Цунами, или Смерть приходит на рассвете

В жизни каждого человека есть место чуду, прозрению…

Об этом мой ушедший Учитель, Юрий Валентинович Трифонов, говорил очень просто: «Каждый человек может написать гениальную страницу о своей жизни…»

Истинный смысл его слов я понял, лишь вступив в его годы. А тогда, в ноябре 1973 года, перед каникулами по случаю очередной годовщины Октября, я воспринял его слова всего лишь как очередное учебное задание — написать историю одной жизни, вместив ее в одну страницу…

Мне удалось вместить ее в девять страниц… Они были далеки от совершенства — у этой истории не было ни начала, ни конца, и это не был рассказ в классическом понимании, это, скорее, была молитва, мольба… тех, кого уже давно нет в живых и кто прорвался ко мне из черной дыры небытия и стоял рядом в студенческой прокуренной келье, с какой-то поспешной и мучительной радостью нашептывая историю своей души…

Удивительно, но Юрий Валентинович взял меня под свою защиту, осадив критиков… Он заговорил о каких-то грузовиках, груженных и порожних, но мне был неважен смысл его похвал, я чувствовал сопричастность к чему-то большому и чудесному, не имеющему отношения ни к этому семинару, ни даже к литературе…

Под его тяжелым взглядом из-под массивных очков что-то вновь треснуло в моей душе, и в эту брешь вновь прорвались чьи-то голоса, стоны, мольбы и смех, они о чем-то просили и одновременно утешали — мягко и трогательно…

Трифонов вдруг замолчал и снял очки… без них лицо его приобрело детское и беззащитное выражение… какой-то подслеповатый, взъерошенный уличной шпаной очкарик из дома на набережной… и он улыбнулся — напутствуя и благословляя…

Его уже давно нет… он среди миллионов ушедших, боровшихся за свою жизнь, своих богов, убитых на поле боя или расстрелянных на краю глиняной ямы, умерших на нарах или под колесами грузовика, добровольно или случайно, ушедших, но не смирившихся со своей великой немотой и безвестностью — они хотят быть услышанными и понятыми даже в этой своей жуткой могильной дали…

Он ушел, исполнив свое предназначение.

Его давно уже нет, но осталась сквозная рана в душе, осталась его улыбка-завещание — быть голосом тех, от кого ты произошел, кто был до тебя и частью тебя, быть голосом немых.

Точка пересечения

Глава первая

4 ноября 1955 года, Камчатская область, районный отдел КГБ. Два года после первого цунами.

Это был уже не страх, была маята… После часа сидения под дверью, обитой гладкой алой кожей, зверь обмяк, склонив свою полосатую морду на лапы… острые узкие когти уже не впивались в душу Корейца, а лишь покалывали ее мерцающую прозрачную плоть…

Этот Тигр, убивший женщину в приграничной корейской деревне много лет назад, давно стал для него предвестником несчастья… Всякий раз, когда ему грозила опасность, Тигр являлся, в прыжке хватая несчастную, склонившуюся над ручьем… Терзая ее нежную грудь, он предостерегающе смотрел своими рыжими немигающими глазами… Голова Корейца покрывалась горячим потом, губы немели, а сердце билось под самым кадыком…

Возможно, его не арестуют, как было шесть лет назад, если оставили одного в коридоре, не бросят в бетонную камеру, не будут хватать за воротник, придушивая, брызгая в лицо слюной гнева…

Перед опущенной головой Корейца возникли сапоги, плотно охватывавшие тяжелые икры… синие галифе, офицерская рубашка, раскрытая у ворота, зеленый галстук, повисший на зажиме…

Та же хрупкая челюсть с ярким шрамом на подбородке…

Это был Лейтенант, но уже утративший свою юношескую нервную тонкость, вошедший в тело, с равнодушной казенной улыбкой… и на плечах у него были золотые капитанские погоны…

Зверь поднял голову и слегка сжал когти…

Они узнали друг друга, но как бы заново знакомились, примериваясь — один со спазмом, судорогой в груди, другой — с великодушием победителя…

— Конничева, мистер Нагаи, — поздоровался Лейтенант. — Я — Федор Михайлович Миленький, если не забыли…

— Нет…

— Что — нет?

— Моя не Нагаи, моя — Цой…

— Знаем-знаем, какой ты Цой… — уже добродушно сказал Лейтенант, — давай! — показал он подбородком в раскрытую дверь кабинета.

— Так и косишь под корейца, — как-то отстраненно продолжил Лейтенант, плотно усевшись за столом и перелистнув раскрытые на старом зеленом сукне бумаги.

— Моя — Цой… — Кореец придвинул с деревянной рамы столешницы на сукно свой Вид На Жительство…

— Ну ты наглый, — усмехнулся Лейтенант…

Кореец непроизвольно кивнул.

— Хватит! — рявкнул вдруг Лейтенант.

Кореец отпрянул от стола…

— Нам известно, что вы, господин Нагаи, японский офицер, командир карательного отряда, скрываетесь в России от международного суда… — уже вполголоса и почти дружелюбно сказал Лейтенант.

— Моя — Цой, моя учить японский в школа, моя был учитель японского языка… моя бабушка Ан Че Нам жить в Пхеньяне… — обреченно возразил Кореец.

— Да будет тебе язык коверкать, ты же хорошо по-русски говоришь, — Лейтенант слегка улыбнулся и встал из-за стола…

Кореец с удивлением обнаружил, что они одного роста, ему Лейтенант запомнился очень высоким.

— Ну что, поедешь в Японию? — совсем дружелюбно и с удовольствием заговорил Лейтенант по-корейски. Его корейская правильная речь больше всего пугала Корейца, ему казалось, что Лейтенант слышит его корейские мысли… еще чуть-чуть, и он заглянет глубже… И сейчас корейские слова звучали из уст этого русского офицера предостерегающе, как будто в нем затаился предательски кто-то другой, маленький, с грозным прищуром, прозорливый…

— Не поеду, — тихо сказал Кореец, едва скрывая страх… не тот, который жил в нем в образе полосатого зверя, а другой, многослойный, с самого дна…

— Там тебе пенсию военную дадут! А может, дом… казенный, — Лейтенант хихикнул. — А в Корею? Там товарищ Ким Ир Сен всех корейцев на войну собирает, союзничек…

— Нет, японцы — хуже фашистов, — привычно сказал Кореец.

— Значит, здесь остаться хочешь… — Лейтенант рассеянно перелистнул бумаги, как будто искал в них что-то, утерянное давно и неизвестно где. — Как мадам? Скоро рожать? — Лейтенант поднял голову и многозначительно улыбнулся. — Как видишь, мы все знаем!

Зверь шевельнулся, напрягся, страх за не родившегося еще сына был похож на отчаяние, на безмолвный крик, рвавший горло…

— Ладно-ладно! — Лейтенант успокаивающе приподнял руку. — Живи… Я уполномочен объявить вам, товарищ Цой, что мы решили поддержать вашу просьбу о принятии гражданства СССР! Поздравляю вас! — Лейтенант взял безвольную руку Корейца и пожал двумя ладонями. — Мы помним вашу добровольную помощь, оказанную нашему правительству! — тихо, но внушительно добавил он.

Лейтенант вернулся за стол, вновь полистал бумаги и как-то устало, по-домашнему спросил:

— Помнишь Пушкина, Сан Саныча? Директора?

Горячий пот мгновенно выступил из-под черных вьющихся волос.

Во взгляде Лейтенанта было сочувствие и какая-то неуверенность, и вот этот легкий оттенок человечности пугал больше всего.

— Отпускают его по амнистии, и он попросился на поселение на Косу, — Лейтенант отвел глаза, — в Москву к семье не захотел… ну, кто его знает… короче — я тебя предупредил…

Лейтенант вышел из-за стола, слегка приобнял Корейца и подтолкнул его к двери.

— И племянник твой тоже получит советский паспорт, когда шестнадцать стукнет, разумеется.

На край света

Глава вторая
Двадцать лет спустя

                                        1

Сашу Пушкина разбудил гудок. Он слышал его во сне, но не понимал, что это такое. Точнее, его разбудил и сам гудок, и воспоминания с ним связанные: его выхватывают из теплой постели, одевают, заматывают в пуховый огромный платок и несут в толпе, пахнущей рыбой, кислым потом…

Так, по гудку, поселок шел на рыбзавод… и вольные, и бывшие зэки в одинаковых серых телогрейках… под шелестящий ритмичный гром кирзачей…

И вот этот гудок и эта детская приснившаяся утренняя тоска выхватили его из сна.

Проснувшись в трюме парохода, Пушкин не мог понять, который сейчас час, утро или вечер, хотя в Москве всегда ч у в с т в о в а л время…

Разрушение привычного ритма началось еще в поезде, на четвертый день путешествия через всю страну, нависшую своим тяжелым брюхом над Ираном, Монголией, Китаем, Кореей и Японией, когда он вдруг просыпался среди ночи от паровозного душераздирающего гудка и не мог понять, где он и зачем его раскачивают под этот барабанный стук колес.

Во Владивостоке, на морском вокзале, он улегся на кафельном полу, подстелив под себя купленную в Иркутске газету, убаюканный подаренной бабушкой «сонькой»… Проснувшись в желтом полумраке, обнаружил лежащие рядом тела, скованные глубоким забытьем. Мягко ступая по этому лежбищу, он с трудом добрался до пристенного бака с цепной эмалированной кружкой, выпил, не переводя дыхания, теплой воды и лег тут же, просунув голову под бак, в прохладу… Он вновь хотел послушать свою «соньку», но эфир был забит корейскими и китайскими голосами…

Очнулся, почувствовав занесенную над собой ногу. В центре зала люди еще лежали, но вдоль стен, по периферии, уже началось круговое движение к выходу на причалы — люди волокли чемоданы, мешки, упиравшихся детей — почему-то молча, зажимая им рты…

Это было похоже на бегство, великий библейский исход.

Ноги Саши упирались в голые ступни спящей девушки, лежавшей в позе эмбриона, с поджатыми к груди коленями. Во сне она разглаживала юбку на бедрах, ноги ее были загорелы и покрыты тончайшими волосками ковыльного блеска. Эти ноги вошли в сознание Саши как воплощение физического здоровья, крепкого и нежного тела…

Уже пришел в движение почти весь зал, тела оживали, поднимали головы…

— Посадка на «Советский Союз», посадка на «Советский Союз»! — кричал пограничник с улицы в матюгальник. — Приготовьте паспорта и пропуска!

Сашу вынесло к трапу в каюты третьего класса и сдавило чемоданами, локтями…

Саша воспринимал все это с болезненной остротой, как будто вдруг стал изгоем, одиноким путником в сердце урагана, как будто там, за шеренгой пограничников, была пропасть, из которой нет возврата, а матушка останется в том растянувшемся в бесконечность часе прощания на Казанском вокзале, и вокруг будет длиться и длиться летний тополиный день…

А он здесь, замурованный в бетон человеческих тел, под лесом человеческих обнаженных рук, протягивающих паспорта и голубые пропуски в другую жизнь, и не жизнь вовсе, а какой-то ад или рай со свежей могилой отца на краю…

Гудок оборвался неожиданно, так неожиданно, что Саша продолжал его слышать. Загремели якорные цепи над головой. Металлическая стойка, которой он касался голым плечом, вибрировала с такой частотой, что пощипывала как слабый ток. Саша ждал третьего гудка, он лежал и думал: «Сейчас будет третий гудок…»

Уже потом, когда он выйдет из клети, в которой пассажиров переносили на опасно взлетавшую вдоль борта парохода баржу, Саша вспомнит ожидание третьего гудка и удивится этому маленькому знанию, приобретенному в глубоком детстве и проявившемуся сейчас с такой естественной силой.

                                        2

Мальчик лежал на коленях Русяя, уткнувшись ему лицом в живот. Русяй придерживал неровно стриженный ножницами затылок Мальчика и смотрел в море, на катер с красным фонарем на мачте и баржу.

Перед катером, возле самой прибойной полосы, горел костер. У костра три курибанаКурибан — это рабочий на пристани (японское слово, получившее распространение на советском Дальнем Востоке) сидели на толстых косах морской капусты, выброшенной в шторм, и подсушивали у огня портянки.

Люди на берегу и барже ждали пароход.

Мальчик прятался от Мачехи. А Мачеха пряталась от него на барже. Она, должно быть, не хотела, чтобы он увидел ее раньше времени и рассказал отцу.

Она уезжала с Бригадиром. Это из-за него отец облил Мальчику лицо кислотой, так говорил Русяй.

Мальчик считал виноватым во всем себя. Это он взял кислоту на старом японском складе, кислота была в ампулах, и им нравилось кидать ее в стены, заборы. Кислота разъедала дерево и оставляла коричневые пятна. Однажды брызги кислоты попали на морду знакомой собаки и прожгли ей шерсть, собака заплакала, и Мальчик вытер ей нос пионерским галстуком. С тех пор он носил дырявый галстук, дырка стала еще больше, потому что Мальчик любил засовывать в нее палец.

Несколько ампул Мальчик спрятал дома.

Он спал в тот день и проснулся от криков Мачехи в коридоре. Он выглянул туда и увидел отца, замахнувшегося на нее ампулой. Мальчик закричал: «Кислота! Кислота!» и повис на руке отца, успев закрыть глаза.

Кислота была сначала холодной, а потом — горячей… Очнувшись, Мальчик сказал: «Я больше не буду…»

                                        3

На палубе парохода дрались.

Пушкин увидел, как вахтенный у клети ткнул в какого-то маленького человечка фонариком. Человечек упал. На вахтенного кинулась сзади, оседлав его, крутобедрая рослая рыжеволосая красавица, вахтенный

попытался стряхнуть ее на палубу, крутанув торсом. Женщина закричала, вахтенный схватил ее за шею.

Пушкин, сбросив рюкзак, подбежал к вахтенному и ударил его по руке. Вахтенный выпустил женщину и толкнул Пушкина в грудь.

И тогда Саша ударил его, непроизвольно, но коротко и резко. В мгновенье, когда парень падал, Саша ухватил взглядом его шею, тонкую, почти детскую…

Пушкин пожалел о том, что ударил человека, он склонился к вахтенному, желая помочь, но отшатнулся в изумлении — рыжеволосая, придерживая свою тяжелую грудь, пнула вахтенного в голову, следом за ней, подпрыгнув от нетерпения, маленький человечек несколько раз ткнул ногой лежавшего. Пушкин оттолкнул его, краем глаза заметил что-то летящее на него и отпрянул. Обожгло ухо. Кто-то, промахнувшись, навалился на Сашу. Саша, освобождаясь от него, резко шагнул в сторону и увидел еще одного, с грозной мощной шеей, в тельняшке на широком торсе.

Матросы набрасывались молча и одновременно. Пушкин едва успевал отмахиваться от ударов и кружил вокруг клети, не давая матросам разделиться и напасть сзади.

Страха не было, а был веселый холод в сердце. Матросы мешали друг другу, проход был тесным, зеваки подходили вплотную, одобрительно охали, когда Пушкин в очередной раз ловко подныривал под чей-то удар, отвечал сам и попадал…

Саша видел, что в матросах, так же как и в нем, не было злости, просто был повод для пробы мышц, для игр с запахом крови…

                                        4

Драку увидели с баржи — в очередной раз, когда ее поднимало волной почти вровень с пароходом, грузчики, принимавшие клеть, кричали:

— Эй, крысы пароходные! Двое на одного!

Русяй был близорук, он теребил Мальчика и спрашивал:

— Чего там, а?

Мальчик вставал на носочки, тянулся за своей рукой и кричал звонко, почти нараспев:

— Та-а-м! Та-ам!

— Ну что та-ам? — волнуясь, передразнивал его Русяй.

— Двое одного бьют! Наверно, убьют!

Русяй забрался в грузовую сеть, на ящики с консервами.

— Давай-давай — и тебе врежут! — кричали ему грузчики. — Вира помалу, — давали они отмашку крановщику на пароходе, — человек с грузом!

Русяй пошел на гул толпы, и его обогнал чей-то предостерегающий крик:

— Капитан на палубе!

Люди расступились перед ним, как будто он был капитаном, но тотчас же, пропустив его, сомкнули круг. Русяй увидел парней в тельняшках, мощные локти и ринулся на них. Матросы метнулись за клеть, оттолкнули Пушкина и по-жеребячьи, вприпрыжку, устремились прочь.

Пушкин, не слышавший предупреждения, с недоумением смотрел им вслед. Русяй подошел к нему и сказал, успокаивая:

— Ничего!

Их спустили на баржу в клети — не сразу, со второго раза, они описали широкую дугу над водой — яркого прозрачного зеленого цвета, следом за ними кто-то из толпы заботливо просунул в грузовую сеть на ящики с пивом и водкой забытый рюкзак…

С рассветом проснулся ветер, качка не усилилась, но по гладкой мерной океанской зыби уже змеилась рябь, убегая в туман, в котором поднималось теплое солнце…

С парохода кинули концы, катер натянул трос, баржа круто отвалила от борта, нависшего над ней белой стеной. Люди, теснившиеся у борта, долго кричали и размахивали руками — пока все не заслонил вязкий, с моросью, холодный туман.

На палубе баржи остались трое: высокий рыжий человек с грубым рябым лицом угощал «Беломором» своих товарищей — маленького в кепке и парня в офицерском галифе.

— Эй, на барже! — обернулся Рыжий в сторону Пушкина и чему-то засмеялся, протягивая в его сторону надломленную пачку папирос. — Курим?

Пушкин, подчинившись приглашению, потянулся к нему, но его опередил парень в галифе — протянул свою, с аккуратно, в гармошку, примятой гильзой.

Пока Пушкин возился с папиросой, все молча смотрели на него, как будто ждали от него важных вестей.

— Дембель! Дай огонька человеку! — сказал Рыжий.

Парень в галифе поспешно поднес в горсти горящую спичку.

Пушкин затянулся и закашлял.

— Не курю! — сказал он.

— Спортсмен! — одобрительно закричал Дембель.

— Отчаянный! — поддержал его Русяй.

Они видели драку, понял Пушкин, и им понравилось.

Воспоминание о драке стало приятным и увлекательным, усаживаясь вместе со всеми на корточки у борта, Пушкин чувствовал себя героем: вот он угадал удар, поднырнул под него, шагнул влево, уходя от заваливающегося на него матроса, и тут же ударил — того, опасного короткошеего, но вполсилы, чтобы не разозлить всерьез…

Пушкин так увлекся этим непроизвольным воспоминанием, что у него даже участился пульс и дернулось плечо, как бы повторяя удар…

— Ты откуда? — спросил Дембель.

— Из Москвы, — сказал Пушкин, помявшись.

— О! — удивился Дембель и повернулся к Рыжему. — Из Москвы он!

— Пивка там… — сказал маленький мечтательно.

— Ну, там всего до черта, — ответил за Пушкина Дембель.

— Был там? — спросил Пушкин, с некоторым усилием переходя на «ты».

— А почему бы и нет? — насторожился почему-то маленький.

— Цахес тоже оттуда, — подсказал Русяй.

— Цахес? — удивился Пушкин. — Какой Цахес?

— Да Крошка Цахес… — засмеялся Дембель и показал на маленького. — В смысле Пинезин!

— У него жена из Подмосковья! — одобрительно добавил Русяй.

— Пивка-то там до черта, а рыбки — х..! — выкрикнул вдруг маленький и засмеялся, зажмурившись.

Пушкина матерное слово ошеломило, он непроизвольно огляделся, но никого, кроме вахтенного с парохода, не увидел.

Пушкин даже почувствовал мгновенную легкую тошноту, будто это он выругался, да еще в переполненной институтской аудитории. Пушкин смотрел на Пинезина, и этот человек был ему отчетливо неприятен — непонятно отчего, не от матерщины же, Пушкин и сам иногда поругивался…

— Ну, ты это… и ругаешься, — сказал Русяй, неловко улыбаясь, — ниче-ниче, а другой раз как скажешь…

— Как будто вынул и показал! — подсказал Рыжий, вставая и направляясь к вахтенному, который с важным видом пересчитывал ящики с пивом и лимонадом.

Появление вахтенного развлекло Пушкина, но вахтенный делал вид, что не замечает его.

Русяй подошел к Саше, положил ему на плечо руку и сказал успокаивающе:

— Ничего, ничего…

Русяй улыбнулся, когда Саша посмотрел ему прямо в глаза.

И этот человек вдруг стал понятен ему, как прочитанная книга. Саша знал, что это за улыбка!

Когда-то такая же улыбка была у него самого, ее можно было назвать собачьей. Да она и была собачьей — чересчур искренней, искренней до беззащитности: вот я какой, мягкий, вы можете сделать со мной что хотите, но вы не сделаете со мной ничего, потому что вы — хорошой человек…

Эта улыбка появилась у меня вместе с неодолимой способностью краснеть даже от мимолетного взгляда… это случилось разом: мама, усадив меня в кресло и опустившись передо мной на корточки, объяснила, почему отец никогда к ним не вернется — он был осужден не за растрату, как другие, а как японский шпион, и это он был инициатором развода…

Я почувствовал, как кровь приливает к лицу и становится противно жарко…

И странное дело, при этом я видел арест совершенно другого человека, главного бухгалтера завода, его вели по трапу баржи два милиционера, придерживая под локти, а на берегу стояла вся семья бухгалтера, все — женщины в распахнутых одеждах; красивая девочка из старшего класса, его дочь, которой до этого дня все завидовали, отворачивала свое красное заплаканное лицо и куда-то рвалась из рук мамы, заведующей рыбкооповским магазином…

И вот этот стыд и позор, который все же не мог обезобразить нежные черты дочери бухгалтера и который был во всем ее облике, даже в ее толстой соломенной косе, бившей ее по сгорбленной спине, стал каким-то образом моим стыдом и моим позором…

А отца арестовали ночью, когда я спал или делал вид, что сплю, щеночком свернувшись под одеялом… Я спал даже после того, как кто-то чужой сдернул с меня одеяло и вот так, клубком, понес меня куда-то…

Это был коллапс Вселенной, крушение основ: мое детское сознание не могло вместить увиденное из-под одеяла — мой отец, директор завода, самый уважаемый человек в этом мире, лежал на полу, лицом в ковер, а над ним стоял некто розовощекий, в ремнях и фуражке, и кричал: «Руки за спину, гад!»

С тех пор я ни в чем не был уверен, в любой день и час за каждым из нас ходит некто неотвратимый, как судьба, и в самый пик твоего безмятежного счастья тебя могут повалить на пол, ткнув револьвером в затылок, и затоптать начищенным сапогом…

После ареста отца мама вернулась в Москву, в коммуналку на улице Карла Маркса, в дом с огромными сквозными подъездами и высокими потолками.

Там, под потолком, мне устроили спальное место, на которое я взбирался по приставной лестнице…

Соседнюю комнату, которая и в высоту и в ширину была метров шесть, занимала сестра мамы, актриса кукольного театра, она все время пропадала на гастролях, а потом и вовсе переехала на Камчатку, основав там свой маленький кукольный театр… После ее смерти Колодец, так она именовала свою забронированную квартиру, каким-то образом достался мне и маме (у меня было подозрение, что тетка усыновила меня и прописала в Колодце)…

Колодец помог мне забыть о своем позоре, вернее, теткины книги, которые стопками поднимались с пола как сталагмиты… Я все более удалялся ото всех, одноклассники становились детьми все более знаменитых родителей, со мной не очень-то водились, но меня это устраивало, я знал, как жестока бывает жизнь к тем, кто счастлив.

Я был робок, но независим и свободен, хотя бы в пределах Колодца…

Я влюбился в дочь писателя, собирателя икон, она была также робка и молчалива, возможно, потому, что ее отца ругали во всех газетах, даже в «Пионерской правде», в которой я любил читать фантастические рассказы из будущей жизни…

Оля приходила в наш двор покататься на качелях. Она молча дожидалась своей очереди, плотно сдвинув свои красивые ноги, как-то ее попыталась оттеснить Юля, моя соседка, девочка с сумасшедшинкой, но Оля крепко держалась за веревку и не отпустила даже после того, как Юля принялась раскачиваться, в результате обе упали… Но я не осмелился тогда помочь ей… это сделал кто-то другой…

В Художественном перед сеансом я купил журнал «Знание — сила», там была статья о робости и рекомендации психолога. Выключили свет, но я не мог заставить себя выйти из зала и дочитать статью, в соответствии с рекомендациями я говорил себе: выходи, в этом нет ничего вызывающего, просто ты хочешь в туалет, а может, тебя тошнит…

Я едва не встал, но тут дремавший рядом человек в шляпе захрапел, и довольно громко… Раздались смешки, краткое веселье сменилось недовольством и грозными взглядами… Я, перехватывая взгляды, непроизвольно привставал и улыбался, как бы говоря: это не я, это он, и я его не знаю…

Странно, но в большинстве своем люди в ответ улыбались, тех же, кто не откликнулся на улыбку, я воспринимал как недобрых…

У меня была т а улыбка.

Я дочитывал статью в метро, приоткрывая журнал лишь слегка, я не хотел, чтобы люди видели ч т о я читаю, как будто робость была заразной болезнью…

Смысл рекомендаций сводился к тренировке воли, анализу своих чувств и преодолению робости.

Жизнь моя проходила в постоянном уговаривании себя, в постоянном внимании к себе, это продолжалось несколько лет, пока не вошло в привычку. Я записался в секцию бокса и бассейн «Москва», у меня обнаружились способности к единоборствам и к плаванию, стал участвовать в соревнованиях… Я становился сильнее и умнее своих сверстников, ум проявлялся в понимании взрослых, и теперь взрослые, обращаясь ко всем — сначала в классе, потом в аудитории — смотрели на меня, ловили мой взгляд. Я привык к этому, и, если новый преподаватель не выделял меня, я старался привлечь его внимание… И вот так, приобретя знание себя и других, я обнаружил, что уже не краснею.

Потребность нравиться воспитала во мне и уважение к людям начитанным и к людям физически красивым. Я всегда гордился своим знакомством с ними.

На вступительных экзаменах я познакомился с Володей из Ленинграда, про таких говорят: аршин проглотил, такая прямая была у него спина и важная походка. Он был красив: густые, мягко вьющиеся волосы, большие глаза, тонкая бледная кожа.

Однажды мы ехали в троллейбусе из общежития, где жил мой новый приятель, и Володя вдруг запросто взял стоявшую впереди него женщину за руку, как с в о ю. Она резко обернулась, усталое ее лицо было ожесточенным, она вырвала руку, рука у нее была молодая и нежная, но, увидев Володю, женщина вдруг улыбнулась, скорее всего, непроизвольно и тронула прядь волос у себя на лбу каким-то медленным задумчивым жестом.

Мы переглянулись, и тут я засмеялся — гордый за товарища. И такой смешной мне показалась перемена в лице женщины, что я продолжал смеяться и после того, как женщина выскочила на Хуторской из троллейбуса и пошла прочь, прижимая к груди пустую хозяйственную сумку.

Наша дружба закончилась сама собой, Володя в институт не поступил, его не приняли, как он сказал, потому что у него мама еврейка.

Но этому предшествовал еще один случай — в электричке, мы возвращались с теткиной дачи в Томилино, и Володя дремал у меня на плече. Я сидел с одеревеневшей до бесчувствия спиной, боясь потревожить тяжелую голову друга. Потом, когда он проснулся, я, в свою очередь, положил ему голову на плечо — не потому, что хотел спать, а из-за тщеславия, чтобы показать свою дружбу с красивым парнем.

Володя пошевелил плечом раз-другой, потом вдруг придвинулся к окну электрички, что-то там увидев. Голова моя повисла в воздухе.

Но меня не обидело происшедшее. Я сделал открытие.

Жизнь воспитала меня так, чтобы я думал о других для своей же пользы. А Володе, чтобы выжить, нужно думать о других меньше, а может, и вовсе не думать о них — он красив, а люди к красоте великодушны и многое прощают. И потому я забочусь о Володе, и он принимает это как должное. Он невнимателен ко мне, и я должен принимать это как должное. Это также естественно и хорошо для него, как и для меня.

Вскоре я заметил, что и в этом я подражаю Володе, неудовлетворенность собой быстро прошла, ведь я подражал не внешнему, не жестам и интонации, а сидевшему глубоко уважению к себе. Никто подражания и не заметил. Просто все стали считать, что я с возрастом становлюсь хуже, заносчивей, что меня портят успехи в учебе, спорте и похвалы — каким-то образом к семнадцати годам резко усилилась моя способность запоминать слова (возможно, она у меня была всегда, но я ее просто не замечал) — любые и на любом языке, я их просто видел всегда, однажды прочитав; таким образом, моим любимым занятием стало чтение и переписывание в тетрадочку иностранных словарей. Узнав, что на отделение художественного перевода набирается венгерская группа, я за несколько месяцев, преодолевая огромное количество падежей, перевел рассказ венгерского советского классика из жизни довоенной Венгрии и прошел конкурс.

С тех пор как Пушкин обрел самоуважение, т а улыбка, которая еще была у Русяя, в необходимых случаях заменялась прямым держанием спины и подчеркнутой профессорской вежливостью.

Русяй отвел взгляд и посмотрел куда-то вверх из-под длинных ресниц. Глаза у него были красивые, ясные, с голубизной и каким-то монастырским смирением…

— Забыл! Совсем забыл! — Русяй пошел к штабелям из ящиков с водкой и пивом.

Кто-то очень маленький выскочил из рубки, подбежал к Русяю и схватил его за руку. Это был подросток лет двенадцати, он словно потерялся и теперь боялся, что Русяй оставит его одного.

Пушкин догнал их, чтобы заговорить с подростком, Пушкину показалось, что его внимание к ребенку будет приятно Русяю. И тут Саша увидел Лицо.

Оно было страшным. Какая-то смятая бумажная маска в акварельных коричневых пятнах. Саша не смог сразу отвести глаза, как будто у этой маски было неодолимое притяжение.

Русяя грубо остановил Вахтенный, не подпуская к ящикам:

— Куда, твою мать!

Русяй примирительно взял его под локоть, но вахтенный с несоразмерной злобой вырвал руку, уронив при этом слюну, и суматошно вытер ее:

— Пошел отсюда, бичара!

Саша быстро встал между ними. Вахтенный узнал его и как-то по-детски сник:

— Тут товар не считанный, а он лезет…

— Да я ничего, я ж только спросить… — зачастил Русяй, — мне только лимонад для мальчика.

— Для какого мальчика? — уже совсем мирно спросил Вахтенный, обходя Пушкина.

— Да вот он… — Русяй отстранился, показывая мальчика, который прятался, не выпуская руки, у него за спиной.

Пушкин быстро встал между ними, подчинившись непроизвольному порыву заслонить лицо мальчика. В то же мгновение Пушкин осознал свою ошибку — он мог своим порывом обидеть мальчика, и шагнул дальше.

Глаза Вахтенного приобрели какое-то сосущее выражение.

Саша резко ткнул Вахтенного в бок, Вахтенный охнул, но при этом успел изумленно покачать головой.

Вахтенный подарил Мальчику ящик лимонада, деньги брать решительно отказался, важно сказав, что спишет газировку на бой.

Катер тащил баржу вдоль Косы к устью. Поселок был похож на старый списанный пароход. Над плоскими черными бараками возвышались вышки с часовыми, трубы котельной и заводские эстакады с транспортерами.

Клубы серого дыма гипотенузой зависали над Косой, над пограничной заставой с зеленой веселой казармой и смешивались с поднимающимся туманом.

Пушкин и Русяй стояли у борта баржи.

Пушкин не был здесь семнадцать лет, и он открывал Косу заново, но не как место, где он родился, а как землю своего отца, прожившего здесь всю жизнь и позвавшего Пушкина после смерти.

Подошел Мальчик и предложил лимонад, Пушкин, только теперь осознавший смерть отца как потерю кровно близкого человека, не услышал, тогда Мальчик тронул его за руку.

Саша присел на корточки и вдруг обнял Мальчика, он чувствовал одновременно тревогу, щемящее одиночество и жалость к поселку, убогой своей родине, и к этому, еще не осознающему своего великого несчастья ребенку…

Пушкину было трудно смотреть Мальчику в глаза.

Мальчик, послушно принимая его объятие, сказал, что очень любит лимонад и потому всегда встречает пароход.

И Саша вспомнил то, что никогда не вспоминал раньше: пароход дал три гудка, и баржа к нему ушла пустая, а вернулась с веселыми и страшными разбойниками-сезонниками и газированной водой, он шел за ними в темноте, ведомый сильной рукой отца, и вдруг увидел загоревшуюся вдоль горизонта алую полоску — черно-синяя ночь выдавила ее, полоска повторилась в реке, ширилась, ширилась и полыхнула, веером выпустив слепящие лучи…

Таким все и вспомнилось: только синим, чернильно-синим, и алым, чисто-алым, как шелк…

Точка невозврата

Глава третья
Убийство на рассвете

                                        1

Гудок вырвал Союзника из снов цепких, мучительных. Он сел на кровати и изо всех сил хлопнул ладонью по матрацу. Ему было грустно, потому что он опять плакал во сне.

Союзник поджал под себя ноги и закрыл глаза. Было темно, и если бы кому-то вздумалось заглянуть в окно меж старых пожелтевших корейских газет, висящих вместо занавесок, то ему бы показалось, что в комнате, в полуметре от пола, сидит двурукий бронзовый Будда.

Союзник, не думая больше ни о чем, а лишь ощущая телом утренний холод и слушая лай собак, бродивших по Косе, сидел так долго, до тех пор пока не услышал свое тело, уставшее от неподвижности.

Он не стремился освободиться от этого состояния, медлил, промедление было борьбой, не трудной. Постоянное, хотя и маленькое усилие отрывало его ото всего, что происходило за стенами дома. В этом безмысленном состоянии время не ощущалось им, не тревожило его ожиданием будущего.

Он не сразу услышал стук. Ему показалось, что это ветер толкнул открытые ставни, но тут звякнуло стекло, и Союзник подумал, что вернулись Мальчик и Русяй. Он соскользнул с кровати, скинул крючок с двери и принялся качать примус на кухне.

Шаги были другими.

Союзник обернулся и увидел Корейца.

Кореец поклонился ему, упираясь ладонями в колени, чего никогда раньше не делал, пошаркал босыми ступнями о порог, скинув расшнурованные ботинки, и присел на корточки под окном. На Косе его все звали Корейцем, такое погоняло дал ему сам Директор.

Во время путины, когда сломалась лебедка, всех рабочих поставили носить рыбу в корзинах. В перерыв к ремонтникам подошел Кореец и жестами показал, что может отремонтировать лебедку.

— Ты кто? — спросил инженер из города.

— Моя — кореец! — важно сказал Кореец и показал три пальца. — Тыри час ремонт.

Ремонтники долго хохотали, делали рога и мычали, намекая, что ему, деревенщине, лучше бы пойти пасти коров на ферму, но на всякий случай корзину отняли и отправили в кочегарку. Через час к нему наведался Директор, молча смотрел, как Кореец споро и ловко, веером, подбрасывает уголь в топку, потом посмотрел на манометр давления в котле и попросил показать руки, Кореец показал.

— Кореец, говоришь! А где мозоли? — усмехнулся Директор и ушел.

Кореец был пьян, Союзник понял это по густому водочному перегару, распространившемуся по кухне. У Корейца была особенность — сколько бы он ни выпил, всегда крепко стоял на ногах, какой-то партизан, говорил Русяй, которому хватало полстакана водки.

А еще Русяй говорил, что на Косе у мужиков зэковские привычки: сидеть на корточках кружком, или давать друг другу клички, или, приветствуя, прислоняться плечом к плечу, или плевать сквозь зубы — цыкать…

Союзник поставил перед ним низкий корейский столик и сел, скрестив ноги, боком к нему. Кореец молчал, смотрел перед собой.

Остывал чай, разлитый в алюминиевые солдатские кружки.

Союзник поначалу ждал, не зная чего, потом стал ощущать затекшую спину и погрузился в эту слабую боль, как в дремоту.

Кореец запел. Он сидел на корточках и, глядя перед собой, пел песню о девушке, красивой, как отражение луны, о девушке, которую увозят на чужбину от любимого.

Кореец пел хорошо. Пьяным он всегда пел лучше. Но сегодня он пел по-японски.

Кореец был сондюл — пел на похоронах. Не одного корейца проводил он на кладбище в песках, заставляя плакать друзей умершего словами утешения.

А сондюлом он стал после смерти жены. Первая жена Корейца и мать Союзника были сестрами, они экономили на еде, копя деньги на Возвращение, заболели цингой.

Жена Корейца умерла беременной, она была очень вредной, говорил он иногда, напившись, Союзнику, вот и забрала сына с собой, чтобы мне досадить — я ведь не хотел возвращаться, теперь они там, идут, взявшись за руки, в свою небесную родину… может, дойдут…

Союзник всегда представлял их по-другому: он видел только тетю, она куда-то бежит, быстро-быстро переступая босыми ногами, но никак не может взлететь и приблизиться к крылатым розовощеким ангелам, которые несут яркий комок света, вот этот комок, знал Союзник, и есть его не родившийся братец…

Кореец умел читать и писать — по-корейски и по-японски, и был самым образованным из тех, кто приехал из Кореи в сорок шестом году. Его выделяли и русские, хотя для них они все были на одно улыбающееся и кивающее лицо и на одну, непонятно чем живущую, душу.

На Косе все — и вольные, и расконвоированные зэки — ходили в цеха в рабочей, замасленной, провонявшей рыбой и старым потом одежде, в резиновых или кирзовых сапогах, переодеваться заведено не было. И только Кореец переодевался в своей коморке, уходя с работы, в чистую рубашку, френч с накладными карманами. Еще он ходил в ботинках, что позволяло себе только начальство — директор Пушкин, парторг Бойко и Лим, заместитель директора по рабочим из Кореи, присланный из Владивостока. Пушкин назначил Корейца разъездным механиком, хотя тот тогда едва говорил и не умел ни читать, ни писать по-русски. Об этом Кореец догадался, когда у него забрали лопату и поставили чинить японскую паровую лебедку. Он починил ее за два часа, синхронизировав положение поршней и выставив зазоры. Пушкин и стал называть его Корейцем — прилюдно, уважительно и с улыбкой.

— Я его сам научу, — отрезал Пушкин все возражения Бойко и Лима. — Мне нужен человек, который разбирается в японском оборудовании.

Союзник не был уверен, что так все и было, но так рассказывал Кореец.

Говорят, привычку переодеваться Кореец перенял у японцев, они вышколили его еще подростком на технических курсах, а потом на японском заводе в Сеуле.

Через год на центральной базе случилась авария, в разгар путины взорвался паровой котел, встали автоклавы — задерживалась поставка краба в Москву, в администрацию правительства, заподозрили диверсию, Корейца увезли в райцентр. Многие, работавшие с Корейцем, не могли смотреть друг другу в глаза, каждому казалось, что это случилось именно из-за него, потому что каждый из них называл Корейца японским шпионом, просто так, в шутку, глядя, как он бегло переводил шильдики на японских станках. Они испугались, потому что в сорок шестом арестовали одного человека, о котором тоже говорили, что он японский шпион, и он больше не вернулся.

Кореец вернулся, но арестовали Директора, никто этого не видел, просто в один день директор исчез и больше не появлялся. Все говорили, что это из-за Корейца, из-за того, что он увольнял слесарей из своей ремонтной бригады вопреки мнению парткома и профкома, а директор его покрывал. А может, из-за бабы. Директор, имея жену и малолетнего сына, частенько отлучался в город, в это же время отлучалась в город и Немка, оставляя детей без уроков.

Впрочем, директор тоже был со странностями, говорили в поселке, работал в Министерстве рыбного хозяйства, знал несколько языков, ездил по заграницам, но в конце концов приехал на Косу, перетащил беременную жену из Москвы, а сам загулял с Немкой…

Кореец вернулся через месяц после исчезновения Директора, обросший, худой, он почти две недели ничего не ел — пешком ушел из райцентра, заблудился в пурге и жил в охотничьей избушке возле Руси, там его нашли староверы и не отпускали, пока Летовка не очистилась ото льда.

Жену его похоронили без него, хоронил Местком, в гробу, обитом красным сатином, по революционному обычаю…

Вторая жена Корейца была сезонница из Казани, красивая дородная и удивительно белокожая, так и хотелось ее потрогать и ущипнуть. Раз в неделю она бегала на почту звонить на материк. Из телефонной будки она выходила вспотевшей, заплаканной, бросалась к Корейцу, который всегда поджидал ее на улице, и рыдала у него на плече. Он похлопывал ее по спине, гладил ее длинные, в разлет, черные брови и вел к себе, в выделенную еще Директором квартирку в доме для служащих и ИТР завода.

Она родила в августе, сразу после путины, никто и не заметил, что она была беременной — никогда не отпрашивалась и не отказывалась таскать бамбуковые корзины с кижучевыми ястыками в икорном цеху.

Она родила мальчика, Кореец сам нес ребенка из больницы, извещая всех встречных:

— Мальчик! Мальчик!

Так и стали все звать мальчика Мальчиком, повторяя за Корейцем.

А весной, когда Мальчик перестал требовать грудь, она исчезла, оставив Корейцу сына и стопку чистых пеленок. Поверх пеленок лежала записка с одним словом «простите!» и деньги, заработанные в последнюю путину.

Говорили даже, что она утонула в ледоход, хотя нашлись и те, кто видел ее на МРСке, шедшей в город на ремонт.

Лет пять назад стали говорить, что Кореец ходит к соседке Лизе, поселенке, отсидевшей за растрату в магазине.

Лиза, женщина яркая, грудастая, была любовницей главбуха, который и устроил ей квартиру в доме ИТР перед самым арестом, и известна тем, что посадила мужа. Эта молва нисколько не портила ей жизнь, желающих сойтись с ней было достаточно. Лиза, должно быть, страдала тайно от своей бездетности и потому привечала Мальчика, могла прижать его в подъезде к своей мягкой теплой груди и потискать, смеясь…

Мальчик Лизу не любил, и Кореец не мог этого понять. Когда они приходили к ней в гости, Мальчик с порога бежал к столу и прятался под ним, стягивая скатерть. И если Лиза пыталась выманить его оттуда, Мальчик визжал, как девчонка…

И все же они стали жить вместе. Это долго было предметом пересудов как среди русских, так и среди корейцев.

Как-то к Корейцу в клубе подошел Крошка Цахес и сказал вроде как ему, но так, чтобы слышали многие: