Черемуховый торт с новокаином

Лицом к листу. Автобиографический этюд Литературный текст — и дерево, и дом, и отпрыск. А белый лист — что красная тряпка быку: лежит на столе, дразнит, изводит. Пустует. Эдуард Мане пишет мертвого тореадора в ракурсе, и на плоском полотне возникает глубина — во весь рост распростертой фигуры. Однако ничто, как текст, не придает бумаге столько глубины: по воле иных авторов на белых страницах уходят вдаль поля и горы высятся, растут деревья. Моя же мысль нынче, растекаясь по древу над пустым листом, способна привести меня лишь к целлюлозно-бумажному комбинату. И вспоминаются дневники Бунина: «…мучения, порою отчаяние — бесплодные поиски в воображении, попытки выдумать рассказ, — хотя зачем это? — и попытки пренебречь этим…» Только Ивану Алексеевичу жаловаться грех: на его страницах и липовые аллеи темнеют, и яблоки-паданцы пахнут. Мой же текст ныне — плоская вязь, странный, неведомый истории искусств черно-белый орнамент, не более. Слова дырявы, решето, не держат смысла, и фразы лишены второго дна. Меряю шагами комнату. Куда ни поворочусь, всюду пустой лист маячит перед глазами обвисшим парусом, белым флагом. О, автор кажется мне теперь ничтожнейшим существом на свете! Актером, не знающим роли, кому даже не суфлер диктует реплики, но текстотканные костюмы персонажей, в которые он облачается попеременно. Нынче мой белый лист выпал из стопки сценария — верная примета, что спектакль не удастся. Автор гол и выставлен на посмешище. А за кулисами толпятся персонажи — смеются, не хотят подсказывать. Из оркестровой ямы несется скрябиновская «Поэма огня». Сам же Александр Николаевич на разлинованных листах выстраивает ноты, добиваясь максимальной интенсивности цвета будущей сонаты, спорит с Римским-Корсаковым о до мажоре: красный тот или белый? Артюр Рембо пишет цветной сонет «Гласные», присваивая буквам цвет. На то и белый лист, что все цвета в себе содержит. Только нынче, словно надпись молоком, не выдает мне ни цветов, ни запахов, ни звуков. А Микеланджело набирает молока целую ванну и опускает в нее модель будущей скульптуры. Постепенно сливает его и в то же время отсекает от мрамора все лишнее. Так и рисунок проступает на белом листе, словно выходит из тумана, подчиняясь законам контраста и воздушной перспективы. А вот текст живет собственной жизнью, ни с кем не считаясь: по много раз меняет кожу и в поздней редакции не оставляет от черновика ни единого слова. Пожалуй, это тот случай, когда самостоятельность не благо — вред. Так ранний либерализм губит некогда устойчивое монархическое государство. А литератор — тоже помазанник Божий на земле, только не миром он мечен — чернилами. Роняю на руки свою горе-голову, словно пудовый том энциклопедии постмодернизма: много знаний, но — ни чувств, ни мыслей. Мэтры застят свет, убеждают: все, что ни сделаю, будет лишь набором ссылок и цитат из их произведений. Постмодернисты наделяют текст не только жизнью, но и телесностью. Оно и верно: длинная молекула из элементов-букв сворачивается в абзацы, образует клетку-книгу, чьи собраться строятся на полках тесно, как в теле… Вскакиваю, без разбора достаю книги из шкафа, треплю их по загривкам плотно сбитых страничных блоков. Тысячи чужих оживших листов. Грожу им с досады: «Чтоб вас книжный червь пожрал!» Под руку попадается широкий, лаком лоснящийся бок толкового словаря. Этот пухнет, его распирает от слов, сам собой раскрывается на букве «О», будто со вздохом облегчения. И взгляд случайно падает на слово «огнецветный». Красно-желтый, огневой… Помню, Поль Сезанн первым взялся передать объем не светом, но цветом. Говорил: «Хочу одним-единственным яблоком удивить Париж!»… Закрываю глаза, и вслед за сезанновским оранжевым рождается синий. Значит, ночь… и душистый табак, а в парке еще играет духовой оркестр, и фонари волшебно отражаются в иссиня-медных трубах. Звучит романс «Хотел бы я мечтой прекрасной…» И плещется кефаль в сетях в порту… Подсекаю, тащу слово из словаря, то не идет одно и тянет хоровод своих сородичей. И вот уже передо мною маленький рыбачий домик на узкой косе, по одну сторону — океан Море синее, будто из «Садко», а по другую — зеленый лиман. Всплывают в памяти слова скороговорки, дивно грустной: «На мели мы лениво налима ловили и меняли налима мы Вам на линя. О любви не меня ли Вы мило молили и в туманы лимана манили меня?» Обнаруживаю себя в беседке, увешенной гирляндами сушеной рыбы — уж не лини и налимы ли? Холодает, ветер качает керосиновую лампу над головой, перелистывает за меня томик Рембо с засушенным цветком вместо закладки. На грубо тесаных досках стола — бутылка «Пино гри», им греюсь. Вдруг, от роду не курив, лезу в карман за папиросами. И замечаю, что на мне мужской костюм-тройка. Прислушиваясь к совести, внезапно понимаю, что я, по всему судя, подлец, каких свет не видывал. И очень хочется стреляться, но не самому, а непременно с кем-нибудь. И чтобы со скандалом. Свербит загадка: что я делаю в этом рыбачьем захолустье? Кажется, кого-то жду и что-то замышляю. И от всего этого на душе восторженно. А за спиной теснятся персонажи, галдят, споря о том, чья очередь теперь, и тянут жребий, бросая тени на белый, весь в буквах, лист, где текст живет собственной вольной жизнью.