Снята с публикации
Лауреат XII Open Eurasia
Цветное лето, чёрно-белая зима

Бесплатный фрагмент - Цветное лето, чёрно-белая зима

Школьный ретророман

ПОСВЯЩАЕТСЯ ЗЛАТЕ

1. ЛЮДИ И ЖИВОТНЫЕ В СУМЕРКАХ

СОЛНЦЕ заглянуло в комнату Макса и осветило неприбранный стол, заваленный книгами и фотографиями, скользнуло по чашке с недопитым чаем, по блюдцу с позавчерашним кусочком сыра, по высохшим пятнам от проявителя, которые обилием мелких кристалликов были похожи на соляные озёра. Трёхлитровая банка вишнёвого варенья засветилась, как огромный рубин, затанцевали золотые пылинки над красным ковром, а фотоаппарат, лежавший на тумбочке около кровати Макса, послал ему в глаза солнечный зайчик.

Макс поднял ладонь к лицу, закрываясь от света, и окончательно проснулся. Летний ветер шевелил тюль, донося с улицы шуршание свежей листвы и умопомрачительный запах сирени. Торопиться было некуда. О школе можно забыть до сентября, квартира — в полном его распоряжении, родители — в экспедиции.

Перед отъездом отец сказал:

— Максим, я знаю тебя почти семнадцать лет и представляю, на что будет похожа квартира через месяц. У меня к тебе только две просьбы: воздержись от необратимых действий и приберись к нашему приезду.

— Конечно, — заверил его Макс.

Мама с сомнением поглядела на него:

— Это ведь бесполезно — просить тебя есть что-то, кроме бутербродов и яичницы?

Макс пообещал:

— Буду варить суп. Иногда.

Они обнялись, и родители заторопились вниз к машине.

Больше об этом разговоре Макс не вспоминал.

Он встал и пошёл умываться. Взглянул на своё отражение, подумал, что пора перевесить зеркало повыше, а то приходится слишком нагибаться, плеснул в лицо пригоршню воды, моргнул и промокнул лицо полотенцем. Ладонью пригладил растрёпанные волосы, выдавил на щётку остатки Поморина и стал чистить зубы.

Надо дойти до магазина, пасту купить, — подумал он.

В магазин он не ходил давно, поэтому в холодильнике нашлись только три яйца, кусочек сливочного масла в смятой упаковке, открытая банка шпрот с одиноким рыбьим хвостом и увядший корень хрена.

Макс включил радио. Отменить внесудебные решения, вынесенные в период 30-40-х и начала 50-х годов действовавшими в то время тройками НКВД…, — сказал диктор. Макс крутанул верньер: …Юритмикс, Фил Коллинз, Дайр Стрэйтс. Повтор трансляции концерта со стадиона Уэмбли наши зрители смогут увидеть после полуночи по московскому времени.

— А вот это посмотрю, — сказал Макс, зевнув.

Он потянулся к сушилке за чистой чашкой и, не найдя таковой, со вздохом вернулся в комнату собирать грязные. Они находились на столе, на тумбочке, на ковре рядом с гантелями и даже в книжном шкафу за аккуратно задвинутым стеклом.

— Итого — четыре, — сосчитал Макс. — Где же ещё две?

Это было праздное любопытство. Ему была нужна только одна. Он вытащил из горы посуды, лежавшей в мойке, вилку, подцепил плотный слой засохшей заварки, уже покрывшийся белой с зеленцой плесенью, выкинул его в ведро и ополоснул чашку из закипающего чайника. Надо бы посуду помыть, — лениво шевельнулась мысль. Макс сделал вид, что не заметил её.

Он разогрел сковороду, бросил кусок сливочного масла, тотчас растаявший и заскворчавший, и быстро, пока масло не начало гореть, разбил яйца. Зажарив их до хрустящей корочки и хорошо посолив, он съел яичницу прямо из сковородки, чтобы не мыть тарелку. Выпил крепкого свежезаваренного чая с вишнёвым вареньем и подумал: А количество грязных чашек осталось прежним.

Он взял с тумбочки фотоаппарат с длиннофокусным объективом и вышел на балкон. Пахло тёплым асфальтом, сиренью — пьяными запахами июня. Макс немного постоял, жмурясь и привыкая к свету, потом поднёс видоискатель к глазу. Ослепительные блики жестяной крыши, серёжки на берёзе, колючки боярышника, деревянная скамейка во дворе, сирень, жасмин под окном, девушка. Лет двадцати, стройная и изящная, она шла легко, как будто танцуя. Не для всех, только для себя. Она почти не обращала внимания на ветер, раздувающий её разноцветный сарафан, чуть придерживала его, не позволяя взлететь совсем уж высоко. Макс поймал момент и сделал снимок: развевающиеся волосы, летящий сарафан, открытые загорелые ноги и лёгкая усмешка во взгляде, словно она видела Макса так же хорошо, как и он её через свой 135-миллиметровый Юпитер.

— Привет, Ирма! Как жизнь? Давно тебя не видно, — крикнул он, перегнувшись через перила балкона.

— Привет, Макс! — помахала рукой она. — Отлично! Когда фотографии будут?

Значит, и правда видела.

— Не быстро, — ответил Макс. — Надо доснять плёнку.

— Ну, как сделаешь, приноси. Только я переезжаю в город. Приходи в театр или звони Гоше, я ему оставлю телефон.

— Уезжаешь? Жаль, — сказал Макс.

— Хорошо тут, но слишком далеко на работу ездить.

— На Катьке будешь сегодня? — спросил Макс.

— Может, забегу на минутку, но очень поздно. У меня спектакль, не ждите меня. Не грусти, ещё увидимся!

Она махнула ему рукой и скрылась в соседнем подъезде.

Ирма была театральной актрисой. Она жила в их доме в Кюльмайоки с прошлого лета. За этот год перед изумлёнными взорами бабулек, сидевших у подъезда, прошёл весь цвет Ленинградского андеграунда: от актёров, режиссёров и музыкантов до философствующих хиппи и безыдейных панков.

Ирме недавно исполнилось двадцать четыре, но Максу было легко с ней, несмотря на разницу в семь лет. Возможно, потому что она чувствовала — Макс не влюблён.

Однажды Ирма увидела Макса с фотоаппаратом и предложила поснимать её. Целый вечер они пробовали разные варианты освещения, поз и декораций. В итоге Макс напечатал пять снимков, Ирма выбрала один. Она повесила портрет в гостиной, и он стал визитной карточкой Макса. После этого гости Ирмы перестали подстёбывать Макса и больше не называли его пионэр.

Переезд Ирмы огорчил его, но ненадолго. Жаль, конечно, что нельзя теперь будет забежать к ней на чашку чая, но зато появится лишний повод скататься в город.

Вечером Макс сидел на складном стуле у ограды Катькиного сада на Невском, болтал с художниками и улыбался. Впереди были два месяца каникул. Два месяца свободы.

Седой художник, сидевший рядом с Максом, закончил очередной портрет, сунул в карман полученные деньги и стал ждать следующего клиента.

— Тебе не надоело тусоваться, Макс? — спросил он. — Мне нужен помощник, вывески рисовать. Не хочешь со мной поработать?

— Миша, я весь учебный год хожу, как козлёнок на верёвочке. От сих до сих. Тружусь на благо, во имя, и всё в таком роде. Честное слово, мне не надоело тусоваться!

— Ну, против воли работать — это последнее дело, — сказал художник. — Я тебя заставлять не буду.

Из потока людей, проходивших по Невскому, вынырнула миловидная, короткостриженая девушка в лёгком платье, с этюдником на плече. Она поставила его на асфальт, поцеловала Макса в губы — она здоровалась так со всеми, кого хоть сколько-нибудь знала, — и сказала:

— Привет, Макс!

Присела рядом с ним, достала из пачки с непонятной надписью тонкую палочку благовония, воткнула её в подставку-лодочку и щёлкнула зажигалкой. Закрепила чистый лист на планшете и стала рисовать. Дым вился струйками, сворачивался в кольца; они летели, цеплялись за одежду, переплетались и рассеивались в нескольких метрах от неё. Макс посматривал то на девушку, то на фасад Театра Комедии, быстро выраставший на бумаге под её карандашом. Лёгкие фиолетовые сумерки придавали необъяснимую загадочность профилю хорошенькой художницы и её рисунку.

Приятный трёп, странный чужой запах сладковатого дыма и духов, тёплый вечер, необычные люди вокруг — всё это опьяняло и наполняло ничегонеделание великим смыслом, превращая его в недеяние, в гармоничное слияние, в мирное сосуществование на небольшом пятачке очень различных образов жизни.

Художники рисовали, трое панков с огненно-рыжими ирокезами пели под гитару, сидя прямо на асфальте, Макс с безмятежной улыбкой погрузился в свою медитацию недеяния, а двое немолодых длинноволосых мужчин о чём-то горячо спорили, держа в руках стаканчики с кофе.

Прохожие, на мгновение словно просыпаясь, с удивлением глядели на этот цветной островок в серой реке, но тут же отводили взгляд, возвращались к своим тяжёлым чёрно-белым мыслям.

С приближением ночи поток, идущий по Невскому, стал иссякать. Разделился на несколько мелких ручейков, которые понемногу разбились на одиночные капли: ночных туристов, гуляющих студентов, тусовщиков и влюбленных. Время художников закончилось. Ушла юная рисовальщица, что-то написав перед уходом Максу на троллейбусном билете. Снялись с места, зачехлив гитару, панки. Ушёл, махнув рукой на прощание, седой художник. Наступила ночь, сад почти опустел, а Невский в очередной раз преобразился.

Покачиваясь и поигрывая мышцами, прошёл на автопилоте бритоголовый качок в майке. Он недобро посмотрел на Макса, что-то буркнул и плюхнулся на скамейку у остановки. Двое нарочито грязных нищих шумно ссорились, звеня мелочью и раскладывая крупные купюры в две неравные стопки.

А на бетонном основании ограды сада пристроились двое упитанных и гладких мужчин в чёрных костюмах с бабочками.

Бармены, а может, официанты, — решил Макс.

Один из них, с усами, похожий на раскормленного кота, достал бутылку водки и налил себе и своему компаньону. Они выпили, поговорили, налили и выпили по второй. Максу они не понравились.

Он поднялся, собираясь домой, но, увидев двух молодых женщин, идущих от Александринского театра, задержался. Одна из них была Ирма. Она вела под руку рыдающую и сильно пьяную костюмершу Лару.

— Я не знаю, как жить, Ирма, — плакала она и тёрла глаза руками, размазывая по лицу тушь и помаду. — Что мне делать?

Они подошли к нему, Ирма сказала:

— Макс, ты не можешь отвезти Лару домой? Её нельзя бросать в таком состоянии, а мне кровь из носу надо быть на новой квартире к часу.

— Конечно, Ирма, — согласился он.

Она чмокнула его в щёку и упорхнула в сторону Гостинки. Макс прислонил Лару к столбу и попробовал её успокоить. Когда всхлипывания почти стихли, Макс стал ловить машину.

Усатый, с интересом наблюдавший за ними, подошёл и, помахивая бутылкой, предложил Максу выпить.

— Я не пью, — ответил Макс.

— Тогда, может, девушка выпьет? — не унимался усатый.

— А вот ей точно хватит.

— Кто знает? Жизнь тяжёлая, расслабиться ведь надо иногда.

Он посматривал на Лару вроде бы равнодушно, но было что-то в его взгляде, что Максу очень не понравилось, какой-то влажный блеск и напряжение.

— Ей хватит, — повторил Макс.

Тогда второй, не изображая дружелюбие, процедил:

— Может, тебе домой пора, парень?

— А её здесь оставь, — спокойно добавил усатый и кивнул на женщину. — Мы тебе денег дадим, хочешь?

Усатый полез за кошельком. Макс удивлённо и неприязненно поморщился. Он понимал, что эти взрослые мужчины с сонными, полуприкрытыми глазами и манерами обожравшихся котов просто и по-деловому предложили ему продать Лару. От этих двоих тянуло чем-то предельно чуждым, как будто коты встали на задние лапы, оделись в костюмы и, смоля сигареты, заговорили по-человечески.

Макс взял женщину под руку, сказал ей: Идём, Лара, отвёл в сторону и продолжил голосовать.

Усатый вернулся на место, взял стакан и возобновил прерванный разговор. Для этих двоих ничего не случилось. Рыбка сорвалась. Не беда, приплывёт ещё.

А Макс наконец поймал запорожец-мыльницу, погрузил туда женщину, втиснулся сам, и они поехали на Литейный. Он завёл Лару в квартиру в полуподвальном помещении совсем рядом с Большим Домом, уже не рыдающую, но печальную и покорную судьбе, и, дождавшись, пока она закроет за ним дверь, вышел во двор, сел на скамейку.

Несколько минут он сидел неподвижно, смотря в небо поверх крыш, потом заметил присевшего рядом чёрного кота и спросил его:

— Скажи, ты ведь не такой, как те… люди?

Кот устало зевнул и шагнул навстречу, давая понять, что он больше по части рыбы. Вот если бы минтая там или хека — это он с удовольствием, а всякая человеческая философия ему не то чтобы совсем до фонаря, но, скажем, не близка. Поняв, что рыбы сегодня не будет, он осуждающе посмотрел на Макса и нырнул в подвальное окно.

— Нет, ты не такой, — сказал Макс ему вслед. — Ты честный кот и не прикидываешься человеком.

Возразить ему было некому. Макс помедлил ещё минуту, вдыхая запах тополя, растворённый в ночном воздухе, и неторопливо пошёл через Литейный мост к Финляндскому вокзалу. Пройдя несколько метров, он стал напевать Try not to get worried из Jesus Christ Superstar, а ещё через пару минут опять улыбался. Он шёл навстречу новому дню. Ещё одному дню свободы.

2. В ЦВЕТЕ

С УЛИЦЫ доносился шум дождя. Ровно шуршали листья деревьев в саду, журчало в водосточной трубе, крупные капли срывались с кромки крыши и со стуком разбивались о балконные перила. Всё небо без малейшего просвета было затянуто тучами: на востоке светло-серыми, а на юге — с буро-синим оттенком, как будто в них капнули чернил.

Макс сидел, слушая, как сквозь шорох и журчание пробивается еле слышное бормотание телевизора за стеной у соседа, звук машины вдалеке и гудок отъезжающего поезда.

Похоже, это надолго, и большой прогулке сегодня не быть.

Он подвинул к себе телефон со следами недавнего падения — синими полосками изоленты поперёк чёрного корпуса — и набрал номер.

— Марик, привет… Да ничего… Хочу снимочки отпечатать… Присоединишься? Давай, я тогда иду растворы делать.

Он положил трубку, зажёг конфорку, налил воды в алюминиевый чайник родом из семидесятых и поставил его на плиту. Когда чайник засвистел, пустив струю пара в потолок, Макс вылил кипяток в наполовину заполненную холодной водой трёхлитровую банку, открыл дверцу кладовки, где отец оборудовал фотолабораторию, и стал расставлять на столике колбы и мензурки.

Потом снял с полки химические весы и постелил в их чашки по чистому кусочку папиросной бумаги. Сверяясь с рецептом, приколотым кнопками к дверце, он зачерпывал химикаты керамической ложкой из больших банок коричневого стекла с притёртыми пробками, сыпал их на весы и взвешивал, устанавливая большие и маленькие гирьки. Потом растворял реактивы в тёплой воде, строго соблюдая очерёдность.

Когда раздался звонок в дверь, Макс размешивал стеклянной палочкой прозрачные кристаллы тиосульфата натрия в большой конической колбе. Он оставил раствор и пошёл открывать.

На пороге стоял его друг и одноклассник Марк, кучерявый кареглазый брюнет ростом метр восемьдесят три, обладатель мужественного античного профиля и неотразимой улыбки. На нём была белая обтягивающая футболка с надписью ABBA и модные голубые джинсы. Он стряхнул воду с зонта, сунул его в спортивную сумку и хлопнул Макса пятернёй в подставленную ладонь:

— Здорово!

— Заходи, — сказал Макс. Я почти закончил. Сейчас только отфильтруем — и остужаться.

— Какой проявитель? — спросил Марик, склонившись над колбой.

— Фенидон-гидрохиноновый, он даёт контраст, как я люблю.

— Фенидон не оправдал моих надежд, — сказал Марик и чихнул. — Только метол!

Макс отфильтровал растворы, поставил колбы в ванну, сунул в них термометры и пустил холодную воду.

— Всё, пошли пить чай, — сказал он, вытирая руки.

— Чай в такую жару? — поднял бровь Марк. — Нет уж, есть кое-что получше.

Он вытащил из своей сумки большую бутылку с тёмно-коричневой жидкостью.

— Квас?

— Разливной, из бочки, — сказал Марк весомо, подняв указательный палец.

Они выпили по кружке.

— Как жизнь? — спросил Марк. — Что у нас плохого?

— Лето, пустая квартира, два шкафа книг. Чего же тут плохого?

— Родители в экспедиции?

— Ага.

— Повезло. А мои дома сидят, как приклеенные, — вздохнул Марик. — Нет, они хорошие и всё такое, но бывают обстоятельства…

Макс прекрасно понимал, о чём речь. Провести месяц так, как тебе хочется, вставать, ложиться, обедать и мыть посуду, когда хочешь, — это здорово. Просто отдохнуть от всех, даже от самых близких, особенно от самых близких.

— Я пойду плёнку проявлю, — сказал Макс. — Можешь пока карточки новые посмотреть. Или вон, журнальчик свежий.

Он зашёл в кладовку и закрыл за собой дверь.

Марик плюхнулся в кресло, вытянул длинные ноги и взял номер Советского фото. В журнале обнаружилась пара стоящих серий и огромное количество новомодной социальщины: беспризорные дети, заброшенные заводы, длинные очереди у винных магазинов. Марк положил журнал и уставился в окно.

Потом заметил что-то в пачке фотографий и наклонился над столом. Он вытащил портрет их одноклассницы Вики, смуглой красавицы, в которую когда-то были влюблены почти все старшеклассники из тех, кто не страдал сильной близорукостью и был способен отличать настоящее от дешёвой подделки.

Заинтересовавшись, Марк разложил всю стопку на столе и стал разглядывать фотографии, подолгу задерживаясь над карточками, где присутствовала Вика. На одном снимке он нашёл себя: его героический профиль был подсвечен мягким предзакатным светом, а взгляд устремлён в неведомую даль. Марик хмыкнул, положил снимок обратно и продолжил искать фото Вики.

Вскоре вернулся Макс. Он посмотрел на фотографии и сказал:

— Это всё так себе, на уровне стенгазеты.

Марик собрал снимки в пачку и откинулся в кресле:

— А что не так себе?

— Да почти всё фигня. Может, на сегодняшней плёнке неплохой кадр будет.

— Вика? — полуутвердительно спросил Марик.

— Ирма, — покачал головой Макс. — А ты принёс что?

— Да, пару плёнок.

— Доставай!

Пока Марк вынимал из сумки конверты с плёнкой, Макс вставил в магнитофон, лежавший на полке, прозрачную японскую кассету с надписью Pink Floyd и нажал клавишу. Марк прислушался и закивал, одобряя выбор.

Это было их летнее изысканное удовольствие, почти ритуал — сидеть в тёмной душной кладовке и смотреть, как на белых прямоугольниках возникает мир, преображённый одним твоим взглядом, направленным вниманием. Мгновение, вырванное из реки времени, оттиск древнего ископаемого существа, которое давно исчезло, но сохранило все свои контуры и фактуру в том, что стало через миллионы лет камнем.

Макс не знал точно, что превращает эти простые занятия в священнодействия, — свет красных фонарей в темноте, блики на хромированной стойке увеличителя, знакомые с детства запахи реактивов или звучащие из Романтика-306 психоделические британские заклинания, знал только, что это немыслимо в другое время года. Совершенно необходима была свобода. Не жалкий компромисс единственного выходного в неделю, а полная свобода летних каникул, которая в июне кажется бесконечной.

Это была настоящая жизнь, она пахла целлулоидом плёнки, химикатами, новой свежераспакованной фотобумагой; у неё был цвет, один-единственный серый, но с таким количеством полутонов в диапазоне от белоснежного до угольно-чёрного, что, казалось, изображения можно попробовать на вкус.

В этой жизни никто никого не принуждал, не навязывал добродетели, которых сам не имел, не нудил о важности скучного; здесь интересное всегда оказывалось важным.

Может, поэтому простые действия были как стихи символистов — постоянно с двойным дном, всегда со скрытым смыслом, который вторым планом проступал на фотографиях, слышался в клацании затвора, в шуршании готовых снимков.

Тем временем под красным фонарём в кювете с проявителем лист фотобумаги медленно покрывался квадратиками кадров. Лица, костюмы, стол…

Это был контактный отпечаток с плёнок Марика.

— Юбилей отца, — пояснил он и переложил пинцетом лист в останавливающую ванну, а потом в фиксаж.

Через пару минут Макс включил белую лампу.

— Ага, есть, — удовлетворённо произнёс Марик, разглядывая в углу листа фото очень милой девушки со светлыми длинными волосами, чуть миндалевидным разрезом глаз и смущённой, словно извиняющейся улыбкой. Она была снята в нескольких позах, на последнем кадре — в обнимку с Мариком. Видно было, что кадр постановочный и что она стесняется.

— Дочка папиного друга… нет, племянница, — поправился Марик.

Он сделал полноформатный отпечаток.

— Хороша племянница, — оценил Макс, разглядывая снимок.

— Хороша Маша, — пробормотал Марик, продвигая негатив в рамке.

Макс промолчал. Девицы всегда вились вокруг Марка, а это не произнесённое им продолжение фразы не наша было показателем охотничьего азарта.

— Тащи свою плёнку, — прервал его размышления Марик. — Уже, наверное, просохла.

Макс принёс негатив и, аккуратно придерживая плёнку за перфорацию, нарезал её кусками по шесть кадров. Он убрал их в кармашки из кальки и взял последний фрагмент плёнки. Сделал пробный отпечаток, дождался, пока изображение зафиксируется, и включил белый свет.

Это был тот снимок Ирмы, навскидку сделанный им с балкона. Длинный северный день, зелень, дрожащая на ветру, запахи и звуки пробудившейся от сна природы. Они были законсервированы на длинных девять месяцев, но с началом июня их отпустили на свободу: волновать, беспокоить и дразнить. Этой райской картине для полноты не хватало только стройных девичьих ножек, улыбки и ярких губ. Того, что Ирма внесла в эту сцену, а Макс благодаря счастливой случайности, а может быть, и мастерству, запечатлел.

— Старик, это вещь! — нарушил молчание Марик. — Чтоб я так снимал!

— Неплохо, — довольно улыбнулся Макс.

— Выставлять будешь? — спросил Марк, разглядывая фотографию.

— Где? Все эти районные конкурсы… Скучно…

— А вот, — Марк развернул журнал и ткнул пальцем. — Читай.

— Конкурс… фото на обложку, — прочитал Макс. — Ты думаешь, стоит?

— Шли, не сомневайся, — уверенно ответил Марк.

— Надо будет обдумать на досуге.

— Думай-думай.

— По бутербродику? — предложил Макс, накатав резиновым валиком ещё влажную фотографию на пластину глянцевателя.

— Легко! — согласился Марик.

Щурясь, они вышли на кухню. После темноты кладовки тусклый свет, едва пробивавшийся сквозь сизые тучи и кроны деревьев, казался слишком ярким.

Макс нарезал твёрдокопчёной колбасы, и они съели её с батоном, запив остатками кваса.

— Хорошо, — удовлетворённо рек Марик. — У тебя какие планы?

— Кажется, дождь кончился. Может, прокатимся?

Колёса велосипедов тихо шуршали по влажному асфальту. Макс и Марк съехали с горы, сначала разгоняясь, чтобы чувствовать скорость и бьющий в лицо ветер, а потом, слегка притормаживая на финальном участке спуска, чтобы не влететь под машину на пересечении с шоссе, вдоль которого тянулась нужная им дорожка.

Пахло асфальтом — мокрым и тёплым, и ещё — свежей листвой берёз, сосновой хвоей, остро — снытью, которой заросли все низины, и одуряюще сладко — ещё не отцветшей сиренью.

Они катили вдоль залива то рядом, то обгоняя друг друга, беседуя, замолкая, начиная после пауз с того, на чём остановились, или, бросая тему и начиная другую. Говорили о Большом Взрыве, о законах Кеплера, обсуждали фантастической красоты снимки скопления Плеяд в последнем номере Курьера ЮНЕСКО, статьи в USA Today и Scientific American, совсем не чувствуя необходимости доводить разговор до какого-то логического завершения.

Дорожка сузилась, Марк обогнал Макса и проехал по луже, подняв фонтан брызг. Он смеялся. Эта нехитрая радость доступна каждому, но почему-то очень немногие используют такую возможность. Макс ускорился, обгоняя Марка, привстал на педалях и дёрнул за ветку, стряхнув висевшие на ней крупные капли.

— Ай! — крикнул Марк. — За шиворот попало!

Теперь смеялся Макс.

Марк притормозил, подобрал еловую шишку и запустил ею в Макса, но не попал. Макс был чуть более меток — попал в заднее крыло велосипеда.

— Можно рисовать звёздочку, один готов, — сказал он и понюхал свою ладонь. Она пахла смолой.

Они въехали на пустой пляж, крутя педали, пока не увязли колёса. Верхний слой песка был мокрый и плотный, на него всё утро падали капли, стекая в ямки и образуя лужицы. Вода просачивалась в глубину, постепенно темневшую, бежала струйками, пробивала себе русла, разглаживала бугорки и неровности, покрывая берег сеткой дорожек-морщин.

Протектор шин срывал эту твёрдую корку, выбрасывал на поверхность более сухие и рыхлые слои, колёса начинали прокручиваться, зарываясь вглубь. Нужно было выложиться полностью, до ломоты в ногах, только для того чтобы проехать пару метров и всё равно завалиться на бок.

Оставив велосипеды на песке, Марк и Макс пошли вдоль воды по расширяющейся косе к деревянной облупленной скамейке. Она была мокрой, и они не стали садиться, но с этой точки открывался великолепный вид на серо-стальной залив, фиолетово-сизые тучи, в разрывах которых проглядывали золотые солнечные лучи, на дюны и кривые, словно на японской гравюре, сосны.

Пахло цветущим шиповником, и Макс подумал, что, наверное, нет лучше запаха, разве только сирень, но сирень больше растёт в городе, а шиповник — дикая роза — по всему побережью залива.

На дюнах повсюду была трава — сине-зелёная и острая, ею запросто можно порезаться, но если не трогать её, а только смотреть, — она фантастически красива, особенно на сухом песке. Тогда на светлом коралловом фоне бирюзовые лезвия выглядят таинственной проекцией чего-то неведомого из другого измерения.

Сквозь весь пейзаж, сквозь тихий плеск волн и колыхание сосновых ветвей на лёгком ветру проглядывал какой-то иной мир, скрытый смысл, послание, которое, как казалось Максу, можно было разгадать, если хорошо постараться.

Марк достал из рюкзака маленький немецкий кассетник, почти в два раза меньше, чем магнитофон Макса, и нажал клавишу воспроизведения. Pink Floyd был частью ключа к разгадке, необсуждаемой, но очевидной, как мокрый песок под ногами. Их музыка родом из иных миров. В принципе, достаточно только музыки или только залива, но вместе они обретали совсем невиданную силу. Поэтому Марк и притащил свой магнитофон.


Little by little the night turns around

Counting the leaves which tremble at dawn

Lotuses lean on each other in yearning

Under the eaves the swallow is resting


Максу показалось, что вот уже сейчас он поймёт, увидит сквозь земной пейзаж тот, невидимый, неявно сквозящий, когда за их спинами прошли двое — высокий мужчина и девушка с волосами светло-соломенного цвета. Макс повернул голову, он почти не заметил её лица, но этот светящийся пшеничный цвет вдруг запустил что-то у него внутри, как будто начали открываться бесчисленные окна и двери.

Крикнула пролетавшая над пляжем чайка — и для Макса всё сложилось в единую картину: море, острая трава, запах водорослей и шиповника, шорох волн, крик чайки и эта девушка. Всё сосредоточилось в ярком пятне волос. Макс услышал голос, чистый и высокий. Она сказала своему спутнику:

— Слышишь, как кричат чайки?


Обратно они ехали молча. То ли Марк тоже прочитал какое-то своё послание, то ли чувствовал, что Макса не нужно сейчас беспокоить. А может, просто сказал всё, что хотел, выговорил свою дневную норму.

Уже на развилке у поворота к его дому он спросил Макса:

— Какие планы на вечер?

— В город надо съездить, — ответил Макс. — Договорился показать снимочки кое-кому.

— Ага. Давай.

— Родителям привет!

Через полчаса Макс уже сидел в электричке. В его рюкзаке лежала картонная папка с десятком снимков и июньский номер Юности. Он раскрыл журнал под Осторожно, двери закрываются и стал читать Стругацких. Следующее, что он услышал, было: Поезд прибыл на конечную станцию, город Ленинград.

Макс шагнул на улицу, ещё не совсем понимая, на какой он планете. По платформе шли люди, обычный для лета поток дачников, туристов и жителей ближайших пригородов. Казалось, что этот мокрый асфальт с трещинами, эти мужчины в дождевиках поверх костюмов и женщины в летних сарафанах выглядят очень значительно. Ещё некоторое время в свете прочитанной истории всё казалось предельно реальным, фактурным и цветным. Постепенно ощущение стало слабеть, растворяясь в суете города. Но летнее тепло, свобода каникул и свет солнца в разрывах туч были достаточной причиной для счастья, для того чтобы этот день казался особенным.

Выйдя из метро, Макс пошёл по набережной канала Грибоедова. Он остановился у моста, глянул в записную книжку, потом на номер дома. Зашёл во двор-колодец и по пахнущей кошками лестнице поднялся на третий этаж.

Выбрав нужную кнопку, он позвонил. Ему открыла миниатюрная брюнетка лет двадцати — двадцати двух в лёгком облегающем платье.

— Привет, Аня. Жан у себя? — спросил Макс.

— Привет. Да, недавно пришёл, заходи.

Макс скинул кеды, вдел ноги в клетчатые тапочки-лыжи неопределённо-пыльного цвета, которые были велики даже ему, и пошёл за девушкой по длинному коммунальному коридору мимо старого облезлого буфета, велосипеда, подвешенного под потолком, мимо кухни, из которой пахло дешёвым мылом и картофельными очистками.

В небольшой узкой комнате на диване сидел высокий и очень худой парень с длинными прямыми волосами до лопаток. Это был Жан, довольно известный в тусовочном мире фотограф.

— Привет! — он подал Максу руку.

— Привет, — сказал Макс, пожимая её и разглядывая висевшие по стенам фотографии.

Он узнал некоторые лица, но в основном люди были незнакомые. Много театральных снимков, много уличных. Снимки были хорошие. Чертовски хорошие.

Макс начал без долгих предисловий:

— Гоша передал, что ты видел мой снимок у Ирмы, и с тобой можно посоветоваться.

Жан кивнул и показал жестом на стул.

Макс сел и достал из папки фотографии.

— Вот. Что скажешь?

Жан взял снимки, какие-то откладывал сразу, над некоторыми задерживался, внимательно рассматривая. Макс затаил дыхание.

Жан, с любопытством поглядел на Макса:

— А ты-то сам что думаешь?

— Я недоволен, если честно. Вот эта с Ирмой мне нравится, кое-что из старых неплохо, но в основном недоволен. Думал, может, ты подскажешь, в чём дело.

— Ну подсказать-то нетрудно. Если хочешь.

Он ткнул пальцем в снимок:

— Слишком много однородных областей, безо всякой фактуры, это скучно глазу. Здесь, — он показал на другой. — Всего один план. Хороший, но один, это тоже не очень интересно… Не в фокусе, вялый контраст… Ошибка в композиции… Рука закрывает лицо… А вот это хорошо, реально хорошо.

Макс не ожидал, что Жан найдёт так много огрехов, честно говоря, он сам не знал, чего он ожидал. Что Жан посмотрит на снимки и скажет: Это неимоверно круто, ты один из нас, брат!, а потом повесит ему на шею медаль? Глупо. Но почему-то его задело, что Жан похвалил только один снимок.

— И что посоветуешь?

Жан вздохнул.

— Всё это: контраст, фактура, композиция, разбиение по планам, распределение яркостей — само по себе фигня, — сказал он. — Главное — история, то, что за этим стоит. Ты небось сам видишь, что ошибки есть, раз недоволен, но снимки принёс. Значит, считаешь, что на них есть то, что перевешивает недостатки, что-то главное, только твоё. Думаешь ведь?

— Да, — согласился Макс.

— Ты прав, всё остальное — только средство, чтобы донести образ. Но это не может перевесить технический брак. Если ты сделаешь технически безупречный снимок, этого никто не заметит, но, может быть, кто-то посмотрит и попробует понять твою великую идею. А если ты снял мимо фокуса, если у тебя недодержка или передержка, кривая композиция, будь уверен — это заметят все. Если ты хочешь заниматься этим серьёзно, а не для бабушкиного альбома, будь безжалостен к себе, по крайней мере на первых порах. Если что-то не получилось технически, не надейся, что красивая герла всё вытянет. Просто выкинь и сними по новой. Не залипай на сделанном, двигайся вперёд. Каждый день — новый снимок, пять, десять, пока не начнёт получаться. Другого способа пока не придумали. Я ответил на твой вопрос?

— Да, — сказал Макс. — Спасибо, Жан.

— Я сделаю чай. — Аня, до этого молча слушавшая их разговор, встала с дивана, потянулась и ушла ставить чайник.

— И не хочу тебя пугать, — добавил Жан, — но, когда ты научишься технологии, могут начаться настоящие проблемы. Многие на этом этапе понимают, что им совершенно нечего сказать.

Они пили чай с бутербродами. Аня укладывала докторскую колбасу на булку и подпихивала бутерброды Максу. У него дома такие обычно делали с маслом, но масла у Жана, похоже, не было.

Скрипнула дверь, и в комнату просунулась розовощёкая голова упитанной молодой девицы.

— Жень, тебя к телефону, — сказала голова.

— Я же сто раз просила стучать, когда входишь! — раздражённо воскликнула Аня.

Девица только хмыкнула и убралась обратно в коридор.

— Я прошу прощения, — Жан протянул Максу руку. — Мне из театра, наверное, звонят. Надо собираться. Ань, проводишь?

И Аня повела Макса обратно через обычный ленинградский коммунальный ад.

— Ты не расстраивайся сильно, — сказала она, положив руку Максу на плечо.

— Да я не расстроился, — ответил Макс.

— Когда по-настоящему плохо, Жан вообще ничего не говорит. Так что выше нос!

Она улыбнулась Максу.

— Ну-ка, — Аня сняла висевшие в вырезе платья солнечные очки-капли. — Примерь.

Он нацепил очки и глянул в зеркало. Хмыкнул.

— Ты крут! Нравятся?

— Да. Стильно.

— Забирай!

— А что так?

— Они мне не идут. Носи на здоровье!

Это неожиданно согрело. А когда на прощанье Аня поцеловала его в щёку, он совсем растаял.

Макс брёл к метро, напевая и улыбаясь. Увидев будку телефона-автомата, он остановился и на секунду задумался. Затем нашарил двушку, шагнул внутрь и набрал номер Ирмы. Она сразу взяла трубку.

— Алё.

— Привет, Ирма!

— О, Макс! — обрадовалась она. — Ты откуда?

— Я на Климате. Могу заехать.

— Мммм… Слушай, с удовольствием бы встретилась, но мне надо уйти, как звонка дождусь. Можешь не успеть. То есть я буду рада тебя увидеть, но жаль зря гонять.

— Я тебе снимок везу. Новый.

— Ух, искуситель… Нет, Максик, никак не могу встречу отменить.

— У меня всё равно времени вагон, — сказал Макс. — Давай я тебе снимок завезу. Не успею, так не успею. Мне не трудно.

— Ну смотри, дорогой. Если меня не застанешь, ключ тебе оставлю в электрощитке. Ригель с белой головкой. Потом закроешь, ключ положи за трубу, чтобы не маячил.

— Договорились! Еду.

Он повесил трубку и спустился в метро.

На Елизаровской он долго ждал автобуса.

— Софийская закрыта на ремонт, — буркнул водитель, — едем по Бухарестской.

Макс перепутал остановки, вышел не там, возвращался пешком. В дверь Ирмы он позвонил только через полтора часа.

Выждав пять минут и убедившись, что за дверью тихо, он со вздохом полез в щиток. Всё-таки он надеялся застать Ирму дома. Но нет так нет, а снимок всё равно надо занести.

Он вставил ключ и с усилием нажал на его головку. Макс не любил ригельные замки за то, что их можно закрыть без ключа, а вот открыть — нет. Как-то в похожей ситуации, запирая чужую квартиру с двумя дверями, он от большого ума пальцами отжал ригели и захлопнул металлическую дверь, лишь позже обнаружив, что ключей от неё нет. Тогда пришлось высверливать замок.

Но сейчас дверь раскрылась бесшумно и приглашающе, и Макс зашёл в квартиру.

В коридоре пахло духами Ирмы, видимо, она ушла совсем недавно.

Макс положил снимок на стол и присел на диван. Он почувствовал, что устал. День был длинный. Прогулка с Марком, беседа с Жаном, плутание в этих новостройках с бесконечными домами, длиной в целый квартал. Он вытянул ноющие ноги. Эх, вернулась бы Ирма!

Он ждал её минут сорок, всё оттягивая возвращение домой. За это время солнце, к вечеру всё-таки показавшееся на небе, опустилось за шестнадцатиэтажку напротив, и в комнате сразу стало темно и как-то совсем одиноко. Пора было уходить.

Он закрыл квартиру, положил ключи в щиток, и уже сделал шаг, но тут ему показалось, что связку видно. Он подвинул ее вглубь и услышал глухой звяк. Посмотрел внимательно. Внутри у него похолодело: ключей не было — они провалились в трубу, по которой шла проводка между этажами.

Десять минут он пытался выковырнуть ключи обратно, совершенно не надеясь на успех. На площадке выше этажом открылась дверь, и он услышал, как из квартиры донеслась музыка Алисы.

Макс подумал, что это, пожалуй, рекомендация, и, шагая через две ступеньки, поспешил наверх. Молодой парень стоял на лестнице и курил.

— У тебя куска проволоки не найдётся? — спросил Макс. — Сантиметров тридцать. Ключи в трубу провалились.

— Сейчас посмотрю, — ответил парень, затушил сигарету в консервной банке, висевшей на перилах, и ушёл в квартиру, откуда пел Кинчев.

— Держи, — парень протянул длинный кусок медной проволоки.

Макс поблагодарил и пошёл пытаться дальше. Через полчаса он позвонил в квартиру меломана и отдал проволоку.

— Что, получилось? — поинтересовался тот.

— Нет, — печально ответил Макс.

Парень даже спустился, чтобы помочь, и они пытались достать ключи вдвоём. Без толку. Он ушёл в свою квартиру дослушивать альбом и ужинать, а Макс сглотнул слюну, уловив запах еды, сел на приступок напротив дверей лифта и стал ждать, когда вернётся Ирма и оторвёт ему голову. Квартира-то съёмная. Есть второй комплект или нет — неизвестно.

Медленно тянулись минуты, складывались в часы, а Макс сидел и вспоминал сегодняшний разговор с Жаном. От него почему-то остался неприятный осадок. Жан указал на ошибки? Но Макс сам был недоволен снимками, дело не в этом. А в чём? В этом его будь безжалостен к себе? Да, ближе. На свете до фига людей, которые при необходимости будут совершенно безжалостны к Максу. Увеличивать их число за счёт наиболее заинтересованного лица — самого себя — как-то неправильно. Себя гнобить — последнее дело. Хотя, может, Жан и не имел в виду ничего настолько радикального, просто профессиональный подход. Но, честно говоря, Макс не чувствовал себя в достаточной мере профессионалом, ему было неуютно от слов выкинь и сними по новой. Но всё равно это не совсем то. Что-то еще было сегодня, что-то до разговора с Жаном.

И внезапно он понял. Девушка с жёлто-соломенными волосами. Это ощущение, когда внутри распахиваются окна и двери. Взгляд мельком, даже лица как следует не рассмотрел, просто цветовое пятно, крик чайки — и такой сногсшибательный результат. Ни один из его снимков даже близко не стоит по силе воздействия к этому событию. И это очень плохо для него как для фотографа. Это значит, что он занимается совсем не тем, чем надо.

Цвет. Вот что нужно. Цвет, оказывается, сам в себе несёт сообщение даже помимо формы. А Макс всю жизнь занимается чёрно-белой фотографией; мыслит как график, видит как график: уровнями яркости, распределением полутонов, линиями и плоскостями, геометрией пространства. И он до сих пор начинающий. А цвет — это совершенно другой мир, живущий по своим законам. Надо учиться заново, не говоря о том, что технология в разы сложнее. Про негативную цветную съёмку можно даже не думать, это ему не осилить, разве что слайды…

Он вздохнул, посмотрел на часы и всерьёз забеспокоился. Скоро последняя электричка домой. А если Ирма не придёт ночевать, ему что, куковать всю ночь на лестнице? Если бы предупредить её хотя бы, а так вот уйти и оставить человека без ключей от собственной квартиры? Нет, нельзя.

Когда осталось двадцать минут до закрытия метро, и он увидел в лестничное окно, как за две улицы от их перекрёстка показался автобус, наверное, последний на сегодня, — он решился.

В школе ему хорошо давался спринт, но так, как Макс бежал на остановку сейчас, он не бегал никогда. Он влетел в автобус за секунду до закрытия дверей, стёр пот со лба и плюхнулся на коричневое сиденье икаруса-гармошки.

Как назло, они еле тащились; в недрах автобуса что-то натужно скрипело, Макс ежеминутно смотрел на часы и нервничал. Когда раскрылись двери, он рванул к метро с низкого старта и, еле успев затормозить, уткнулся в запертую дверь.

— Капец, приехал! — сказал он себе, развернулся и медленно побрёл обратно.

Он шёл пятьдесят минут по опустевшим улицам, ругая себя, чёртову трубу в щитке, этот несоразмерный человеку огромный город и гигантские дома, обещая себе, что если будет возможность выбора, он поселится в двух-трёхэтажном доме, не выше. В маленьком приморском городке, вроде Кюльмайоки, но только у тёплого моря. Чтобы можно было вечером выйти в сад босиком, в одних шортах и майке, поставить кресло, взять чайник и под стрёкот цикад читать книгу или беседовать с друзьями.

Когда он поднялся на этаж Ирмы, у него было сухо во рту, отваливались ноги и закрывались глаза. Он опять сел на приступок напротив лифта и незаметно задремал.

Макс открыл глаза, услышав чьё-то тяжёлое дыхание, и вздрогнул. Прямо перед ним маячила морда чёрного, как сажа, дога.

— Лорд, ко мне! — скомандовал хозяин, одетый, несмотря на жару, в душный чёрный костюм. Дог лениво двинулся за ним.

— Шайтан! — прошептал Макс ему вслед.

Дог развернул морду и вопросительно уставился на Макса.

— С-э-э-э-р? — протянул Макс.

Дог посмотрел на Макса, как на умственно отсталого, и с достоинством удалился.

Потом совсем рядом за шахтой лифта клацнул замок, и на площадку вышли люди.

— Везёт, как утопленнице, — сказала женщина.

Макс услышал, как щёлкнула зажигалка, кто-то засипел трубкой, и до Макса донёсся сладкий аромат табака.

— Ты ведь понимаешь, что он тебя не любит? — спросил мужчина.

— Конечно. Как и ты. Он — Крысолов, это его природа — увлекать души.

— Ты помнишь, что стало с крысами? — спросил мужчина.

— Ещё были дети, — ответила женщина. — Что стало с ними, никому неизвестно. Может, им повезло больше?

— Как-то меня не очень вдохновляет перспектива идти за Крысоловом с завязанными глазами в надежде на лучшее, — сказал мужчина и опять пыхнул трубкой.

— Ну конечно! Ты предпочитаешь всё режиссировать сам. А в конечном итоге вы друг друга стоите. Вас интересует только ваше дело. Он завлекает, ты играешь в игры.

— Ты заблуждаешься насчёт меня. Это не дело, это гораздо больше, это Игра с большой буквы.

Потом были звуки какой-то возни и смех женщины:

— Нет, Джокер, со мной это не прокатит…

Макс, против воли ставший свидетелем странного разговора, заинтересовался, но в этот момент опять открылась дверь, он услышал музыку, чёрное диско семидесятых, хлопнула дверь, и на лестнице опять стало тихо.

Он подумал, что у Ирмы очень занятные соседи, и опять закрыл глаза.

Его разбудил звук лифтового мотора. Кто-то ехал наверх. Макс посмотрел на часы, было полвторого. Раскрылись двери, и из кабины вышла женщина.

— Привет, Макс! — удивлённо сказала она. — Ты чё тут делаешь?

Это была Лара — костюмерша из театра Ирмы. Кажется, опять под газом.

Макс поведал ей печальную историю о дураке и трубе. Лара выслушала не очень внимательно, но извлекла из рассказа наиболее для себя важное:

— Так что, Ирма не придёт? Вот чёрт, а я такси отпустила!

Она села рядом с Максом, дохнув на него водочными парами. Макс поморщился. Впрочем, совершенно трезвой он Лару не видел никогда.

Минут через пятнадцать она встала, сказав:

— Всю задницу отсидела. Нет, надо что-то делать!

— И что именно? — вяло поинтересовался Макс.

Лара осмотрела дверь в квартиру, потом перевела оценивающий взгляд на Макса и сказала:

— Замок на соплях держится. Надавить чуть — вылетит. Поможешь?

Она упёрлась каблуком в щербину в полу и положила ладони на дверь.

Макс вспомнил комиксы Жана Эффеля: Адаму в одно ухо вещает ангел, в другое чёрт, и каждый тянет в свою сторону. Что для Адама ни при каком раскладе хорошо не кончается.

Надо только чуть нажать, — сказал чёрт Максу. — Не думай, просто раз — и ты ночуешь в тёплой постели.

Ангел осуждающе посмотрел на чёрта, открыл рот, чтобы возразить, но Макс не дал ему такой возможности. Он встал рядом с Ларой и нажал на дверь. С тихим кряком замок выскочил из косяка, и они ввалились в прихожую.

Макс кое-как приладил отломанные части и закрыл дверь на цепочку, а Лара поставила чайник.

Ангел пытался что-то сказать, но Макс только подумал, что поздно, уже всё сделано, и ангел, расстроенно махнув рукой, исчез.

Они выпили по чашке чая с остатками печенья и разошлись по комнатам. Макс к Ирме, а Лара — к соседке Ирмы Лизе.

Лёжа на мягком диване, Макс думал, как мало иногда нужно для счастья: минимальный комфорт, глоток чая, сохлая печенюшка и большая часть ночи впереди.

Утром ему снился звонок телефона, но он знал, что трубку снимать не надо. Он смутно помнил, что, уходя утром, его разбудила Лара, и он закрыл за ней дверь, значит, всё в порядке и можно никуда не торопиться. Примерно к двадцатому звонку он с трудом разлепил один глаз и осознал, что это не телефон, звонили в дверь.

— Ах ты ж ёшкин кот! — пробормотал Макс, ссыпавшись с кровати и силясь попасть ногой в штанину. — Да, сейчас, сейчас!

Он выбежал в коридор сонный и встрёпанный, в футболке наизнанку и кое-как побеждённых штанах, натянутых, даже застёгнутых, но всё равно сидящих криво.

Он снял цепочку и распахнул дверь. На пороге стояли Ирма, Лиза и какой-то худой парень — ровесник Макса, а может, чуть постарше.

— Ну, Макс, ты даёшь! — сказала Ирма, дослушав сагу о вылетевших в трубу ключах и быстро оценив положение. Её глаза слегка округлились, но больше она ничем не выдала своего удивления или недовольства.

Лиза зашла к себе в комнату, увидела смятую постель, чашку из-под чая со следами помады, рассмотрела висевший на соплях замок и резко сказала:

— Максик, дорогой, ты совсем охренел? Что это за бомжатник ты тут устроил? И что за девицу притащил?

— Это Лара, — примирительно ответил Макс. — Она сама пришла.

И сама ушла, — подумал он. — Оставила меня одного отдуваться.

— Да, мы договаривались с ней, — вмешалась Ирма. — Но я не успела на метро.

— И про взлом договаривались? — язвительно уточнила Лиза.

— Ладно, проехали, — ответила Ирма. — Я тоже виновата.

— Не, Макс, ну ты — стихийное бедствие, — медленно остывая, сказала Лиза. — А по виду не скажешь.

Лиза была девушка весьма призывная, но с очень сильным, практически штормовым ветром в голове. Она нравилась Максу, но он даже не пытался поближе познакомиться с ней. Не столько потому, что ей было двадцать, сколько из простого чувства самосохранения. А у парня, пришедшего с ней и благоразумно молчавшего во время разборок, диагноз ясно читался на лице. Он так смотрел на Лизу, что было ясно — пропал человек.

Макс протянул ему руку и представился.

— Тёма, — ответил парень и обаятельно улыбнулся.

Он производил приятное впечатление человека чуть не от мира сего, но очень живого. Тёма принялся помогать, когда увидел, что Макс вытащил из кладовки дрель, пробки, шурупы и стал капитально прикручивать замок.

Они сходили в булочную за плюшками к чаю и вернулись уже приятелями.

Потом, когда все вчетвером сели за стол, Макс с интересом наблюдал, как Лиза строит глазки Тёме, а он улыбается ей мягкой улыбкой. Макс даже ему позавидовал, хотя, казалось бы, чему? У Лизы на лбу крупными буквами написано Ищу неприятностей, но откуда он знает, чего ищет Тёма? Может быть, именно этого ему и не хватает?

Эх, про себя самого бы понять, что тебе нужно.

Он прикрыл глаза и попытался вспомнить то, что открылось ему вчера. Он увидел пустой пляж, кусты шиповника с каплями на розовых листьях и пшенично-жёлтые волосы девушки. Слышишь, как кричат чайки?

3. ВСЁ ИЛИ НИЧЕГО

— В ЛИЗУ все влюбляются, — сказала Ирма Тёме. — У мужиков от неё сносит крышу, будь осторожен.

Лиза улыбнулась своей джокондовской улыбкой, подлила Тёме чаю и сказала:

— Ты всё время молчишь.

Сказала так, что отвечать не требовалось. Достаточно было просто слушать её голос, любоваться её пепельными волосами и миндалевидным разрезом больших серых глаз.

Тёма взял чашку и счастливо улыбнулся в ответ.

— И этот туда же, — негромко заметила Ирма и покачала головой. — От шести и до шестидесяти.

— Мне восемнадцать, — парировал Тёма. — Я всего на два года младше Лизы.

— Да-а-а? — картинно удивилась Ирма. — А я думала, семнадцать с половиной!

Тёма впервые увидел Лизу в театре, где работал монтировщиком его одноклассник Кэп. Он познакомил их после одной из репетиций. Тёма и Кэп стояли в очереди в буфет, когда подошла Ирма с какой-то высокой девушкой в джинсовом костюме. Тёме тогда показалось, что она похожа на лису. Вернее, на лисичку.

— О, Габриель! — сказала Ирма, увидев пластинку, зажатую у Кэпа под мышкой. — Дай послушать!

— Это не моя, Тёмы, — кивнул Кэп.

— Дашь послушать? — спросила Ирма.

— Без проблем, — ответил он.

— Лиза, — представилась спутница Ирмы.

— Тёма.

Она посмотрела на него, улыбнулась хитро, как будто знала секрет и понимала, что он тоже знает. Как будто этот секрет — их общий, один на двоих. А может, ничего такого не было, просто Тёме показалось. Но уже тогда он был уверен, что эта встреча — не последняя, что их впереди много, что всё это неслучайно. Он словно увидел со стороны кадры из своей будущей жизни.

Они взяли кофе с пирожками и сели за один столик. Поговорили о музыке, о театре, о том, что наконец закончилась зима.

— А хотите, сейчас поедем ко мне в Кюльмайоки? — предложила Ирма. — Неблизко, конечно, зато на природе.

Дома у Ирмы всегда толклось много странных и интересных людей: актёров, фотографов, музыкантов и тусовщиков без определённых занятий. Здесь пахло табаком, кофе и странными экзотическими пряностями, которые Ирме привозили знакомые иностранцы.

На стенах висели фотографии, приколотые к обоям булавками. Много было снимков самой Ирмы: с репетиций, со спектаклей, с микрофоном на сцене какого-то клуба, в песочнице с бородатым мужиком и с батареей бутылок на переднем плане. Ирма в купе поезда, Ирма за барной стойкой, Ирма в обнимку с Цоем. Отдельно в рамке висел её большой портрет, где она сидела в полутьме, и свет падал на неё сбоку и сзади, создавая свечение вокруг головы, похожее на нимбы святых.

— Мой сосед Макс снял, — сказала Ирма Тёме, указывая на портрет.

Тёма кивнул. Портрет был хороший.

— Можно? — спросил он, беря гитару.

— Давай, — ответила Ирма. — Играешь?

Тёма подстроил гитару и сыграл Air on G string Баха.

— Здорово, — сказал Ирма. — Я так не умею.

Тёма поднял голову и увидел, что Лиза с интересом смотрит на него.

— Только классику играешь? — спросила она.

— Нет конечно! — ответил Тёма. — Рок, джаз. Больше люблю джаз.

И он сыграл им Autumn leaves. С оттяжечками, с ритмической пульсацией, с чувством. Сыграй он так на экзамене, его бы взяли. От воспоминаний об экзаменах ему стало неловко. Как он облажался! Почти год прошёл, а до сих пор стыдно. Конечно, можно было пойти учиться в заведение попроще, но он не хотел. Aut Caesar, aut nihil, как говорил не самый симпатичный из римских императоров Калигула. Или всё, или ничего.

— Ты крут, — сказала Лиза. — Где-то учишься музыке?

— Уже нет, — ответил Тёма. — Или ещё нет. Школу закончил, а в училище не взяли. Завалил вступительные. Посоветовали заниматься, набираться опыта, впечатлений и пробовать на будущий год.

— А мне кажется, что ты очень здорово играл, — сказала Ирма.

— Это только сегодня, — улыбнулся Тёма, смотря на Лизу. — Только сегодня.

Он набрался храбрости и попросил у неё телефон. Она, смеясь, дала. Тёма позвонил ей на следующий день. Они начали встречаться, если так можно было назвать их странные отношения.

Лиза открыла Тёме совершенно новый мир. Она водила его на квартирники, знакомила с музыкантами, фотографами, бородатыми философами. Тёма пил с ними вино в прокуренных коммуналках, ездил автостопом, ночевал на флэтах, где всей мебели было — накиданные на пол матрасы.

Он перестал стричься, и его волосы через пару месяцев превратилась в живописные лохмы, которые ему страшно нравились, а у работников милиции будили смутные подозрения.

Лиза много рассказывала о себе. Говорила, ничего не скрывая, это создавало ощущение безграничного доверия и близости. Он узнал, что с пятнадцати лет у неё был любовник, музыкант, намного старше её. Он инициировал её, ввёл в мир свободной любви, музыки и наркотиков. Через четыре года бросил. Собирая осколки своего мира, она порезала руки — на её левом предплечье было два больших поперечных шрама. Это называлось попиленные вены. В её среде такое не редкость, потом он часто видел подобное.

В мае они ещё раз ездили в Кюльмайоки вместе с Ирмой и Кэпом. Гуляли по берегу среди сосен, а потом купались. Залив ещё не прогрелся, но Кэп решительно скинул одежду и с криком Банзай! вбежал в воду, подняв тучу брызг. Ирма покачала головой и села на бревно, а Тёма с Лизой переглянулись и стали раздеваться. Они на секунду задержались у кромки воды, но тут Кэп влез на огромный камень у второй мели, поднял руки к солнцу и крикнул:

— Мир вам, люди!

Это звучало как откровение. Мир Кэпа был не «мир» с плакатов и конкурсов политической песни. Он был настоящий. Тёма поразился, как много смысла, оказывается, может быть в затёртой истрёпанной фразе.

Кэп бомбочкой прыгнул с валуна, и Тёма с Лизой побежали по мелководью ему навстречу с воплями, брызгами и хохотом.

Потом уже на берегу они играли в пятнашки, чтобы согреться. Каждый раз, когда Тёма касался Лизы, или она случайно хваталась за него, чтобы сохранить равновесие, он чувствовал электричество — оно искрило в пальцах, текло по позвоночнику в макушку и наполняло его ощущением полного безоговорочного счастья. Пожалуй, тогда он первый раз осознал, что любит её, что это не просто симпатия, не просто влечение.

Потом, вечером, они пили чай у Ирмы дома. Лиза сидела, закутавшись в плед, счастливая и умиротворённая, а Тёма смотрел на неё с такой нежностью, что только слепой бы не заметил, как он влюблён.

— Воздух чувствуете, а? — спросил их Кэп, стоя у распахнутого окна. Он закрыл глаза, вдохнул запах свежей листвы и улыбнулся. Он был пьян одним этим ароматом.

Тёма удивился тогда, что сам не пьянел от него раньше, понадобилось встретить Лизу, чтобы рядом с ней весенние запахи, сумерки, тишина и стрекот кузнечиков стали такими значимыми и счастливыми.

— Ты хорошо улыбаешься, Тёма, но всё время молчишь, — говорила ему Лиза. — Ты хороший. Был бы ты постарше, может быть, у нас что-то и получилось.

Да, она была старше его, но дело не только в возрасте. Разница в шесть лет с Ирмой им почти не ощущалась, разница в два года с Лизой казалась пропастью. У них был слишком разный опыт. Он оставался для неё только мальчиком-пажом.

Она проводила с ним дни, а к ночи её начинало тянуть на приключения. Она могла пойти в бар на крышу Европейской, а потом позвонить Тёме под утро совершенно пьяной или поехать ночевать к старому приятелю — музыканту Грише, которому недавно стукнул тридцатник.

— Не провожай меня, — говорила она и уходила, оставляя Тему мучиться от ревности.

Он ехал домой, гасил свет в комнате, чтобы родители думали, что он спит, а сам сидел и смотрел на часы, стараясь не думать, с кем сейчас Лиза и что она делает. У него не очень получалось, ему чудилось, что он слышит её тяжелое дыхание и стоны в чьих-то объятиях, и он сжимал до хруста кулаки и кусал губы. Твёрдо решив забыть её и никогда больше не видеть, он засыпал и видел её во сне — нежную и светлую, как в тот вечер в Кюльмайоки.

На следующий день он звонил ей с твёрдым намерением сказать прощай, слышал, как она говорила в трубку: Ой, Тёма, здорово, что ты позвонил! — и неожиданно для себя отвечал: Лиза, я так по тебе скучаю.

Однажды, когда они пили кофе в Гастрите, в кафе зашли двое: длинноволосый парень и сексапильная девушка в коротком платье. Девушку Тёма видел раньше на Невском в компании панков, а парень был ему незнаком.

— Видишь того брюнета рядом с Вороной? — тихо спросила Лиза, показав глазами на парня с волосами до лопаток. — Когда мы познакомились, ему было шестнадцать. Представляешь, был такой домашний мальчик, а его угораздило в меня влюбиться.

Тёма рассматривал парня, его длиннющие волосы, руки все в феньках, вытертую кожаную куртку, рваные голубые джинсы. Он давно был гражданином в том мире, где Тёма ещё получал вид на жительство.

— Правда, сдуру я с ним переспала, — добавила Лиза. — И у него тогда совсем крыша поехала. Бредил мной, бедняжка. А когда понял, что я его не люблю, хотел прыгнуть с девятого этажа. Родители его еле удержали. Потом он в дурке лежал. А сейчас, смотри, бодрячком.

Когда Тёма приходил домой, он вспоминал, что есть ещё другая жизнь, что надо готовиться к поступлению, по-хорошему надо бы играть каждый день часа по четыре. Он брал гитару, доставал ноты этюдов Черни, но через некоторое время замечал, что играет Отель Калифорния и вспоминает, как весной собирал с Ирмой в её маленьком садике прошлогодние листья, а из открытого окна звучали Eagles. Лиза бегала по саду, подбрасывая к неудовольствию Ирмы охапки листьев в воздух. Они падали Тёме на голову, сыпались за шиворот. Он, улыбаясь, вытряхивал их из-под рубашки, а Лиза звонко хохотала. Потом она положила руки им на плечи, и они стояли втроём, обнявшись, и смотрели, как ломкая высохшая листва сгорает в оранжево-красном пламени костра, как поднимается дым — бело-сизый и горьковатый. С тех пор этот запах всегда напоминал Тёме о ней.

А в конце июля они сидели втроём в новой квартире Ирмы. Было около двух часов дня, за окнами светило солнце, во дворе галдели дети. Пахло нагретым бетоном. Тикали настенные часы, заполняя длинную паузу в беседе. Шевелиться и разговаривать было лень.

— А давайте поедем в Ригу, — вдруг сказала Лиза. — К Ленке.

Ленка была подругой Ирмы, и у неё всегда можно было остановиться.

— Не-е-е-т, — протянула Ирма. — Не хочу. Мне лень.

Лиза перевела взгляд на Тёму.

— Поехали, — согласился он. Если бы она позвала его в холодные ады, он бы, наверное, тоже пошёл с ней, не раздумывая.

Он заехал домой, собрал рюкзак и вечером встретился с Лизой у железнодорожных касс. Они купили билеты прямо перед отправлением, прошли по платформе, вдыхая запах угольного дыма — запах дороги, показали билеты проводнице, крепкой белобрысой девке, как-то втиснутой в форму на размер-два меньше, чем нужно, и зашли в вагон. Они выпили чаю, почти не разговаривая. Их соседи по купе, мужчина и женщина лет под тридцать, очень тихо, по-питерски изредка обращались друг к другу, а через полчаса и вовсе легли спать. Тёма погасил свет и сел рядом с Лизой, глядя, как за окном мелькают станции.

Они сидели так минут десять, а потом Лиза развернулась к Тёме и придвинулась очень близко.

— Что-то мне совсем не хочется спать, — сказала она полушёпотом.

В её глазах Тёма заметил блеск. Это была ночная Лиза.

Она обняла Тёму, провела ладонью по его волосам, коснулась губами его уха, шеи. Её руки скользнули ему под рубашку. Он почувствовал, как её ногти легко пробежали по коже, и вздрогнул.

Ему вспомнился тот длинноволосый брюнет. Представилось, как он стоит на подоконнике девятого этажа, готовясь прыгнуть. Тёма отстранился и сказал:

— Ты знаешь, я люблю тебя.

— Знаю.

— Для меня это серьёзно, Лиза. Я не могу делить тебя с другими. Просто не могу. Или я, или все остальные.

— Aut Caesar, aut nihil?

— Да.

— Тогда получай свой nihil.

Она встала и начала шарить по полке в поисках куртки.

— Куда ты? — спросил Тёма.

— Пока в вагон-ресторан. Может, кто захочет меня угостить. А потом посмотрим — ночь длинная. Не все такие щепетильные, как ты.

Она вышла, хлопнув дверью.

— Кретин, — сказал себе Тёма. — Конченый дебил.

Он ударил кулаком в стенку. Заныла костяшка. Сосед, мирно спавший на своей полке, сказал у-у-у и перестал сопеть.

Поезд затормозил, Тёму слегка вдавило в стенку, потом качнуло вперёд. Они остановились. Кто-то прошёл по вагону, открылась дверь в соседнем купе. Тёме представилось, как Лиза выходит на станции, идёт в вокзальный буфет и там напивается в хлам. Ему потребовалось значительное усилие, чтобы не начать раскручивать цепочку ужасных событий, которые последуют за этим. Захотелось выйти в коридор и поискать её. Он остался лежать. Вагон дёрнулся, лязгнула сцепка, и они поехали.

Тихо открылась дверь. Лиза вошла и спросила шёпотом:

— Спишь?

— Нет.

— Тёма, я себя не контролирую. Понимаешь, хотела бы, но не могу.

Он промолчал. Она разделась, бросила одежду на полку и осталась стоять перед Тёмой в одном белье.

— Скажи, я красивая?

— Красивая, — ответил Тёма, подумав про себя: Зараза!

Утром она вела себя так, как будто ничего не случилось. Может, и правда ничего не случилось? — подумал Тёма.

С вокзала они позвонили Лене. Ирма предупредила её, их уже ждали в старом доме на Даугавгривас. Там в большой квартире с огромной кухней и лоджией жила религиозная семья с несколькими взрослыми детьми.

Тёму не удивило, что они дают приют хиппи, ему приходилось ночевать у самых разных людей, но их семейные обеды, молитва перед едой и разговоры были ему в новинку.

— В каких вы отношениях? — спросила хозяйка Лизу.

Здесь не стесняются спрашивать о личном, — подумал Тёма. Он не сразу сообразил, что это была просто другая формулировка вопроса вам вместе стелить?.

— Мы просто друзья, — ответила Лиза.

Тут Тёме первый раз в жизни захотелось её ударить. Она сказала почти правду, он сам этой ночью определил границы их отношений. Но это было что угодно, только не дружба.

— Я не выспалась, — сказала Лиза, зевая. — Пойду посплю. Тёма, можно тебя попросить почистить мои кеды? Я у вокзала залезла в грязищу.

— Да, конечно, — ответил он холодно.

Лиза не уловила тона и прошла спать, а Лена посмотрела на Тёму тревожно.

Чувствительная девочка, — подумал он.

Он медленно тёр кеды Лизы щёткой и наблюдал, как большим чёрным цветком в нём распускается ярость. Сейчас он ненавидел Лизу. Ненавидел — и любил.

В таком раздрае он зашёл на кухню и увидел там кроме Лены ещё одну девушку: рыжеволосую, сероглазую, со светлыми бровями и ресницами, с правильными чертами лица явно балтийского типа. Она играла на гитаре и пела с лёгким латышским акцентом песню из Иронии судьбы.

Тёма слушал, и его злость сдувалась, как мячик, из которого выпустили воздух. Он забыл, что сейчас летнее утро, что где-то там в комнате спит Лиза. На него повеяло теплом камина, затопленного в морозный вечер, угольным дымком и запахом духов хозяйки, выходящей к гостю в чём-то белом.

— Знакомьтесь, — сказала Лена. — Мой гость из Ленинграда Артём, а это — моя одноклассница Инга.

— Здравствуй, — сказал Тёма.

Он вспомнил, что Лена — ровесница Лизы, значит, Инге тоже двадцать.

Они пили кофе с маленькими круглыми булочками, болтали про Ленинград и Ригу, про музыку и поэзию. С ней было невообразимо уютно. После двух часов общения с Ингой Тёме показалось, что он знает её очень давно: со школы или даже с детского сада.

— Ты здорово играешь, — сказал Тёма.

— Гитара — это так, хобби, — ответила Инга.

— Инга у нас пианистка, — улыбнулась Лена.

Оказалось, что Инга заканчивает музыкальное училище.

Вот это совпадение! — подумал Тёма и рассказал, что он завалил экзамен. Второй раз говорить об этом было уже легче.

— Не переживай, — сказала ему Инга. — Ещё поступишь. С армией что делать будешь?

— А ничего. Не годен.

— Сыграешь? — она протянула ему гитару.

Он взял инструмент, задумался и стал играть Blue in green. Инга внимательно слушала, а когда Тёма начал импровизировать, закивала головой.

— Не знаю, что там у тебя случилось на экзамене, — сказала она, когда Тёма закончил. — По-моему, ты вполне сформировавшийся гитарист. Будь у меня своя группа, я бы тебя с радостью взяла. Жаль, что живёшь в Питере.

— Жаль, — согласился Тёма. — Оценка лестная, спасибо. А на экзамене… У меня от страха скрючило пальцы. Я потел, трясся и банально не попадал в ноты.

Сказав это, он испытал невероятное облегчение. Он сам не знал, почему вместо того, чтобы пытаться произвести впечатление на Ингу, рассказал ей об одной из своих самых постыдных неудач. Но это было здорово!

— Что собираешься делать? — спросила его Лена, вставая из-за стола.

— Пойду погуляю, — ответил Тёма, потягиваясь. — Засиделся.

— Хочешь, покажу тебе город? — спросила Инга.

— Очень хочу!

За последние месяцы он совсем отвык от прогулок в одиночку и не желал привыкать снова. А Инга, кроме того, что местная, была ещё и очень мила.

Друзья, значит? — сказал себе Тёма. — Отлично!

Весь день Инга водила его по Риге. Готические церкви, спрятанные в узких улочках, устремляли свои шпили в самые небеса. Звенели сигналами красные трамвайчики непривычно обтекаемой формы. На всём, что попадалось на глаза, был отпечаток нездешности. Тёма ходил по улицам, на которых снята добрая половина всего запада советского кино, и не знал, отчего ему так хорошо. Оттого ли, что он видит всё это, или оттого, что город ему показывает очень красивая девушка, с которой он чувствует себя настолько дома, насколько это вообще возможно для бродяги.

— Это — Вантовый мост, — сказала Инга. — Тебе нравится?

Мост через Даугаву был огромен и красив. Ванты казались тонкими ниточками, непонятно как удерживающими трёхсотметровый пролёт.

— Может, я — непоправимо советский человек, но мне нравятся гигантские сооружения, — ответил он. — Этот мост, Московский университет, стадион Кирова в Ленинграде, особенно, когда он пуст.

— Ты не чувствуешь себя там маленькой букашкой? — поинтересовалась Инга.

— Никогда. Я чувствую сопричастность чему-то великому. И загадку. В пустых стадионах и безлюдных пляжах есть какая-то странность.

— Сколько тебе лет? — вдруг спросила она.

— Восемнадцать.

— Странно. Не похоже. Кажется, что ты намного старше.

Они поднялись на смотровую площадку собора святого Петра. Там дул ветер.

— Прохладно, — сказала Инга и потёрла ладони. — Я буду прятаться за твоей широкой спиной, хорошо?

— Давай греться, — ответил Тёма и обнял её.

Она не отстранилась, чуть подалась навстречу, еле-еле заметно.

— Любишь море? — спросила она.

— Люблю.

— Тогда у меня есть идея. Поехали в Юрмалу? Правда, сегодня прохладно, но ничего.

В Дзинтари было очень мало народу. Может, из-за погоды, а может, из-за того, что день был рабочий.

Пока они шли от станции к морю, выглянуло солнце, ветер раздул тучи, открыв кусочек синего неба. Рефлексы от него окрасили воду залива и глаза Инги в голубой.

Они сели на скамейке у воды и стали смотреть, как волны накатывают на берег и отступают обратно. Воздух был чист и прозрачен. Такая же прозрачность была и в голове Тёмы, лёгкий бриз выдул все его мысли. Он слышал шуршание волн, шелест листьев, вдыхал запах моря, рисовал пальцем на мелком белом песке и смотрел на Ингу.

— Ты говоришь почти без акцента, — сказал Тёма.

— Я росла в театре, — ответила она. — Мои родители — актёры, и меня готовили к этому. Литература, спектакли, кино: всё на латышском и на русском. А я взяла и пошла в музыку. А ты когда захотел стать музыкантом?

— Лет в девять, кажется, — ответил Тёма. — Заканчивал второй класс музыкалки, думал, скорее бы отмучиться, а услышал Pink Floyd — и всё. Понял, что ничем, кроме музыки, заниматься не хочу.

— А я люблю театр, — сказала Инга. — Особенно музыкальный. Люблю истории. Только словами я их рассказывать не умею. Для меня всегда было важнее, под какую музыку герои прощаются, чем то, что они говорят при этом.

Тёма посмотрел в её светлые, почти прозрачные в солнечном свете глаза и подумал, что никогда ещё не встречал человека, которому, как сейчас Инге, не надо было бы ничего объяснять. Достаточно слова, намёка. Они, кажется, на одной волне с ней.

— А что, у меня заметный акцент? — поинтересовалась она.

— Почти незаметный, но я слышу.

— Музыкант, — улыбнулась Инга.

— Но он классный. Мне нравится. Не знаю, может, это какие-то детские впечатления от вашего кино. Что-то очень романтическое.

— Для актрисы это было бы не очень хорошо, — ответила она. — А для пианистки без разницы. Но я рада, что тебе он нравится.

Тёма кивнул и улыбнулся.

— Ты ещё не проголодался? Тут есть одно заведение, там очень мило.

— Ага. Пора бы пообедать, — ответил Тёма.

Они заказали жареный чёрный горох, национальное латышское блюдо, как объяснила Инга, и болтали о всякой ерунде. Тёме вдруг стало неважно, о чём говорить, лишь бы с ней. Так спокойно ему не было уже давно, пожалуй, последний раз он так себя чувствовал ещё до знакомства с Лизой.

Когда они вышли на улицу, уже вечерело. Инга поёжилась и сказала:

— Холодно.

Тёма обнял её за плечи.

— Спасибо, так теплее, — улыбнулась она.

Так они и шли по берегу, обнявшись и молча смотря на море. Потом ехали обратно на электричке и какое-то время отогревались на центральном вокзале.

— Я пока не хочу домой, — сказал Тёма. — Давай сходим ещё куда-нибудь.

— Давай, — легко согласилась она и отвела его в кафе на Домской площади.

Они долго сидели там и пили чай из пузатого чайника, который принёс официант, одетый в смокинг с серебряной бабочкой. Тёме обстановка показалась излишне роскошной, он привык к обедам в Гастрите и к перекусам в пирожковой на Садовой. Быстро и дёшево, без претензий на уют. А здесь — приглушённый свет и блики в больших окнах мягко рисовали чуть размытую картинку, оставляя место для фантазии, позволяя никак не называть то, что происходит между ними.

Играла музыка, одна из лучших песен Пугачёвой: Ты на свете есть.

— Знаешь эту песню? — спросил Тёма Ингу. Она кивнула.

Тёма посмотрел ей в глаза, и его ладонь легла поверх ладони Инги.

— Я нравлюсь тебе? — спросила она.

Приятная прогулка и небольшая месть Лизе оборачивались чем-то угрожающе серьёзным. А так хотелось ничего не решать.

Если бы не Лиза, если бы он сам был другим, если бы его жизнь сложилась не так по-дурацки… Всё могло бы выстроиться иначе. Как было бы хорошо. Как в кино. Рыжая красавица-пианистка, и он — спокойный и уверенный в себе гитарист. Только это всё неправда. Он — издёрганный и вечно сомневающийся в себе мальчишка, неудавшийся музыкант, влюблённый в чокнутую алкоголичку и нимфоманку. А Инга и весь сегодняшний день — это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

— Прости, — сказал он, убирая руку. — Прости.

— Ты куда пропал? — спросила Лиза, когда Тёма вернулся.

— Гулял.

— Весь день?! С подружкой Лены?!

Она была поражена. Её верный паж ушёл на целый день с другой девушкой!

— А что тебя так удивляет? — холодно спросил Тёма.

С той поездки их отношения изменились. Тёма устал от роли пажа. Лиза это чувствовала, но годится ли он на другую роль, пока не понимала. Появившийся холодок на неё странным образом повлиял. Она стала надолго задумываться, смотря на Тёму; с каким-то новым выражением лица представляла его приятелям. Тёма понял — он может добиться того, чего так хотел, — она будет его. Не под влиянием порыва, как тогда в поезде, а осознанно. Но, как при их первой встрече в театре, он вдруг увидел своё будущее — яркой мгновенной вспышкой, и в этом будущем не было Лизы.

Однажды они поссорились, сидя в Эльфе. Лиза орала на Тёму, он слушал её с мрачным удовлетворением. Когда она вышла на улицу, сидевший неподалёку смутно знакомый бородач интеллигентного вида неожиданно сказал ему:

— Не часто увидишь человека, которому так нравится ненавидеть.

— Ты о ней? — не понял Тёма.

— Я о тебе. Кажется, тебе очень нравится ненавидеть её. И себя. Даже не понять, кого больше.

Позже Тёма вспомнил, как его зовут. Это был Гоша — приятель Макса. Писатель или что-то в этом роде.

После той ссоры Тёма не появлялся у Лизы целую неделю, как ни странно, чувствуя себя довольно неплохо. Потом позвонила Ирма:

— Лиза в реанимации. Отёк лёгких.

Недели за две до этого Лиза призналась ему, что пробовала кокаин:

— Тёма, мне страшно. Это состояние трудно описать словами, но я опять хочу его пережить. Боюсь, не удержусь.

Вероятно, отёк случился оттого, что кокс был грязный, с примесями.

Тёма бежал по трамвайным путям, потом через пустыри до метро, вниз и вверх по эскалатору, и по улице Рентгена до пульмонологии первого медицинского.

Врач спросил его:

— А вы, собственно, кто ей? Родственник?

— Я люблю её, — ответил Тёма предательски дрогнувшим голосом.

Он пропустил экзамены первого потока, но это казалось сейчас совершено неважным. Лиза была на краю. Тёма вдруг понял, почему не говорят глянуть смерти в глаза. Потому, что у неё нет глаз. Говорят в лицо, но лица у неё тоже нет. Это повседневная рутина. Строчка в истории болезни: скончалась во столько-то, диагноз такой-то. Безликое сообщение о том, что самый дорогой для тебя человек скоро станет пищей для червей. И ты остаёшься один с этими казёнными формулировками, а её больше не будет, совсем не будет. И от мысли, что он никогда не сможет коснуться её руки, ткнуться лицом в её волосы, услышать её смех, ему хотелось выть.

Всё в нём противилось этой мысли. Но какой-то тёмный голос внутри говорил, что в настоящем, не придуманном мире, любовь кончается именно так: скальпелем хирурга или ножом беспредельщика, и в конечном итоге дорога одна: в больничный морг.

— Ты, там, наверху, — сказал Тёма. — Пожалуйста, пусть она останется жить. Пусть она выживет, остальное неважно. Пусть она не любит меня, пусть она уйдёт к кому захочет. Я не прошу больше ни о чём, только сохрани ей жизнь!

Когда Лизе стало лучше, Тёме неофициально разрешили её навещать. Каждый день независимо от времени приёма он проходил через гараж и поднимался по служебной лестнице. А потом звал медсестру и ждал, когда Лиза встретит его у дверей в отделение.

Тёма мог заглянуть в её глаза, сказать пару слов, коснуться руки. Из-под больничного халата Лизы торчали её красные вельветовые брюки, и это очень домашнее зрелище успокаивало его. Иногда они приходили вместе с Ирмой, а один раз пролезли через служебный вход целой компанией.

— Это чудо какое-то, — говорил врач о состоянии Лизы. — Невероятно хорошая динамика.

— Мы верим в чудеса, — сказала Ирма.

— Хорошо верите, — кивнул врач.

Потом была выписка, Тёма ждал Лизу у входа очень долго, а она спустилась вниз хорошо подогретая и, смеясь, рассказала ему, как пила спирт с врачами.

И опять потянулись дни, похожие один на другой. Встречи у неё дома, прогулки в парке, кофейни днём, её хождения по кабакам, вечерние истерики, его бессонные одинокие ночи.

После очередного пьяного звонка он почувствовал, что всё, край. Оделся и пошёл в Ольстер с намерением найти там знакомых, скинуться, купить белой и напиться до поросячьего визга. Проходя по Ковенскому переулку, краем глаза он заметил, как мелькнули чьи-то рыжие волосы. Он лениво оторвал взгляд от асфальта и замер примороженный. Это была Инга. Он не очень хорошо рассмотрел её — она обогнала его и быстро ушла в сторону. Тёма побежал за ней, почти догнал у входа в какой-то храм.

— Инга! — крикнул он.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет