-то ожидая, чувствуя внутри колючий ком безотчетной тревоги и отчего-то боясь пошевелиться, словно ком этот немедленно впился бы шипами в уязвимую плоть. Но за спиной послышался стук, и врач вздрогнул:

— Да! — откликнулся он хрипло и откашлялся. Дверь кабинета отворилась, и на пороге появился полковник Орсо. Он был плохо выбрит, нездорово бледен, хмур, а черный плащ его казался мятым и неряшливым.

— Доброго утра, доктор, — глухо проговорил он. Вошел, не ожидая приглашения, и устало осел в кресло.

Бениньо, как-то позабыв ответить на приветствие, зябко потер ладони и приблизился к кондотьеру, тоже садясь.

— Полковник… Вы скверно выглядите. Вам нездоровится?

Орсо криво усмехнулся:

— Под этим вопросом нужно понимать — не пьян ли я? Нет, доктор. Увы. Все куда менее предсказуемо. Я только что из Каннареджо. Несколько часов назад ночной патруль обнаружил на мосту одного из каналов труп. Это оказался отец Руджеро. Чертов доминиканский святоша… Убит наповал выстрелом в грудь.

Врач подался вперед:

— Не может быть! Господи помилуй… А что с Мак-Рорком?.. — он осекся, слегка бледнея, но полковник уже слегка сдвинул брови:

— А причем тут Мак-Рорк?

Бениньо выдохнул, откидываясь на спинку кресла:

— Простите. Мне еще на рассвете доложили, что Мак-Рорк явился в особняк раненным, но не дали его осмотреть. Меня поневоле испугало это совпадение.

— Совпадение… — Орсо покачал головой и болезненно потер перчаткой висок, — со всем почтением, нарушения дисциплины — это не ваша епархия, доктор. У вас есть забота намного важнее.

— Ее сиятельство, — Бениньо тяжело вздохнул, — вы правы, полковник.

Кондотьер мрачно кивнул:

— Отец Руджеро был ее единственным другом. Я боюсь, узнав о его гибели, сеньоре непросто будет…

— Исключено, — с каменной твердостью оборвал врач, — ее сиятельство может попросту не пережить такой удар. Ей и так день ото дня хуже. Орсо, я не всегда согласен с вашими методами, но секреты хранить вы умеете. И я заклинаю вас — оградите герцогиню от этой новости. Для нее будет другое время.

Полковник несколько секунд сидел молча, а потом тяжело поднялся на ноги.

— Собственно, для этого я к вам и пришел, — ответил он, — насчет меня будьте спокойны, нам бы только не дать развязаться другим языкам. Тем более, что герцогиня очень скоро заметит отсутствие отца Руджеро.

Бениньо снова передернул плечами:

— Я постараюсь найти убедительную причину. Болтливых визитеров же можно держать на расстоянии. Не так уж много у ее сиятельства гостей. Орсо… — врач осторожно поднял глаза на кондотьера, — есть предположения об убийце? Отец Руджеро был доминиканцем. Не грабить же его затеяли. Что взять у нищенствующего монаха?

На челюсти полковника вздрогнули желваки:

— Кто знает… Помимо корысти бывает еще и месть. Но пусть это вас не тревожит, доктор. Это моя забота. Я разберусь в этой истории, не сомневайтесь.

Брови Бениньо дрогнули:

— Любая смерть — это смерть, но никогда бы не подумал, что из-за кончины отца Руджеро вы возжаждете справедливости.

— Плевал я на справедливость, — отрубил Орсо с грубой прямотой, — но монах убит. А убийство любого, кто был настолько близок к ее сиятельству — это мое дело. Я не слишком верю в совпадения, господин доктор. Позаботьтесь о сеньоре. Честь имею.

С этими словами кондотьер одернул плащ и двинулся к двери. Бениньо поморщился от хлопка, а потом подошел к столу и рассеянно порылся в ящичке со склянками. Колючий ком внутри стал жестче, и врачу неожиданно захотелось, чтоб кто-то всемогущий попросту отвернул часы на двадцать четыре оборота назад.

***

Камзол высох и от ила стал жестким, словно древесная кора. Годелот сидел на койке, все также глядя на провал окна, теперь грязновато серый — видимо, день был пасмурным. Час назад приходил слуга со скудным арестантским завтраком. Опасливо оглянувшись, он сунул шотландцу крохотную фляжку:

— Вот, тебе Морит с Карлом передали. Только гляди, молчок. А то всем головы пооткусывают.

— Спасибо, — пробормотал Годелот, и слуга вышел, заперев засов.

Во фляжке оказалась граппа, порядком смердящая дешевой сивухой, но сразу растопившая внутри какой-то стылый и гадостный ком. Вероятно, когда капитан придет для допроса, он учует запах выпивки… Да и черт с ним. На новобранце уже и так достаточно пятен. Пускай заодно припишут, что он явился еще и пьяным.

Когда в засове загрохотал ключ, шотландец не пошевелился, лишь вскинул глаза. Но вместо капитана в карцер вошел лично полковник Орсо. Годелот молча встал и вытянулся перед командиром. Тот, однако, не спешил начинать проборку. Он молча стоял напротив подчиненного, глядя ему в глаза со странным выражением усталости и невысказанного вопроса.

Наконец кондотьер сухо начал:

— Мак-Рорк. Мне доложили о времени вашей явки в особняк и вашем состоянии. Я не стану тратить время на перечисление ваших проступков, вы не дитя, все знаете и сами. Мне нужно знать другое. При обыске у вас нашли полный кошель серебра. Откуда у вас такие деньги, и какого черта вы таскались с ними ночью по Венеции?

Годелот ответил не сразу. Он и прежде не думал о предстоящем допросе, но о серебре и вовсе не вспоминал. А кошель и правда, был полон и тяжел. Доктор Бениньо существенно пополнил его своей «благодарностью»… Во рту поднялась едкая желчная горечь.

— Эти деньги — мои сбережения за время службы, мой полковник, — проговорил он негромко и холодно.

Орсо приподнял брови:

— Вот как? Что ж, вы похвально экономны, хотя я не припомню, когда это вам начисляли прибавку. Но куда же вы несли такую сумму? Вы свели знакомство с дорогой куртизанкой? Похоже, что-то пошло не так… — и полковник бегло повел пальцами вдоль грязного рукава камзола подчиненного.

А Годелот вдруг почувствовал, как всё, что холодным камнем стояло в груди с самой ночи, начинает бродить и пениться безудержной черной злобой. Какого черта он выслушивает издевки, стоя навытяжку перед этим лицемерным человеком? Какого черта делает вид, что они не понимают друг друга?

— Я собирался отдать деньги моему другу, — отрезал шотландец, — чтоб он смог покинуть Венецию. Я давно должен был это сделать. Но я не успел. Я опоздал едва на полчаса. Мой друг мертв. А знаете, кто виноват? Вы. Вы и ваша псарня, толкущаяся у кресла вашей хворой хозяйки.

Орсо невозмутимо слушал шотландца, и лишь при последних словах его лицо дернулось, будто от попавшего плевка.

— Недурно, — протянул он тяжелым тоном, — видели бы вы себя сейчас, Мак-Рорк. Грязный, пьяный, злобный наглец.

А Годелот демонстративно медленно оглядел измятый плащ кондотьера, изгвазданные сапоги, желтовато-бледное лицо, и губы его искривились:

— Я польщен, ваше превосходительство, — раздельно отчеканил он, не повышая голоса, — мне уже говорили, что я пытаюсь подражать вам. Похоже, я делаю успехи.

Орсо слегка склонил голову на бок, глядя на юношу с оттенком любопытства.

— Вы слыхали, что самоубийство — грех? — обронил он насмешливо, но за насмешкой сквозило лютое бешенство.

— Нет, — отсек Годелот, — зато я слышал, что чертов грех — это затравить ни в чем не виноватого человека, отнять у него всё и всех, изгадить вокруг него каждую пядь, загнать его в угол и уничтожить только потому, что кто-то возомнил свою поганую жизнь лучше и нужнее.

— Заткнитесь, ублюдок! — рявкнул Орсо и наотмашь хлестнул Годелота по лицу тыльной стороной руки. Брызнула кровь, и полковник машинально вскинул руку, глядя, как красные капли с серебряного вензеля на перчатке впитываются в ткань. А мальчишка, даже не коснувшись раненой щеки, вдруг расхохотался:

— Что, не в бровь, а в глаз? — прошипел он, оскальзываясь на рык, — так вот, это не все! Герцогиня никогда не встанет на ноги, слышите? Никогда! Она не стоит этого. Она сгниет в своем кресле, никому не нужная! Так ей от меня и передайте. А еще лучше — отведите меня к ней, и я все это скажу ей сам! Можете меня казнить прямо на ее роскошном ковре. Мы с Пеппо вдвоем будем являться ей ночами! А заодно и вам! А может, и отец Руджеро с нами захочет! Его белая ряса с красной дырой в груди украсит любого призрака, уж поверьте!

Годелот потерял самообладание. Глаза полыхали на бескровном лице, голос срывался. Он еще собирался что-то добавить, когда удар в грудь отшвырнул его к стене, а на горле сжались жесткие пальцы. Лицо полковника приблизилось вплотную:

— Малолетний идиот, — прошептал Орсо уже без тени ярости, устало и сухо, — кто же так глупо проговаривается… Значит, вы уже знаете о смерти отца Руджеро. Как и о… хм… красной дыре в груди. Так вот, откуда у вас деньги…

В карцере повисла тяжелая плотная тишина. Орсо, не размыкая пальцев, всматривался в глаза подчиненного, но отчего-то не мог разглядеть в них ни тени понятных чувств, будто за мутными стеклами.

— Как это произошло, Годелот? — спросил он тихо и сурово, — я знаю вас, вы порядочный олух, но вы олух… порядочный. Так что же случилось? Джузеппе все же решил выйти из игры? Он решил продать свою Треть? Однажды я предлагал ему это, но он послал меня к черту. Допустим, вы встретились с отцом Руджеро. Конечно, Пеппо заручился вашей помощью, идти на такую встречу в одиночку было бы для вашего друга неразумно. Вы получили деньги… А дальше? Вы не из тех, кто станет стрелять в человека без веской на то причины. Джузеппе же едва ли хороший стрелок… Быть может, это отец Руджеро был так глуп, что все же решил устранить последнего Гамальяно, и вы пытались защитить друга? Молчите?.. А ведь это все объясняет, Годелот. И ваши слова о смерти Джузеппе… И ваше горе… И вашу осведомленность о гибели монаха… И вашу уверенность, что герцогине уже не исцелиться. Где вы взяли оружие? И что сделали с Третью? Утопили ее, чтоб она не досталась никому из нашей… псарни?

Трудно сказать, ждал ли Орсо попыток оправдаться. Но шотландец лишь поднял руку, на секунду прижал ее к окровавленной щеке и хлопнул ладонью по манжете полковника, оставляя красный отпечаток:

— Вот все, что осталось от моего друга, — ответил он спокойно, словно только что не швырялся в исступлении дерзостями, — след ладони на причальном камне. Мне понравилась ваша история, мой полковник. Пусть все так и будет. И пусть я олух — я ни слова не возьму обратно. Можете запороть меня до смерти.

Орсо еще миг помедлил и разжал пальцы, отпуская подчиненного.

— Вас не будут пороть, — ровно проговорил он, — порка — наказание за малые солдатские проступки. С вами разговор другой. Имейте в виду, Мак-Рорк. Вы — преступник, и вас будут должным образом охранять. Попытаетесь наложить на себя руки — будете сидеть связанным.

Полковник отвернулся и, слегка ссутулившись, отошел к двери. Отпер ее, но уже на пороге обернулся, еще раз долго и внимательно посмотрев на Годелота:

— Не. Делайте. Глупостей, — отчеканил он, скрываясь за дверью.

В замке звонко щелкнул ключ.

Глава 2. Непрошеный душеприказчик

Морит сидел на низкой скамье под фонарем и следил, как у самого потолка хлопотливый паук плетет основательную круглую паутину. В отсветах фонаря нити ее серебрились, будто стеклянная канитель, и солдат бессмысленно раздумывал, как жаль будет замусоривать такую красоту прозаическими трупами мокриц и прочей нечисти.

Настроение было препоганым. Морит давно привык к скучным бдениям в карауле, но впервые за все время службы в герцогском особняке он караулил собственного однополчанина, да еще приятеля…

…Гарнизон особняка походил на бочку забродившего кваса. Неслыханное событие — арест Годелота — потрясло до глубины души даже невозмутимого Дюваля. Поначалу, когда швейцарец просто принес известие о возвращении парня под утро и в таком виде, что черти б закрестились, никто особенно не обеспокоился. Скучная гарнизонная жизнь порой требовала встряски, а покуролесить, потерявши меру, а потом париться под замком — это изредка случалось с каждым и было обычной темой для застольного зубоскальства.

Но когда стало известно, что порки новобранцу не назначили, зато в реестре караулов появилась строка об охране арестанта — отряд пришел в волнение. Эти новости означали, что за Годелотом имеется не просто солдатский грешок, а нечто настолько серьезное, что разбираться с ним будут уже не на уровне капральской плетки…

Дело отчетливо пахло судом, и в гарнизонных квартирах не умолкали разговоры. Морит остервенело колотил кулаком по столу, уверяя, что все это чушь, и кто бы что ни хотел повесить на их соратника — командир все одно не даст его в обиду. Карл поддерживал его, уснащая каждую фразу отборной площадной руганью. Старшие же хмуро отмалчивались — им было известно, что по молодости вляпаться в нехорошую историю проще простого, а вот справедливость — птица редкая, и поймать ее сквозь зарешеченное окно удается нечасто.

Хуже всего же было то, что полковник, прежде всегда горой стоявший за своих парней, на сей раз будто не собирался ничего предпринимать. Клименте и Морит по очереди попытались спросить, в чем обвиняется Мак-Рорк. Но Орсо лишь холодно посоветовал обоим не лезть в чужую помойную яму. С Годелота велено было не спускать глаз, всякие разговоры с ним были запрещены, а в карцер не допускался даже врач, что привело гарнизон в окончательное ошеломление, и лучезарный ореол полковника в глазах подчиненных порядком потускнел. Над особняком герцогини все заметней сгущались грозовые облака…

…Морит вздохнул и потер глаза. Через час его сменят… Но какого же черта Орсо ничего не делает? Тосканец хорошо знал своего командира и был в курсе, что полковник подчас не гнушался идти довольно извилистыми тропами, чтоб вызволить оплошавшего подчиненного из передряги. А это молчаливое бездействие всерьез пугало: было похоже на то, что кондотьер не сомневался в вине Годелота и считал его недостойным помощи.

От этих невеселых размышлений Морита отвлек звук приближавшихся торопливых шагов и тускло-желтый отблеск света. Солдат поднялся со скамьи, а в конце коридора показалась фигура со свечой в одной руке и корзиной в другой — к карцеру спешил доктор Бениньо…

— Господин доктор, — хмуро поклонился Морит, недоумевая, что эскулап делает здесь в поздний час. А Бениньо приблизился к фонарю и затушил свечу.

— Морит… Здравствуйте, — проговорил он, слегка задыхаясь. Похоже, по лестнице врач спускался едва ли не бегом. Несколько секунд он молчал, прерывисто дыша, а потом проговорил горячо и торопливо:

— Послушайте… Полковника в особняке сейчас нет, капитан Ромоло занят какими-то бумагами… Никто сюда не явится. Морит, прошу вас, дайте мне войти в карцер.

Тосканец мрачно покачал головой:

— Простите, господин доктор. Но у меня строгий запрет допускать кого-либо к арестанту.

— Я знаю, знаю, — нетерпеливо перебил Бениньо, — но Теодоро… Я специально ждал, когда на часах будете вы. Вы же с Мак-Рорком друзья. Мне нужно всего четверть часа. Поймите, Морит, я уже несколько дней препираюсь с капитаном… Арестованный вернулся в особняк со множеством мелких ссадин. А вчера я видел у прачки его камзол. Он был покрыт следами ила. Морит, вы не представляете, какой дрянью полны каналы нашего города. Пока полковник занимается бюрократическими закавыками, Мак-Рорка может попросту сгубить тиф, а в особняке начнется повальная эпидемия. Прошу вас… Клянусь, об этом не узнает ни одна живая душа.

Врач перехватил корзину, и в ладони его блеснула монета. Но солдат еще сильней нахмурился и огляделся:

— Доктор… Пятнадцать минут. Только потому, что мне не наплевать на Годелота. И уберите деньги.

С этими словами он закусил губу, вынул ключ и осторожно провернул его в замке, пытаясь не скрежетать. Приоткрыв дверь, он снова шепнул:

— Четверть часа…

Врач кивнул и проскользнул в дверь. Морит же, заперев засов, снова опустился на скамью.

***

Бениньо вошел в каземат, на сей раз скупо освещенный масляным фонарем. В полутьме он даже не сразу разглядел белую камизу арестанта, неподвижно сидящего на койке.

— Годелот… — окликнул он, подходя ближе.

— Доктор Бениньо? — с легким удивлением донеслось в ответ, и узник поднялся на ноги, — мне грозили полным отчуждением. Как же вы здесь оказались?

Врач нетерпеливо качнул головой:

— Мне повезло. На часах сейчас Морит, с ним удалось договориться. Я так опасался, что у него нет ключа от карцера…

— Ему и не положено, — пожал плечами шотландец, — но это предосторожность полковника на случай, если я замыслю повеситься и все ему испортить.

Врач помолчал, глядя в осунувшееся лицо юного солдата. Тот был бледен и спокоен. В слипшихся волосах все еще виднелись следы высохшего ила. Несколько царапин перечеркивали щеку.

— Как вы, друг мой? — тихо спросил Бениньо. Годелот усмехнулся:

— Превосходно. Не качайте головой так скептически, доктор. Я сижу здесь в тишине и безделье. Сечь меня не стали, кормят вовремя и вон, даже позволили сменить рубашку и умыться. Разве что скучновато, но это пустяки.

Но Бениньо лишь подошел вплотную и сел на койку:

— Годелот… Во имя всего святого, что происходит? Вас держат под замком, как кровавого душегуба, и никто не знает, в чем вас пытаются обвинить. Особняк полнится слухами, ваши соратники в совершенном ошеломлении, а некоторые и в ярости, полковник же ходит мрачный, как германская сказка, и молчит. Он даже больше не пьет, и это отчего-то еще сильней меня тревожит.

Шотландец неторопливо шагнул назад к койке и сел рядом с врачом:

— Чем же вам не нравится вариант кровавого душегуба, доктор? Это все объясняет, не так ли?

А Бениньо вдруг схватил юношу за плечо и резко встряхнул:

— Бросьте эту иронию, Годелот! Уж не считаете ли вы меня простаком, вроде истопника, которому подойдет любая басня, лишь бы пострашнее? Бравируйте своим спокойствием перед кем-то другим! Я же вижу, что вы просто пусты, выжжены изнутри, как полый ствол дерева! Черт бы вас подрал… Я надеялся, что хоть немного стал вам другом…

Шотландец вздохнул, медленно и глубоко. Неспешно отер лицо ладонями.

— Доктор, — сказал он все тем же спокойным тоном, — чего вы ожидаете от меня? Гнева? Слез? Просьб о помощи? Или просто откровенности? Что ж, здесь нет никаких особых тайн. Я просто вдруг узнал, что мир устроен проще, чем я думал. Можно в один миг потерять все что угодно, и неважно, как дорого тебе это было или сколько усилий ты в это вложил. Дети так много плачут просто потому, что не знают этого. Но я, к счастью, перерос это заблуждение.

Бениньо крепче сжал плечо Годелота:

— Когда я сгоряча называл вас мальчишкой, я не имел в виду, что вы должны стать закоренелым циником, еще не начав бриться. Что случилось? Что так подкосило вас?

Годелот мягко высвободил плечо:

— Доктор, вы, похоже, тоже опасаетесь, что я полезу в петлю. Не нужно. Просто… все изменилось. Мой друг мертв. Вся эта идиотская головоломка потеряла смысл. А мне, вероятно, грозит казнь, и потому я не знаю, нужно ли придумывать, как ко всему этому относиться.

Бениньо нахмурился:

— Какая, к черту, казнь?

— О, так вы не знаете? Я убил отца Руджеро, — пояснил Годелот, — одним выстрелом, наповал. Я и не знал, что так здорово стреляю. Даже лестно, ей-Богу.

Врач медленно поднялся с койки:

— Что вы несете, Мак-Рорк? — спросил он, будто говоря с умалишенным, — я сам, старый дурак, погнал вас в ту ночь к бесам в пасть, не подумав о последствиях, но у вас при себе был только клинок. Или в Венеции оружие уже валяется прямо на мостовых?

Годелот же расхохотался:

— Какая разница? — проговорил он так же, словно с глупцом или малым ребенком, — кого это интересует? Я сам проболтался, что видел тело еще теплым. Причин у меня было сколько угодно. Каких еще доказательств потребуют судьи?

Бениньо несколько секунд молчал, о чем-то раздумывая.

— С чего вы взяли, что Джузеппе мертв? — отрубил он, — его тело вы тоже видели?

— Нет, — покачал головой шотландец, — но нужно быть реалистом. Он был ранен, кровь хлестала — любо-дорого. После же упал в канал. Я сам излазил все дно этого канала, всего лишь ободрал руки, а половина царапин уже назавтра загноилась. Что говорить о пулевой ране? Сколько можно верить в чудеса, доктор… Пора хоть немного стать на твердую землю.

Врач стиснул зубы и поставил на койку уже забытую корзинку.

— Ваши царапины я сейчас обработаю. А вы бы лучше катились к дьяволу с вашим реализмом. Если я во что-то верю, Годелот, так это в то, что пока вы сами не бросите горсть земли на мертвое тело — все еще может измениться. А иногда и эта горсть… не окончательный факт…

Шотландец закусил губу почти до крови. А потом поднял на врача глаза, полные тусклого отчаяния:

— Доктор, — пробормотал он, — я ничего не сделал, чтоб ему помочь. Понимаете? Я всегда опаздывал. Всегда был на шаг позади. И всегда был почему-то глупо убежден, что он справится. Он всегда справлялся, всегда был полон какой-то странной, непонятной мне силы, и я привык к этому. А у меня всегда было сто причин оставаться в стороне. Я ведь совершенно не знал, где его найти… Господи, доктор… Той ночью я нашел эту чертову тратторию за несколько часов. Разве в этом городе спрячешься? Но я ни разу не попытался сделать это прежде. Все время упорно цеплялся за то, что это опасно. Я обещал тому малышу, Алонсо, что смогу помочь Пеппо. Хорошо же я выполнил свое обещание…

Врач откупорил какой-то пузырек и вынул полотняный лоскут:

— Вытяните руки… Годелот, вы пали духом, и это неудивительно. В этой могиле кто угодно растеряет задор. Сейчас вы изнемогаете от бессилия, потому и валите на себя все грехи этого мира. Но вы увидите, когда вы коснетесь самого дна вашего отчаяния — вы подниметесь наверх. Так случается всегда, уж мне вы можете поверить. Только брать на себя не вами пролитую кровь и спешить на плаху — вот это по меньшей мере неразумно. Не хотите оправдываться — так молчите, но не оговаривайте себя. Сейчас вам кажется, что вам все равно. Но это не так. Даже в мои годы отчаянно хочется жить, что говорить о ваших…

Да, Годелоту было все равно. Но ремарка о пролитой крови вдруг что-то пошевелила в памяти. Липкие пятна на пальцах…

— Погодите, доктор, — пробормотал он, — когда я поднялся туда, на мост, я кое-что нашел. Капитан обыскивал меня, но забрал только деньги и оружие, а на эту вещицу не обратил внимания. Вот, посмотрите… — он порылся в кармане штанов и вынул кожаный сверток, на котором уже не различимы были пятна высохшей крови доминиканца.

Бениньо замер:

— Господи, — прошептал он, протягивая руку, — это она… Руджеро, сумасшедший…

— Что это за вещь, доктор? — в голосе Годелота послышалась тревога.

— Это то, ради чего ее сиятельство идет по трупам, — жестко отрезал врач, — из-за этой вещички ваш друг сначала стал сиротой, а потом… — он осекся, сжимая зубы, и добавил тише, — вам невероятно повезло, Годелот, что Орсо лично не обыскал вас. Капитан не знает, что это. Найди же Орсо у вас эту вещь — и вы могли быть уже мертвы.

Губы Годелота передернулись, и он потянулся рукой к груди, словно стремясь отереть ладонь после пиявки или жабы.

— Что мне с этим делать? — спросил он чуть тише.

Бениньо помолчал. А потом сухо сказал:

— По мне — так сжечь ко всем бесам. Но если герцогиня узнает о ней… Ладно. Это безумие, но… я заберу ее. Меня по крайней мере не станут обыскивать. Я подумаю, как вернуть ее на место. Никто, кроме Руджеро, не имел доступа к тайнику.

Он хотел еще что-то добавить, но тут же раздался стук в дверь:

— Э… доктор… — послышался голос Морита, — скоро караул сменят. Я уж и так на иглах сижу.

— Я иду, Теодоро, — обернулся врач. Сунул сверток поглубже в карман джуббоне и торопливо подал шотландцу пузатый флакон:

— Пейте по глотку трижды в день. Лихорадка порой запаздывает и приходит, когда ее уже и ждать забыли.

Снова повесив на руку корзину, он двинулся к двери, но приостановился у порога:

— Годелот, — негромко сказал он, — держитесь. Не вздумайте просто сгнить тут от тоски. Я подумаю, чем смогу помочь вам. И молчите. Ради Бога, молчите.

В замке лязгнул ключ, и арестант снова оказался в одиночестве.

***

— Дядюшка!!! Дядюшка, не надо!.. Я и в мыслях не имел!.. Дядюшка!!!

Хлесткий удар оборвал эти причитания:

— Не имел… Я тебе растолкую, неслуху, как у постояльцев пожитки таскать!

— Дядюшка!!! Я не крал!

Алонсо сжался в углу у очага, прикрывая руками голову. На щеке наливался синевой вспухший след удара. А над мальчиком грозным утесом нависал мессер Ренато. На полу у ног трактирщика лежали седельная сума и деревянный ящик.

— Не крал, ты ж погляди! — рявкнул Ренато, — тогда завещание покажи, поганец!

Он снова занес над ребенком широкую ладонь, когда запястье охватили чьи-то крепкие пальцы. Кабатчик обернулся, уже готовый обрушить на неведомого наглеца шквал брани, но осекся: позади него стоял высокий офицер средних лет.

— Неравных же противников вы себе выбираете, любезный, — усмехнулся он, — хоть кочергу бы малышу дали для очистки совести.

— А вы, сударь, что на моей кухне позабыли? — вызверился Ренато, все еще пылавший раздражением.

— Я позабыл этого мальчугана, — холодно отрезал военный.

Кабатчик отер лысину и фыркнул:

— А вы кто такой, черт бы вас подрал?

— Полковник Орсо, кондотьер и глава личной охраны ее сиятельства герцогини Фонци, — прозвучало в ответ, и мессер Ренато ощутил, как сердце проваливается в живот, запутываясь во внутренностях.

— О… ваше превосходительство… виноват, — забормотал он, кланяясь, — чему обязан такой честью?

Офицер же кивнул на Алонсо, все также сидящего в углу, словно притаившаяся мышь, и явно уповавшего, что о нем позабудут.

— Мне надобно поговорить с вашим слугой. Но, лишь войдя в питейную, я услышал из кухни такой гвалт, что всерьез забеспокоился не успеть застать мальчика в живых.

Ренато нахмурился: