Белый Волк

Нет в природе ничего более красивого и непостоянного, чем море и небо, особенно, когда они расцвечены солнцем в непрерывно меняющиеся цвета на рассвете или на закате. Море чем-то сродни непостоянству и изменчивости человеческой жизни, и так же непредсказуемо. Вот оно, словно бы, спит и почти не шевелится, лишь, блики солнечного света рисуют на воде огненные росчерки, а набежала тучка, подул ветерок — глядишь, все полностью изменилось, и нет уже никакого намека на покой, и море отражает угрозы бесконечно далекого неба, сливается с ним у горизонта, перемешивая цвета и формы. Небо в горах смотрится совсем по-другому, могучие утесы, будто бы, противопоставляют свою незыблемость вечной переменчивости воздушного океана. Они, всего лишь, отражают самые яркие отблески, всегда на одном и том же месте: на ледниках или заснеженных вершинах. Горы олицетворяют собой постоянство, а если уж меняются, то это — могучий и грозный процесс.

Более постоянно, лишь, чувство печали, которое неизменно появляется у меня на закате, когда я смотрю на меняющееся небо, и не важно, где оно отражается: в море или на снежных вершинах гор. Игра цветов воздушном эфире, подобно звукам классической музыки, высвобождает то, что в другое время спрятано глубоко на дне души. Несбывшиеся ожидания и обманутые надежды, призраки былых ошибок и тени ушедших друзей. Давным-давно, одна старая и мудрая женщина сказала, что я должна найти способ выпускать свою печаль наружу, иначе она съест мою душу изнутри. Когда душевный груз становится невыносим, кто-то садится за рояль, кто-то становится к мольберту, выплескивая на него своих внутренних демонов, ну, а я смотрю на закатное небо. И горы, призывая себе на помощь их непоколебимость и стойкость. Однажды на закате я сказала, что способна справиться со всем, что будет необходимо для счастья моей семьи и друзей, но я и не предполагала, что это будет так тяжело. А ждать придется так долго.

— Мама, мама! Она сказала, что они с отцом прилетят в долину завтра! — радостный звонкий голосок, раздавшийся за моей спиной, оторвал мой взгляд от горных вершин, на которые я смотрела, сидя на подоконнике в своей спальне.

— Кто прилетит, Кауа? — спросила я, поворачиваясь к двери.

Но он резко затормозил, не добегая до окна, и сам спросил, заглядывая мне в глаза:

— Ты плакала?

— Нет, милый, вспоминала, — ответила я, спешно запихивая свои чувства в самый дальний угол души.

Плакать я перестала очень давно, более десяти лет назад. В тот день, когда проводила друзей в опасный путь, я плакала последний раз. А прятать свою печаль в самый дальний уголок души я научилась, когда на свет появилось мое зеленоглазое чудо. Кроха начинала пищать и хныкать, если у меня становилось муторно на душе, зато, как он улыбался, когда я радовалась! Как сияли его переливчатые глаза! Они у него были, просто, огромные для такого маленького смуглого личика, темно-медовые по окружности зрачка, золотыми стрелами пронизывали они травяную зелень остальной радужки. Глаза, каким-то образом, меняли интенсивность цвета в зависимости от его настроения, а его настроение, напрямую, зависело от настроения того, кто находился рядом с ним. И неважно, насколько спокойным было, при этом, мое лицо. Пришлось позаимствовать у Лиса его книги по восточной философии и тренировать умение быстро гасить сильные душевные порывы. Но все это того стоило, потому, что радость он не только разделял со мной, но и, каким-то образом, усиливал. А когда он стал постарше, то начал так же поступать и с другими людьми. Они же относились к нему по-разному, потому, что никому не удавалось обмануть его словами или выражением лица.

— Ты вспоминала что-то очень печальное, потому, что я знаю, ты плакала, там, внутри, — обвиняющее заметил он. — Я знаю это ощущение по другим людям, только у них, в этот момент, слезы катятся по щекам, а у тебя остаются где-то внутри тебя.

— Прости, я не хотела тебя обманывать, просто, я давно перестала плакать по-настоящему, еще до твоего рождения, а печальные воспоминания есть у всех, — я соскочила с подоконника и прижала к себе его черноволосую головенку. — А если ты, все же, скажешь, кто завтра прилетает, то я порадуюсь вместе с тобой, и печаль уйдет.

Мой сын нахмурился, как он делал это всегда, когда я отказывалась делиться с ним своими проблемами, но затем улыбка, снова, осветила его лицо:

— Медвежонок! — радостно доложил он.

А я, могла бы, и догадаться, ведь, из всех своих братьев и сестер, он выделял именно ее, Урсулу. Домашние же часто дразнили ее Медвежонком, из-за некоторого соответствия ее имени на латыни и легкой детской косолапости. От своей косолапости, благодаря урокам мастера Лиса, Урсула давно избавилась, а прозвище осталось. И вызывало изрядное недоумение у тех людей, кто не знал, с детства, эту миниатюрную, грациозную, зеленоглазую фею с длинными огненными кудрями. Зелень в ее глазах была несколько другой, чем у меня и Кауа, она была разбавлена изрядной долей серого и голубого, отчего, скорее, напоминала не траву, а море в солнечный день. Еще, я встречалась с высказываниями, что медведь — очень непредсказуемый зверь, а Урса тоже вспыхивала, как порох, мгновенно переходя от восторга к безграничному отчаянию. Все ее эмоции и чувства были так ярки и определенны, что нет ничего удивительного в том, что она находила, столь полное, взаимопонимание с Кауа. В отличие от своей сестры, Елизаветы, которую даже ее отец, Вольф, называл Снежной Королевой.

Лиза, своей холодной нордической красотой, переплюнула даже его. Из-под черных, густых ресниц и бровей, так необычно выглядевших на фарфорово-бледном лице, обрамленном длинными волосами, необычайно светлого, платинового, оттенка, смотрели на мир, удивительно холодные, синие глаза. Такой цвет я видела высоко в горах, когда протыкала лыжной палкой, казавшийся сверху кипенно-белым, снег. И характер у нее оказался под стать внешности, трезвый расчет всегда властвовал над ее сиюминутными чувствами, во всех сферах жизни.

Ну, или почти во всех. Она, явно, оживала, когда держала шпагу в своих прекрасных бледных руках, или когда, временами, искоса, взглядывала на своего сводного брата, Генриха, которого все часто дразнили двенадцатым бароном. А тот отвечал, что может и не дождаться этого титула, так как прадед его, одиннадцатый барон, и тоже Генрих, по его мнению, бессмертен.

Старый барон, и в самом деле, давал повод для таких инсинуаций, потому, как, хотя и перешагнул, пару лет назад, столетний юбилей, но не потерял ни стройности осанки, ни остроты ума. Возможно, это его переселение в нашу, высокогорную, долину дало такой результат, а, может быть, спокойный образ жизни, который он начал вести, передав все дела Вольфу и сосредоточившись на воспитании правнуков.

Он мне очень сильно помог, находясь рядом все эти, долгие, одиннадцать лет, что прошли уже со дня его переселения в долину. Наверное, это бесконечная череда лет и огромный жизненный опыт делали его столь терпимым и понимающим в отношении с детьми, а они отвечали ему искренней любовью. Все шестеро, потому, что Генрих-старший не делал никакого различия между своим первым правнуком, Генрихом — младшим, сыном Вольфа и его родной внучки — Греты, нашей с Вольфом, Лизой и остальным моим потомством, включая Кауа. А за последние годы, когда остальные дети стали приезжать в долину все реже, они с ним особенно сблизились.

Меня удивляла эта их дружба, потому что остальным людям общение с моим младшим сыном давалось очень непросто. Хотя, у старого барона был уже опыт общения с необычными детьми. Я имею ввиду его приемного сына, Адама, который, на самом деле, был сыном заклятого врага Генриха-старшего, доктора Бруно. Как Генрих сумел, в свое время, найти с ним общий язык, для меня, до сих пор, оставалось загадкой. Однако старый барон усыновил мальчика, который свои первые десять лет жизни провел в подземном бункере, вдали от людей, и адаптировал его к реальному миру. Возможно, тут сыграли свою роль необычные умственные и адаптационные способности Адама, которые сумел передать ему его создатель, однако, я замечала, что к старому барону его воспитанник, и по сию пору, относился с определенной теплотой, что было для него крайне необычно.

Вместе они провели около шести лет, а затем мы с Вольфом были вынуждены инсценировать смерть Адама и переправить его на Кубу, в клинику доктора Рамиреса, чтобы попытаться вылечить его врожденный недуг и избавить от пристального внимания спецслужб. Там он безвыездно провел следующие три года, под присмотром доктора, а также своей матери, Пакиты и ее мужа Че, который был не только моим старинным другом, но и отцом моего сына Германа. Общих же детей, с Пакитой, у них, долгое время, не было, она, и вовсе, сомневалась в своей способности иметь детей после тех экспериментов доктора Бруно, в результате которых на свет появился Адам. Однако пребывание в клинике Рамиреса привело к тому, что, через пару лет, у них с Че появился общий сын, которого мой друг, конечно же, назвал Эрнесто.

Это долгожданное событие не заставило моего друга изменить отношение к своему первенцу. Его он тоже любил и пытался уделять внимание настолько, насколько это позволял его беспокойный образ жизни. Герману же, который так был назван отнюдь не в честь Геринга, а в честь второго человека, полетевшего в космос, Германа Титова, достался в наследство от отца, такой же, непоседливый характер и буйный темперамент. А стремление летать, по-видимому, пришло от имени. Под неистовым напором мальчишки наш штатный пилот, Арнольд, не выдержал и начал учить его управлять вертолетом с двенадцати лет, и Герка так в этом преуспел, что местные прозвали его Крылатым Змеем. Теперь же он вознамерился сделать эту профессию делом всей своей жизни. И еще он хотел посмотреть весь мир.

А с его братом, который звался Юрием, потому, что родился на час раньше, было все не так просто. Хотя, они и родились двойняшками, но были непохожи, как день и ночь, не только внешностью, но и характерами. Герман, с годами, становился, все сильнее, похож на своего отца: невысокая сухощавая фигура, черные жесткие волосы и темно-карие глаза, постоянно искрящиеся любопытством и весельем. Его, всегда, было трудно выделить в толпе местных мальчишек.

Юрий же был гораздо выше своего брата, светло-русыми волосами, холодновато-серыми глазами и скупыми выверенными движениями, более всего, напоминал англичанина из старых фильмов. Когда, однажды, Герман сообщил мне, что друзья дали брату прозвище Лед, я совсем не удивилась. Правда, сама я считала, что ледяной была та оболочка, которую он позволял видеть окружающим, а внутри полыхал пламень не хуже, чем у его сестры, Урсулы. Что тоже было наследием их общего отца — Алексея, с которым я не виделась уже одиннадцать лет. Я только знала, что он, все еще, жив и здоров, во всяком случае, так мне сообщали мои друзья, которые, изредка, виделись с ним. Мне было тяжело в разлуке, а детям — и подавно.

За эти долгие годы, прошедшие со дня его отъезда, я многократно задавала себе вопрос: что же я, тогда, сделала не так? Но неизменно приходила к выводу, что по-другому поступить я, в тот момент, не могла. Хорек отчаянно хотел доказать, что способен действовать самостоятельно и вносить свой, личный, существенный вклад в общее дело. С первого раза у него это не вышло, и он едва не сломался. По правде сказать, все мы в той ситуации сработали не лучшим образом, и то, что все закончилось благополучно, и потеряли мы, всего лишь, одну жизнь — Мудрую Птицу, бабушку Пабло и Паулы, я склонна была приписывать везению, а мой адъютант Пабло — промыслу старых богов и покровительству горных духов. Но Алешка был склонен винить во всем, исключительно, себя, и я не решилась тащить тогда его обратно, в нашу горную долину, где он каждый взгляд воспринимал бы, как безмолвное обвинение.

Положение вокруг нашего, затерянного в горах, городка в то далекое лето складывалось весьма сложное, и стая, с моей подачи, решила заслать в стан врага разведчиков, которыми и стали Хорек и Педро-Пуля. Такая работа не предусматривала отпусков и свиданий, но я надеялась, что через год-другой мы разгребем ситуацию, и они вернутся.

Но годы шли, а они все не возвращались. Хотя, добытые, с их помощью, сведения оказались чрезвычайно полезны. Именно они помогли нам выстоять в следующие пару лет, когда все складывалось настолько плохо, что мы, со дня на день, ждали авиационного удара по долине, и кто-нибудь круглосуточно дежурил у пулеметов и зенитного орудия, а убежище, оборудованное в старом подземном бункере, содержалось в постоянной готовности.

И именно тогда, я сдалась на уговоры Вольфа и отправила обе пары двойняшек в закрытый частный пансион в Новой Зеландии, который он, ранее, подобрал для своего сына, Генриха. Там давали хорошее образование, не задавали лишних вопросов и сохраняли в строжайшей тайне происхождение своих учеников. В очередной раз, пришлось выбирать между тем, что хочется и тем, что должно. Я хотела любить и воспитывать своих детей сама, а выбрала хорошее образование и гарантированную безопасность.

Со мной остался лишь Кауа, мой младшенький. Вообще-то, это далеко не полное его имя, но то, которое дал ему его отец, Пабло, для меня было, просто, непроизносимым. Это старое родовое имя, последним, носил его отец, дед Кауа, которого Пабло потерял еще до своего рождения. А виноват был в этом доктор Бруно, отец Адама. Самого же Пабло так назвала его мать, католичка, которая умерла при его рождении. А дальше Пабло и его старшую сестру Паулу растила Мудрая Птица, и он посчитал, что дав сыну такое имя, он успокоит ее дух. Звучит все довольно странно, но мальчику это имя, удивительным образом, очень подходило, являясь продолжением всех тех, странных, обстоятельств, которые предшествовали его рождению.

Он и сам был столь странным существом, что мне никак не удавалось пресечь различные слухи, что ходили вокруг него в нашей долине. Это было тем более неприятным, поскольку оказалось, что я не могу отправить его в ту же школу, что и его старших братьев и сестер. Так, как этот мальчик воспринимал окружающий мир, делало для него неприемлемой ту ежедневную мелкую ложь, внутри которой мы, все, существуем. А то, что он, постоянно, указывал людям на несоответствие их слов их же чувствам, делало его изгоем. Пришлось оставить его при себе, что создало дополнительные трения между моими детьми.

Конечно, Герману было наплевать на всякие, тонкие, материи, в этом он тоже пошел в отца. Его, вполне, устраивало, что есть мать, дедушка Генрих и их к нему доброе отношение. И что его отец, Че, врывается в его жизнь весьма эпизодически. Подобно своему отцу, Герман законы построения стаи считал безусловной истиной, которую Лис проповедовал всем, своим, ученикам. Все ровесники и товарищи по спортзалу были для него как братья, а старшие товарищи — непререкаемый авторитет. С Вольфом у него сложились очень дружеские отношения, небо они любили одинаково сильно. Герка неустанно познавал реальный мир и не задумывался над смыслом жизни, ему достаточно того, что он в ней существует.

Лизу тоже, вполне, удовлетворяло наличие обоих родителей и старшего брата, который стал для нее примером для подражания. Меня всегда занимал источник этой их тяги друг к другу, возникшей с первого дня их знакомства. Ну, не обвинять же в этом поразительное внешнее сходство! Когда Генрих и Елизавета стояли рядом, это именно их можно было счесть не просто кровными родственниками, а близнецами. Оба они — высокие, стройные блондины с черными бровями и ресницами вокруг ярко-синих глаз. Барон Генрих утверждал, что так в них проявилась старинная генетическая линия, которую увековечили портреты, висевшие на стенах родового замка в Германии. Внешне сводные брат с сестрой были похожи, как две капли воды, а вот характерами, изрядно,

различались.

Старший сын Вольфа рос открытым и прямолинейным мальчиком, честный поединок на шпагах предпочитал деловым переговорам и закулисным интригам. В этом виде спорта он весьма преуспел, даже становился призером, целого ряда, престижных соревнований. На данный момент времени он уже продолжал свое обучение в Оксфорде, но, и там, больше внимания уделял спорту, чем изучению экономики и юриспруденции, для чего и был туда послан, как будущий наследник семейной корпорации.

Лиза же, хотя и занялась фехтованием, подражая старшему брату, но с гораздо большей охотой вникала в деловые взаимоотношения, и экономический факультет Оксфорда выбрала вовсе не только из-за того, чтобы быть поближе к старшему брату после окончания колледжа. Туда-то ее и повез сейчас Вольф, предварительно переправив Урсулу в Сидней, в университете которого, как предполагалось, она продолжит обучение.

Моя вторая девочка унаследовала мою, по большей части, внешность и мятущуюся душу своего отца. За годы своего обучения в пансионе, она перепробовала множество занятий, но так и не нашла себе дела по душе. Единственное, что ей, по-настоящему, нравилось — танцевать. В этом она пошла в меня. Урсула с таким же воодушевлением кружилась во время праздников на площади нашего городка, подпитываясь энергией восхищенной толпы. Но даже в этом виде творчества необходимо прилагать значительные постоянные усилия, чтобы добиться реального успеха и признания, а Урсуле не хватало терпения. Поэтому-то, мы, на последнем семейном совете, и решили послать ее в Сиднейский университет, так как долина испытывала острую нехватку технических специалистов.

Да, и Юрий, именно в Австралии, проходил сейчас обучение на пилота. Он, как и Герман, стремился летать, но, в пику брату, выбрал самолет. Брат и сестра сильно сблизились в последнее время обучения в пансионе, особенно после того, как полностью осознали свое родство по отцу. Бедняга Вольф старался, изо всех сил, стать одинаково хорошим отцом для всех моих детей, и все шло довольно неплохо, пока дети были маленькими. Но в подростковом возрасте дети начинают задавать непростые вопросы. То, что Вольф был родным отцом Генриху-младшему и Елизавете, было видно невооруженным взглядом. Да, и у Германа отец, хоть временами, но появлялся. А у Юрия и Урсулы отец не появлялся совсем. В определенный момент мой сын сложил, по времени, рождение Кауа и исчезновение Алексея, и, однажды, прямо спросил, не было ли появление младшего брата тому причиной. В тот момент я, просто, опешила от такого предположения, но позднее рассказала, что Алексей и Педро-Пуля уехали с секретным заданием, и к их брату это не имеет никакого отношения. Мой сын, вроде бы, принял эту версию.

Тем более, что у Пули в долине тоже остался сын. Правда, о его рождении он мог и не знать. Мальчик родился у Чиа, почти, через год после его отъезда. Эту девушку Педро-Пуля привел в долину, все в то же, несчастливое, лето, и провел с ней совсем немного времени, прежде чем уехал с Хорьком. После его отъезда Чиа, со своей младшей сестрой Миа, жила в доме, прежде принадлежавшем семье Мудрой Птицы. Там у нее и родился мальчик, которого назвали Педро-младший. В этом доме они и жили до сих пор. Две женщины, мальчик и альпаки. Паула же, давно, жила вместе с Лисом и детьми отдельно.

А Пабло перебрался оттуда в гасиенду, потому, что сначала мне, а потом и Кауа была необходима его постоянная помощь. Без его поддержки я не справилась бы со своим изменившимся обменом веществ и не сумела бы, адаптировать Кауа к жизни в обществе людей. Мой адъютант гораздо спокойнее меня относился к необычным способностям своего сына и к особым потребностям его организма. Мой малыш, практически, не переносил света солнца, прикрывая свою кожу широкополой шляпой и рукавами длиной до кончиков пальцев не только в те дни, когда местная ребятня голышом носилась по берегу озера, но и зимой. А его лучистые глаза, на улице, всегда были прикрыты темными очками с высокой степенью защиты.

Пабло часто называл его сыном Луны, вкладывая в это двойное значение. Пытаясь успокоить меня и убедить, что наш сын не является чем-то, совершенно исключительным, он показал мне несколько ответвлений в древнем лабиринте Луны, где сохранились остатки жилых помещений, где, по легендам, жили жрецы этого культа, принадлежавшие к его семье. И еще он говорил, что Кауа, полностью, оправдывает название их семьи, как народа альпаки, так именно молоко и кровь этих животных поддерживали его жизнь лучше всего. Когда-то, во время моей беременности, доктор Рамирес считал, что его рождение принесет разгадку семейных особенностей, связывавших Пабло, Паулу, и Пакиту. И то, каким образом это связано с Адамом, и со мной.

Но появление Кауа принесло больше вопросов, чем ответов. Впрочем, Рамиресу удалось-таки синтезировать фермент, снижающий вредное влияние ультрафиолета на организм Адама и помогающий ему в самостоятельном синтезе белка. Вот только, научить его организм вырабатывать фермент самостоятельно так и не удалось. Да, и Кауа эти препараты помогали только отчасти. Еще более странным было то, что мальчик мог покидать наш город только на очень короткое время. Краткое посещение Лимы закончилось для него сильнейшими головными болями и сильными носовыми кровотечениями. Менее крупные поселения он переносил гораздо легче, хотя, всегда, через пару дней, начинал проситься обратно, в долину.

При этом, Адам вполне неплохо жил на Кубе, не злоупотребляя солнечными ваннами. Там он осуществил свою мечту, получить медицинское образование, и продолжил исследовательскую работу под руководством доктора Рамиреса, занимаясь вопросами крови, иммунитета и пытаясь разгадать тайну своего происхождения.

В этих областях, судя по отзывам его коллег, он добился довольно больших успехов. Пожелай он, то сумел бы получить признание и широкую известность, и не только в этих областях. Его способности, к диагностике заболеваний, были феноменальными. Но Адама, гораздо больше, занимали чисто научные разработки. Хотя, в первое время он очень интересовался психологическими аспектами своей семьи, пытался получить все знания, что могли дать ему мы с Пабло и Пакитой.

Однако у его матери появился новый ребенок, и она, убедившись, что состояние Адама стабилизировалось, перебралась, вместе с Че и сыном, обратно в Лиму. Он же спокойно остался на Кубе, лишь изредка, навещая нас и привозя для Кауа новые экспериментальные препараты.

Со мной же его связывали довольно странные отношения. Начнем с того, что я абсолютно не поддавалась его умению влиять на людей. Быть может, это было следствием схожести моего дара с тем, что достался ему. Или того, что я, еще в ранней юности, научилась распознавать, когда на меня пытаются повлиять, и выставляла защитные блоки, почти автоматически. А упорством и силой характера я превосходила даже его. И еще я прекрасно слышала все его, самые потаенные, чувства, что было следствием церемонии, которую провел для нас Пабло, одиннадцать лет назад. С тех пор парня тянуло ко мне, как магнитом, он, то ли пытался победить меня, то ли разгадать неподатливую загадку.

Я делилась с ним, практически, всеми своими знаниями и умениями, которые могли быть полезны людям, вот только, так и не отдала ему записей его отца и не открыла входа в бункер. Он же что-то такое подозревал и не оставлял своих попыток узнать побольше. Вот, как-то так, и случилось, что с ним и Кауа у меня оказалось гораздо больше точек соприкосновения, чем с остальными детьми.

С Пабло тоже все не очень складно получилось. Я, конечно, с самого начала наших взаимоотношений, пыталась приучить его к мысли, что он может жить отдельно от меня и от долины. Но первые пару лет он был мне, ежедневно, просто необходим, однако я все-таки заставила его пройти, хоть и заочно, университетский курс истории и археологии его страны. И помогла оформить монографией работу по фольклорному наследию его древнего народа. Этого, действительно, никто еще не делал. А когда они с профессором Клаусом провели сравнительный анализ рисунков возле камня Солнца, в лабиринте Луны и гигантских рисунков в пустыне Наска, то в научном мире страны разорвалась бомба.

Пабло, в двадцать с небольшим, получил степень доктора наук, а нам пришлось, буквально, оборонять долину от непрошенных визитеров. С другой стороны, Пабло получил возможность работать в месте, где находилась предполагаемая родина его племени. Он вырвался из долины в широкий мир, как и хотел, тем более, что Ирбис искренне считал нашего необычного сына воплощением духа — хранителя долины.

Те же яркие чувства, которые он испытывал ко мне, в дни своей юности, не то, чтобы угасли, но, изрядно, потускнели под грузом вины, которую он испытывал, считая, что стал причиной моего разрыва с Алексеем. Хоть, я и предпринимала неоднократные попытки объяснить, что наше с ним сближение было следствием, а не причиной ухода Хорька, но он себя не простил. А еще он, постоянно, ощущал мою печаль, как бы глубоко я ее ни прятала, потому, что умел слышать и понимать мои чувства, как никто другой. Поэтому, неудивительно, что как только его присутствие перестало быть непременным условием безопасного существования меня и нашего сына, он с удовольствием брался за дела, которые уводили его прочь из нашего горного городка.

Однако, в дни полнолуния, что-то непреодолимо тянуло его обратно, и если он находился на расстоянии одного перелета от долины, то непременно пытался вернуться назад. А если это происходило, то нас, вновь, бросало в объятия друг к другу.

Вспомнив об этом, я посмотрела на темнеющее небо, где на лазоревом фоне проступала огромная бледная луна. И она была, почти, круглой.

Отогнав воспоминания, я обернулась к Кауа и спросила:

— А вместе с Урсулой приезжает Пабло, не так ли?

— Конечно! А ты о чем подумала? — удивлено спросил он.

Я невесело усмехнулась, подумав, что никогда не перестану ждать чуда. Но, чтобы не расстраивать Кауа, быстро переключила разговор на другую тему:

— А откуда ты все, это узнал?

— Урсула позвонила дедушке Генриху, мы вместе с ним сидели в гостиной, — ответил мальчик.

Я кивнула головой, вспомнив звуки музыки, под которые смотрела на вечернее небо. Старый барон, до сих пор, временами, играл на пианино, которое, когда-то, принадлежало моему наставнику, Волку, я же переправила его из России в Германию, а Генрих привез к нам, в горы. Он даже пытался приохотить к игре на нем наших детей, но не очень успешно. Двойняшки довольно быстро покинули долину, а Кауа больше любил слушать, как играют другие. Еще он любил рисовать музыку, переводить звуки в цвета, и часто просил сыграть для него что-нибудь новое. Они со старым бароном проводили много времени в гостиной, разбирая различные партитуры, которые, постоянно, привозил для них Вольф. Если музыка Кауа понравилась, то он очень быстро запоминал ее и прекрасно воспроизводил сам. Вот только, исполнительская карьера ему, вряд ли, была по плечу. Но эта любовь к музыке очень сближала их со старым Генрихом, как, впрочем, и привязанность к остальным членам семьи.

Вполне логично, что Урса позвонила именно ему. Генрих — старший, в отличие от меня, никогда не ругал Урсулу за спонтанные решения, а Кауа не переносил мобильных телефонов, утверждая, что от них у него раскалывается голова. Я тяжело вздохнула, ситуация складывалась так, что именно мне, опять, придется принимать суровые меры. Вольф видел в наших дочерях, прежде всего, маленьких женщин, то есть предмет обожания, а не воспитания. А к Урсуле он относился еще мягче, чем к Лизе, считая, что ей, и так уже, досталось от судьбы. И это вынуждало меня, постоянно, брать на себя обязанность, призывать ее к порядку. Теплоты в наши отношения это не добавляло. Но отреагировать было необходимо, так как появление моей дочери в долине, в то самое время, когда она должна поступать в университет, ничего хорошего не означало.

— Ну, вот! Ты, опять, расстроилась! — огорченно прошептал Кауа, беря меня за руку. — А я-то хотел тебя обрадовать!

— Не переживай, малыш, — ответила я. — Ты тут совершенно не при чем! Мы сейчас пойдем с тобой к дедушке и все узнаем, может, мне и незачем переживать.

Когда мы спустились в гостиную, старый барон что-то негромко наигрывал на пианино, но, сразу же, прервался, услышав наши шаги за спиной.

— Добрый вечер, Генрих! — сказала я, подходя к нему и целуя в сухую морщинистую щеку.

— Уж точно, вечер, а насколько добрый — не знаю! Ведь, ты по поводу Урсулы пришла спросить? — ответил он, поцеловав в ответ тыльную сторону моей ладони.

— Она сказала Вам что-нибудь еще, кроме того, что прилетает? — обеспокоенно поинтересовалась я у него.

— Да, почти что, ничего. Урсула прилетела в Лиму утром, остановилась на тамошней вилле, а на завтрашнее утро просила прислать за ней транспорт из долины. Она собирается вернуться в город, и Пабло тоже, — рассказал Генрих. — Насколько я помню, она сейчас должна быть в Сиднее, да, видно, что-то не заладилось!

Меня всегда поражала его деликатность, с которой он общался со мной, на моем родном языке. Старый немецкий барон бережно хранил словарный запас и произношение, которые перенял от своей дальней родственницы, бабушки Вольфа, Елизаветы Андреевны. Он же помогал мне убедить детей в том, что необходимо изучать все богатство родного языка, чтобы не терять корней. А я, в ответ, сама училась немецкому языку и требовала того же от всех своих детей. Знания лишними никогда не бывают, и никогда не знаешь, какая мелочь спасет тебе жизнь в критической ситуации.

— Видно, так и есть! Да, что об этом, загодя, переживать, завтра прилетит и все расскажет. Вы, лучше, нам еще поиграйте, на сон грядущий, — попросила я его, устраиваясь в кресле.

Кауа, моментально, вскарабкался ко мне на колени. И звуки музыки, вновь, унесли меня за собой.

За эти годы мы, значительно, расширили свой авиапарк, и небольшая площадка, предназначавшаяся для посадок одного вертолета, превратилась в настоящий аэродром, но все называли ее по прежнему. Старый Арнольд обучал искусству вождения и обслуживания летательных аппаратов всех желающих, многие из молодых парней и девушек, позднее, получили и официальные свидетельства.

Я была рада, что на посадочную площадку, Генрих-старший пришел вместе со мной. Я, все еще, не решила, как мне правильно реагировать на поступок Урсулы и надеялась на его помощь. Кауа тоже был здесь, его влияние должно было сгладить ситуацию. Даже мой старый пес, Хатку, не взирая на преклонный возраст, прихрамывая, трусил рядом со мной, словно, выражая, таким образом, поддержку и защиту. Но, несмотря на все это, я чувствовала себя не в своей тарелке, глядя, как наш маленький, двухмоторный самолет заходит на посадку.

— Почему ты дрожишь? — спросил Кауа, беря меня за руку.- Они возвращаются домой. И это — хорошее событие, правда?

Другому человеку я могла бы сослаться на пронизывающий ветер, гулявший по ущелью в это, не самое приятное здесь время года, но мальчик прекрасно чувствовал, что виной тому расходившиеся нервы. И как всегда, требовал, чтобы я разъяснила ему несоответствие ситуации и своего душевного состояния.

— Конечно, хорошее, но у всего в жизни есть две стороны, — ответила я, пытаясь овладеть собой и успокоиться.

От дальнейших объяснений меня спасло то, что самолет, наконец, приземлился, и Кауа кинулся к нему. А Хатку ощетинился и зарычал, показывая, что, как и прежде, совсем, не боится железное чудовище. Люк распахнулся и оттуда, первым, выпрыгнул Пабло, а затем, к нему на руки, спрыгнула Урсула. И она сама обняла его за шею и не очень-то торопилась избавиться от его объятий. И в этом было нечто очень странное.

Хотя, чему же тут удивляться, ведь, даже в ранней юности, Пабло был высоким и очень гармонично сложенным парнем. Теперь же, к своим двадцати восьми годам, он, фигурой и повадками, все больше напоминал того дикого, горного, зверя, в честь которого я дала ему имя, используемое членами стаи. Его мускулы, наработанные в спортзале у мастера Лиса, упругими канатами переливались под смуглой гладкой кожей, густые черные волосы шелковым водопадом струились по плечам до самых лопаток, огромные темно-медовые глаза в обрамлении густых длинных ресниц заглядывали прямо в душу. Просто, предел мечтаний для любой юной девушки, поклонницы романов Фенимора Купера.

Не успела я прийти в себя от изумления, как из люка выбрался еще один пассажир — Адам. Его–то я, совсем, не ожидала увидеть. И, в очередной раз, поразилась, насколько и к ним подходит определение «как день и ночь». Одинаково высокие и стройные, с длинными прямыми волосами и тонкими удлиненными лицами они подтверждали свое дальнее родство. А на этом их сходство заканчивалось. Кожа Адама была настолько бледной, что казалась прозрачной, на длинных мягких волосах ощущался, скорее, серебристый отблеск, чем реальный цвет, а колор голубых глаз, более всего, напоминал первые льдинки на озере. Да, и его непременные белые брюки и шелковая светло-лиловая рубашка являлись прямой противоположностью застиранным джинсам и клетчатой «ковбойке», которые предпочитал Пабло. Почувствовав мой взгляд, даже через поле, Адам обернулся ко мне и помахал рукой, подтверждая, в очередной раз, наличие у него семейного дара, пришедшего от матери.

А дальше все покатилось кувырком. Кауа прыгнул на руки к отцу, Урсула бросилась в объятия старого барона, а Адам, улыбаясь, пошел ко мне.

— Новый день, новая жизнь, мастер! — произнес он старинное приветствие, принятое в долине у поклонников культа Луны и Солнца, склоняясь к моей руке в знаке почтения.

Он поцеловал мою ладонь, а затем, склонив голову, приложил ладонь к своей груди:

— Ты еще не надумала вырвать мне сердце?

Он постоянно, в шутку, поминал мне мою, давнюю, угрозу.

— А что, есть за что? — переспросила я.

— Возможно, есть или будет, как посмотреть! — загадочно ответил он, и по губам его скользнула кривая усмешка.

— Я не знала, что ты тоже в Лиме, — сказала я, пропустив мимо ушей его странное замечание, так как в это время искоса посматривала на дочь и Генриха, которые уже, в обнимку, двинулись в сторону гасиенды.

— А я прилетел, туда, поздно ночью и не хотел вас беспокоить, тем более, на утро транспорт уже, все равно, был заказан, — ответил он, глядя в ту же сторону.

— А ты не в курсе, почему Урсула прилетела из Сиднея? — спросила я, нахмуренно наблюдая, как Пабло с Кауа на плечах пошел за ними, лишь издали, улыбнувшись, но, не подходя ко мне для приветствия.

— Она только сказала, что не хочет там учиться, но я не желаю влезать в ваши семейные разборки, поэтому дальше не расспрашивал. Да, и Пабло, судя по всему, тоже, — ответил Адам, небрежно пожав плечами.

— Ну, да! Валите все на меня! Я тут — самое главное пугало! — обиженно буркнула я.

— Нет, ты ведущая и направляющая! Но, раз, ты, однажды, выбрала этот путь, тебе и кочки считать! — ехидно ухмыльнувшись, поддел он меня моим статусом, и потащил следом за остальными.

Всю дорогу до нашего поместья Адам занимал меня рассказами о своих новых разработках, многие из которых, как он считал, могут оказаться полезными для Кауа.

В нем он видел родственное создание, стоящее особняком от обычных людей, как и он, сам. Кауа довольно спокойно относился к тому, что Адам видел в нем предмет научных изысканий, так как тот, никогда, не скрывал своих истинных намерений и не пытался лгать ему. Между ними даже существовало, что-то, вроде дружбы, основанной на жгучем взаимном интересе.

По этой причине, когда мы, с Адамом и Хатку, вошли во двор гасиенды, то обнаружили Урсулу окруженной многочисленными домочадцами, которые ее очень любили, за непосредственный и открытый характер, и всегда радовались ее возвращению в родные пенаты. Там были не только две ее старые нянюшки, фрау Марта и Хуанита, но и кухарка с помощниками, а также все горничные и конюхи. Даже многочисленное, чернявое, потомство Хатку с радостным лаем металось вокруг. Я осознала, что разговор по душам, опять, откладывается на неопределенное время и, скрипнув зубами, пригласила всех пройти в дом.

Там мы расположились в гостиной, где нянюшки, сразу, начали накрывать обильный стол, причитая, что любимое дитя исхудало и осунулось. Противостоять этому действу было бесполезно, проще было смириться и, как-нибудь, пережить. Русская традиция долгих семейных застолий нашла у местных жителей горячую поддержку, особенно после того как появилась и материальная основа для такого времяпровождения. В итоге, к нам спустился даже старый Клаус, которого, в последние годы, подводили ноги, и он большую часть времени проводил у себя, в комнате, или на балконе, изредка, спускаясь вниз, с помощью специального лифта. Но, в конце концов, стол был накрыт, ближний круг друзей и родственников уселся вокруг него, и после первого тоста за благополучное прибытие, я задала-таки интересующий меня вопрос:

— Ты, все же, объяснишь нам свое неожиданное появление, Урсула? Ведь, предполагалось, что в данный момент ты будешь занята оформлением документов и обустройством в общежитии университета в Сиднее?

Та поежилась от моего официального тона, бросила обеспокоенный взгляд сначала на старого барона, а потом на фрау Марту, между которыми она сидела, и, тяжело вздохнув, сказала:

— Я уже оформила документы и даже получила место в общежитии, но поняла, что это, все неправильно! Все студенты рады поступлению туда, они только и говорят о том, что предстоит в плане обучения. А у меня все, это вызывает только тоску! Я могу побороть себя, но какой из меня получится специалист?

— Но ведь, у тебя было довольно много времени для выбора! — сердито сказала я, вспомнив бесконечные разговоры и перебор многочисленных вариантов.

— А, может быть, Урсула права, ведь, если она будет учиться через силу, то и работать потом хорошо не сможет, — негромко поддержал ее Генрих.

— Но высшее образование еще никому не повредило, да, и студенческая жизнь, сама по себе, довольно интересна, — сказала я, недоуменно пожав плечами.

— А мне там неинтересно! — упрямо заявила моя дочь.

Я поняла, что пора включать родительский ресурс:

— А далеко не всякая работа интересна, и это — редкая удача, если то занятие, которым ты приносишь пользу обществу, доставляет удовольствие тебе самой! Все вокруг тебя трудятся, на благо своих ближних, а ты как хочешь жить дальше?

Урса покраснела от такой отповеди, прикусила губу, а затем, вдруг, выпалила:

— А вот, Пабло, например, занимается тем, что ему нравится, и я не вижу, какую реальную пользу это приносит семье!

Я посмотрела на Пабло и увидела, что на его скулах проступили красные пятна, а темно-медовые глаза потемнели от гнева, и, чтобы предотвратить вспышку, быстро сказала:

— Ты, абсолютно, права в том, что его работа ему нравится, но здорово ошибаешься, думая, что это не приносит пользы долине! Именно его исследования позволили добиться для долины статуса государственного заповедника и территории с автономным управлением. А то, чем он сейчас занимается в пустыне Наска, сложно назвать удовольствием.

Пабло быстро глянул на меня, и по его мимолетной усмешке я поняла, что он осознал то, что я хотела сказать. Переведя свой взгляд на Урсу, он предложил:

— Я могу, на деле, показать, какое это удовольствие! На днях, из Европы прилетает группа археологов, которых я должен сначала представить Клаусу, а затем, в качестве представителя государства, сопровождать на раскопки, в пампу. Они хотят провести там ближайшие пару месяцев, и ты, вполне, можешь присоединиться к нашей группе. Вот только, должности секретарши там не предусмотрено, поэтому поехать с нами ты сможешь, в качестве обычного полевого работника.

— А что, я, по-твоему, не смогу с этим справиться? — взвилась Урсула.

— Уж и не знаю, деточка! — вступил в разговор Клаус, которому Генрих, коротко, переводил нашу перепалку, идущую на русском языке.- Археология — это только на первый взгляд, сплошные открытия и романтика, а на самом деле — пыль, грязь и страшная ломота в спине. А в той пустыне еще и каждый глоток воды на счету!

— А я, все равно, хочу попробовать! — упрямо ответила моя дочь.

— Будь, по-твоему! — решила я.- Только учти, что сбежать оттуда, на половине срока, тебе не удастся.

— А я и не собираюсь! — фыркнула Урса.

— Ну, раз, все так, удачно, разрешилось, то я хотел бы, подняться к себе в комнату и распаковать вещи, — заметил Адам, который все это время, с отстраненным видом, ковырялся в тарелке.- Я привез с собой вакцину для альпак, которую мне заказывала Паула, и хочу, сегодня же, ее опробовать.

Все восприняли это, как предложение подняться из-за стола, и начали расходиться.