Царское дело

Всем тем,

кому я не успел, не захотел или не смог

сказать нужные слова в нужное время…

Иллюстрации в тексте: Владислав Бутырин

Зарисовки к стихам: Алла Бутырина (Бударова)

Дело Первое

О неизбывности дружбы и о теории относительности в ее восприятии

             Ты не годами измеряешь путь,

             А песнями, которые ты спела;

             Которые вложила, как сумела,

             В уста людей. И в этом жизни суть.

День был отвратительный — ярко светило солнце, неутомимо жужжали мухи, а Золотой Петушок напрочь отказывался в такую погоду совершать предписанные ему регламентом флюгерообразные движения, поэтому Василисе приходилось обмахиваться одной стороной Скатерти-Самобранки (которая при этом тихонько самобранилась, но не осмеливалась намекнуть царевне на несоответствие должностным обязанностям) и Ковром-Самолетом (который, по причине импортной сущности, не готов был перечить хозяйке гарема).

Итак, Василиса сидела у окна своих высотных царских хором и категорически ничего не хотела.

Когда на окошко присел невзрачный сизый голубь с письмом, царевна, не прикрываясь, зевнула и лениво поинтересовалась:

— Птица мира, кто тебя прислал? Где мой Буревестник?

— Гордо реет… — пробурчала птица мира. — Получать будем? Распишитесь в квитанции.

Царевна рассмеялась голубю-бюрократу прямо в клюв:

— Может, тебе еще и паспорт с фотографией в кокошнике предъявить? — после чего небрежно выдернула из его хвоста перо, обмакнула в услужливо подсунутый Самобранкой черничный сок и замысловато расписалась на крыле обомлевшего от царской милости голубя.

Из-под крыла незадачливого сизокрылого птаха выпало письмо, которое Василиса незамедлительно вскрыла и углубилась в чтение.

Голубь нетерпеливо переступил с ноги на ногу и призывно заворковал.

— Чего тебе еще? — недовольно глянула Василиса на него, затем в сердцах махнула рукой. — Кыш-бакшиш!

Из ее рукава вылетел совсем не лебедь, а целый Кот-Баюн. Голубь проворно увернулся, негодующе воркнул и поспешно скрылся в небесах.

— Мяу-у-у-у-у! — донеслось до Василисы (это падал с высот царского пентхауса не проснувшийся Кот-Баюн).

— А, ничего, у него ж четыре лапы! — рассеяно подумала Василиса и снова принялась за письмо.

После неожиданного падения самого Баюна Самобранка и Самолет переглянулись и торопливо явили редкое единодушие в плане искреннего проявления верноподданнической акклиматизации хором, так что царевна, засучив рукава, смогла приступить к делу в относительном комфорте.

«Данным посланием уведомляем о том, что „статус кво“ перешел в „казус белли“ („Вот дураки“, — машинально подумала царевна, когда-то получившая зачет по латыни за подзатыльник от батюшки) в отношении особы, называющей себя „Baba Yaga“ (паспорт номер такой-то, выдан заморским приказом такого-то числа), заявившей о пропаже незарегистрированного средства воздушного передвижения».

— …м-я-у-у-у…, — слышалось за окном, и Василиса поняла, что незарегистрированные средства перемещения могут быть разного рода, а их падение не всегда означает катастрофу.

«Оным также сообщаем, что гражданка по прозвищу Яга не сотрудничает со следствием и отказывается давать приметы пропавшего средства перемещения, ссылаясь на свое высокородное право обращаться непосредственно к особам высокого аристократического происхождения. Сим уполномочены призвать к содействию их высочество царевну Василису Додоновну в качестве независимо-заинтересованного эксперта».

«Хм-м-м, — задумалась Вася. — Что ж такое у бабули пропало, что аж мое царственное присутствие потребовалось?».

Затем радостно соскочила с царской лавки и помчалась в скороходную. Торопливо одела лаптеходы и через пять минут уже неслась по направлению к Ягодинскому болоту.

Ковер-Самолет продолжал по инерции неутомимо и сладострастно махать на Скатерть-Самобранку.

«Восточный, что ли?» — подумала та и нерешительно выдала шербет.

Ковер замахал еще активнее.

«Замахал! Наверное, индийский!» — с уважением подумала Самобранка и превратилась в сари цвета карри.

Ковер выпал шерстяными осадками в царское окно, но тут же вернулся восвояси, неся на себе не верящего в свое счастье невредимого Кота-Баюна.

— …я-а-а-у-у-у! — продолжал истошно орать тот, зажмурив два глаза и растопырив четыре лапы.

— Чудо индийского качества, сгрузи-ка его поближе к печке и замаши меня еще пару раз, — сонно посоветовала Самобранка и тут же захрапела, иногда материализуя газированные напитки на основе колы.

***

Василиса не торопясь подошла к избушке на слоновьих ножках. Старушка-то наша была из новых бабок и понимала, что на курьих ножках далеко не уйдешь, а слоновья кость всегда была в цене, и все бабки во все времена ценили ее, хотя далеко не все могли себе позволить.

Царевна продвигалась медленно, попутно прилежно изучая следы на траве-земле-болоте-песке-помете невиданных зверей и виданных людей.

Ново-Избушка, несмотря на современный китч-стиль, по старинке оставалась все такой же настороженной и чуткой и сразу же круто развернулась к Василисе помпезным входом с двумя колоннами. Одна колонна при этом выпала из-под лже-античного капителя и ударила по неотесанной слоновьей ноге, та мигом завопила и пхнула колонну в ближайшее болото.

— Эй, па-пра-шу! — завопила из болота Царевна-Лягушка и выпихнула колонну на сушу. — Я тут, между прочим, стрелы жду, а не архитектурные излишества в стиле ложного ампира!

Опешив от такой болотной эрудиции, избушка все же ухмыльнулась закрытой дверью, подобрала хоботом («Ни фига себе!» — машинально подумала Василиса) колонну и вставила ее на место под капителем.

В тот же момент дверь распахнулась настежь, и на пороге появилась сама Баба Яга в обтягивающих синих джинсах и с наушниками на голове.

Приседая в такт любимой какофонической музыки, Баба Ягодка-опять бездумно осмотрела горизонт слева-направо, справа-налево, и завопила:

— Нет, это явно не хэви-металл! — и в сердцах забросила наушники в ближайшее болото.

— Па-пра-шу! — завопила в ответ Царевна-Лягушка — Я тут, между прочим, стрелы жду, а не заглушки для свободных ушей!

— Тьфу! Ты у меня, между прочим, допросишься! — в сердцах плюнула Баба Яга, засунула руку в задний карман, вынула зеленый доллар и швырнула вслед за наушниками. — Вот тебе штраф за загрязнение окружающей среды!

— Па-праш!.. — раздался квак, сразу захлебнувшийся второй зеленой бумажкой.

— Варвара жарит кур… — мелодично донеслось из булькающей топи болота в наступившей благодатной тишине.

Баба Яга довольно огляделась, поправила покосившуюся псевдоколонну рукой и, наконец, узрела Василису Рассудительную, единственную дочь царя-батюшки всех земель неуказанных-неизведанных.

Преклонить колена в джинсах не смогла, поэтому слегка кивнула царевне, но попутно подумала: «Все-таки как на Додошку-то похожа малая — глаз не оторвать!». И вслед не остереглась мысли незваной — вздохнула: «От любви родилась, не иначе!».

Василиса не торопясь приблизила свое высочество и спросила у бабули, гордо возвышавшейся на пороге в казаках:

— Говорить где будем, Ядвига Гарриевна — у тебя, али у нас?

— Господь с тобой, Василиса Додоновна, кто к вам по доброй воле да на вольные речи подастся! У меня, конечно! Пожалуйте в глухомань-обитель пенсионерки дремучей, скромной-позабытой.

— А, может, скромной-заблудшей? Пенсионерки-пионерки? — усмехнулась Василиса в ответ, но в горницу прошла.

Давно здесь не бывала — все вроде как в детстве было, а все ж что-то неуловимо изменилось. Хотелось, конечно, Василисе, чтобы осталось все так, как она запомнила с малых лет, но уже и часов с ходиками не было, а было электронное табло с мигающими цифрами, и дровяная печка духмяно зев не разевала, а превратилась в пялившийся квадратной пустотой камин с микроволновкой над порталом, да и окна у бабули были уже не слюдяные с янтарным светом внутри, а, как и положено, металлопластиковые многокамерные.

— Присаживайся, внученька, — прошамкала, внезапно сгорбившись, Баба Яга.

— Ты мне хоть представление не устраивай, — урезонила ту Василиса. — В джинсах да в казаках, а туда же: «Внученька!». Или паспорт у тебя с пропиской попросить? Так я Лешего мигом пришлю! Ты же знаешь, как он к тебе неравнодушен! Он тебе допрос с пристрастием учинит, как пить дать!

Вмиг распрямилась спина Ядвигина, голова поднялась гордо, а глаза блеснули задорно неугомонной молодостью и озорством:

— А пусть-ка твой Леший придет — я его к лешему и пошлю! Видать, давно он там не бывал!

— Пошли его в баню, там он тоже давненько не бывал, — рассмеялась царевна и перешла к делу. — Ядвига Гарриевна, что пропало-то и почему только я об этом знать должна?

Баба Яга хмыкнула, достала из микроволновки жбан с холодным квасом и поставила на стол.

— Не буду темнить, Вася, не могу обо всем рассказывать вашим следователям-лешим да прокурорам-кикиморам. Тебе скажу все как на духу. Слушай меня сюда и сразу внимательно.

Щедро плеснула пряного квасу в две глиняные чашки (себе и дочке царя-батюшки, коего знавала еще не батюшкой, а очень даже третьим сыном-дураком) и начала, чтобы сразу закончить:

— Ступу у меня увели, Ва-си-ли-са!..

— А-а-х-х-х, — выдохнула царевна, поперхнувшись ядреным кваском. — Это которая последняя модель «Нифигес-хренц» была?

— Она самая, — авторитетно подтвердила Баба Яга. — Оставила я ее еще вчера на бабодроме, на сигнализацию поставила, как всегда. А утром — батюшки! — нет моего ступобеса!

— Ни следов, ни людей, не зверей? — подозрительно уточнила Василиса.

— Ни гусей-лебедей, — со знанием дела подтвердила Баба Яга.

— А кто был-то у тебя накануне? Вспоминай всех! Никого не забудь. Тебе же на пользу, — тон Василисы стал требовательно-суровым.

Яга уважительно покосилась на царевну и смиренно ответила как на духу:

— Да кто был? Сначала Красная Шапочка по ошибке зашла (у нее ж зрение минус пять, все время меня с бабушкой своей путает, пирожками потчует и в зубы заглядывает), потом эти заграничные племянники Гензель и Гретхен опять приперлись (чего ходят — не знаю, все время сидят и по сторонам озираются, как будто метраж высчитывают), потом медведь какой-то с поросенком пришли, уж стояли-стояли, песни пели-пели, в гузку избушки орали-надрывались, я патруль вызвала, их и забрали, ну а потом Ивашка из Дворца прибежал, микроволновку чинил… чинил-чинил… чинил-чинил…

Ядвига Гарриевна замолчала и мечтательно закатила глаза.

— Ивашка, значит, — усмехнулась Вася.

— Ага, он, он, а кто же? А что такого? — засуетилась Баба Ягодка-опять.

— А ничего, что твоему Ивашке-то уже 30+ стукнуло, а вы все в доброго пионера и злую пионервожатую играете? Вот уж мужа на час нашла себе на пенсии. Не срамились бы уже, а то и избушке слоновьи ноги приделали — бегает теперь так, что все царства неизведанные ночью просыпаются. Не пора ли честь знать, матушка?

— Молоко на губах облизни, языком хлеб нарежь, — огрызнулась Ядвига. — Ступу лучше найди, потом будешь старших поучать.

Осерчала тут Василиса (все ж таки царская дочь), встала и, служебным кокошником в подвесной потолок упершись, повелела:

— Оставайся-ка ты на своих местах, гражданка с видом на жительство!.. До дальнейших моих указаний!..

И, круто развернувшись, вышла из горницы, громко хлопнув дверью — лишь две колонны упали вслед за ней, да избушка лишилась ножек, да лягушки вмиг охрипли и притихли.

***

Направилась осерчавшая царевна прямиком на бабодром. Погода стала еще хуже — все ярче сияло солнце, все больше вокруг роились назойливые кровососущие ненужные свидетели и прочие бесполезные любопытствующие твари.

Не вниз смотрела эксперт Василиса Рассудительная — кверху вскинула взгляд свой пронзительно-доброжелательный (как у всех в ее службе), а затем уверенно последовала по еле приметной тропинке в чащу лесную.

Расступились перед ней дебри лесные — кланялись ей в ноги и лапы еловые, и ветви листовые, и травы придорожные.

Вышла она прямиком к тому омуту, куда, не ведая того сама, по наитию и шла. Присела в тени ели окладистой, щедрой на приятную прохладу. Посмотрела на зыбь топную, озирнулась на осоку болотную, тихонько позвала приказным тоном:

— Ну, явись уже, почто от меня прячешься!..

Всколыхнулась зыбью бездна вишневого омута, но не русалка явилась перед царские очи — пожаловала Кикимора болотная. Как всегда, была в одеяниях озерных по последнему визгу моды, с прической навороченной от зверья новомодного, да и макияж был как всегда безупречный — глаза бездонные-манящие, губы — вечным зовом зовущие.

«Вот ведь красота нелюдская какая кикиморам дается — и им без надобности, и другой нечисти на зависть да людскому роду на погибель», — успела подумать царевна, прежде чем указала Кикиморе на место рядом с собой — на коряге мшистой-кряжистой над самым омутом-бездною.

С достоинством присела близ особы царской крови кикимора безродная. Молчала — ни слова не промолвила, ждала вопроса царевненого, безропотно склонив голову и чутко прислушиваясь.

Не любила Василиса долгие задушевные разговоры, сразу к сути дела перешла:

— Ступа-то где — на дне озерном, небось? Вы ж подруги были, сколько вас знаю?

Онемела поначалу, но тут же осмелела Кикимора:

— А что — «были»? И сейчас есть. Или дружба — тогда только дружба, когда обе ее так называют? Дружба не в том, чтобы друг другу улыбаться да чаи попивать на завалинке по субботам. Дружба в том, чтобы в недружки попасть, а подругу спасти.

— Да-а-а? — удивленно протянула Василиса и с интересом глянула на зеленую голову Кикиморы. — И как же ты подругу свою от напасти уберегла? Ступу ее угнала, а потом утопила? Давненько я про такую дружбу женскую благородную не слыхала!

Промолчала было Кикимора, да некуда было ей деваться — перед царским допросом юлить и хвостом вертеть негоже.

— Знаете, небось, сколько Бабе Ядвиге годков-то. Из далеких стран она к нам прибыла давным-давно. Никто уже и не помнит, за что ее из тех стран выгнали, да и метлу она свою из тех времен уж давно на ступу последней марки поменяла. Говорят, звали ее когда-то то ли Попи Мэрринс, то ли Мэри Поппинс, да уже не важно. Дружба наша была — не разлей вода долгие годы, да вот подвернулся же ей этот Ивашка, и как будто подменили подругу мою. Слушает его — прямо в рот заглядывает, молодится-прихорашивается-выпендривается, как будто снова молодухой стала (так еще и припевает: «Я — само совершенство! Я — само обалденство!»). По ночам гоняют на ступе так, что птицы ночные да духи лесные в разные стороны разлетаются, куда летели — забывают. Пугают людей и зверей, что по ночам гуляют, сами забавляются — хохочут. Забыла Ядвига про то, что нужно ей непослушных детей пугать да добрым молодцам в делах любовных-задушевных бескорыстно помогать — знай только стритрейсинг свой в небесах каждую ночь устраивает да с селфипалкой с Ивашкой на закате да на рассвете печатлеется, — с жаром и с обидой поведала Кикимора.

— Чай, ревнуешь, что ль? — усмехнувшись, спросила Василиса.

— Нет во мне ревности, только из подруги я в берегиню превратилась, а сил на оберег нет у меня — не положено. Вот и решила, что если ступу ее утоплю, то не станет она больше из себя королеву небесных автострад корчить, да и Ивашке не на чем будет дурь свою выказывать. Утопила я ту ступу в омуте. Уж простите меня, объяснила как есть, лучше не умею, — потупилась Кикимора болотная, верная дружбе своей — по своему разумению.

Посмотрела на Кикимору Василиса, подивилась ее наивности озерной-допотопной.

— Ты бы ей избушку еще сожгла, — мрачно прокомментировала она.

Кикимора промолчала и, засопев носом, начала чертить большим пальцем левой ноги замысловатые линии на мху. Понимала, что как-то не так поступила, но вины за собой все-таки особой не чуяла.

Недолго думала царская дочь на сей раз. Не очень нравилась ей Кикимора, но и на Бабу Ядвигу осерчала не на шутку.

— Вот что: ступу сдашь Лешему под расписку — как брошенную в лесу и обнаруженную тобой. Да почистить не забудь от водорослей да ила. Леший хоть и при исполнении, но далеко не дурак. Я подруге твоей внушения делать не могу — годами не вышла. Ты тоже с советами и с исповедями не суйся. Дружба женская и бескорыстная — это хорошо. Только хочешь добра своей подруге — не ступу ее кради, а ухажера отвадь этого малолетнего.

— Как так? — изумилась Кикимора, вскочив на ноги, плеснув зеленью глаз бездонных.

— А так…, — промолвила Василиса (в контексте Премудрой). — Покатай его на своей кикимояхте — чай, пороскошней она будет бабкиного навороченного ступолета. Построй ему свои болотные глазки. Наваргань ему коктейльчики «Тинкорясини» — да позабористей. А как он к тебе переметнется, приди к безутешной подруге и помирись, плюнув на Ивашку этого. Потому что «ивашек» этих полным-полно, а подруг настоящих ох, как не хватает — дефицит! Неоспоримый факт! Реальная тема… — вздохнула Василиса.

— Ох, и голова у вашего высочества, ох, и ума палата! — восторженно выдохнула Кикимора, с обожанием глядя на царевну.

— В той палате мест уже нет! — отрезала Василиса и повернула к избушке.

Баба Яга уже переоделась в туристическое одеяние и встречала царевну по всем фольклорным правилам — в затрапезном сарафане и в головном платке. Вместо камина уже появилась голограмма задымленной печки, вместо стола-трансформера и кресел-пуфов у окон были расставлены пыльные сундуки и грубо сколоченные лавки.

Василиса недовольно поморщилась:

— На жалость не бьем, Ядвига Гарриевна — нашли вашу ступу, вернут после того, как Леший оформит.

— Ой, внученька, спасибо тебе, родная, — зашамкала Баба Яга, искоса поглядывая на Василису хитрыми глазенками.

— Да, и штраф он тебе, «бабуленька» родная-новоявленная, тоже выпишет — а то у него давно накопились квитанции за неоплаченную парковку по ночам. Все он терзался, что ж это за супостат на иноступке паркуется в неположенных местах. А тут как раз и опознание произведет, — довольно ухмыльнулась «внученька».

— Вот нет в тебе ни доброты отцовской, ни прощения царского — во все вникаешь, всему правду, как стикер со сроком годности, клеишь, — возмутилась Ядвига Гарриевна, неожиданно распрямившись в полный рост.

— Согласна, — покорно согласилась Василиса. — Ни доброты нет, ни прощения. Да и правда у меня всегда своя, не общая, потому и зовут меня иногда Справедливой, — подмигнула бабке-молодухе царевна-судмедэксперт всея царства, расхохоталась и закружила Ягу в одной ей известной пляске.

Избушка крякнула от неожиданности, прислушалась и успокоилась.

— Я стрелы жду-у-у…, — жаловалась кому-то поблизости Царевна-Лягушка. — Па-пра-шу!..

***

Погода к вечеру вновь ухудшилась. Палящее солнце погрузилось в полыхающий зноем закат, вечерней прохлады все не было, кругом летали себе заунывные комары и уставшие сами от себя мухи.

Василиса сидела на березовом бревне и ждала Лешего с заключением.

Тот вышел, как всегда, нарочито хмурясь и напуская на себя важный вид.

— Заключение, — коротко бросил он.

Василиса мельком кинула взгляд на листок бересты, сложила его вчетверо и засунула в кокошник.

— Вернуть Яге ступу-то? Иль подержать на штрафплощадке? — нерешительно поинтересовался Леший.

Василиса лукаво усмехнулась и посмотрела ему в глаза:

— Сам решай, Леший, не чужая тебе наша бабка-то.

Леший покраснел и пробормотал:

— Вас послушать, так я еще тот… леший.

Василиса не ответила и посмотрела на красную каемку заходящего за горизонт солнца.

Наступал прохладой долгожданный вечер. Погода улучшалась на глазах, и ее настроение тоже.

— Домой! — приказала она лаптям-скороходам, уже приспавшим на маленьких царевниных ножках.

Те лихо вскинулись и помчали прямиком во дворец, где Василису ожидал остывший ужин и осерчавший любящий батюшка.

***

Из вердикта ведущего судмедтехэксперта-детектива всея Трехземелья Василисы Додоновны:

«Так вот ты какой, бальзаковский возраст!

Так вот ты какая, шагреневая кожа?

Так вот ты какая, женская дружба?

Ответы на эти вопросы мы не получим никогда — по причине отсутствия их внятного обоснования испокон веков.

Однако следует констатировать тот факт, что иногда настоящая дружба способна на большее, чем настоящая любовь.

Впрочем, это совершенно теоретическое умозаключение, основанное на индуктивных измышлениях и дедуктивных выводах.

Ядреный все-таки квас у бабули…».

***

Дело Второе

О причинах одиночества и о последствиях избавления от оного

                  Его сердце просило любви —

                  Стало каменным в этой мольбе,

                  Захлебнулось в своей же крови,

                  Закалилось в неравной борьбе.

День выдался чудесный — за окном лил проливной осенний дождь, и Василиса чувствовала себя вполне уютно, расположившись у окна с письмом от своей давней, но все такой же дорогой подруги с Урала — Хозяйки Медной Горы.

Письмо, как обычно, было объемным и содержательным, его можно было перечитывать вновь и вновь, поскольку оно содержало массу полезной и исчерпывающей информации. Вася в очередной раз поднесла лист плотной бумаги к глазам и перечитала его содержимое.

Содержимое заключалось в одном слове: «Приезжай».

Отложив письмо, Василиса задумчиво оценила все преимущества царской командировки во глубину Уральских руд. Подруга ее была гордой, властной, безупречно красивой и по этой причине невероятно одинокой молодой женщиной. Общаться с ней было одновременно и интересно, и боязно. И все же чувство любопытства взяло верх над чувством не свойственной молодой царевне неуверенности, и Василиса решительно поднялась, ненароком разбудив засопевшую Скатерть-Самобранку и разленившегося Кота-Баюна.

«А? Что? Гав! Мяу? Мур-р-р… За что?..» — спросонья выдал привычные котячьи страданья Баюн, но потом взял себя в лапы и осторожно переместился поближе к печи, откуда можно было с безопасного расстояния наблюдать за непредсказуемой в своих целенаправленных движениях молодой хозяйкой.

Самобранка с перепуга выдала на-гора сначала холодец, потом окрошку, но затем сообразила, что к чему, и мягко материализовала жбанчик апперетивного квасу с огурчиком местного посола. Подумав, виртуозно забросила в жбан оливку и замерла в ожидании реакции на все свои кулинарные потуги.

Василиса машинально отхлебнула и хрумкнула, недоуменно посмотрела на остатки съестного и питного, вздохнула и, решительно взмахнув косой, развернулась по направлению к выходу из горницы.

На самом пороге Василиса остановилась, ткнула девичьим нежным пальцем в блюдце блюдевидения и сенсорно выдохнула запрос в золотую каемочку:

— А ну-ка мне погодку на Урале!..

Яблочко, вдохновленное парами девичьего квасного дыхания, ускоренно забегало по проверенному маршруту и, навернув пару кругов, выдало результаты запроса быстрее, чем модный заморский Бубл: «Метель, буран, снежная буря, заносы, гололед, снег по колено, температура минус-минус, точные данные неизвестны. А вам — хорошего настроения, здоровья и добра!».

«Еду!» — тут же решила Василиса и целеустремленно вышла из горницы.

Дверь затворилась, и одновременно с ее скрипом послышались вздохи облегчения сразу от печки и от стола — хозяйка царских хором была своенравна и не по-девичьи сурова.

— Далеко?.. — робко и полушепотом поинтересовалась Самобранка у Баюна.

— Далеко! — довольно промурлыкал тот, сладко потянувшись толстыми лапами. — На Урал, к подруге! Скоро не жди!

Самобранка облегченно крякнула, и на столе появилась табличка: «Стол не обслуживается». В горнице раздались звуки вдохновенного стереопохрапывания.

Тем временем, Василиса спустилась вниз в царские сени, оставила на двери погреба записку царю-батюшке: «Уехала на Урал к Змее. Буду, когда вернусь» и прошла в скороходную.

Налево поглядела на хнычущие и забившиеся в угол сапоги-скороходы, направо бровью повела на радостно топчущиеся в предвкушении унты-скороходы и остановила свой взгляд по центру — на них, на валенках-скороходах. После чего, облачив девичьи ноги в охотно принявшие их валенкоходы, рванула на встречу с до сих пор неразгаданными тайнами седых Уральских гор.

***

Хозяйка Медной Горы встречала ее самолично, гордо возвышаясь на фоне нереально синего-пресинего неба посреди яшмовых и малахитовых россыпей скальных пород.

— Тпру-у-у! — осадила валенки-скороходы Василиса Рассудительная и подошла к подруге, с прищуром глядя в ее немигающие зеленые глаза.

Заметив в них легкую рябь беспокойства, царевна сразу поняла, что дело предстоит серьезное. Бесцеремонно подхватив подругу под локоть, тотчас перешла к делу:

— Не темни, давай сразу начистоту!

Хозяйка как-то сразу обмякла при тактильном контакте и выпалила фразу, наповал сразившую Василису (между прочим, закаленную во многих судебно-медицинских передрягах царства своего батюшки):

— Каменный Цветок есть, а Мастера — нет!..

Неосторожно похватав морозный воздух несколько мгновений открытым ртом, Василиса все же пришла в себя:

— То есть как это, Цветок — есть, а Мастера — нет? Обычно было так: Цветка — нет, а Мастер есть, а потом — нет ни мастера, ни цветка!

Хозяйка взяла себя в руки и, нахмурившись, процедила:

— Вот ты на свой вопрос и ответь, ты у нас ведущий эксперт-детектив всея царства, потому тебя и призвала. Знаешь сама — не любительница я сор из горы выносить.

Не чета была Хозяйка Уральских гор по статусу нашей царевне всех земель, однако происхождение все же больно древнее у нее было — да Василиса не потому фамильярность такую терпела: люба ей была гордячка Хозяйка, вот нравилась ей ее порода, и все тут. Да и дело попалось интересное, тут нужна была ума палата, и она уже прибыла.

— А пройдем-ка то к тебе в чертоги каменные-самоцветные… — в раздумье Василиса увлекла Хозяйку в зияющий зев горы, сомкнувший за ними четырехкамерные каменные двери.

Обе девушки оказались в полумраке, слабо освещаемом переливчатым светом от камней-самоцветов. До чего ж они глаз радовали и сердце веселили — ну не передать словами! Зачаровывали грусть и печаль отбивали, от их света забывали люди и свою прежнюю любовь, и долг перед другими — только счастье неизведанное играло в их сердце, а ведь само по себе одно лишь счастье — это забытье, не иначе.

Равнодушно взглянув на обманчивые переливы самоцветов, Василиса прошла в первую залу и, усевшись на жестком каменном топчане, недовольно поерзала и повелела:

— Рассказывай. Подруга.

Помолчала Хозяйка, затем глянула в глаза Василисе, как кипятком плеснула, но остереглась и начала свой рассказ:

— Не мне тебе рассказывать, как долго я искала Мастера для созидания Каменного Цветка. Знаешь сама, в чем смысл его создания и скольких я мастеров перебрала…

— Погубила, ты имеешь в виду, — небрежно уточнила Рассудительная, помахивая валенком-скороходом.

Вновь промолчала Хозяйка гор Уральских медных, не обиделась на подругу за справедливые, хоть и нелицеприятные слова.

— Нашла я все же мастера давеча — Данилой зовут. Неказистый вроде, смекалки мало, но руки — чудо творят, сами собой живут, пестуют камень, лепят из него, как из глины, струится порода горная под его пальцами, как песок послушный, как музыка давно неведанная-неслыханная, так что замирала я и двинуться боялась, а ведь, знаешь, не из тех я, кто на чары искусников поддаются!

— Знаю, Змейка, знаю, слушаю тебя, и диву даюсь, что ж за мастер это такой, что, как Садко, тебя околдовал.

Недовольно поиграла соболиными бровями Хозяйка, но опять промолчала — знала, что не стоит перед подругой юлить да в гордость показушную играть.

— Сделал Данила Цветок. Нет, не сделал — сотворил! Осыпалась вся пыль и маета каменной крошки вокруг него, и как пелена спала с моих глаз — глянула я на тот Цветок, что расклятьем заклятья моего должен был стать, а потом глянула на Данилу — ТАК глянула, что свет у меня в глазах померк. А когда вновь свет белый увидела — Данилы не было в чертогах моих…

Горным хрусталем спала с щеки Хозяйки маленькая слезинка. Не разбилась она, не рассыпалась — покатилась сияющим лучиком в подземный ручей, чтобы скорее на волю вырваться, чтобы нашедших ее позже девушек туманить-с ума сводить.

Помолчала Василиса, подумала. Встала, валенки-скороходы сбросила, лапотки-снегоходы обула.

— Цветок не досуг мне смотреть, подруга. Покажи мне все входы-выходы из мастерской-тюрьмы Данилы твоего.

Хозяйка взмахнула рукой, и побежали из-под ног ее проворные ящерки с маленькими коронами на юрких головках. Пять их было всего, и замерли все они у лапотков Василисы Рассудительной, находившейся в сей час при исполнении служебных обязанностей.

— Опять пять, — вздохнуло ее детективное высочество и направилась за переливчатыми юркими поводырками.

Две провели ее недолго, уперлись они в тупик с выходами в горном потолке: не мог Данила через них выбраться — не птица, вовек человеку на волю не вырваться через маленькие окошечки, ведущие в небо.

Еще две заплутали в лабиринтах, где уже ни самоцветов, ни зеленоватого света уральских пород не было — только мрак: пришлось вернуться. Не смог бы Данила там укрыться.

И только пятая, самая юркая-озорная змейка, постоянно озираясь на царевну и словно смеясь черными глазками-бусинами, вывела ее к скальному разлому, через который Василиса внезапно вышла на заснеженный берег иссини-белого ослепительного льда озера.

Всплеснула рукой царевна, прикрывая очи свои зоркие, но вдохнула полной грудью девичьей воздух морозный, густой, свежий — уральский.

Озеро переливалось кристаллами льда не хуже самоцветов, снег до самого озера был нетронутым, но Василиса не торопилась вернуться в вязкую теплоту темной пещеры. Ящерка терпеливо ожидала повелений царственной гостьи, и глазки ее были уже не черные бусины, а озорные нефритовые камушки.

Думу думала царская дочь, в ведении которой находились сказочные загадки и загадочные сказки всех близлежащих и окрестных земель.

Подумав и решительно погрузив лапоток в сугроб, Василиса прошагала к самой кромке краги у озера, убедилась в правоте своей царственной версии и прошла до скрытой от взора посторонних полыньи-проруби, из которой шел и не пар, и не дух — шло дыхание.

— Принеси-ка мне камушек малахитовый, — не оборачиваясь, приказала ящерке, которая следовала за ней. Та мигом юркнула и вернулась, неся в короне кусочек малахита неправильной формы.

Василиса, деловито поплевав на него, осторожно опустила камушек в полынью — так осторожно, что лишь три круга от него пошло в разные стороны.

Не ошиблась Василиса — не прошло и минуты, как из полыньи появилась голова Русалки. Только не здешняя она была — заморская: глаза у нее были голубые, но не омуты, а волосы длинные, но не сети-путы.

— Как же тебя звать-величать, сударыня заезжая? — строго поинтересовалась Василиса.

Русалка, осознав, кто перед ней, попыталась склонить голову в поклоне, однако ударилась подбородком о край проруби, и зубы ее задорно клацнули.

— Ну-ну, без церемоний, я сейчас не высочество, я сейчас приватная особа при исполнении неприватных обязанностей, — поощрила ундину Василиса, внимательно рассматривая ее.

— Я есть гостья заморская, мюн херц, в ссылке из королевства Датского, — еле слышно прошептала Русалка.

— Да ну-у-у-у! — непритворно восхитилась царевна («И сколько же этих мигрантов сказочных у нас уже», — попутно закралась в ее голову мысль, но ее тут же унесло ветром на задворки сознания с тем, чтобы царевна могла подумать об этом завтра).

— Уж не знаю, чем ты там у своих провинилась, голубушка, и за что тебя за тридевять земель послали в ссылку, да и про визу спрашивать не буду (а не помешало бы!). Есть один только вопрос у меня, и советую на него ответить, не задумываясь и всю правду: Ты что, белены объелась, у самой Хозяйки Мастера на все руки уводить?

Русалка опешила и с целую минуту разевала рот как рыба, испуганно глядя на спокойную Василису.

— А… как… же… Ваше высочество… величество… превосходительство… сиятельство…

— Довольно! — отрезала довольная своим удачным наездом Василиса. — Данилу мне на разговор подними-ка.

Поспешила ундина исчезнуть в ледяной пучине, и через минуту на берегу стоял парень в белой косоворотке, перепоясанной кушаком, в синих штанах и в юфтевых сапожках. Был он не то что бы пригож, но ладен собой. С кудрей его русых вода не стекала, да и одежда была не промокшей. Стоял он перед царевной вроде как в морозном сиянии, и не холодно ему не было, ни зябко, ни страшно.

— Так вот ты какой, Данила-Мастер, — окинула его оценивающим взглядом Василиса, заинтригованная рассказом подруги.

Тот поклонился ей в ответ, однако слова не молвил, лишь брови сошлись над переносицей, да губы плотнее сжались.

— Не собираюсь тебя возвращать Хозяйке — вижу: по доброй воле ты у Русалки заморской.

И вновь промолчал парень, даже глазом не моргнул.

— Однако понимать я должна, по каким резонам такой ценный специалист в импортные объятия кинулся, понимаешь ведь меня? Знаешь, что в моей власти тебя в руки Лешему отдать, а интер-русалочку твою депортировать? — мягко пригрозила царевна Василиса Додоновна по прозвищу «Рассудительная», любимая и единственная царская дочь.

На этот раз дрогнул Данила, лицо из суровой маски превратилось в детское обличье, и упал он перед Василисой на колени:

— Помилуй, матушка (Василиса при словах этих недовольно фыркнула, но промолчала)! Знаешь ведь ты подругу свою — Хозяйку Медной горы. О такой женщине только мечтать можно, любви такой добиваться — за счастье! Творить для нее — не повинность, удовольствие для мужчины! Только ведь Цветок, что для нее я создал — это душа моя, которую она забрала, это кровь, которую она из меня выпила! И теперь этот Цветок с ней навсегда! А меня рядом с ней нет, потому что во мне пустота кромешная. Я смотрю на нее, а она сквозь меня смотрит на Цветок. И нет во мне любви к ней больше, перешла она вся в камень, что ей по сердцу!

Нахмурилась Василиса, отвернулась от Данилы. Помолчала, холодно спросила:

— А что ж, Русалка заморская — душа заблудшая-неприкаянная, лучше ль моей подруги — Хозяйки Медной горы, которая тебе все в этой жизни дала, ни на что не поскупилась?

— Лучше, царевна! Не нужно Русалочке от меня ничего, кроме любви моей простой-обыкновенной, да ласки, да нежности. Не требует она от меня ничего особенного. Не холодно мне с ней, не одиноко. Любовь это, Василиса Додоновна, просто безусловная любовь, — не поднимая глаз, тихо произнес Данила.

— Не одиноко тебе! А ей — не одиноко??? — вскинулась за подругу царевна.

Данила тоже поднялся и спокойно спросил царевну:

— А Вам-то самой не одиноко? Вы-то сама знаете, что значит быть не одинокой?

— Да… ты… кому… верзешь… такое…, — задохнулась Василиса, но тут же охолонула.

Отвернулась, посмотрела на белую гладь Китеж-озера. Помолчала. Искоса глянув в сторону, заметила Русалочку, спокойно наблюдавшую за ними из проруби, положив голову на две руки.

— Ну, а ты что там нежишься? Чай, у вас в Дании тоже принцы есть, — уже отводя душу, прикрикнула на нее Василиса.

Русалочка слегка порозовела, вздохнула и застенчиво ответила: