Если бы Конфуций был блондинкой

Глава 0. Эпиграф

Весьма порой мешает мне заснуть

Волнующая, как ни поверни

Открывшаяся внезапно суть

Какой-нибудь немыслимой херни

(с) Игорь Губерман

Хто не пьет цяй, тот цьмо!

(с) Конфуций

Глава 1. Глория Мунди

Мой дед как-то присел, призадумался, подперев рукой подбородок. Потом вдруг выпалил:

— Скучно без славы. Чем бы мне прославиться? Пойти, что ли, церковь поджечь?..

Я его спросил:

— Так а как люди узнают, что это именно ты поджёг?

— А я буду стоять рядом и объяснять — видите, церковь горит? Это я поджёг! Во-о-от…

Камо грядеши: 65, 32

Глава 2. Арахисовое масло. Боже, храни Америку. И Китай

В первый раз я о нём узнал в школе — к нам приезжали американские христиане, привозили гуманитарную помощь.

Это сейчас никакого американца к нашей школе не подпустят на ружейный выстрел, повесят табличку с надписью «педофил», обольют смолой, вываляют в перьях, обоссут и подожгут, а тогда — приезжай кто хочешь, пропагандируй что хочешь.

Учителя забежали бледные, как библейский конь — «Американцы! Настоящие американцы! Вы смотрите, не смейте ничего говорить, не позорьте нас».

В чём могло заключаться опозоренье, никто не понял, но и без того самим было как-то волнительно — американцы, настоящие американцы — и где? У нас в школе! Вот чудеса!

Мы не знали, какие они. Я американцев представлял только по голливудским боевикам. Искренне считал, что погони и перестрелки в центре любого американского города — это нормально, суровые будни, больше у них ничего и не происходит.

Завидовал им, конечно же — у нас тут не стреляют, и никаких погонь — а у них вон и стреляют, и погони.

Жизнь у них настоящая, а мы прозябаем ни за грош.

Мы сидели в классе, переговаривались.

Влетела завуч и зашипела, как змея с отдавленным хвостом — «Тихо, тсс, тихо!».

Зашли ОНИ. Их было трое.

Двое мужичков, одна тётенька.

В то, что это американцы, сразу верилось — они были опрятные. Вроде бы такие же голубые рубашки, такие же в мелкий рубчик брюки, какие носят хронические инженеры в НИИ — но всё равно как-то по-другому. Так опрятно выглядят или американцы, или Свидетели Иеговы (иногда в одном флаконе).

Нога у тётки была в каких-то восстанавливающих перетяжках, после гипса.

Все трое улыбчивые — что необычно и само по себе, в наших-то широтах; ну и так, как американцы, у нас никто не улыбается — чтобы видно было до основания обе десны.

У нас так даже ослы скалиться не умеют — а они вон легко. Казалось вот-вот, и губа завернётся, как горящая в камине газета.

Тётка, дружелюбно улыбаясь, заговорила. Училка английского её переводила, хотя мы, даже с нашими скудными познаниями, в общем-то смысл улавливали.

Она рассказала, что они ездят по разным странам, везде, где люди нуждаются в помощи, бескорыстно помогают и несут благую весть.

Недавно ломала ногу, и вот теперь пока вынуждена ходить — она дружелюбно попыталась нас развеселить подмигиванием — в таких вот смешных манжетках.

Только самые отважные в этот момент рискнули улыбнуться уголками губ. Тишина стояла совершенно замогильная, каждый молчал, чтобы не опозориться.

Слышно было только, как что-то посвистывает — то ли ветер за окном, то ли чьё-то предобморочное дыхание.

В итоге, они просто начали ходить между рядами, робко клали каждому на парту пару книжечек — детская Библия и ещё какие-то, с картиночками, где совершенно диснеевский, хипповый Иисус с большими, влажными, как у оленёнка Бэмби глазами, трогал каких-то перекошенных страждущих, валяющихся посреди улицы в простынях.

Ещё каждому по апельсину — апельсины были совершенно точно иноземными — у нас таких не продавалось — большие, оттенка червонного золота.

А ещё — дали по куску хлеба, и начали намазывать сверху что-то, из большой банки, пестревшей иноземными словесами.

Это было оно, арахисовое масло.

Я тогда вообще не представлял, что такое существует.

Да, я ничего не знал об Элвисе Пресли, заработавшем на почве неадекватной любви к арахисовому маслу ожирение, приведшее его к скоропостижному отбросу коньков.

Учителя начали шикать — много не ешьте!

Это было божественно! Я на тот момент мало что пробовал вкуснее.

Я обожал арахис, но подумать не мог, что его можно вот так зрелищно намазывать на хлеб.

Но потом настал горький миг — американцы уехали, масло забрали с собой.

Я стал им завидовать еще более люто — мало того, что у них там перестрелки и погони, так еще и в перерывах между очередной погоней и перестрелкой они жрут арахисовое масло.

Боже, судьба моя горькая, зачем, зачем, Боже, зачем ты, диснеевский Иисус, послал меня сюда, в эту часть мира, где нет перестрелок, погонь и арахисового масла?!

Горе, горе мне, неразумному! Пеплом посыпаю главу свою.

Шли годы. Пропал формат разъезда американцев с гуманитарной помощью.

Начали скудновато, но появляться разные вкусности.

Дорогой, но иногда позволяемый, в наш макрокосм вполз Макдональдс. И остался.

Я ждал, ждал, когда оно появится, арахисовое масло.

И дождался. Оно появилось. Я стоял в магазине, и не верил глазам — peanut butter. Характерная баночка. Made in Texas.

Дорогая, конечно, но не дороже сладкой детской мечты.

Купил. Осторожно открыл. Вдыхал аромат и готов был расплакаться.

Это действительно было оно, после такой долгой разлуки. Мои мучения и терзания были вознаграждены.

Спасибо, Иисус! Прости, что я совсем не сберёг книжки с картинками тебя — они оказались неинтересными.

Когда пошла вся эта современная хренотня, ну, санкции там, вставание с колен и разная прочая дребедень — я в числе основного испугался за арахисовое масло. Оно ведь в Штатах делается, а Родина наша богата радетелями, которые мне начнут объяснять, что сегодня я играю джаз, завтра Родину продам, и оттого необходимо срочно отбросить от себя эту богопротивную гидру, запретить ввоз арахисового масла, а то, что и ввезли — давить бульдозерами на границе.

Ну, вы знаете, как оно у нас, что мне вам рассказывать.

А вот недавно наткнулся на масло, сделанное в Китае. Это уж вряд ли пропадёт.

По вкусу идентично.

Мне полегчало. Можно жить.

…Интересно, что стало с теми американцами, что угощали нас маслом и апельсинами? Погибли, небось, во время очередной перестрелки.

Камо грядеши: 73, 92

Глава 3. Поезд по России

Поезд по России — сто грамм и вперёд.

Она. За дверями вагона последнего. Она. В небеса провожали пропащего.

Должно быть, поезд — самый точный российский символ.

Дорога. Либо в абстрактное «домой», либо в абстрактную «чужбину». Ну, либо, тоже по-русски, этапом.

Стужа, за окном проносятся нескончаемые просторы, неприкаянная земля, вечно обречённая ждать хозяина.

Есть в этом особая, надрывная романтика. Есть что-то очень русское в стремлении взять билет в плацкартный вагон, и ехать — ехать, ехать, ехать… Просто ехать, ниоткуда и в никуда. То ли на полустанок детства, то ли на этаж, где отпевают.

Ехать ради дороги. Ради ощущения своей малости и ничтожности перед звенящей, холодной вечностью, где стирается грань между живыми и мёртвыми, где в воды Леты можно входить дважды, трижды, многажды.

Рассказы попутчиков об умершем зяте, родившейся дочери, уехавшем служить на Камчатку племяннике.

Обрывки чьих-то воспоминаний — стариковских сожалений об ушедшем, страданий о настоящем.

О будущем? Нет, о будущем говорят мало. Оно всегда абстрактное. Там вроде как должно стать лучше, несмотря на то, что день ото дня становится только хуже. Такой уж парадокс.

Дорога ради дороги.

Горький пакетик чая в стакане — не помощь в пути, он и есть путь, самоцель и Уроборос русского бытия. Влажный матрас, гремящие рундуки.

Люди, с серыми и голубыми глазами — едут в дорогу ради того, чтобы пить чай, слушать разговоры, дышать углём, сыроватым холодом плацкарта.

Ощущать это дразнящее прикосновение — вот он, Смысл. Великий смысл всего и вся, вьётся как балтийская салака, шаркает хвостом — хватаешь его, а он выскальзывает. И вновь дразнится. Скручивается то в знак Ом, то в стихи тоскующего поэта, то в истину на дне винной бутылки.

Нигде так близко не дразнится иллюзия Постижения Смысла, как в поезде.

Лежишь на полке, насквозь прозаичная ситуация — а кажется, что абсолютно всё понял.

И неразборчивые голоса из динамиков полустанков — сладкоголосые сирены. И влажный матрас — ласковый плен.

Вечный фронтир — доехать, дойти, добрести. Поддержать тело горячим дошираком, смахнуть оцепенение дум.

Разбежаться от разгульности вагона-ресторана, палёной водки на последние, до великой медитации перестука колес.

Одиночества, расфасованные по полкам вагонов, как яйца в холодильнике. Как брикеты в морозилке.

Этот человек — мясо. Этот — брюква. Этот — банка пива. А этот уже испортился — выбросить пора.

А когда дорога подходит к концу, то даже самую яркую радость от возвращения в родные места вытесняет грусть — а Смысл вновь ускользнул. Вновь махнул хвостом и исчез. Подразнился, поматросил и бросил.

Ушёл соблазнять других.

Дорога завершается. До новой дороги, и нового горького пакета чая в гранёном стакане, в алюминиевом подстаканнике.

Камо грядеши: 60, 41

Глава 4. Как я уверовал в Бога

Дело было так: жил я ещё на Пятницком в Москве, а прямо под домом, в соседнем подъезде, был круглосуточный магазин.

Там продавалась сангрия. Настоящая испанская — вкусная до невероятности. Пьётся как компот, аж мурлыкаешь. А потом — хрясь, и хмель накрывает, приятный такой, южный, окутывающий.

И стоил тетрапак сангрии, как сейчас помню, 96 рублей. Дороже, чем в безакцизной Андорре, рае алкоголика, но вообще — почти даром за такую вкусноту.

А я выпить не дурак был. Но с деньгами сущая чересполосица — то есть они, а то мелочь на проезд собираю.

И вот — часов 11 вечера. Денег нет. Безумно, просто до одури, хочется сангрии.

Сотня, всего одна сотня деревянных рублей может спасти гиганта мысли, отца русской демократии, но этой сотни нет.

И возопиет гигант мысли, отец русской демократии.

Все юбилейные десятки и двушки уже израсходованы. Коллекционные два доллара одной купюрой — их и разменять негде, а ежель бы и было — на то время это меньше шестидесяти рублей.

Как неадекватный алкаш-подорва клянчить у продавщиц, увещевая, что завтра принесу? Не прокатит. Даже несмотря на то, что они меня в лицо знают — я завсегдатай.

Корешам позвонить? Да тоже, редко беспокоящая совесть восстаёт — звонит хмырь посреди ночи, сто рублей на сангрию клянчит — горестная картина. Не того желал я уважаемым мною людям.

Чё делать? Делать чё?!

Начал перерывать всё, в поисках сотни.

Посмотрел коллекцию денег, купюр и монет — ничего подходящего.

Перерыл зимние куртки — а вдруг где купюра осталась? Нет.

Перерываю одежду, потрошу книги, смотрю — может, где заначки есть? Я однажды нашел пятихатку в книге, осталась от жены после развода. Избалован прецедентом.

Перерываю и Бога молю — «Господи, яви чудо, ниспошли сотню! Ты вино в кровь превращаешь, чудны дела твои — тебе сотню мне ниспослать — тьфу, фигня».

Осталась крайнее — я взмолился: «Господи, яви чудо! Если явишь — я в тебя уверую!».

И вдруг… Я не понял, что произошло — я перерывал какую-то одежду, какие-то бумаги, коробки, что-то дёрнул, и прямёхонько после этих слов — не знаю откуда, наверное, правда материализовалась из воздуха — сотня. Новенькая ещё такая, как из станка, ровная — и красиво-красиво взлетела и, кружась, как январский снег, долго, зрелищно, вращаясь вдоль оси и по периметру, прокувыркалась в воздухе и легла на пол.

У меня дыхание перехватило. Тронул — настоящая.

Откуда? Ниоткуда!

Я на измене — держу в руках, боюсь, что она превратится в дым или резаную обёрточную бумагу — одеваюсь наскоро, валенки на босу ногу, иду в магазин.

Заветная полка — там сангрия (ещё не было ограничений на продажу алкоголя).

Беру её под мышку, протягиваю сотню.

Молюсь, чтобы это всё оказалось явью.

Мне дают 4 рубля сдачи, чек, и я оказываюсь за линией касс — с 4-мя рублями и тетрапаком восхитительнейшей сангрии.

Боже! Господи! Как же она была вкусна!

Она текла фруктовыми струями, как нектар, врачуя мою тревожную, израненную душу.

Там, где протекали сладкие ручьи — затягивались и врачевались рубцы.

Тетрапак был выпит, и это было ровно столько, сколько нужно для счастья.

С тех пор я уверовал в Бога. И даже не оттого, что обещания нужно выполнять — нет, я уверовал оттого, что это знамение. В такого Бога хочется уверовать.

И вот, с тех пор я верующий.

Не религиозный — боже упаси, религию я как считал опиумом для народа, так и считаю — а именно что верующий. Я совершенно точно знаю, что Бог есть. Он не может не есть.

И Дарвин — великий учёный, ноль базара, но всё-таки нас, человечество, создал Бог. Ну, или мы попали на эту планету с другой планеты, где нас создал Бог.

Камо грядеши: 29, 55

Глава 5. Москва-Сити. В назидание народам древности

Как быстро, на самом-то деле, проходят эпохи. Быстро и резко.

Остап Бендер как-то сказал своим спутникам, Козлевичу, Шуре Балаганову и Паниковскому, после сладкого сна в стоге сена, с одеколонным запахом, и выпитого утром кувшина топлёного молока: «Молоко и сено, что может быть лучше! Всегда думаешь — это я ещё успею. Ещё много будет в моей жизни молока и сена. А на самом деле никогда этого больше не будет. Так и знайте: это была лучшая ночь в нашей жизни, мои бедные друзья. А вы этого даже не заметили».

Всё, что мы делаем, видим в жизни — когда-то увидим в последний раз.

И всё, до чего мы дотронулись сегодня — в этом дне и останется.

Каждый день мы что-то проживаем в последний раз. И никогда не узнаем, что именно.

Как много ссылаются на время излёта СССР, на дикие 90-е. Мама дорогая — а ведь это всё уже 20—30 лет назад было.

Даже десятилетие с символичным названием «нулевые» — и то, оно ведь уже давно завершилось. А мы этого как-то не заметили, мои бедные друзья.

Были в 90-е, в нулевые, персонажи, которые казались небожителями — олигархи, политики, приближенные к телу.

Где они все?

Падших с Олимпа очень быстро забывают.

Была эпоха быстрых карьер. «Новые русские». Кончилась эпоха. И анекдоты про новых русских тоже кончились.

Была эпоха затяжной, очной войны на Кавказе, болота, из которого, казалось, ни на одном бульдозере не выехать. Кончилась.

Были нулевые, время обжиралова. Время сумасшедших цен на нефть.

Мы, простые обыватели, попали в странную прослойку, ошибочно сопоставляемую с мифическим «средним классом». Это такой класс, у которого денег уже чуть больше, чем нужно для выживания, но безнадёжно меньше, чем нужно для перехода на качественно иной уровень.

Как там в мульте про необратимость: «У тебя никогда не будет БМВ пятой модели. Никогда не будет квартиры в Алых Парусах. К тому времени, когда ты на это, может быть, и заработаешь — и тебе это будет не нужно, и ты никому не будешь нужен».

Что делать в такой ситуации? Только жрать. С горя и радости.

Настало странное время — во все забегаловки и рестораны не попасть. В иные стояла очередь, ждали, пока освободятся столики.

Все срочно начали разбираться в суши и сашими, рассказывать повару-узбеку премудрости приготовления рыбы фугу и настоящего ирландского кофе. Мудрствовать о различиях гаспаччо. Козырять именами богемных коктейлей.

Денег было — жопой жри.

Пришёл в Альфа-банк просить кредит на миллион с мутными документами — отказали. Доехал до другого отделения Альфа-банка же — выдали. С лёгкой даже брезгливостью, словно эти миллионы напоминают им о собственной никчемности.

В стране стояли заводы, деградировала провинция, но в столицах крутились дурные, огромные деньги. Никто не знал, что с ними делать, а они прибывали, как из волшебного горшочка.

Было ощущение киберпанка, полной виртуальности происходящего. Каждый себя воспринимал как персонажа какого-то бессмысленного, но красочного фильма.

Идея не важна, но был важен экшн. Действие в его чистом виде. Эдакий Джон Ву, если кто-то понимает, о чём я, и помнит, кто это такой.

Жизнь текла по ночам. К 9 — 10 вечера просыпались и ехали в ночное. Куда? В клубы, на концерты. В бары, где текло рекой бухло. На квартиры к случайным знакомым.

Всегда находились деньги. Я тогда занимался криминалом — был организатором лохотронов, на бедность не жаловался.

Но даже если не взять с собой кошелька — всегда находились те, кто был счастлив угостить. Деньги считались мусором, летели в прорву.

Менялись как в калейдоскопе квартирки в Бутово, куда кто-то подтягивал марокканский гаш, коттеджи на Рублёвке, где глупые чики и шампанское, дискотеки, танцы, дым сигар, скромное обаяние русской богемы.

И да — гонки по ночной Москве.

Смерти не было, педаль газа утапливалась в пол. Гремела музыка, рядом визжали, хватали за рукав какие-то девчонки, о которых не мог вспомнить ни их имена, ни откуда они вообще подцепились.

Останавливались на случайных пятачках, закидывались коллекционным бухлом из горла.

В калейдоскопе клубов постоянно попадались какие-то странные знакомые лица, лихие, хмельные друзья, рука шла вперед в приветствии — братан! Клуб бессмертных смертников.

Беспорядочный секс. Лихой, как в подростковье.

В чьей-то хате, на заднем сиденье. На росе Воробьевых гор.

Выразительная как диагноз Москва, когда светает, уже спал порок ночи, но ещё не проснулся день. И, как вампир, едешь домой — точнее, не домой — не было у нас дома — на базу. То место, где будешь сегодня ночевать. Ой, точнее, дневать, не ночевать.

В магазинах покупалась икра, коллекционное шампанское.

В каждом кафе чадили корпоративы. На праздники творилось безумие — выступления под фанеру престарелых героев эстрады прошлого века исчислялись гонорарами в шесть-семь цифр.

Набор архетипичен — пьяная бабища, желающая жестко пороться и немедленно, руководители отделов, горько курящие и с пузиками.

Кто побогаче — строили безумные небоскребы, устраивали безумные вечеринки с голыми официантками, собирающие благотворительные миллионы. Ванны с шампанским, сверкающие дорогие тачки и мигалки.

Лоснящееся лицо Сергея Полонского, строящего Москву-Сити, самые высокие небоскребы Европы и его эпохальное «Все, у кого нет миллиарда долларов, могут идти в жопу».

Похоже, его самого настиг злой рок — он стал уникальным примером, показал дорогу собственному напутствию.

Мало кто из миллиардеров мира сумел потерять миллиард, но Полонскому это удалось. Причем в один год.

Москва-Сити, оставшись без многомиллиардной подпитки, быстро скисла. Офисные помещения, за одно только экскурсионное посещение которых ранее взималось по сто баксов, стали сдаваться по среднемосковским ценам.

Сам Полонский просидел год в камбоджийской тюрьме, потом получил камбоджийское гражданство… а впрочем, что я вам о нём рассказываю? У него уже нет миллиарда, он может идти в жопу.

Кому они нужны, без денег и без власти?

Пусть знают, суки, почём труд хлебороба. И так будет с каждым упавшим с Олимпа. Не в чести у наших традиций почтенная старость — вы когда-нибудь видели у нас уважаемых стариков? Ну вот то-то же.

Что осталось? Ну, только Москва-Сити, как памятник.

Я называю это место «пять минут Токио». Это одно из любимых моих мест в Москве.

Оно ровно такое же, как наша страна, наша эпоха. Блестящее и убогое одновременно. Обречённое на насмешки потомков. Наследие «нулевых». Нулевое наследие.

Пока мы говорили о лихих 90-х — мы просрали нулевые.

Ну, хоть суши поели, на корпоративах поплясали, коллекционный марочный коньяк попробовали.

Ещё одна эпоха, которая уже ушла, осталась нами незамеченной.

Кто-то был с нами в это время и навсегда сейчас ушел. А мы даже не можем вспомнить их имена.

«Молоко и сено, что может быть лучше! Всегда думаешь — это я ещё успею. Ещё много будет в моей жизни молока и сена. А на самом деле никогда этого больше не будет. Так и знайте: это была лучшая ночь в нашей жизни, мои бедные друзья. А вы этого даже не заметили».

Камо грядеши: 83, 44

Глава 6. Битие определяет сознание

Это Аркадий Иванович Сурин, мой учитель по экономике, так говорил, когда выводил причинно-следственные связи явлений. И лукаво щурился, поменяв из оригинала утверждения одну букву.

Это вообще вечный спор, лишенный причём, как по мне, всякого смысла — бытие ли определяет сознание или сознание определяет бытие. Да оба утверждения справедливы и взаимосвязаны.

Хуже только спор про первородность яйца или курицы — ну понятно же, что первым было яйцо, как первая ступень белкового синтеза. Путём коацервации образовалось первое белковое образование, ставшее прообразом яйца, а дальше уже созревавшие в этом прообразе яйца белковые структуры пошли себя преобразовывать — и через сколько-то там тысяч тысяч лет эволюции (не сразу же, разумеется), совпавших с тектоническим «кипением» планеты, катализирующим реакцию, дело дошло уже до того, что из яиц стало получаться что-то подобное современной курице.

Но это фигня — мы сейчас не об этом, мы о сознании, бытии и битии.

Так вот, сознание и бытие — вещи взаимозависимые. Как история и личности — и так, и эдак. И личности творят историю, и история создает предпосылки для проявления личностей.

Мы все в этом мире — маленькие, жалкие и беспомощные философы. Мы видим крохотные частицы огромной, недоступной нам картины и начинаем считать, что вся картина такая же, как та частица, которую видим мы.

Отсюда все святые войны — одни людишки начинают уничтожать других за то, что они видят другой фрагмент картины мира, хотя картина эта всё равно одна.

Одни назначают свой фрагмент более важным, чем остальные, и дают себе право меряться характерами. Точнее — не характерами. Это меня однажды дети, лет 10—12, спросили, есть ли у меня жена. Я сказал — нет, развёлся. Они понимающе покачали головами — «не сошлись характерами?». Я умилился. И ответил честно — «нет, не сошлись гордынями».

В этом смысле — абсолютно бессмысленны споры. В людских спорах нищие с пустыми карманами спорят с другими нищими с пустыми карманами о том, кто кого богаче.

У нас нет возможности охватить всю картину мира.

Поэтому мы все хватаем себе кусочки картины и назначаем их главными. В соответствии с ними строим свой стиль жизни, свой сценарий. От которого, кстати, практически никогда не отступаем — именно поэтому я смотрю не на то, что человек делает, а на то, как он это делает и зачем.

В этом смысле — любой человек быстро становится понятен, если понаблюдать за ним в мелочах. В глобальных, значимых вещах люди склонны носить маски, играть роли. А вот в мелочах быстро спаливаются.

Забавно — но мы все, каждый из нас, даже когда воображаем себя дико сложными, достаточно примитивны — у нас есть свой сценарий жизни, и всё, что в жизнь приходит, мы обрабатываем уже в соответствии с имеющимся сценарием, с уже сформированными программами поведения.

Никого жить учить не надо — мы все как-то умеем. А те, кто не сумел — уже не с нами.

У нас у каждого есть своё бытие, определяющее сознание. И своё сознание, определяющее бытие.

И кардинально отказаться от них — не получается. Только постепенно корректировать, допуская другие модели жизни, нежели своя, привычная. Исследуя другие жизни, проявляя к людям любопытство — кто как живёт? Как у него устроено? Каких людей он к себе привлекает? Какой фрагмент Большой Картины Мира он сейчас видит?

Можно этого и не делать. И это тоже выбор, достойный уважения.

Но тот, кто теряет интерес к Картине — по сути уже мёртв.

Сошел с игровой доски с нулевой суммой. Его место заняли другие и поехали дальше.

Камо грядеши: 67, 23

Глава 7. Когда уйдём мы со школьного двора, под звуки нестареющего вальса

Заиграло любопытство — полазить по социальным сетям, посмотреть одноклассников — а кто кем стал?

Чуть стыдливо так, украдкой — словно за чем-то недозволенным в замочную скважину наблюдаю.

Хочется сюрпризов. Чтобы чья-то судьба удивила. Или злорадного удовлетворения, когда чья-то судьба так и не стала яркой — с фотографий смотрит всё то же лицо одноклассника, только чуть потолстевшее, добавившее самодовольства.

Что-то злорадное и гадкое в этот момент шевелится внутри.

Далеко мне до аристократской горделивости, что и мечтать. Не Гагарин я. Не Гагарин.

Просто набрал в соцсетях свою школу и год выпуска, и пошёл смотреть людей.

Смотрел лица. Вспоминал, какими их помню, смотрел на то, кем они стали.

Мало кому обрадовался, поймал себя на такой мысли. А тех немногих, которых хотел найти — не нашёл. Пашку Я., например.

Пашка — типичный архетип Ареса, бога войны.

Маленький, веснушчатый, типаж школьного хулигана из «Ералаша». И словно вылитый живьём из стали. Железная боевая машина.

Он мог выйти на пять минут в булочную за хлебом, и то успеть подраться.

Дрался он много. Он привлекал драки, они постоянно вокруг него случались.

Как истинный Арес — он ценил мужскую дружбу, боевое братство было сакральным. Он помнил добро.

Он был очень опасным врагом и бесконечно надёжным другом.

У него было обострённое чувство справедливости.

Его коробили учительские любимчики. Он холодно презирал училку литературы, которая ставила своим любимчикам хорошие оценки просто за то, что они весь урок кивали и говорили ей «Да-а! Да-да… да-а-а».

А был и другой эпизод — он много изводил молодую учительницу истории. У них была настоящая война, даром что без иприта и траншей.

Но в конце года она ему честно поставила пятёрку, на которую он предмет и знал, хотя у неё были все возможности на нём отыграться и отомстить. Она не стала этого делать. Пашка прекратил её травить — он очень уважал честность и благородство. Сполна это оценил, счёл это справедливостью и ответил уважением.

Как типичный Арес — он тосковал по войне, ему было скучно.

Я за него боялся, что однажды он не сможет себя удержать, не сможет встроить свой взрывной нрав в лицемерие гражданской жизни.

Так оно и произошло — избил какого-то случайного знакомого, который, по словам самого Пашки, сам на него неожиданно, без видимой причины напал — я ему верю, это было вполне в его духе, таких притягивать. К несчастью, избитый оказался ментом.

Тянулось дорогое дело, адвокат сделал невозможное — Пашка отделался условным сроком.

Но я за него переживал ещё сильнее — другой подобный инцидент засадил бы его за решётку надолго.

Я знал, что Пашка нашёл себе девушку в Брянской области и часто ездил туда — и к ней, и просто, меньше светиться в Москве, которая затягивала его в криминальные компании.

В какой-то момент он пропал, и больше я его не смог найти.

Я не знаю, где он. Он может быть сейчас в тюрьме, на войне, а может быть и среди мёртвых.

Я скучаю по нему. Мне очень хочется, чтобы эта его бестолковая, но восхитительно честная, неукротимая и подкупающе обаятельная жизнь продолжалась.

Зато нашёл в соцсетях Анну Л.

Как-то, в 8-м, наверное, классе, мы ездили от школы в Петербург.

С нами ездила она, Аня, в которую я был неистово влюблён. Я таял от одного её присутствия. У неё была очень особая, тонкая, козерожья красота, походка как у беговой лани и чувственный, возбуждающий, грудной, ласковый, вкрадчивый голос.

А ещё она была отличница, а я был задрот, и горестно назначил себя не имеющим никаких шансов.

Тогда, в Питере, был единственный раз, когда мы поговорили. (Она была из параллельного класса.) Не помню о чём, помню только, что изо всех сил старался не покраснеть. А после этого был весь томим невероятной истомой, словно всё тело изнутри гладят кошки.

Она мало поменялась, эта особая, изящная козерожья красота, не подвластная времени, стала только тоньше и благороднее.

Много фотографий, где она гибкая, стройная, интересная. И неизменно одна.

Причем ладно бы не было её в мужской компании — в компании подруг фотографий тоже нет.

Одна в Италии, одна в Испании, одна средь монастыря, одна на вечеринке, одна в Коста-Рике. Везде одна.

Много обращается к Друзьям (пишет с большой буквы) — неясно, кто они такие. Много стихов, которые и в 15 лет уже звучат наивно — та-дам та-дам, где же настоящие мужчины-рыцари? Та-дам та-дам, которые будут пять лет нас завоёвывать, падать на колени, стреляться на дуэлях, и за всё это время даже не намекнут на постель, и верные, и красивые, и поэмы будут посвящать, и серенады петь и та-дам та-дам та-дам…

Много гордых фраз из серии «лучше одной, чем с кем попало», и все эти юношеские романтизмы — «всё кругом в царстве пошлости, а я всё еще верю в добро и любовь».

Она социально успешная. И очень какая-то личностно незрелая.

Меня это впечатлило. Возможно, оттого, что я в свои подростковые годы назначил её для себя недосягаемой небожительницей.

Она — лучшая ученица школы, до сих пор её портрет на самом видном месте, на стенде при входе. Как иду на выборы, забрать на память очередной избирательный бюллетень в коллекцию — смотрю на неё с нежностью, любуюсь.

Она — богиня бальных танцев, её знает вся школа, а я — нескладный, очкастый подросток, играющий в приставку.

А я ведь её как человека и не знаю. Она осталась для меня чем-то неземным, платоническим, грёзой, которая волшебна ровно до тех пор, пока она недосягаема.

Я её придумал для себя, а тут — странно увидеть её живым, несовершенным, хотя и по-прежнему очень обаятельным человеком.

Как много, оказывается, вообще могут значить в жизни люди и их придуманные образы, даже если время единственной встречи ограничилось минутой.

Вот Сергей — мерзкий человек. Я ещё тогда вспоминал слова из Шукшина: «таким мерзким только в милицию идти». Ну и да, никакого сюрприза — мент.

Вот Наталья — она была застенчивой и рослой, и своего высокого роста стеснялась. Как мне потом передали — она была в меня влюблена. Если бы мне сказали тогда, в школе — я бы не поверил. Как это — симпатичная девушка влюблена в меня? В меня? Влюблена?

Антон — харя не пролазит в дверь.

Евгений — всегда искусственно поддерживал имидж эдакого сладенького красавчика и теперь довёл его до абсурда.

Николай — был худощавого телосложения скинхед. Я знал, что он увлёкся тяжёлой атлетикой. Мама-дорогая! Лицо не изменилось, но к голове словно приставили скопище громадных, накачанных шаров, тягающих штанги.

Руслан — один из немногих приятных людей. Очень какой-то порядочный, человечный. Тихий и светлый. Собирает деньги, какие-то немыслимые миллионы, на операцию сыну в Штатах.

Вера — работает в банке, не замужем, детей нет. Юля — работает администратором в магазине, не замужем, детей нет. Анна — врач, не замужем, детей нет. Елена — лаборант в НИИ, не замужем, детей нет.

Вера, Ольга, Татьяна, Наталья и ещё человек 15 девок — работают, не замужем, детей нет, фамилии не менялись.

Почти у всех — фотографии без мужиков. Практически у каждой — эти фирменные, копируемые слоганы: «просто я стопроцентная женщина!». Или фотка с томным взором на фоне стены турецкого отеля: «меня трудно найти, легко потерять и невозможно забыть!».

После окончания школы я лишь один раз целенаправленно встретился с бывшей одноклассницей, Мариной.