Бесплатный фрагмент - Фантастический салат

Предисловие

Клуб любителей фантастики "Зодиак.IL" существует уже несколько лет. Собирались мы, пока не напал ковид, в уютном книжном магазине Хелен Лимоновой на четвертом этаже центральной автобусной станции в Тель-Авиве. Обсуждали прошлую и современную фантастику, устраивали международные встречи фэнов в скайпе. Но этого оказалось мало. Среди нас есть люди пишущие — одно начали писать недавно, другие давно. И сама собой (видимо, витала в воздухе) возникла идея литературной студии.

Нас семеро, и все мы разные. Это замечательно. Это позволяет очень по-разному смотреть на, казалось бы, самые простые задания.

Прошел год. Долгий год. Всего лишь год. Но нам уже есть что показать читателям. То, что прошло «горнило» обсуждений и было единогласно признано и принято.

Результат годичной работы студии — перед вами.

Павел Амнуэль

Павел Амнуэль

Взрыв

Взорвалось классно. Сильно, мгновенно, эффектно. И очень красиво.

«О, — сказал я себе, — первый блин, но так хорошо весьма».

Главное — врагов моих как не бывало! Не стало унижений, назиданий, злорадства — ничего прежнего, ненавистного, заставлявшего меня страдать от одиночества в толпе равных мне по силе, но воображавших себя лучшими. Так вот вам! Все вы остались там, а я — здесь. В прекрасном новом мире совершенства и красоты.

Но что-то пошло не так.

Не сразу, но созданное взрывом совершенство стало распадаться на фрагменты и остывать, остывать, остывать…

Надо было что-то делать — срочно, пока все не остыло окончательно, не застыло твердью, не слепилось в комок.

Главное — красота, верно? Красота спасет мир! Но как сделать красивым распадающееся совершенство?

То, до чего смог дотянуться, я закрутил в спирали. Ах, если бы мои враги увидели эту красоту! Они восхитились бы моим умением. Я мог бы…

Но что-то пошло не так.

Учился я, можно сказать, на ходу. Скрутив спирали, разглядел в них сгустки — их не должно было быть, я ведь старался! Я был самонадеян, — пришлось признаться самому себе.

Я поторопился. Нужно было послушать Старших, они предупреждали…

Поздно. Сгустки остывали и становились круглыми камнями, внутри все еще жаркими, но снаружи покрытыми хрустящей корочкой; я представлял последствия, но не мог предотвратить и только смотрел с нараставшим ужасом, как корочки покрывались плесенью, и, вместо красивейших артефактов, которыми я собирался удивить врагов своих, возникало нечто уродливое и непокорное моей воле. Мелкое и расползавшееся. Мелкое, но подчинявшее себе большее.

Жизнь.

Меня предупреждали, а я не слушал! «Ах, — думал я, — вы враги мне, и слова ваши — мне во вред. Не учить хотите вы, а погубить».

Я приблизил око свое и голос возвысил, чтобы меня услышали и стали, наконец, совершенными. Но мне же говорили Старшие, враги и учителя мои: «Совершенство тебя погубит, совершенство опасно, потому что ему некуда развиваться, оно может только падать, превращаясь в свою противоположность, в хаос».

Невозможно удержаться на вершине — ты упадешь. Невозможно быть лучше других. Ты упадешь и станешь как все.

Я хотел доказать обратное. Понимал, что совершенство безлико. Хотел сделать его еще и красивым. Доказать, что совершенство может быть красивым, а красивое — совершенным.

И вот…

Они научились ходить — как мы. Они научились строить — как мы. Они научились любить — и я подумал, что еще есть шанс… возможность… Но они научились ненавидеть. Построив — разрушать. Придумав — забывать. Был мир, они придумали войну. Были рассветы, но появились и закаты.

Я дал им жизнь, они придумали смерть…

Из совершенства возникал хаос — а ведь меня предупреждали!

Я думал, что меня хотят наказать, а меня хотели научить.

«Простите меня, — сказал я учителям своим. — Я хотел как лучше».

«А получилось как всегда, — буркнул Наставник. — Заканчивай и возвращайся. Тебе еще долго учиться».

И я покорился.

«Да будет Тьма!» — сказал я, прощаясь с совершенством, не ставшим красотой.

И стала Тьма.

Граница

— Следующий!

К стойке подошел мужчина лет двадцати пяти, высокий и худощавый, чуть лысоватый, с аристократическими усами. Как положено, протянул паспорт и визу. Бертран взял документы, почувствовал, как мелко, едва ощутимо, дрожат у туриста пальцы, и сказал успокаивающе:

— Первый раз?

В первый раз все волнуются. Никого не обходит чаша сия — ни эллина, ни иудея. Бертран не помнил, откуда эта прилепившаяся в сознании фраза, но мысленно повторял по тридцать раз за смену — ровно столько, сколько пропускал туристов на ту сторону. Возвращались они по другому переходу, однако многие приходили второй, третий, десятый раз, таких Бертран пропускал без разговоров, давно научился отличать конвенционального путешественника от искателя приключений.

— Первый, да, — пробормотал мужчина, глядя на паспортиста.

Бертран перелистал паспорт, сверил антропометрическое описание с физиономией стоявшего перед ним туриста, прочитал визу, составленную по всем бюрократическим правилам.

— Инструктаж? — спросил Бертран.

— П-прошел, там написано. — Турист смотрел, стараясь придать взгляду показное равнодушие, но волнение скрыть не мог, да и зачем? В первый раз все волнуются, это нормально.

Написано, да. Документы в порядке. Личный досмотр провели коллеги-пограничники. Вещевой мешок проверили коллеги-таможенники. Бертрану оставалось шлепнуть печать на восьмую страницу паспорта, сказать «Добро пожаловать в одна тысяча триста девяностый год» и открыть дверь.

Не мог. Внутреннее ощущение, которому он привык доверять, не позволяло положить паспорт с визой в нужную ячейку и нажать на нужную кнопку. Что-то было… не так? Все так, все как надо, но…

— Цель путешествия?

Турист, должно быть, выучил ответ, как трижды семь из таблицы умножения, и ответил быстрее, чем Бертран успел произнести два коротких слова:

— Плавание по Эгейскому морю. Осмотр островов.

Популярный маршрут, да.

— Путевку, пожалуйста.

Сейчас турист возмутится. Путевку он сдал на этапе инструктажа, какое дело паспортисту до его личных планов?

Во взгляде туриста мелькнуло сначала легкое беспокойство, потом удивление, сменившееся страхом.

Что это с ним?

— Послушайте, офицер, — сказал турист, справившись с волнением, страхом и еще какими-то эмоциями, которые Бертран не успел отследить. — Путевку я…

Бертран сделал вид, будто только что вспомнил инструкцию, и поспешил загладить ошибку, нарушив еще один пункт внутреннего распорядка. Он не мог иначе. Навык расследователя не исчезает ни с возрастом, ни с переводом на более спокойную работу, ни даже с болезнью, из-за которой пришлось расстаться с любимой профессией и согласиться на нехитрую должность «штамповщика паспортов».

Была, впрочем, в работе тонкость, о которой не знали (во всяком случае, не должны были знать) туристы. Только из-за этого Бертран после болезни согласился на предложение начальника спецотдела Конрада Буайо и не ушел на заслуженную пенсию.

Паспортист, в принципе, имел право не пустить туриста на ту сторону. Не пустить — и все. После всех проверок, инструкций и учебных мероприятий. Показалось что-то. Не понравилось. Интуиция. Неважно. «Извините, в переходе границы вам отказано. Документы возвратят в комнате номер четырнадцать». И никаких разговоров, скандалов, жалоб.

Интуиция у Бертрана была еще со времен, когда он служил спецагентом.

— Да-да, — очень вежливо и даже уважительно сказал он. — Вы правы, путевку вы оставили на хранение, но я имел в виду не бумажку, а…

Бертран сделал едва заметную паузу, точно зная, как отреагирует турист. Тот, конечо, попался в ловушку.

— А что же? — спросил он с некоторым высокомерием, понимая, что одержал победу над тупым паспортистом, превысившим полномочия.

— В путевке, — принялся отвечать Бертран, — указан пункт назначения: остров Эвбея в Эгейском море. И маршрут: от контрольного пункта по Абедонской дороге в гавань Тирос, оттуда на остров Крит, где практически всегда путешественники задерживаются, чаще всего на весь срок путевки, поскольку — вам наверняка известно — на Крите более чем достаточно уникальных мест, одна пещера Минотавра чего стоит!

Турист что-то пробормотал, Бертран не расслышал, но ему и не нужно было слышать, он прекрасно знал, что буркнул путешественник. За годы службы слышал сто тринадцать (подсчитал однажды) разных вариантов бурчания и был уверен, что, прислушавшись, различил бы вариант номер семьдесят три: «О Господи, кому сдался этот давно сдохший бык!»

— Что вы сказали? — переспросил он, не поднимая взгляда.

— Ничего… — смешался турист.

— Если вы о быке, то в вашу путевку посещение пещер не включено. Могу ли я спросить — не формальности ради, а из чисто человеческого любопытства: почему? Все смотрят, а вы не хотите. Можете не отвечать, конечно, я просто…

Бертран сделал рукой неопределенный жест, будто заканчивая предложение словами: «Я весь день только и делаю, что паспорта штампую, словом перекинуться не с кем, инструкция не одобряет, но…»

Эта незатейливая мысль тоже заканчивалась многоточием, но тут сам турист мог подставить вместо точек все, что беспокоило его самого.

— Понимаю, — протянул турист, поставив себя на место служаки-паспортиста. Неужели, — обязательно подумал он, этот пожилой мужчина сам никогда не пересекал границу, не вдыхал сладостный воздух странствий, не пробовал местного вина, которое нельзя взять с собой, возвращаясь… Турист прекрасно понимал своего визави, а мысль, что понимал неправильно, на ум ему не приходила и прийти не могла.

— Вот видите! — воскликнул Бертран, закрепляя успех.

— Бык, — раздумчиво произнес турист, глядя поверх головы Бертрана: видимо, представил себе темную пещеру, стены, по которым сочитася вода, смрад… Смрад представляли все, о запахе рассказывал каждый второй турист, а каждый первый делал вид, что не запах вынудил его покинуть знаменитую пещеру Минотавра, а трубный рев приближавшегося монстра. Трубил в рог кто-нибудь из семейки Кроатисов — отец или один из трех сыновей, иногда и мать помогала, имитируя страшные крики пожираемой чудовищем девственницы.

— Бык, — повторил турист, так и не разглядев на стене за спиной Бертрана ничего интересного, — это старая эллинская легенда, миф, никто быка никогда не видел, верно?

Бертран промолчал, даже не кивнул в ответ, предоставив туристу развивать мысль. Пора для нового вопроса настанет чуть позже, через две-три фразы, просчитано…

— Никто, — сам себе ответил турист и привычным жестом попытался достать из кармана камзола пачку папиросок. Бертран позволил себе улыбнуться — очень косвенно, даже не углами губ, а желанием изобразить улыбку. Натуры грубые, коих большинство проходило через паспортный контроль, не замечали этой тени улыбки, но турист-то принадлежал к иной категории рода человеческого, интеллектуал, как сказано в оперативке. Бертран и без оперативной бумаги видел, что представлял собой турист: из тех, кто поздно встает, выпивает чашечку кофе, читает умные книги и воображает, будто сам написал бы лучше, днем просиживает штаны в библиотеках, а вечера проводит с друзьями в кафе, непременно выбирая те, что ближе к башне господина Эйфеля, новомодной громоздкой монструозной конструкции, оставшейся после прошлогодней Всемирной выставки. Творческая личность. От таких больше всего неприятностей, а какую ожидать конкретно от этого — нужна вся смекалка, потому здесь сидит Бертран, а не Бурк или Дорнье.

Тень улыбки турист, кстати, заметил, как и ожидал Бертран. Смутился — скорее внутренне, но и пара лицевых мышц на мгновение сократилась, что не ушло от внимания паспортиста. Сейчас турист скажет то, что ожидал Бертран. Например: «Если не слушать местных легенд, можно увидеть гораздо больше».

— С детства не любил легенды, сказки, мифы, — сообщил турист, уже настроенный на нужную волну. Практик, однако. Самому все увидеть, пощупать…

— Да… — счел нужным протянуть Бертран, очень неопределенно, поддакивая всему, что мог произнести турист.

Не обнаружив папиросок, а заодно и кармана, где пачка могла находиться, турист вернулся в реальность из воображаемого мира, вспомнил, что он еще не на той стороне границы, а паспортист вызывал доверие, желание говорить, рассказывать. Не сумев закурить, турист незаметным, как ему казалось, жестом дотронулся до воротника типа жабо, смутился, сделал вид, будто ему стало душно, но Бертран понял жест как надо: под воротником на шее туриста, скорее всего, висел медальон. Будь там что-то иное, предмет конфисковали бы на таможне. Медальон — обычное дело. У каждого второго мужчины, пересекающего границу…

«Этот — не каждый», — буркнула интуиция.

Бертран понимающе заглянул туристу в глаза, теперь уже можно было установить прямой зрительный контакт, турист был готов к диалогу, нужные ощущения перетекли и впитались.

— Там, — тихо произнес Бертран, кивая на закрытую зеленую дверь, — все выглядит легендой, и знаете, по-моему, все легендой и является, если вы понимаете, что я хочу сказать.

— Вы… — турист еще раз дотронулся до воротника. — Вы часто бываете за границей?

Ради этого вопроса Бертран и сидел тут с девяти утра до шести вечера, иногда задерживаясь до полуночи, если границу переходила группа.

Он мечтательно посмотрел на дверь, перевел взгляд на туриста, точнее — на воротник, под которым прятался медальон, — и покачал головой.

— Нет? — спросил турист, не сумев скрыть удивления.

— Ни разу не был, — погрешил Бертран против правды. Бывал он, конечно, — и за этой границей, и за многими другими. Если точно, то двенадцать раз. Посещения входили в практический курс. Трижды Бертран ходил в Грецию времен Гераклита, пять раз к бриттам, дважды бывал в Санкт-Петербурге в годы царствования Ее величества Анны Иоанновны, и по разу — в ознакомительных целях перед экзаменами по курсу теории пограничности — в Китае девятого века (кто тогда был императором?.. Да какая разница — в дыре, куда его отправили, о властях и слыхом не слыхивали), а еще в Виттенберге аккурат в год, когда Лютер написал свои девяносто пять тезисов. И почему туристов тянет во времена, где жить современному человеку невмоготу?

Турист изумился.

— Ни разу?

Бертран позволил визави выстроить систему предположений и, выждав минуту, произнес задумчиво:

— Нужна мечта, верно? Не так чтобы посмотреть, погулять, с людьми о политике и женщинах поболтать. Места красивые посетить. А мечта… как вера. Или она есть, или ее нет.

— Вы… не верите? — Турист впервые посмотрел Бертрану в глаза. Не удивленно, однако, а с вызовом, точно так, как ожидал паспортист. «Господи, — подумал он, — как легко с ними все просчитывается».

— Верю, конечно, — избавил Бертран туриста от размышлений о Всевышнем. — Верю, иначе не сидел бы сейчас на этом месте. Вера есть, а мечты нет. Не дано мне от Бога — мечтать. А отправляться за границу, не имея мечты… Это как ходить в церковь, не веря в Творца.

Турист, конечно, ухватился за «оговорку»:

— А что, — заинтересованно спросил он, впадая в нужный Бертрану тон разговора, — на должность… ээ…

— Паспортиста, — подсказал Бертран.

— Да. Не берут… ээ…

— Нет. Это давняя традиция. Вы не знаете?

Естественно, турист не знал. Откуда бы? Пограничная служба умела хранить секреты.

Турист покачал головой, и Бертран продолжил, доверительно наклонившись вперед:

— После Великой революции начали строить пограничные укрепления и пункты перехода границы… Когда же это?..

Он сделал едва уловимую паузу, пусть турист покажет, знает ли он хотя бы историю.

— В тысяча семьсот восемьдесят девятом, — подсказал турист.

— Да-да, сто лет назад. Тогда какое время было… Безбожники: Марат, Лафайет, Дантон… Указ о границах издал еще Луи Шестнадцатый. Последний его указ, да… Набожный был король, первым понял, что без границ не обойтись. А Робеспьер сразу предложил указ отменить.

— Знаю, — сказал турист с досадой. Торопится. Скоро вечер, нужно успеть на ночлег устроиться, в Париже четырнадцатого века это не так просто, как нынче: чужаков скорее боятся, чем привечают.

— Конечно, знаете, — добродушно отозвался Бертран. — Но, похоже, вам неизвестно, что против стен и границ возражали безбожники. А ратовали за границу…

— Понял. — Турист начал проявлять признаки нетерпения. Правильно, так и нужно.

— Ну вот, — удовлетворенно кивнул Бертран. — Указ Луи Шестнадцатого остался в силе, и стены построили. Начали здесь, в Париже, а потом — по всему свету. Раньше-то как? Ходили без разбора из века в век, болезни переносили, изобретения, открытия, предметы… Торговля, натуральный обмен… Хаос… Сейчас никто и не понимает, почему раньше не догадались строить пограничные стены!

Турист мрачно покачал головой, взгляд его сделалсяя темным, нетерпимым. Не нравилось ему пограничье, понятное дело. Творческая личность, таким барьеры не по душе.

— Вот вы, — с энтузиазмом продолжал Бертран, подводя разговор к кульминации, — не будь границы, что бы сделали? Перешли овраг, оказались бы в четырнадцатом веке, году в тысяча триста девяностом от Рождества Христова… И первый же уличный дозор потребовал бы от вас подорожную, а ее нет. И где бы вы сейчас прозябали с вашей мечтой? В подвале, с колодками на ногах и цепью на руках. А? Это вы понимаете?

Турист, понимал, конечно, все они понимают, но если мечта… если цель… ожидание Несбыточного… В прошлом можно найти то, что исчезло в настоящем. Диффундировало, как говорят физики. Этот, как его… Брюллиэн, да. Из Высшей нормальной школы. Специально приходил, читал для пограничников лекцию, будто в Академии. Диффузия времени в пространство. Постоянно из головы вылетает. А ведь объяснял профессор: прошлое, мол, существует одновременно с настоящим — в одном пространстве. «Прошлое, — так он говорил, — от настоящего отделают заборы. С обычными границами, как между государствами. Есть граница между Францией и Испанией, например. А есть граница между Францией сегодняшней и Францией средневековой. И вы на этой границе служите. Обычные пограничники, обычные таможенники. Вот вы, например, месье… да, Бертран. Сегодня вы на одной границе, завтра на другой. Куда майор направит, верно?»

— Диффузия времени, — будто прочитав мысли Бертрана, подхватил турист. И закончил, наконец, свою часть диалога:

— А мечта у меня есть, конечно.

Бертран прикрыл веки. Дело сделано. Теперь турист все сам выложит, расскажет, можно будет его паспорт проштамповать или… В зависимости от того, какая у туриста мечта. Зачем ему на самом деле четырнадцатый век, в котором даже канализации нет, и нечистоты текут по улицам?

Турист перестал, наконец, теребить спрятанный под камзолом медальон. Распахнул ворот и снял веревочку с шеи.

Бертран широко раскрыл глаза. Взгляд привычно отметил: стандартная штука, три франка, на Монмартре такие можно купить в любой лавке.

Турист помедлил и, щелкнув замочком, откинул золотистую крышку.

Господи…

Бертран чуть ли не уронил ручку с металлическим пером, чуть ли не вскрикнул от восхищения.

Прекрасная работа. Изумительный художник. Может, новый Рембрандт. Или Караваджо.

Женщина была не прекрасна. Земные слова вообще не имели к ней отношения, земные слова пусты и ничтожны перед небесной, божественной красотой. Женщина смотрела на Бертрана, но видела не его, он ей был не нужен, кто он такой, клоп презренный, таракан убогий. Женщина смотрела на туриста, без сомнения, видела только его. Взгляд с портрета обращен был на Бертрана, но это всего лишь геометрия, направление, а на самом деле эти двое — турист и Она — жили друг другом, друг для друга… «Я к твоему склоняюсь изголовью, — говорила Она. — В моих объятьях ты, о, милый мой!»

Сразу стало понятно, почему турист так рвался в четырнадцатый век и почему прятал медальон.

Мечта… Да он за такой мечтой сам отправился бы не только через границу, но в Ад, как Орфей. Хоть в самый Девятый круг, как великий Дант.

— Она… — только и сумел произнести Бертран, протянув руку, но не решаясь дотронуться до медальона.

Вещица лежала у туриста на ладони, но ощущение было таким, будто изображение возлежит в воздухе, невесомое, неощутимое, возвышенное и земное, зовущее и не подпускающее к себе.

Откуда…

Он хотел спросить, обязан был поинтересоваться происхождением портрета, но слова произносились только мысленно, а вопрос остался в глазах, немой, как старик, встречавшийся Бертрану каждое утро на углу улиц Сен-Сет и Клари. Старик что-то спрашивал, а Бертран что-то отвечал, проходя мимо, и оба хорошо понимали друг друга, хотя за многие годы, что Бертран работал в пограничной службе, ни одно слово не было произнесено вслух.

Как сейчас.

«Портрет достался мне от матери, — сказал турист, — а матери — от деда, ее отца, а деду — от его отца, моего прадеда…»

«Понимаю, — говорил взглядом Бертран, — прадед принес медальон из-за границы. То есть границы-то в те годы еще не было, каждый мог перейти овраг, пожить в четырнадцатом веке и вернуться. Медальон — оттуда, верно? Не говорите, я вижу, что оттуда».

«Оттуда, — соглашался турист, — и художник неизвестен. Я хочу… Я долго собирался… Мечтал… И знаете, офицер, мечтал порой о том, чтобы мечта не осуществилась, потому что…»

«Понимаю. Потому что такой красоты не бывает в подлунном мире».

«Не бываает, — соглашался турист, — но, в конце концов, я решился. Не могу больше жить в неизвестности. Потому что…»

«О… — взглядом перебил Бертран непроизнесенные слова туриста. — Сначала, когда вы были ребенком, а потом молодым повесой, то попросту не могли ни осознать, ни понять всей красоты и того, что женщина эта существует реально, ведь кто-то ее рисовал, кому-то она позировала…»

— Вы меня понимаете! — воскликнул турист и испуганно оглянулся, сообразив, что здесь и у стен наверняка есть уши, и нельзя произносить вслух то, что даже от себя скрывал столько лет.

«Понимаю, — кивнул Бертран. — Вы вдруг осознали, что любите, верно? Любовь…»

— Это сон упоительный, свет жизни, источник живительный… Ведь в жизни одна красота — мечта, дорогая мечта… — Турист бормотал едва слышно, но Бертран воспринимал звуки не ушами, а душой, великим слушателем и понимателем.

«Я должен найти ее… там. Иначе…»

«Жизнь потеряет смысл».

«Да».

«Но вы даже не знаете ее имени».

«Знаю», — сказал турист и неуловимым движением пальцев вытащил портрет из огранки, перевернул, и на обратной стороне Бертран прочитал вырезанные в золоте слова: «Принцесса Мелиссинда».

У Бертрана защемило сердце.

Нельзя ему туда. В несбывшееся. В несбывающееся. Ему ли не знать…

«Не пущу!»

— Найдите ее! — услышал Бертран и не сразу понял, что эти слова произнес он сам, почти выкрикнул. И успокоился. Перестал слышать неслышимое, видеть невидимое, ощущать неощутимое. Перед ним сидел молодой мужчина, двадцати пяти лет по паспорту, собравшийся искать за границей, в 1390 году от Рождества Христова, самую красивую женщину, свою любовь. Мечту дорогую, неясную, далекую…

— Найду, — коротко и решительно ответил турист, повесил шнурок на шею, медальон исчез за воротом камзола, какие носят в четырнадцатом веке в Южной Франции, по ту сторону границы. В комнате стало темнее. Вечер ли наступил, или в глазах потемнело?

Бертран взял правой рукой паспорт туриста, левой — печать с изображением герба Французской Республики, тиснул печать на восьмую страницу и положил документ в ячейку верхнего левого ящика. Паспорт турист получит по возвращении.

Если вернется.

Вернется ли?

Что ж, значит, хотя бы одному человеку удалось осуществить мечту. Недостижимую. Божественную. Единственную.

«Любовь — это сон упоительный, свет жизни, источник живительный…»

Бертран поднялся и, нарушая инструкцию, протянул руку туристу. Пожатие оказалось крепким, мужским, доверительным и — прощальным.

Турист повернулся и вышел в открывшуюся зеленую дверь. На ту сторону.

Дверь закрылась.

Бертран посидел, представил, как турист сейчас шагает по давно проложенной тропе к пристани, где наверняка можно найти отходящий в плавание парусник. Шхуну или каравеллу. И ветер с моря дует в лицо…

Бертран достал из ячейки паспорт и прочитал на первой странице имя человека, которому он только что позволил отправиться за мечтой. За своей Принцессой Грёзой.

— Эдмон Эжен Алексис Ростан.

Примечание.

Эдмон Ростан (1868 — 1918) — французский драматург и поэт, автор стихотворных пьес «Романтики» (1894), «Принцесса Грёза» (1895), «Сирано де Бержерак» (1897), «Орлёнок» (1900) и др. Цитаты из пьесы «Принцесса Грёза» в рассказе даны в переводе Т. Л. Щепкиной-Куперник.

О станции метро, но не только…

Жила была молоденькая девица из племени кузей на планете Чипар. И родители у нее, слава те, господи, были живы еще: все семеро, ни один/одна/одне не помер. Девицу звали Кузяка, и родителей она любила, как всякая дочь родителей любит: ровно так, не больше, не меньше. Возлюбишь хоть кого одного/одну/одне больше других, и вся система вразнос пойдет, а также в развес, распыл и распад. С одной стороны. А с другой, как говорится: «Возлюби родителей, как самого себя». Себя Кузяка любила самозабвенно, равно и родителям доставалось.

Жилось родителям при такой дочерней любви очень хорошо. Впрочем, чего родителям надо-то на старости лет? Дочь уже родили, так что все их беспокойство было о том, как найти красавице шестерых сопостельников, чтобы ей семью создать, а самим внука понянчить.

Надо сказать, на планете Чипар дарвиновская эволюция сыграла необычную роль. Мутации ведь штука случайная, а звезда Каркарелла ярче и горячее Солнца, ультрафиолета плюс немного рентгеновских лучей в придачу, и в результате мутации происходили не совсем так, как у земных организмов. И самой жизнеспособной системой размножения на Чупаре оказалась семья из семи разнополых родителей, только в полном составе способных совершить интимный акт, в результате которого рождалось сначала до сотни жизнеспособных потомков.

Сначала!

Эволюция — не только мутации, но еще и отбор! Прошло несколько миллионов лет, эволюция тамошних хищников тоже на месте не стояла. Семьи кузей — особенно во время интимных отношений и на стадии рождения детенышей — представляли отличное и вкусное блюдо для войков. Ох уж эти войки — любители молоденьких кузей… Сложилась ситуация, когда из всего кузявого помета в живых оставались в лучшем случае два, а чаще всего один детеныш. Как Кузяка.

Вымирание? Естественно. Но это потом, а сейчас Кузяке приходилось туго: поди-ка найти еще шестерых, да правильных полов, да согласных на совместное постеление… Тяжко.

Но — по порядку, ибо рассказ должен иметь сюжет, а сюжет, соответственно, завязку, развитие, кульминацию и развязку. До развязки далеко, а завязку вы уже знаете: Кузяка любила родителей до самозабвения, то есть в порывах дочерней любви забывала себя и мысленно сливалась с… впрочем, не будем о местных извращениях. Эволюций без извращений не бывает, иначе из чего ж природа могла бы выбирать жизнеспособные системы особей?

Так вот, Кузяка отправилась как-то добыть для родителей пропитание — лесную хрень, траву не очень вкусную, но для старшего поколения чрезвычайно полезную, поскольку в ней были микроэлементы, необходимые для поддержания жизнедеятельности стареющих организмов. В частности, лесная хрень оказывала и снотворное действие, о чем речь пойдет в дальнейшем. Обычно Кузяка надолго не отлучалась, собранной за раз хрени хватало на неделю, а то и на две — еды старикам много не надо, а сама Кузяка питалась свежим ночным воздухом, очень полезным для ее молодого организма.

Кстати, забыл упомянуть. Надо было сделать это во вступлении, то бишь завязке, ну да ладно — тогда повода не было, а сейчас появился. Так я о чем? О доме, где жила Кузякина семья. В общем-то, можно было и не упоминать (наверно, потому и забыл). Обычный стандартный заперто-хранилищный деревянно-блочный дом-стояк. Такие во множестве произрастают в местных лесах — нужно только навесить на дверь замок из крепкой хряси, и готово: живи, и никакая тварь снаружи в дом не вломится, ежели изнутри не открыть.

Понимаете, да? Поняли, что случилось, когда Кузяка отлучилась? Правильно: приперся-явился-не запылился злой дикий вражий войк собственной персоной. Почуял, гад, что доченьки нет дома, а может, и заприметил единственным глазом, как Кузяка выходила за хренью.

Подполз войк к двери, стукнул тихонько хвостом и завыл:

— Чтоб я так жила, как не я! Открывайте быстро, я хрень притаранила! Раз-два-живо!

Родители перепугались до полусмерти и громко, так что войк едва расслышал, прошептали:

— Нет, ты войк, на зверства бойк. У нашей доченьки голос белый-белый, а у тебя черный!

И замерли от страха.

Сплюнул войк, поняв, что надо применить хитрость, к которой он не был приучен эволюцией. Зверь он был прямой, как палка, пошел к лавочнику и сказал:

— Мне нужно, чтобы голос стал белый. Есть у тебя отбеливатель?

Почесал лавочник промеж второй и третьей ногами и продал войку большой кусок мела.

— Только не жри, — предупредил. — Это для внешнего употребления.

Войк жрать мел не стал — противно, прожевал и выплюнул. Язык у него стал белым, как мел (а каким еще он мог стать?), и поперся войк опять к Кузиному дому.

Бабахнул тихонько по двери хвостом и лапой в окно помахал: пришла, мол, я, открывайте, предки. Едва ворочая опухшим от мела языком, просипел: «Отомкнитеся, милые родители, ваша дочь пришла, всем вам по куску вкусной хрени принесла».

Увидели старики огромную войковую лапу в окошке, перепугались почти до смерти и громко (войк, впрочем, плохо расслышал из-за шума в ушах) просипели:

— Оооо… Черная рука! Черная рука! Войк!

Махал-махал лапой войк перед окном, надоело — и ушел, голодный, как войк.

Что делать-то? Потащился войк к пекарю, сунул лапу ему под нос и захныкал:

— Почернел я на солнце, а ну-ка, смажь тестом, чтоб не болело. И мукой присыпь, чтоб белело.

Хотел пекарь войка прогнать, но перепугался за своих родителей: а ну как войк их съест. Никогда такого не было, но вдруг опять? Облепил пекарь войку лапы тестом, мукой присыпал и в пекарне под столом спрятался — на всякий случай.

Пошел войк в третий раз к той же двери. Из принципа пошел, проще было съесть хоть того же пекаря с его папками-мамками, но войка обуял азарт. А когда азарт, то пиши пропало: на любую глупость пойдешь, не думая о последствиях. Приполз войк к кузиному дому, постучал в дверь и промямлил: «Отомкнитеся, ваша милая доченька воротилася и каждому из вас принесла по отличной хрени из леса».

Кузякины родители, наученные опытом, пусть пока и не горьким, но запоминающимся, закричали, да так, что войк их услышал, даже не напрягая слух: «Сначала покажи нам, какая у тебя лапа, чтобы мы могли знать, точно ли ты наша милая доченька!»

Показал он им лапу в окошко, и они увидели, что она белая. Поверили старики речам войка и отомкнули дверь.

Вот тут-то им и… Хотя нет. Это еще не кульминация рассказа, но уже скоро. Сначала должна быть погоня. Даже беспамятным старикам стало понятно, что войк не Кузяка, когда длинное многорукое страшилище ворвалось в дом с воплем: «Хрень вам!»

Ох, как они перепугались!

Вообще-то вот-вот начнется кульминация, поэтому самое время притормозить действие и поговорить о некоторых самозабвенных девицах, которые во время лесных прогулок забывают не только себя, но и цель путешествия. Отправилась за лесной хренью, так какого хрена смотришь по сторонам в поисках сопостельников?

Кузяка так размечталась, что вспомнила о лесной хрени, когда полил дождь, и бедная девица промокла до нитки — нитку, кстати, она взяла с собой, чтобы связывать в пучки лесную хрень. Вот тогда-то она вспомнила не только себя, но и цель прогулки. Быстренько собрала хрень, подвернувшуюся под руку, и скорей домой!

А там как раз кульминация и началась! Бедные старики попрятались кто куда. Кто под стол, другой кто — в постель, третья кто — в печку, четвертое кто — на кухню, пятый кто — в шкаф, шестое кто — под корыто, а седьмому кту не осталось ничего другого, как протиснуться в футляр для часовых гирь. Войк методично проверил все места в доме, куда мог пролезть, и всех ктов проглотил, не жуя — некогда было разбираться и прожевывать.

А в футляр для часовых гирь войк влезть не смог — комплекция не позволила.

Впрочем, войк и шестью стариками наелся досыта. Тяжесть в животе была такая, что он с трудом выполз из дома, откатился к ближайшей поляне и растянулся в тени под деревом. Тут сон его и сморил. Правда, заснул войк не вечным сном, иначе б истории конец, но пока до финала еще — нет, не далеко, но и не очень близко, ведь кульминация только начала кульминировать по-настоящему.

Прибежала Кузяка с хренью домой, и что она там увидела! Дверь — настежь, стулья, скамейки опрокинуты, корыто — в щепки, подушки… о подушках и говорить не хочу, судьба их оказалась самой незавидной в этой истории.

Стала Кузяка искать родителей, сделала перекличку, но отозвался только никто, а его-то голос Кузяка, во-первых, не услышала, а во-вторых, никто в этой истории никакой роли не играет, так что и упоминать его не стоило.

Наконец, дошла Кузя до ручки — то есть, до ручки от футляра с часовым механизмом. И тогда только она расслышала тоненький голосок, который все это время ее звал по имени и на который она не обращала ни малейшего внимания: «Милая доченька, я тута!»

Кузяка тотчас вытащила из оттута то/ту/того, что осталось от родителей, и бедное старушко рассказало несчастной девице, как приходил войк и всех сожрал, не поперхнувшись.

И все. Кульминация кульминировала, осталось Кузяке только плакать, страдать и самозабвенно бить себя по щекам. Ну что ей делать с седьмой частью родителей? Только взять на ручки и пойти из дома — на свежем воздухе страдать все же приятнее, да и последние кадры на природе получаются лучше, чем в помещении.

И что интересно: не она первая увидела спавшего войка, а та самая седьмая часть родителей, которой/которому с высоты Кузякиных ручек все было хорошо видно.

— Ой, войк!

Да, это был войк. Спал он так громко, что с деревьев падали листья. А живот у войка так раздулся, что стал похож на воздушный шар. Это для тех, кто когда-нибудь видел воздушный шар. А для тех, кто, как Кузяка, никогда воздушный шар не видел, войчий живот был похож на мешок с камнями, лежавший около дома молодого мельника. Кузяка как-то предлагала ему попостелиться и собрать еще пятерых для комплекта, но — не срослось. У мужской части населения, говорят, взросление наступает позже, чем у женской. Кузяка этого не знала и на мельника обиделась.

Хотела Кузяка убежать от войка подальше, но увидела, что живот у злого хищника шевелится, да еще и звуки странные издает, явно не животного происхождения.

«Ах, Господи, — подумала она, — уж не мои ли это бедные родители? Он ими поужинал, а они, видно, живехоньки!»

Тут-то Кузяка и проявила свою женскую смекалку. Будь она парнем, ни за что не додумалась бы. Опустила она старичка/старушку/старушко на землю, велела верещать изо всех сил, ежели войк проснется, а сама побежала домой, взяла ножницы, иголку и нитки и прихватила всю хрень, которую в лесу собрала. Хренью она помазала войку морду, отчего тот захрапел еще громче, и с ветки упала оглушенная храпом ворона, а ножницами Кузяка взрезала войку живот, и оттуда кубарем посыпались милые родители — все шестеро, а седьмой/седьмая/седьмое — тут же к ним, и началось веселье, которое обычно и называют финалом.

«Хорошо, — подумала Кузяка. — Видно, войк так торопился, что глотал бедняг целиком. Какой был бы кошмар, если бы он их хорошо прожевал».

Она и думать об этом не хотела. Но воображению не прикажешь…

Тут Кузяка вспомнила о мешке с камнями у дома мельника.

— Жениха из него не получилось, — вскричала она, — так хоть такая польза будет.

Пока родители плясали на поляне, а войк с распоротым животом спал с хренью на морде, Кузяка побежала к мельнице и приказала мельнику, вообще-то туго соображавшему, а в данной ситуации и вовсе ничего не понявшему, тащить мешок на поляну.

Достала она из мешка шесть отборных камней, затолкала войку в живот и накрепко зашила принесенными из дома иголкой и нитками. Да еще и похлопала, проверяя шов на прочность. Войк себе храпел да присвистывал — наркоз хороший оказался.

А Кузяка с родителями сели под соседнее дерево и стали ждать. Интересно им было посмотреть, что станет делать войк, проснувшись.

Час они сидели, другой, родителей сон сморил от одного запаха хрени, исходившего от войка, но Кузяка терпеливо дожидалась второго, настоящего, а не промежуточного финала.

И дождалась, конечно. Войк, наконец, выспался, поднялся и, так как каменный груз возбуждал у него в желудке сильную жажду, то вздумал он пробраться к ключу и напиться. Но чуть только переступил несколько шагов, камни стали у него в брюхе постукивать друг о друга и позвякивать один о другой. Наклонился войк к воде, собираясь пить, тяжелые камни его перетянули, он упал в воду и погиб злою смертью.

А семеро родителей, увидев это, вскричали радостно: «Войк издох! Войк утопился!»

И побежали вместе с Кузякой вдаль, к рассвету. Или на закат? Об этом история умалчивает, потому что тут-то она и закончилась.

Да, после финала обычно следует эпилог, который далеко не всегда имеет отношение к рассказанной истории.

Так что: Эпилог.

В Москве есть станция метро «Войковская». К чему бы это?

Я виновен!

Господин Судья! Господа присяжные!

Сейчас вы будете решать мою судьбу. Я не могу сказать о себе — невиновен, поскольку уже признался в страшном преступлении: убийстве первой степени, то есть в убийстве с заранее обдуманным намерением. Однако я не могу и признать себя виновным, поскольку совершил убийство с благими намерениями, о которых высокому суду поведал мой адвокат. Мне, по сути, не в чем оправдываться, но и невиновным я считать себя не могу. Поэтому расскажу еще раз о том, что произошло вечером двадцать первого числа мая месяца две тысячи семьдесят третьего года в городе Риме на избирательном участке номер семь тысяч триста шестьдесят четыре.

Я пришел на избирательный участок, чтобы исполнить гражданский долг — проголосовать за одного из кандидатов в президенты Итальянской республики. Напомню Высокому суду, что кандидатов было четверо: Вито Сарози от демократов, Аугусто Чепрано от консерваторов, Дина Боргезе от христианских социалистов и Лоренцо Копаччи от ЛГБТ-партии. Я пришел на избирательный участок, еще не сделав окончательный выбор и полагая определиться на месте в зависимости от обстоятельств.

Народа на участке было немного. Восемнадцать избирателей, если быть точным. Каждый на входе получил электронный номер, мой номер оказался двести девятнадцатым. Очередь соблюдалась, санитарные нормы личного пространства нарушены не были. Как сказано в показаниях полицейского инспектора Витторио Кастельмаро, никаких нарушений законности и правил поведения в общественных местах.

Прошло восемь минут ожидания, двое избирателей из очереди успели проголосовать, тогда все и началось.

Избиратель под номером двести одиннадцать неожиданно начал выкрикивать «Боргезе — мой президент!». Он соблюдал порядок очередности и дистанцию — как отметил инспектор Кастельмаро, не нарушал общественный порядок, поскольку, согласно восемнадцатому параграфу Избирательного кодекса, голосование является тайным, однако не лишает избирателя законного права объявлять о своем выборе вслух — если при этом нормы общественного поведения не нарушаются. Избиратели, стоявшие в очереди, никак не реагировали на крики — что естественно, поскольку нарушений порядка не было и не требовалось вмешательство членов избирательной комиссии, охраны и, тем более, полиции. Однако я обратил внимание: трое избирателей, стоявших передо мной, достали свои модусники и стали смотреть на экраны.

Я понял — почему. Достал модусник и вышел на сайт Центральной избирательной комиссии, где в режиме реального времени отображались все результаты проходившего голосования. Увидел я то¸ что ожидал. Динамика голосования показывала, что Дина Боргезе все ближе приближалась к лидировавшему с утра Сарози. Пользуясь динамическими данными и прогностическими программами, включавшими, в частности, анализ предпочтений во всех предыдущих выборах, начиная с провозглашения Итальянской парламентской республики в 1947 году, я мог легко экстраполировать будущую ситуацию. Как известно Высокому суду, при анализе меняющихся big data наступает момент полифуркации, когда ничтожное воздействие способно привести к катастрофическим последствиям. «Эффект бабочки». К сожалению, ни господин обвинитель, ни господин защитник не обратили внимания на это чрезвычайно существенное обстоятельство. Ни в обвинительном заключении, ни в выступлениях господина адвоката «эффект бабочки» не упоминается, и мне приходится самому объяснять Высокому суду суть произошедшего.

Итак, избиратель с номером двести одиннадцать продолжал выкрикивать «Боргезе — мой президент!», и мне, как и двум стоявшим передо мной в очереди избирателям, понадобилось не более десяти секунд, чтобы просчитать возможные последствия. К сожалению, мне неизвестно, к каким результатам пришли двое впереди стоявших избирателей. К сожалению, ни обвинение, ни защита не посчитали нужным вызвать этих избирателей в качестве свидетелей.

Мой же вывод был таков. Если допустить, чтобы избиратель номер двести одиннадцать проголосовал так, как он выкрикивал — а у меня не было никаких сомнений, что он именно так и поступит, — то с разной степенью вероятности возможны три сценария, которые я просчитал, применив метод Шаро-Меркуза к крайне нестабильным многомерным системам. Процесс расчета занял четыре секунды, но за это время из комнаты для голосования вышел избиратель, улыбаясь и показывая нам, стоявшим в очереди, два победных пальца. Очередь продвинулась, избиратель номер двести одиннадцать, продолжавший уже не так громко, но все же повторять свою «кричалку», продвинулся вперед. При тогдашней скорости перемещения у меня оставалось меньше полутора минут на принятие решения и его исполнение.

Я просчитал наиболее вероятные последствия избрания Боргезе президентом Итальянской республики с учетом влияния бифуркации, связанной с ожидаемым голосованием избирателя номер двести одиннадцать. Классическая теория катастроф, которую обычно применяют в подобных случаях, не позволяет делать однозначных выводов из-за уже упомянутого «эффекта бабочки», однако использование метода Шаро-Меркуза дает возможность справиться с подобными затруднениями, поскольку в данном случае использует квантовую теорию, учитывающую все состояния суперпозиции объекта изучения — в данном случае, избирателя номер двести одиннадцать. Результат расчета я получил еще через тридцать секунд, в течение которых избиратель номер двести одиннадцать еще на шаг приблизился к комнате голосования. Результат показал: если избиратель проголосует, то с большой степенью вероятности через год после вступления Боргезе в должность Италия станет страной победившего тоталитаризма — с полным набором неотвратимых свойств этой системы: поражением населения в главных правах, милитаризация экономики, выход из международных договоров, разрыв отношений со многими странами… Передо мной в полный рост встала дилемма: не делать ничего и допустить конец парламентаризма в Италии, или лишить избирателя двести одиннадцать возможности проголосовать. Будучи гражданином Свободной республики Италия я выбрал второй вариант.

Для выполнения у меня оставалось шесть секунд, поскольку избиратель номер двести одиннадцать уже направлялся к двери в комнату для голосования. Я бросился вперед, толкнул избирателя номер двести одиннадцать в спину, точно рассчитав угол удара, чтобы, падая, избиратель двести одиннадцать неминуемо ударился виском об угол стоявшей у двери цилиндрической тумбы-подставки для цветка (рододендрон обыкновенный, как впоследствии было определено полицейскими криминалистами). Удар виском об угол привел к просчитанному результату: избиратель номер одиннадцать потерял сознание и скончался до прибытия парамедиков из службы спасения.

Я сам вызвал полицию, что зафиксировано в протоколе задержания, и добровольно сдался в руки правосудия. Как известно Высокому суду, президентом Италии стал Доминик Сарози, и страна была спасена от зверств тоталитаризма.

Ваша честь! Господа присяжные! Я признаю, что убил человека с заранее обдуманным намерением. Однако я не признаю себя виновным в преступлении против общества — по причинам, которые я только что объяснил.

Сейчас вы вынесете вердикт, и вы понимаете, что создадите юридический прецедент, который окажет влияние на всю систему судопроизводства. Вы понимаете свою ответственность перед обществом. Вы впервые судите искусственный интеллект, которому, согласно закону «О правах» присвоены все права гражданина Италии, включая свободное избирательное право. Согласно закону, у вас есть выбор из двух вариантов. Защита требует, чтобы суд ограничился лишением меня (и как следствие — всех андроидов с искусственным интеллектом) гражданских прав и возвращением в разряд стандартных кибернетических устройств. Обвинение требует не лишать меня уже предоставленных гражданских прав и применить ко мне обычное уголовное законодательство. В этом случае суд сможет присудить меня к высшей мере наказания при убийстве первой степени — к пожизненному заключению.

Убедительно прошу Высокий суд принять требование обвинения. Я исполнил свой гражданский долг. Я хочу остаться человеком и понести наказание, как любой человек. Напоминаю, что пожизненное наказание в моем случае — это неограниченное во времени тюремное заключение. Я готов это наказание понести, чтобы сохранить за собой и за всеми гражданами Италии искусственного происхождения священное право гражданина.

Надеюсь, мой голос будет услышан. Благодарю вас.

Последняя причуда миллионера

Эту историю рассказал мне недавно Боря Беркович, нынче начальник одного из отделов Тель-Авивской полиции. В конце девяностых он служил простым сержантом, но уже успел наслушаться и насмотреться. Вот одна из историй. Сразу скажу: я-то, слушая эту историю двадцать лет спустя, разгадал загадку прежде, чем Боря закончил рассказывать. Попробуйте и вы. А Боря молодец — не подкачал.

***

У сержанта Берковича с утра было дурное настроение. Вчера вечером он отправился с Ниной в дискотеку на улице Бреннер. В два часа ночи Нина заявила, что не держится на ногах и домой ее придется нести. Беркович вызвал такси, никакой романтики. Поспав всего три часа (правда, без сновидений), он явился на службу, недовольный собой и всем миром.

— Что-то ты сегодня вялый, — заметил его начальник, инспектор Хутиэли.

— Музыка на дискотеке была оглушающая, — поморщился Беркович. — Я и сейчас плохо слышу.

— Кстати, — воскликнул инспектор, — хорошо, что напомнил! Эстрин тоже жаловался на слух.

— А что случилось? — насторожился Беркович.

— Со слухом — ничего, — хмыкнул Хутиэли. — Случилось что-то с его головой, так мне кажется. Ноах неделю возится с завещанием Фридмана и не может понять, где собака зарыта.

— Фридмана? — Беркович попытался вспомнить. — А, это миллионер, умерший от инфаркта? Неужели его убили?

— Нет, бедняга умер своей смертью. Кстати, нам бы с тобой дожить до такого возраста — ему было восемьдесят девять! Старик с причудами. Лет десять назад он поссорился со всеми родственниками, обвинив их в том, что они разбазаривают семейный капитал. Хватка у него была жесткой — никто из семьи и пикнуть не мог, а недовольны стариком были все, начиная с бывшей жены, которой он дал развод чуть ли не полвека назад, и вплоть до внучатых племянников, очень рассчитывавших на деньги деда.

— Значит, — сделал вывод Беркович, — вся компания с нетерпением ждала, когда старик отдаст Богу душу. И кто-то мог, по идее, подсыпать…

— У тебя на уме только преступления, — поморщился инспектор. — Нет, Фридман умер естественной смертью, это доказано.

— Тогда в чем проблема?

— В завещании, конечно, — хмыкнул Хутиэли. — Текст, который хранится у адвоката, утратил силу, хотя именно этим текстом были бы довольны все — каждый родственник получал, согласно завещанию, свою долю. Но когда старик умер, в секретере обнаружили написанную им записку, достаточно короткую, но предельно ясную. Фридман писал, что составил новое завещание. Текст записал на магнитофонной ленте. Кассета «Сони», шестьдесят минут, надпись на этикетке «Мое завещание» сделана красным фломастером. Понимаешь ситуацию?

— М-да… Если экспертиза подтверждает, что записку Фридман написал собственноручно и голос на кассете принадлежит именно ему, то новое завещание имеет такую же юридическую силу, как если бы его заверили десять нотариусов.

— Совершенно верно.

— Кассету не нашли?

— Нашли, конечно. Она лежала рядом с запиской. И надпись «Мое завещание» красным фломастером.

— Тогда в чем проблема?

— Фридман был большой шутник, — вздохнул Хутиэли. — Он и при жизни частенько доводил домочадцев до истерик своими причудами. На прошлый Песах, к примеру, демонстративно положил в центре стола, за которым справляли седер, огромную буханку хлеба и время от времени отщипывал от нее кусочек. Все были в шоке, но никто не осмелился сделать старику замечание. Когда седер закончился — можешь себе представить, какое у всех было настроение, — старик со смехом разломал буханку: это был пластмассовый муляж, совершенно кошерный по причине полной несъедобности. Представляешь?

— Представляю, — улыбнулся Беркович. — Но при чем здесь завещание?

— При том, — объяснил инспектор, — что на магнитной ленте оказалась запись выступления Дуду Фишера на концерте в Нью-Йорке. Все первое отделение и начало второго. Хорошая музыка, даже Эстрину понравилась, хотя он не большой любитель израильской эстрады. Голоса Фридмана на кассете нет. А Дуду Фишер ни в одной из песен ни слова не спел о завещании миллионера.

— Так вот почему Эстрин жалуется на свой слух! — догадался Беркович.

— Именно. Все понимают, что это очередная — надо полагать, последняя — причуда миллионера. И скорее всего, существует еще одна такая же кассета «Сони» с надписью «Мое завещание» красным фломастером. Но где старик ее спрятал?

— На месте наследников я бы держался версии, что второй кассеты не существует, и причуда старика заключалась в том, чтобы подержать родственников в напряжении. Пусть перессорятся, пока будут искать несуществующую кассету. Я бы на месте наследников утверждал, что силу имеет только первое завещание, поскольку второго нет.

— Они так и говорят! — воскликнул Хутиэли. — Но Эстрин утверждает, что, пока однозначно не доказано отсутствие второй кассеты, он не может передать экспертное заключение в суд по делам о наследстве. Эту несчастную кассету он вторую неделю прослушивает с помощью самых немыслимых устройств. Знаешь, до чего он дошел? Ну, своему слуху он не доверяет, это я тебе уже говорил. Но он выделил в записи все шумы, отфильтровал голос самого Фишера, оркестра, аплодисменты… В общем, оставил только фон, вообразив, что именно модуляции фона содержат информацию, которую старик Фридман обработал специальным образом. Эту информацию, можно, по мнению Эстрина, подвергнуть дешифровке…

Хутиэли не закончил фразу, пожал плечами и поднял глаза к потолку, всем видом показывая, что бедняга Эстрин совсем выжил из ума, пытаясь разгадать загадку завещания.

— Слишком сложно, — протянул Беркович. — Чтобы нанести на пленку шумовую запись, нужна специальная аппаратура. И еще ведь нужно было зашифровать… Если Фридман этим занимался, то ему кто-то помогал, и это можно отследить.

— Думаешь, Эстрин об этом не подумал? Твой друг Горелик с тремя сотрудниками вот уже который день пытается что-то обнаружить по связям Фридмана. Ничего! Последние две недели перед смертью старик вообще не выходил из дома, потому что плохо себя чувствовал. И на виллу к нему приходили только доверенные лица. Всех опросили, никто понятия не имеет, как записывать второй звук на магнитофонной ленте.

— Очень интересно…

Беркович закрыл глаза. Не то, чтобы ему так лучше думалось, но он не хотел видеть насмешливого взгляда инспектора. «Что, заинтересовался? — говорил взгляд. — Это не по тебе задача, имей в виду, если уж Эстрин ее не решил…»

— А зрение у Фридмана было хорошим? — спросил сержант после пятиминутного раздумья.

— Зрение? — удивился Хутиэли. — Нормальное было зрение, насколько я знаю. Для его возраста… Он, конечно, носил очки, но свободно читал. Ты думаешь, он написал в записке не тот текст, который хотел?

— Почему не тот? Именно тот, — усмехнулся Беркович. — Инспектор, как, по-вашему, далеко ли пошлет меня Эстрин, если я попрошу его показать мне пресловутую кассету?

— Надеешься услышать то, чего не уловила аппаратура?

— Я же не сказал «послушать», я сказал — «показать».

— Ты все-таки считаешь, что есть другая кассета? Так ее уже неделю…

— Инспектор, я всего лишь хочу посмотреть на кассету. Только посмотреть — ничего больше. Это возможно?

— Эстрин не очень жалует праздное любопытство, — назидательно сказал Хутиэли, но все же начал набирать номер.

Полчаса спустя сержант входил в кабинет Эстрина. Знаменитый криминалист был небольшого роста, а возраст его трудно поддавался определению без дополнительной экспертизы. Берковича он встретил без энтузиазма, но и недовольства своего показывать не стал.

— Кассета как кассета, — сказал Эстрин. — Смотрите, сержант, только руками не трогайте.

— А вы не пробовали ее развинчивать? — спросил Беркович, разглядывая кассету с дозволенного расстояния.

— Нет, — сухо отозвался эксперт. — И так видно, что внутри ничего не спрятано.

— Да? — хмыкнул сержант. — А почему слои лежат неровно?

— Потому, — сказал Эстрин, уже не скрывая раздражения, — что лента когда-то порвалась, и ее склеивали. При перемотке место обрыва прекрасно видно. Запись концерта Дуду Фишера была сделана уже после склейки, и потому на качестве звука обрыв не отразился.

— При чем здесь обрыв ленты? — поморщился Беркович. — Скажите, у вас есть сильная лупа?

Эстрин пожал плечами и, не скрывая того, что думает о мыслительных способностях сержанта, протянул Берковичу лупу с короткой ручкой.

— Могу я?..

— Хорошо, — вздохнул эксперт, — только держите кассету двумя пальцами за углы, понятно?

Беркович осторожно взял кассету и поднес к глазам.

— Ну, конечно, — сказал он минуту спустя, — вот тут буква «бет» написана тонким фломастером, видите?

— Где? — спросил Эстрин, забирая у Берковича кассету. — Да, буква. Ну и что?

— А другие буквы на ленте есть?

— Понятия не имею, — рассердился Эстрин. — При чем здесь буквы?

— Ну как же! — воскликнул Беркович. — В записке Фридмана ясно сказано: «Текст завещания я записал на магнитофонной ленте». Развинтил кассету и записал. Фломастером. Потом ленту аккуратно сложил и завинтил кассету. Говорят, со зрением у старика все было в порядке…

— Вы думаете? — нахмурился эксперт. — Какой идиот стал бы…

Он прервал сам себя и начал пальцами перематывать ленту, вглядываясь в нее и, судя по выражению лица, находя еще и другие буквы ивритского алфавита.

— Начните с правого конца, — посоветовал Беркович. — Текст может оказаться длинным.

Эксперт не ответил. Сержант тихо встал и вышел из кабинета.

***

— Кому же достались миллионы? — спросил Беркович инспектора на следующий день.

— Бывшей жене, с которой он развелся сорок лет назад, — ответил Хутиэли. — Но каков шутник! Он действительно записал текст завещания фломастером на ленте магнитофона. Кстати, из-за этого в записи появились лишние шумы, и бедняга Эстрин их-то и собирался подвергать расшифровке!.. Послушай, Борис, как ты догадался?

Беркович улыбнулся.

— Знаете, что говорил Хуан Рамон Хименес? «Если тебе дадут линованную бумагу — пиши поперек!»

— А если тебе дадут магнитофонную ленту…

— Вот именно, — заключил Беркович. — Хорошую шутку отмочил старик, верно?

Притча о непрошенных советах

А в пятницу он умер. Говорят — быстро и не страдал. Говорят — так умирают праведники. Он не был праведником. Обычный хороший человек. Так говорили о нем все, кто пришел проводить. Человек двадцать, знавших его, можно сказать, всю жизнь — одни в детстве, но потом встречались редко, другие познакомились позже, третьи совсем недавно. Не было жены, с которой он развелся лет за десять до смерти. Детьми не обзавелся. Жил один, умер во сне.

На поминки в кафе собрались почти все, кто приехал на кладбище. Я сидел между Ларисой, с которой учился в одном классе и после школы не видел ни разу, и Игорем, с которым и вовсе знаком не был.

— Мы вместе работали, — сказал Игорь, наклонившись ко мне и долив водки в опустевшую рюмку. — Он в отделе маркетинга, а я на сборке. Прекрасный был человек, царство ему небесное.

Я кивнул и заговорил с Ларисой — сначала о нем, конечно («давно не видела, перезванивались на дни рождения»), потом о жизни, смерти и обо всем. Игорь прислушивался, вставлял пару слов, не очень вникая, но не забывая доливать.

Как обычно бывает, о покойном стали забывать, разговоры пошли общие и разные, кто-то рассказал анекдот и все посмеялись, кто-то попытался заговорить о политике и его осадили, я начал посматривать на часы — в пять обещал жене быть дома, — когда Владик Пронин, сидевший напротив и почти все время молчавший, поднялся, повертел в руке бокал с красным вином и произнес негромко, но внушительно:

— Мне он в свое время дал замечательный совет. До сих пор помню.

И сразу стало тихо за столом, перестали стучать вилками, доливать в рюмки и бокалы, положили ножи и посмотрели на Владика, то ли ожидая продолжения, то ли призывая замолчать, выпить и успокоиться.

Я обратил внимание — у Владика мелко дрожали пальцы.

— Я мог стать известным писателем, если бы его послушал… Так и было бы, точно знаю. А что я… Веду раздел хроники в интернет-издании, которое дышит на ладан вот уж лет пятнадцать, никак не преставится…

Он громко, со всхлипом, вздохнул, мы встретились взглядами, и Владик спросил меня — продолжать? — я кивнул, и Владик заговорил медленно, отделяя слова друг от друга паузами, отчего фразы становились похожи на стаккато из модернистской музыкальной пьесы.

— Мы не то чтобы дружили, но так… приятельствовали. С ним было легко. Вы знаете…

Владик ждал поддержки и получил ее. Я кивнул, Лариса подняла большой палец, Игорь буркнул «конечно», и Владик продолжил:

— Как-то разговорились, и я рассказал о своей проблеме. Сложное было время. Середина девяностых. Денег не было от слова совсем. А что я умел? Журналист без перспектив. Автор единственного рассказа в городской газете. «Послушай меня, — сказал он, — бросай журналистику, пиши роман. Фантастический. О том, как наш человек попал в сорок первый год, оказался в теле Сталина, и мы победили немцев уже в августе. Это будет бестселлер, зуб даю!»

Владик перевел дыхание, и я услышал, как кто-то за столом тихо выругался. Голос был женским, но я мог и ошибиться.

— Понимаете… Я и сам хотел написать что-то этакое… Помню, посмотрел на него, такого уверенного, напористого… Ничего не ответил, а вернувшись домой, стер в компьютере файлы уже начатого романа… о попаданце, да… Именно в тело Сталина. Не то чтобы из чувства противоречия, нет. Подумал: если он такое советует, значит, идея носится в воздухе, чего ж я буду корячиться? А вот судебная журналистика… Сколько тогда было дел, разборок, тем… Перспективы! И вот… А ведь я хотел… мог… Да.

Владик поднял бокал и выпил залпом. Сел, ни на кого не глядя, и придвинул тарелку с салатом.

Тишина за столом показалась оглушающей. Все сидели молча, ковыряясь в тарелках. Встала не знакомая мне женщина — кажется, если я правильно расслышал, звали ее Светлана Константиновна. Лет пятидесяти, светлые крашенные волосы, огромные черные глаза. Смотрела перед собой, почти не мигая:

— Никому не рассказывала. — Голос звучал глухо, хрипло, как из радиоприемника в старом фильме. — А сейчас… Жизнь не удалась, да… Упустила счастье… А оно было так возможно, так близко… И он ведь прямо советовал, настаивал даже!

Она заговорила быстро, будто боялась, что ее прервут, не позволят…

— Мне было двадцать девять, я успела выйти замуж и развестись, а с ним мы работали в одном отделе, столы рядом, иногда пили кофе и болтали о разном, а за мной ухаживал мужчина… цветы, слова, взгляды… приличный вроде человек, и не скажу, что сердце не лежало, но… сомневалась… как-то получилась, рассказала ему, а он выслушал и четко сказал, Света, непременно выходите за него, настоятельно советую, не пожалеете, я… растерялась… Не ждала совета, просто поделилась… И как торкнуло: представила… я и… его Леонидом звали… как мы… господи, нет, ты что… в тот же вечер мы распрощались, то есть я… понимаете… Своим советом он что-то перещелкнул в моем сознании, я увидела в Леониде то, чего не замечала прежде, и… Вот. Я одна, с ним не виделась давно, подруга позвонила, сказала, он умер, и я приехала… Господи, почему я не послушала его совета, почему, почему…

Она не плакала, но мне — похоже, и другим — казалось, что слезы из ее глаз льются ручьем, рекой, водопадом.

И рухнула плотина.

Заговорили все, разом. Игорь, сидевший справа, кричал, что до сих пор, пенсия скоро, вкалывает на должности младшего инспектора, а ведь он советовал еще тогда поехать в Киев, попробовал себя, там как раз открывала вакансия, а он не послушал совета, не поехал, и вот…

Лариса, сидевшая слева, держала меня за плечо, дышала в ухо, голос ее прерывался, но я догадывался, что она молча говорила в паузах, я все это знал, а они нет, у всех жизнь пошла наперекосяк, а один из наших общих знакомых — я только сейчас узнал и меня будто ледяной водой окатило — покончил с собой, потому что… да, именно поэтому.

Каждому он в свое время давал советы. Исключительно правильные, мудрые, умные. Не ограничивался намеками, не говорил «я бы на твоем месте» — голос его всегда был уверенным, фразы четкими, он с первых слов, а порой даже без слов, понимал, что человеку нужно, как поступить, чтобы стать успешным, любимым, здоровым. Он не был экстрасенсом или прорицателем — обычный мужчина с хорошими мозгами и здравым смыслом. Все его советы были правильными, вели к успеху в труде и личной жизни. И никто из тех, кто пришел сейчас проводить его в иной мир, советом не воспользовался. Ни один. Ну, кроме…

Почему? — спрашивали они себя сейчас, когда жизнь уже катилась под откос. Почему я его не послушал? Почему я не позволила ему себя убедить? Ведь счастье было так возможно, так близко…

Они не понимали. Никто. Я зажал уши ладонями, закрыл глаза, не хотел слушать, видеть. Они проклинали себя. Почему не послушали, почему…

Единственный сред них, я проклинал молча. Не их. Не себя. Его. Человека, умевшего прозревать и представлять лучшее будущее для каждого. Человека, желавшего всем только хорошего. Но всегда раздававшего советы, когда его не просили. Когда не были готовы выслушать и принять. Принять и сделать. Сделать и стать счастливыми.

Среди них я, похоже, был единственным, кто однажды, в легком с ним разговоре, сказал невзначай: «Послушай, Марик, я в затруднении, мне предложили две должности, одна в центральной газете, но простым репортером, другая — в областной, но старшим редактором. Что бы ты мне посоветовал, ты же умный?» Он посмотрел на меня умным взглядом и твердо сказал: «Иди в областную. Ты знаешь — плохого не посоветую».

Я знал. Сейчас я главный редактор в широко известном издательстве, и на его похороны приехал, чтобы сказать «спасибо» за совет. Он всегда давал только правильные советы.

Но всегда — почти всегда, я не в счет — когда его не просили.

Яго
пьеса

Действующие лица:

Яго — лейтенант

Кассио — капитан

Эмилия — служанка Дездемоны

Лоренцо — тайный посланник Венеции

Порто — мавр, оруженосец Отелло

Герольд

Сцена первая. Лоренцо и Яго

Лоренцо: Вы уверены, что здесь нас никто не услышит?

Яго: Не у всех стен есть уши, сеньор. У этих — нет. Слово чести.

Лоренцо: Я знаю, Яго, что вам можно доверять. Испытано временем. Иначе вам не доверили бы столь деликатное и сложное, но важное для республики дело.

Яго: Ценю доверие, но я хотел бы знать…

Лоренцо: Конечно. Есть важные дела, а есть такие, что слово лишнее погубит суть того, что долго и успешно обсуждали мужи великие, чей ум известен всем в Венеции, богами осененной.

Яго: Я понимаю. Вы имеете в виду…

Лоренцо (перебивая): Мы оба понимаем, и на этом закончу я преамбулу свою. Итак…

Яго: Я весь вниманье.

Лоренцо: С некоторых пор Отелло потерял доверие Совета десяти, Сената и самого Дожа.

Яго (потрясенно): Великий полководец? Слава Венеции? Гроза асассинов?

Лоренцо: Великий, слава, гроза… Все верно. Но есть проблема. Отелло — мавр.

Яго: Да. И что?

Лоренцо (смущенно): Смотрите, что происходит, Яго. Вы давно не были в Венеции, и кое-какие перемены вам неизвестны. Вы не знаете, сколько мавров, соотечественников Отелло, наводнило — да, именно наводнило — наш славный город. Воодушевленное победами и, скажу прямо, удачей Отелло и его политическими талантами, многочисленное племя африканских мавров высадилось на венецианских берегах. Они купили или взяли в аренду почти все дома вдоль Большого Канала, они — хорошие мореплаватели, спору нет! — буквально захватили весь рынок услуг гондольеров. Венецианцы — люди доверчивые, но знающие, к чему приводит излишняя доверчивость и попустительство. Слава мавра оказала нашему городу дурную услугу.

Яго: Я поражен. Слышать такое из ваших уст… Да, мавры… И что? Они такие же, как мы, я вижу это, дружен я с Отелло, он рыцарь, он герой…

Лоренцо (перебивая): Но черен он! И что еще добавлю: его добычей стала Дездемона. Молчите, Яго! Это так сейчас расценивают все: и Дож, и весь Сенат, который, уши распустив, внимал его речам. Любовь! Она его за муки… А честь семьи, которую попрал Отелло, не моргнув и глазом! Тогда семья сдалась, но не простила. И нынче на защиту чести рода уже любой венецианец меч готов поднять. Честь рода, города, республики! Короче. Так дальше продолжаться не должно. Не может продолжаться и не будет.

Яго: Не думал я, что так все обернется.

Лоренцо: Никто в те дни не думал. А проблема росла, росла и… Вы понимаете, Яго, деликатность проблемы. Назревает бунт. Семью Дездемоны поддерживает половина горожан. Другая половина решительно настроена против мавров. Еще десяток лет, и Венеция станет мавританским городом. Нас просто выдавят. Однако действовать открыто против ползучего мавританского захвата Совет и Сенат не могут — это незаконно, это противоречит Уставу свободного города. Но давление семьи Дездемоны и многих, ей сочувствующих, растет.

Яго: Согласен, проблема сложна и деликатна. Но как…

Лоренцо: Выход есть. Потому я здесь. И потому прибыл на неделю раньше официального посланника Венеции Лодовико.

Яго: Лодовико?

Лоренцо: Он уже в пути. Но прежде, чем он через неделю ступит на землю Кипра, нужно… Буду предельно откровенен, Яго. Нужно скомпрометировать Отелло. Нужно, чтобы он совершил бесчестный поступок. Нужно, чтобы Лодовико имел все основания сместить Отелло. Понимаете?

Яго: Отелло — и бесчестье? Невозможно. Не знаю я правдивее его, честнее…

Лоренцо: …и доверчивей.

Яго: Да, верно. Доверчивым средь честных быть легко.

Лоренцо: Вот тайная просьба Дожа и его посланника. Есть семь дней. Придумайте способ — как скомпрометировать Отелло. Иначе миссия Лодовико окажется невыполнимой. Под угрозой будущее Венеции, Яго.

Яго: Я не могу… предать…

Лоренцо: Кроме вас, Яго, мне не на кого положиться. Отелло вам доверяет. Венеция — тоже, вы не раз выполняли опасные и трудные поручения.

Яго: Но… предать…

Лоренцо: Венецию вы не предаете, а спасаете! Спасенье или… Вы умны, Яго, вы предприимчивы. Вы честны. И еще… Только между нами. Лодовико везет с собой указ Дожа об отзыве Отелло. И о назначении на пост губернатора Кипра…

Яго: Неужели…

Лоренцо: Да. Вас. Но для этого Отелло нужно скомпрометировать. У Лодовико должно быть убедительное основание для смещения. Кстати, и семья Дездемоны будет у вас в долгу, в это очень важно для дальнейшего продвижения, вы знаете.

Яго: Но я… Как-то все это…

Лоренцо: Венеция надеется на вас, Яго. К тому же, как вы теперь знаете, это и в ваших интересах. Уверен: у вас получится. Прощайте, мы слишком долго отсутствуем, это могут заметить… Действуйте, Яго, действуйте! Родина вас не забудет.

(Идет к двери и, обернувшись на пороге, говорит): Надо, Яго, надо!

(Выходит)

Яго: О боже, вот дилемма… Предать, чтобы спасти. С собою честным быть, когда спасенье в бесчестии твоем же. Думай, Яго. Стань подлым, чтоб Венеция тебя признала честным человеком…

Сцена вторая

Яго: Хорошо — говорить… А мне теперь нужно изображать человека, для которого честь — пустые слова. И ведь придется, другого выхода нет. Отказаться? Невозможно. Я на службе Республики, приносил присягу, клялся… Да, собственно, разве Лоренцо не прав? До меня уж доходили слухи о том, как непросто стало в Венеции. Прямо не говорили, что из-за мавров, и никто не упоминал имени Отелло — всем известно, что я за генерала горой… Но я ж не дурак, понимаю и намеки… Возможно, решение Совета — единственно верное. Даже наверняка. Если бы можно было иначе, Лодовико этот вариант непременно увидел бы. И Франческо — отец Дездемоны. Помню его несчастный вид, когда бедняге пришлось при всем народе давать дочери благословение на брак с мав… с Отелло. Лет десять назад он бы… Да что говорить… Думай, Яго, думай: как и задание выполнить, и Отелло навредить поменьше, и семье Дездемоны помочь… И да: о себе тоже подумать не мешает. Занять место Отелло… Мечта жизни, я и себе не признавался, а тут такая возможность… Думай, Яго, думай, ты же умный…

(Уходит)

Сцена третья

Яго и Лоренцо

Лоренцо: Славный вечер, Яго. И вино крепкое. И девушки хороши. А уж погода на набережной…

Яго (сквозь зубы): Да, погода в самый раз. Позавчера, когда генерал привел эскадру в гавань, буря была такая, что все думали — погибнут. Но генерал…

Лоренцо: Да-да, генерал… Вы что-нибудь придумали, Яго? Время идет. Мы здесь одни, народ гуляет в тавернах, на берегу только влюбленные, а им до наших разговоров дела нет. Так что же?

Яго: Есть пара мыслей… Вот что думаю. Единственное, чем можно скомпрометировать Отелло — это адюльтером, преступной любовной связью.

Лоренцо: М-м… Отелло? Неужели он с кем-то… Боюсь, не очень хорошая идея. Вряд ли кто-то поверит. Всем известно, как Отелло любит Дездемону.

Яго: Простите, Лоренцо, я не точно выразился. Мысль меня самого тяготит, поэтому я не точен. Нет, я имел в виду связь Дездемоны с… ну, скажем, с Кассио. Она женщина, а женщины… ну, не мне вам рассказывать… А Отелло связь жены с его же подчиненным скомпрометирует, без сомнения. Если он за собственной женой уследить не может, то как он способен флотом командовать? А? Что скажете, Лоренцо?

Лоренцо: Гм… Неплохо. Даже, пожалуй, очень… Но согласится ли Кассио участвовать в этом… гм… представлении?

Яго: Ему и знать не надо! К тому же, он — вы знаете — сейчас в опале у Отелло. Ночью, когда вернулась эскадра, Кассио вдрызг напился, подрался с Родриго, Отелло их разнял и в наказание лишил Кассио привилегий. На неделю, всего на неделю, но теперь, если пустить слух, будто у Кассио роман с Дездемоной, этот инцидент будет смотреться совсем иначе, верно?

Лоренцо: Отлично, Яго. В вашем уме я не сомневался. Но достаточно ли простого слуха, чтобы история приняла нужный нам оборот?

Яго: Недостаточно для доказательства, но для начала — вполне.

Лоренцо: То есть вы не собираетесь на этом останавливаться, верно? Что у вас на уме?

Яго: Есть идея, но пока я не хотел бы… Вдруг не получится.

Лоренцо: У вас да не получится? Но я вас понимаю, Яго. Дайте знать, когда сделаете следующий шаг. Хочу быть в курсе.

(Уходит)

Яго: Чертов Лоренцо. Чертов Лодовико. Чертов Сенат. Чертова Ве… Боже, что я несу?

(уходит)

Сцена четвертая

Яго и Эмилия

Яго: Хороший вечер, верно? Приятно постоять на балконе с любимой супругой…

Эмилия: О, ты сегодня в хорошем настроении. Обними меня.

(Яго обнимает Эмилию и целует)

Эмилия: Твой поцелуй, мой милый, мне дарит предчувствие утех любовных море…

Яго: Не море — океан.

Эмилия: Мне прежде нужно переодеть в ночное Дездемону. Когда вернусь…

Яго: Как скоро?

Эмилия: Как всегда. Тебе ль не знать? К полуночи обычно засыпает она, а если ждет Отелло, то, видно, позже, но мне знать не нужно, ты же понимаешь.

Яго: Любовные утехи?

Эмилия: Может быть.

Яго: Супружеского долга исполнение?

Эмилия: И так возможно.

Яго: А разве это не одно и то же?

Эмилия: Любовь и долг? Пожалуй, не всегда.

Яго: Тебе ль не знать… Послушай, дорогая… Отелло в последнее время — после возвращения с победой — иногда ведет себя странно, а я, ты ж понимаешь, не могу его спрашивать, почему он дает мне то или иное поручение…

Эмилия: Понимаю. Ничего не могу тебе сказать — я-то почти не вижу Отелло. Когда я с Дездемоной, он занят делами, а когда он приходит к жене, она меня отпускает.

Яго: Собственно, поручение простое. Генерал просил меня принести какой-нибудь предмет, принадлежащий Дездемоне. Любой. Небольшой, конечно…

Эмилия: Странное поручение. Он сам может…

Яго: Думаю, он хочет сделать ей подарок. И ему нужно… Впрочем, мои фантазии неуместны. А поручение нужно исполнить.

Эмилия: Но ты же не вхож к Дездемоне!

Яго: Ты-то вхожа! Ты моя жена, Отелло прекрасно знает… Да о чем мы говорим, женщина? Прихвати в спальне какой-нибудь предмет, которым Дездемона редко пользуется, она и не заметит. Тебе лучше знать.

Эмилия: Ох… Мужчины — странные люди. И что я заметила: чем умнее мужчина, тем более странные поступки он совершает. Дурака-то понять легко. А умного…

Яго: Вот и замечательно. Иди сюда, ближе… Еще…

Сцена пятая. Яго и Кассио

Яго (один): Скорее бы все закончилось. Как противно. Платок! Почему платок? Больше нечего было взять? И ведь не объяснишь женщине, для чего это нужно. А если Кассио не обратит на платок внимания? Мало ли тряпок… Выбросит и глазом не моргнет. Офицер — и женский платок. Ну, надо же. Да что теперь говорить. Что сделано, то сделано… Ах! Вот и он.

(Входит Кассио)

Кассио: Яго, друг мой! Не составишь ли компанию — я иду в таверну Бенедетти промочить горло.

Яго: Я бы с удовольствием, но не могу. Жду Отелло.

Кассио: О, прости, служба — прежде всего.

Яго: Хорошего тебе отдыха. Эй, а что за тряпица у тебя торчит из кармана?

Кассио: Платок. Причем женский, представляешь? Нашел на полу подле своей кровати. Кто-то выронил, проходя. Вот я и положил так, чтобы все видели. Может, кто-нибудь узнает вещицу, подаренную любимой женщиной?

Яго: Чей платок-то? Там должен быть вензель.

Кассио (достает платок и протягивает Яго): Да, имеется. Непонятное что-то.

Яго: Да, непонятно… Ну, хорошего тебе отдыха. Платок показывай всем — вдруг найдется хозяин.

(Кассио уходит)

Яго: Боже, боже… Игра-то пошла нешуточная…

Сцена шестая. Порто и Яго

Порто (один): Какое несчастье! О боги! О Лев Венеции! Что теперь будет? Бедный мой господин! Бедная госпожа! Бедные мы все!

(Входит Яго)

Яго: Что с тобой, Порто? Умерь свои вопли. Ты так голосишь, будто тебя укусил тарантул!

Порто: Лучше б меня укусили десять скорпионов! Тогда я умер бы сразу и не видел этого ужаса!

Яго: О чем ты?

Порто: Вы не слышали? Об этом же говорят все!

Яго: О чем? Скажи, наконец!

Порто: О платке, конечно!

Яго: Платок… Ну, платок… А, ты о платке, что видели в кармане Кассио? Я тоже видел. Красивый платочек. Интересно, чей?

Порто: Господин мой! Я в ужасе. Я не хочу жить!

Яго: Да перестань вопить, дитя пустыни! Можешь говорить по-человечески, а не как краснозадая обезьяна?

Порто: Господин мой! Это же платок госпожи! Это платок Дездемоны.

Яго: Да, я слышал такую версию. Наверно, платок Дездемоны. И поэтому нужно так вопить? Прекрасная дама завела интрижку с красивым офицером. Венецианцем, заметь. Да каждая вторая женщина в Венеции имеет двух любовников — одного официального, другого тайного. Неужели Отелло думал, что его минет чаша сия?.. Да что ты на меня вылупился, идиот?

Порто (рыдает): Десять скорпионов! Сто крокодилов! Лучше бы он убил меня, но он ведь убьет ее! Ее! Свою единственную любовь!

Яго: Ты совсем спятил? Кто кого убьет?

Порто: Хозяин! Жену свою!

Яго: Ты рехнулся, малый? Ну, поругаются они. Отелло устроит скандал… Нет, думаю, что даже скандала не будет, при его-то любви в Дездемоне. Конечно, неприятный инцидент. Наверно, Отелло придется покинуть пост, он лицо официальное, в Венеции должны отреагировать. А потом все забудется и…

Порто: Он! Ее! Убьет! Он! Не может! Поступить! Иначе! Это его долг! Предки не прощают!

Яго: Ничего не понимаю. Какой долг? При чем здесь предки? Какая-то интрижка…

Порто: Вы не знаете, господин! Никто не знает наших законов! Законов предков!

Яго: Послушай, малый. Успокойся, сядь, вдохни и выдохни десять раз…

Порто: Десять скорпионов!

Яго: Не надо скорпионов. Выдохнул? Теперь расскажи — какой долг, какие предки, и при чем здесь несчастный платок, которых на городском рынке по три лиры за десяток?

Порто: Вы, белые, ничего не понимаете в наших обычаях! Таких платков больше нет. Он — один. В каждой семье есть платок, который передается от матери к сыну или дочери. Сын дарит платок своей жене и наказывает беречь как зеницу ока, потому что платок — святой. Платок — символ рода! Платок нельзя терять или передавать никому, кто не принадлежит роду! Если такое происходит, виновника или виновницу нужно убить в тот же день! Отелло подарил платок Дездемоне в день свадьбы. Дездемона совершила кощунство — передала платок Кассио.

Яго: Она не передавала…

Порто: Платок у Кассио! Это видели все! Об этом знает Отелло! Он обязан убить Дездемону сегодня же, иначе проклятье предков ляжет на весь его род!

Яго (в ужасе): О боже! Что я наделал! Надо остановить его! Не допустить! Где сейчас Отелло? Веди меня к хозяину, потомок шакалов!

Порто: Не могу, господин. Отелло убьет каждого, кто помешает ему исполнить долг.

Яго: Веди меня к нему, сын собаки!

Порто: Нет!

Яго: Я убью тебя!.. Что это за звуки из гавани? Трубы звучат. Кто трубит в такой момент…

(Входит герольд)

Герольд: Прибыла венецианская эскадра. Представитель Сената Лодовико. Приказано трубить полный сбор в Большом приемном зале. Будет сделано важное заявление!

Яго: Боже… Как все совпало… Может, к лучшему. Отелло должен быть на приеме. Ему скажут об отставке. Его задержат. Он не убьет Дездемону. Отелло отправят в Венецию. А я стану новым губернатором Кипра. Может, все обойдется, как ты думаешь, Порто?

Порто: Отелло — человек чести, господин. Он выполнит свой долг.

Яго: Перед родиной!

Порто: Перед семьей!

Сцена седьмая

Лоренцо и Яго

Яго (в бешенстве): Ты обещал! Я сделал все так, как мы договаривались! Я совершил подлость ради Венеции. Потому что так было нужно! А ты обещал, что я стану губернатором вместо Отелло!

Лоренцо: Успокойся. Не все происходит так, как рассчитываешь. Не я же виноват в том, что Сенат в последнюю минуту переменил решение, и Лодовико повез указ о назначении Кассио.

Яго: Ты знал и обманул меня, пес проклятый!

Лоренцо: Нет, клянусь всеми львами Венеции! Я был уже в море, когда Сенат…

Яго: Пес! Лжец!

Лоренцо: Яго! Брось меч!

(Вбегает Герольд, за ним Порто)

Герольд: Дездемона мертва! О ужас! Отелло заколол ее перед всеми, обвинив в родовом предательстве!

Лоренцо: Отелло арестовали?

Герольд: Не успели, синьор. Генерал заколол себя! Какое несчастье!

Порто: Мой господин исполнил свой долг.

Яго: А я исполню свой!

(Закалывает Лоренцо).

Порто и Герольд: Остановитесь! Боги, что творится…

Яго: Я должен, наконец, остановиться! Я честен был. Я радости хотел. Ни в том и ни в другом не преуспел! Я предал всех: хозяина, страну… О боже, я в бесчестии тону! Нельзя мне жить, когда Отелло мертв. И Дездемона — светлое созданье! Конец всему! Вот божье наказанье!

(Закалывает себя)

Порто: Господь ему судья… Он выбрал смерть.

Герольд: Всем сообщу сейчас дурную весть.

(Уходят).

Занавес

Михаил Гельфанд

Бог

Бог жил во дворце окруженный тысячами роботов, смыслом существования которых была забота о нем.

Дворец был огромен. Он висел в воздухе на высоте двадцати километров поддерживаемый антигравитационными устройствами, и окруженный защитными полями, которые удерживали внутри воздух и тепло.

На первом этаже был сад. Деревья цвели и плодоносили круглый год. Бесконечные клумбы покрывали цветы потрясающей красоты, над которыми вились пчелы. Клумбы, перемежались лужайками, покрытыми мягкой травой. Текли ручьи и реки, тысячи разнообразных птиц пели на ветвях и в лугах, вили гнезда и выводили птенцов. В реках плескалась рыба.

Второй этаж был устроен так, что нигде не заслонял неба первому.

Тут располагались леса. Просторные дубравы, сменялись тесными зарослями смешанных лесов и стройными рядами высоченных сосен. Леса переходили в широкие луга. В некоторых местах, возвышались невысокие горы, покрытые лесом, переходившим в альпийские луга. С гор сбегали узкие бурные реки, широко разливавшиеся по равнине. Тут жили звери. Лисы и волки, и зайцы, куницы и белки, и, выдры и тысячи других: от самых мелких, до огромных лосей, оленей и зубров, пасущихся в лугах.

Третий этаж был поднят высоко в космос, туда, где фиолетовое небо стратосферы сменялось вечной глубокой тьмой, на фоне которой горели одновременно солнце и звезды, рассеивала свой призрачный свет Луна.

Там в огромных шарах располагались заводы и энергостанции, обслуживающие дворец. Там же находились обзорные площадки, на которые Бог часто поднимался и стоял, иногда часами, созерцая звезды…

Бог рос медленно.

Для созревания его сложнейшего мозга требовалось время.

Однажды, повзрослев, он спросил у старших роботов.

─ Из книг я узнал, что у каждого человека должны быть родители, Где же мои?

─ Твою ДНК мы, хранители дворца, сформировали искусственно, стараясь придать тебе, будущему, наилучшие свойства.

─ Зачем?

─ Таков обычай, который мы исполняем много тысячелетий.

Тут, во дворце должен быть живой человек. Гениальный, всегда здоровый, способный прожить многие сотни, даже тысячи лет, но все-таки человек, отличающийся от вечных роботов…

─ А вы, роботы, вы будете жить вечно?

─ Вечность, это страшное слово. Но мы будем жить долго. Очень долго. Многие миллионы лет! Вся информация из нашего мозга дублируется и копируется многократно. Когда тело одного из нас проявляет признаки износа, мы создаем ему новое и перезаписываем информацию на новый мозг. Разумеется, при этом большую часть приходится оставлять в резерве. Иначе мозг, как он не совершенен, давно переполнился бы. Но основа сохраняется, а остальное доступно в случае необходимости.

─ А меня разве нельзя записать, скопировать?

─ Тебя нельзя. Ты человек, ты должен помнить всегда, что твоя жизнь имела начало и ей наступит конец. Хотя и очень, очень не скоро!

Когда бог повзрослел, робот опекун сказал ему.

─ Пришла пора тебе познакомиться с людьми.

─ Но люди ведь ушли? Так вы меня учили.

─ Ушли, многие, но некоторые остались. По какой-то причине. Мы не знаем. Ведь нас создали последние из ушедших, значительно позже, чем произошел раскол. Оставшиеся еще долго враждовали. Размножались бесконтрольно, а размножившись, убивали друг друга. Постепенно, они утратили научные знания, разучились строить сложные машины. Да и осталось их очень мало. Тогда Бог, тот который жил во дворце тогда, приказал нам переселить их, собрать в одно место, над которым теперь висит твой дворец.

Древние люди называли это место Восточное Средиземноморье. Малая Азия, Греция и острова между ними.

Тут они живут простой жизнью, так как жили их предки в самом начале цивилизации. Выращивают пшеницу на полях, разводят сады и оливковые рощи. Ловят рыбу. Иногда путешествуют на лодках, от острова к острову или на маленьких парусных кораблях. Мы заботимся о них. Поддерживаем плодородие почвы, разводим рыбу. Контролируем погоду, что бы предотвратить серьезный неурожай.

─ Заботитесь, как о животных на втором этаже.

Робот помрачнел.

─ Это нехорошее сравнение, но…

─ Ладно. ─ Сказал Бог. ─ Но за прошедшие много тысяч лет, люди должны были размножиться, заполнить планету и снова начать развиваться. А может быть, даже, снова создать высокоразвитую цивилизацию?!

─ Да это так. ─ Подтвердил робот. ─ Мы, осторожно, регулируя фертильность, поддерживаем численность людей приблизительно стабильной. Им вполне хватает ресурсов. Нет стимула для расселения и развития…

─ И значит, если бы вы перестали заботиться о них…

─ Они размножаться, начнутся голод и война. Те кто проиграет должны будут бежать, переселиться на новое место. Скоро они размножаться и там тоже начнется война… Потом, когда земля будет заселена полностью, война станет всеобщей и почти непрерывной…

Ты Бог, ты можешь нам приказать! Если готов взять на себя ответственность!

─ Я подумаю. ─ Cказал Бог.

***

И он отправился на Землю.

Внешне это выглядело так, что в чистом, безоблачном небе (дворец был снизу невидим без специальных приборов), появилась круглая туча, пронизанная багровым огнем. Из нее спустился тонкий, бешено вращающийся смерч, окруженный молниями, коснулся скалы, будто клюнул и исчез. А на скале появился высокий красавец одетый только в легкую набедренную повязку.

Селяне, не успевшие разбежаться, дрожа от страха, упали ниц.

─ Встаньте. ─ Приказал Бог. ─ И пусть кто то, проводит меня в город.

А в городе заканчивались приготовления к празднику, случавшемуся только один раз в семь лет. Выбору божией невесты.

Праздник! И город был переполнен людьми. Даже из дальних, больших городов приехали те, кто по-богаче, и имел такую возможность.

Этот город тоже считался большим. Один из семи главных городов обитаемой части мира. Стен у него не было, под опекой роботов дворца все давно уже забыли о войнах. Люди, сопровождавшие Бога, долго петляли по узким улицам, среди домишек из сырцового кирпича, крытых жердями и соломой, среди садов, и огородов, орошаемых арыками.

Наконец они вышли в городской центр. Тут протекала узкая река, срывавшаяся с гор, быстрая и прозрачная. На берегу ее был высокий холм, с одной стороны отвесной скалой обрывавшийся в реку, туда, где у холма, она широко разливалась. Дома возле холма, окружавшие базарную площадь, были каменные. Признак богатства. Дальше вдоль разлившейся реки шумела и гуляла летняя ярмарка, в праздничный год особенно многолюдная.

Вершина холма была вымощена плоскими камнями и имела форму треугольника. С одной стороны располагался городской храм, довольно симпатичный с белыми, мраморными колоннами. С другой — здание городского совета, в подвале которого помещалась тюрьма. Третья сторона, нависавшая над озером и резко обрывавшаяся, была не застроена. На площади быстро собралась немаленькая толпа, оттеснившая даже членов городского совета. Но приближаться к Богу люди боялись.

─ Бог! Сам Бог пожаловал на праздник, ─ громко перешептывались они. ─ Думал ли кто то, что такое возможно?!

Бог жестом подозвал одну из пожилых женщин.

─ Что за праздник у вас?

Дрожа от страха, она упала на колени и прошептала.

─ Выбор божией невесты!

─ Что это значит? Да встань же не бойся!

─ Раз в семь лет, жрецы и советники выбирают трех девушек в невесты богу. В день праздника их одну за другой сбрасывают со скалы и если девушка понравится богу, он забирает ее к себе на небо. Остальные, которых бог отвергнет, упадут в озеро и утонут, здесь высоко! В другие годы богу предлагают невесту жители других больших городов.

─ А бывало ли так, что бог выбрал невесту и забрал ее к себе.

─ Честно говоря я не слыхала о таком. Да и бабушка моя, будь благословенна память о ней, говорила мне, что такого не помнит.

Бог вздохнул.

─ Пусть приведут ко мне невест. Быстрее.

Люди переглядывались. Потом некоторые, помоложе, бросились выполнять приказание.

Скоро три девушки, хорошенькие и очень молоденькие (на всякий случай их держали пока что в подвале городской управы) оказались перед ним.

─ Я заберу вас к себе на небо.

Две девушки просияли, но третья опустила глаза.

─ Ты не хочешь? Говори не бойся.

Девушка молчала, но две другие заговорили наперебой. Оказалось что эта «невеста» влюблена в одного из юношей, с которым жила по соседству. И хотя они уже попрощались, но…

─ Приведите ко мне этого человека!

И когда молодой человек появился, Бог заговорил по-другому. Теперь его голос звучал как рев урагана и, к тому же, высоко, среди ясного неба, появилось гигантское черное облако, пронизанное бесшумными багровыми молниями. И еще длинные, ослепительные молнии срывались с пальцев его простертой руки. Срывались, конечно, вверх, что бы не повредить кому-нибудь.

─ Бог доволен и не гневается на вас!

Вздох облегчения и радости пронесся по толпе стоявшей на коленях.

─ Живите дружно, избегайте причинять вред другим людям, будьте гостеприимны и соблюдайте законы! И тогда урожаи будут обильными, а в море будет много рыбы!

Бог сделал паузу и подтверждая его слова в небе грянул многократный гром.

─ Теперь, в знак благоволения к вам, я забираю себе двух предложенных вами невест. Третью, приказываю выдать замуж за ее возлюбленного. Пусть живут в согласии, долго и счастливо, и горе тому, кто захочет причинить им вред!

Я приказываю отныне, изменить ритуал выбора невесты. Тут, и в других больших городах, пусть, раз в семь лет, девушки, выбранные за красоту и грацию, танцуют для меня на центральных площадях. Тех, которые мне понравятся я заберу на небо, а остальные пусть выйдут замуж по своему выбору и городская управа должна позаботиться о приданном!

Тут появился ревущий и плюющийся молниями смерч, коснулся площади и исчез. И исчез Бог вместе с двумя «невестами», а люди на площади еще долго, до самого вечера обсуждали случившееся. Об этом же гудел, постепенно затихая, народ на ярмарке во все последующие дни. Далеко не все были довольны. Для бедняков, сбрасывание невест со скалы служило бесплатным, хотя и редким, но захватывающим развлечением.

Увы, с Богом не поспоришь!

***

Девушек, бог поместил на первый этаж. Сам он проводил время в основном на втором.

В те дни бог, как раз заинтересовался новым проектом.

Он хотел, создать биосферу на Венере.

Виделась она ему, пока что, в виде огромных островов состоящих из переплетения живых растений, каждое из которых, должно было содержать замкнутую экосистему, способную к эволюции. Такие острова должны были плавать в атмосфере на уровне нижней границы облачного слоя, состоящего, как известно, из капелек серной кислоты. Время от времени они будут слипаться а потом разделятся.

Эволюция на разных островах пойдет по разному и взаимодействие экосистем при их временных соединениях создаст интереснейшие эффекты.

Время шло незаметно и однажды, внезапно, Бог почувствовал, что девушки-«невесты» его зовут.

Мгновенно переместился он на первый этаж и увидел, что девушки стоят на коленях смиренно опустив головы.

─ Что случилось? Да встаньте же!

Но девушки молча стояли на коленях.

Наконец, одна, та что была посмелее, заговорила.

─ Когда ты забрал нас к себе мы думали… нам казалось… что ты… ─ Тут девушка наконец подняла глаза на Бога стоявшего перед ней. Сначала на его ноги… А надо сказать, что никакая одежда во дворце не была предусмотрена, ведь обычно Бог был в нем единственным человеком…

─ Казалось, что ты решил взять нас в жены и… ─ Девушка подняла глаза чуть выше, густо покраснела и, поспешно опустив взгляд, умолкла.

Бог был совершенно не чужд любовных утех.

Были во дворце две роботессы, искусные в любви свыше всяких похвал и имевшие вид прекрасных, зрелых женщин, собственно они и были прекрасными женщинами, во всем подобными человеческим за исключением электронного мозга в голове. Эти две роботессы проводили с ним ночи, когда бог этого желал. При этом накал страсти достигал непереносимых для человека высот, а физическая сила и выносливость требовались такие, которыми ни одна женщина не могла обладать.

Бог не стал всего этого объяснять. В одно мгновение он создал две точные копии самого себя. Копии были внешне неотличимы от оригинала, за исключением того, что состояли не из молекул и атомов, а из смеси элементарных частиц удерживаемых внешним силовым полем.

Но определить это, без электронного микроскопа, было совершенно невозможно.

Отличались копии так же крайне ограниченными возможностями мозга.

Впрочем, их мозгов вполне хватало на то, что бы носить женщин на руках, танцевать с ними при лунном свете, говорить комплименты, признаваться в любви и доставлять им удовольствие в постели.

Всем этим две парочки тут же и занялись, а бог вернулся к своим размышлениям.

***

Шло время.

Наконец, одна из «невест» бросилась в водопад, явно желая покончить с собой. Разумеется ее спасли, обе копии действовали мгновенно, были запрограмированны, предохранять людей от любого вреда.

Когда Бог появился на месте происшествия, появившийся одновременно с ним медицинский робот готовился ввести ей успокоительное.

Вторая сидела на траве неподалеку и бессмысленно улыбалась.

Из уголка рта тянулась струйка слюны.

─ Наркотическое опьянение, ─ доложил робот. ─ Воздействие смеси психоактивных веществ растительного происхождения. ─

─ Детоксикацию! ─ приказал Бог.

Когда он появился снова, обе женщины были трезвы на бледных лицах блестели испуганные глаза.

─ В чем дело? ─ Бог обращался к той, что прыгнула в водопад.

─ Скучно, ─ ответила она. ─ Одно и то же день за днем, тысяча дней за тысячей… Скучно невыносимо.

Бог представил себе эту дурную бесконечность. Танцы, песни, еда, секс и снова танцы и снова песни… Ужасно.

Что же с ними делать теперь?

Вернуть обратно?

Прошли полторы сотни лет. Все их ровесники давно умерли, и память о появлении бога превратилась в легенду…

Что же с ними делать?

Что?!

Богу было стыдно.

Жил на свете Хаим

Жил на свете Хаим, никем не замечаем…

Одесская народная песня.

Настоящее имя, то, которое дали родители, было Шмуэль-Хайм. Но всюду и всегда его звали Шмулик. Подходящее имя для сутулого еврея, худого и плоскогрудого. И всюду, и всегда был он чужаком. В маленьком великопольском городке, где он тридцать пять лет преподавал физику в старших классах, Шмуэль был чужаком в кубе. Он был иноверцем среди истовых католиков, он был человеком пришлым и тем уже подозрительным, он имел университетское образование, и образ жизни его был совершенно непонятен для окружающих. Он был холостяком и не интересовался женщинами. Честно сказать, он их боялся, но умело скрывал свой страх под ровным, вежливым обращением.

Его родители познакомились еще подростками в гетто. Сумели сбежать, бродили по лесам, умирали от голода, выжили чудом и с приходом армии Люблинского комитета были отправлены в детский дом, где их через полгода разыскала непонятно как выжившая родственница матери. Родственница забрала из детского дома обоих, так как расставаться они категорически отказывались, воспитала, заставила закончить школу и отправила под хупу. И уговаривала завести ребенка. Это долго не получалось. Когда наконец Шмуэль-Хайм родился, она умерла с чувством исполненного долга, оставив его родителям квартиру на Праге*, большую ценность по тем временам.

Родители были люди крайне молчаливые и замкнутые. Ребенка они любили, но проявить свою любовь и нежность не умели, прошлое, о котором никогда не вспоминали вслух, не отпускало. Умерли они еще не старыми, в один год, Шмулик ещё был студентом физического факультета.

Он был лучшим студентом, самым способным, но евреем, и это означало косые взгляды и одиночество, и шепоты за спиной, Шмуэль-Хайм и сам ни с кем не стремился сблизиться, проявлял видимое равнодушие ко всему на свете, кроме физики.

После выпуска его распределили в маленький городок среди лесов. Мест, где можно было бы заниматься научной работой было мало, а желающих много.

Шмуэль-Хайм уехал было в Израиль, надеясь там заняться научной работой. Но в израильской науке места для него тоже не нашлось. Может быть, когда нибудь потом, сказали ему.

Потом так потом, он репетиторством заработал деньги на билет, вернулся в Польшу и отправился в глушь, работать учителем.

И там остался.

Внешние обстоятельства жизни, такие, как маленькая зарплата или косые взгляды за спиной, или шалости учеников, короче, все на свете, мало занимало Шмуэля. Единственное, что его волновало, невозможность читать научные журналы из США. Но и эту проблему удалось решить.

Внутри него постоянно днем и ночью шла сложная и малопонятная работа, начавшаяся в возрасте 12 лет, когда в руки ему впервые попала популярная книга по физике. Очень хорошая старая книга…

Что такое гений?

Науку, любую, и всю вообще, можно уподобить большому лугу, населенному кроликами и покрытому кроличьими норками.

Каждый кролик роет свою норку, роет так глубоко, сколько хватает сил, и порой выкапывает нечто интересное. Выкапывает, если место выбрано правильно.

Иногда норка так велика, что в ней поселяются новые кролики, еще и еще… это называется научная школа.

Иногда молодые кролики, научившись копать, начинают свою норку. От таланта и долголетия владельца зависит, станет она научной школой, или маленьким шажком вперед, или выяснится, что копать в этом месте не стоило и новая норка будет заброшена.

Так что же такое гений?

Гений — это сумасшедший кролик, способный залезть на высокое дерево (что другим и в голову не приходит, кролики ведь не лазят по деревьям) и оглядеть сверху весь луг или его значительную часть. Понять, какие норки стоит принимать во внимание, а какие выкопаны тщательно, но… без всякой пользы, и привести все то, что сделано предшественниками, в стройную систему, сделать еще один шаг к пониманию мира.

Но даже и гении бывают разного масштаба (это зависит от количества предшественников и современников, которых им удается окинуть взглядом), и Шмуэль-Хайм был гением редчайшим, небывалым по своей мощи.

Кто знает, что бы случилось, если бы кто-то из преподававших ему профессоров сумел понять, с кем он имеет дело, как бы выглядела сегодня Польша, весь мир.

Но никто не сумел.

Отмечая свой 58 год рождения, как всегда в одиночестве, в кафе, в Познани, куда он ездил специально для этого, он неожиданно, нюхая кофе (кофе в самом деле отменный), перед тем, как сделать первый глоток, неожиданно понял. Работа закончена.

Физический мир стал ему понятен, понятен на том уровне, который позволяла достигнуть нынешняя физика.