Аваддон

А настоящее его имя по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион, что значит губитель.

Михаил Булгаков. «Белая Гвардия».

Явление героя

(вместо предисловия)

Будьте благоразумны, братья мои! Будьте осторожны в помышлениях своих, осмотрительны в гневе своем, ибо повсюду вас подслушивает Смерть. И начальник ее, Диавол, и все князья Ада слушают голос разума вашего и шум души вашей, внимают скрежету ярости вашей и жалобам вашего сердца. Пасите мысли свои, как овец — да не выйдет из стада ни одна, да не станет добычею зубов хищнических! Блюдите помыслы свои и чаяния свои, аки невесты блюдут девство свое, а иначе отсохнет ветвь ваша и отпадет от древа жизни, и в огонь вечный брошена будет. А иначе сдохнете вы, братья мои, как собаки, как алкаши под забором, как тараканы от дуста, так что не дайте себя услышать, молчите, скрывайтесь и таите! Слышите, сволочи? Таите, суки!

— Суууукиииии! — протяжно кричит герой.

— Кретин! — коротко откликается эхо.

У эха противный голос и крашеные волосы.

Женщина, похожая на болонку, смотрит на меня с ненавистью. Наши балконы разделяют метров семь, мой на два этажа выше. Я мог бы бросить в нее бутылкой, и когда-нибудь я это сделаю. Может быть, в бутылке будет бензин, а на горлышке — горящая тряпочка. Молотов-коктейль популярен в этом году как никогда.

Она крутит пальцем у крашеного виска, ломает в пепельнице недокуренную сигарету, оборачивается, раздраженно говорит что-то в открытую балконную дверь. На балкон выходит мужчина с болонкой на руках, близоруко щурится в мою сторону. С виду — типичный подкаблучник. Тряпка. Родственная душа. Только я-то теперь свободный человек. Я вяло машу им рукой. Нет, не им — собачке. Она весело лает в мою сторону, и я шлю ей воздушные поцелуи. Потом встаю, раздвигаю полы своей медвежьей шубы и начинаю сладко изливаться по направлению к вражескому гнезду.

— Под ним струя светлей лазури, под ним луч солнца золотой! — декламирую я, наблюдая, как тугая дуга мочи тянется к ненавистному балкону.

Будь я какой-нибудь художник, эту хулиганскую выходку можно было бы смело объявить перформансом.

— Быдло! — взвизгивает крашеная, отшатываясь.

Что-то я разошелся, ей-Богу. Могут ведь и вызвать. Еще бы! Покупали квартиру в таком доме, думали, не будет никакой алкашни, ан нет, вот она, классическая алкашня — сидит, как какой-нибудь древний варвар, в медвежьей шкуре, орет и ссыт на головы соседям.

— Шизофреник! — кричит поганая баба.

О, да! Это в точку. Я всегда боялся шизофрении. Мне казалось, я склонен к раздвоению. Тем более, что сама жизнь то и дело разрывала меня на части. Нет, конечно, жизнь тут ни при чем. Виноват только я. Когда врешь каждый день, причем врешь и самому себе — рискуешь окончательно потеряться. Вот так встанешь однажды утром, подойдешь к зеркалу и отпрянешь в недоумении: «Кто этот человек? Что он здесь делает?». Этого-то я и боялся. Впрочем, само по себе раздвоение личности — это не всегда плохо. Вот, например, был один хороший человек, а стало два. Бояться надо не раздвоения как такового, а того, какой будет ваша вторая половинка. Лично я страшусь увидеть в зеркале не человеческое лицо, а клыкастую звериную морду — и убедиться, что это моя собственная морда. Это как с Глебом Успенским, был такой писатель. У него случилось такое жуткое раздвоение, что конец его жизни превратился в сплошной кошмар. Личность Глеба Ивановича разделилась на две — на Глеба и на Иваныча. Причем если Глеб еще худо-бедно оставался приличным человеком, что Иваныч являл собой воплощение форменного свинства. Как писал врач, пользовавший литератора перед кончиной, пациент являлся самому себе «в самых отвратительных видах, до образа свиньи включительно, с ее черепом, и мордою, и хребтом, и ребрами». Бедный, бедный Глеб Успенский! Не приведи Господи повторить его судьбу! Но мне кажется, что у меня все шансы стать тем самым Иванычем. Иногда я вижу, как сквозь мое вполне приличное, хотя и надоевшее мне за тридцать с лишним лет отражение проступает свиное рыло. Там, по ту сторону зеркала я — совсем не то, что отображает его давно не мытая поверхность.

Нет, бояться надо не шизофрении. Впрочем, когда я узнал об этом, было уже поздно. Увы, я нормален. Может быть, даже слишком. Говоря мне это, подосланный ко мне веселый карлик с большим носом (специалист по душевным болезням) улыбался: ему казалось, что он меня осчастливил. Но я был расстроен его вердиктом. Ведь лучше бы мне быть больным. С больного и спросу нет.

— Сукииииии! — ору я, как можно орать лишь в пустыне.

Пускай вызывают свою полицию. Моя всесильная контора меня все равно отмажет. Кстати, почему мне не выдали корочки? По хорошему, должны выдать. Красные. С печатью. Как ценному сотруднику. Как бесценному. Впрочем, не понятно, какую фотографию туда вклеивать — мое лицо или свиное рыло?

Я весело — как в детстве — хрюкаю в пустоту — крашеная и ее мужик ушли, наедине со мной — только терпкий холодный осенний воздух и полбутылки коньяка. Меня никто не слышит.

Впрочем, я знаю наверняка: прослушка есть и на балконе. Квартира вся напичкана жучками — никаких сомнений. Иначе зачем они поселили меня здесь?

Еще глоток. Люблю пить большими глотками. Я выливаю остатки коньяка в бокал и отправляю бутылку вниз. Судя по звону, она падает на асфальт — не на чью-нибудь машину, не на чью-то голову. И слава Богу. Не хотелось бы убивать просто так. Убийство без цели — грех. Жертва, не освященная высокой идеей — плевок в колодец мироздания.

— Ууууууу!

Нет, пускай вызывают. Это было бы интересно. Вот придут они. Предъявите ваши документы. Нарушаете, мол, гражданин. А мне достаточно сделать один звонок, и… А впрочем, зачем звонок? К черту контору — я сам круче всех контор. Не шевельну даже пальцем — и расточатся врази мои. Даже бровью не поведу — все растворятся в воздухе, аки дым от этой сигары. Вы хоть знаете, с кем имеете дело? Вы хоть в курсе, кто я такой? Молчааааать!

Нет, пить надо бросать.

Вернее, пить бросать не надо — зачем лишать себя такого удовольствия? Надо перестать глушить спиртное литрами. Завтра ни капли. Буду гулять. Пойду в кино. Что там сейчас идет? «Солнечный удар». Говорят, Михалков совсем потерял чувство меры. Россия, которую мы потеряли длиной в три часа. Надо что-то пободрее. Например, «Ярость» — про войну. Впрочем, кино американское, мне его смотреть как-то не пристало. «Горько-2» — комедия. Сходить что ли, поржать? Взять ведро поп-корна и пепси-колу. Никогда не ел поп-корн в кинотеатре. А можно съездить на залив. Или в какой-нибудь Павловск. Впрочем, золотая осень миновала, наступила осень голая и гнилая, так что к черту и залив, и Павловск — поеду в Сиверскую, растоплю печь, выключу телефон, попробую что-нибудь почитать. Можно будет взять бутылку вина и приготовить глинтвейн. А лучше — просто ноль пять водки. Там ведь грибов соленых осталось целое ведро — а как их без водки есть? Совершенно не понимаю. Нет, поллитра при такой закуске на одного мало — надо хотя бы ноль семь. Эх, хорошо — хрустеть груздями, трещать березовыми дровами в старинной изразцовой печи. А сегодня — еще один бокал, последний.

Посмотрите на меня. Я сижу, завернувшись в медвежью шкуру, под которой ничего нет, в плетеном кресле на своем загаженном балконе, равно располагающем к самоуглублению и к тихому пьянству. Что? Они не одобряют? Они опасаются за результаты моей работы? Ничего, потерпят. Алкоголь мне только в подмогу. Он подтачивает во мне что-то, что мешает работать, что сопротивляется моим усилиям. Алкоголь — величайшее изобретение человечества. Когда-нибудь я напишу гимн этому божеству — если не сопьюсь. Ведь алкоголь — это праздник, который всегда с тобой. Это великий врачеватель души и тела. Он приходит на помощь человеку и когда тот печален, и когда не в силах справиться со своей радостью. Алкоголь помогает стать свободным. Слабому он дает силу и уверенность. Он покровительствует союзам человеческих сердец, он сближает чужих людей. Он снимает печати с уст, и человеческая речь течет легко и свободно. А мне он помогает работать. Он развинчивает меня, он ослабляет стальные обручи, стягивающие мое сознание. Можно назвать эти обручи совестью. Можно — косностью мышления. Без этилового спирта я мыслю как обыватель — как та болонка с соседнего балкона. После бокала коньяка мне открывается перспектива. Я начинаю видеть смысл своей работы, верить в свое предназначение. Главное не перебарщивать, и все будет хорошо.

Посмотрите на меня. Я смотрю поверх города сквозь сигарный дым и размышляю. Случилось то, о чем я мечтал всю жизнь — теперь я впервые предоставлен самому себе, у меня есть всё для того, чтобы чувствовать себя свободным и счастливым. Остается научиться жить с этой свободой, придумать, что с ней делать. А еще — осмыслить произошедшие события и навсегда оставить их в прошлом — чтобы по-настоящему начать новую жизнь, полную долгожданного одиночества.

Гниющий заживо город широк, как спина Левиафана — кажется, что его жестяная чешуя шевелится под равнодушным взглядом осеннего солнца. Я попыхиваю сигарой и медленно тяну коньяк. Мне некуда спешить. Я ловлю убегающий небесный шар большим пузатым бокалом — солнце растворяется в смолистой жидкости, заставляя ее светиться. Еще глоток — жаль, некому показать, как я пью солнце, как солнце плавится внутри меня…

Посмотрите сюда. Рядом, на липком от пролитой «массандры» стеклянном столике мерцает раскрытый ноутбук. Здесь, на балконе хорошо пишется. Графомания — мое единственное утешение в последние недели. Когда я трезв — я пишу.

Нет, это не просто графомания. В этом есть цель. Смысл. Чтобы навсегда отслоить от настоящего свою прежнюю жизнь, от которой не так-то просто избавиться, надо просто описать ее — набросить на нее стальную сеть из букв, заставить застыть, прекратить изворачиваться и менять облик. Воспоминания пишут для того, чтобы расквитаться с прошлым. Когда я сел за свои «записки» (слово старомодное, но мне нравится), я думал, что это будут записки сумасшедшего. А оказалось… Как бы то ни было, начать следовало не с рассуждений о шизофрении и алкоголе. Начинать надо с начала.

Криминальная хроника

«Криминальная летопись Петербурга пополнилась еще одним дерзким и загадочным преступлением. Депутат Законодательного Собрания Родион Лосяк сегодня днем найден мертвым в собственном рабочем кабинете. По предварительным данным смерть парламентария наступила в результате удушения. Орудием убийства послужил галстук жертвы».

Увидев на экране до оскомины знакомый кабинет и ненавистный черный пиджак шефа, лежащего на ковре среди разбросанных бумаг, я чуть не поперхнулся аспирином. Когда телекамера, показав кончик рокового галстука, скользнула по спине и ногам покойника, почему-то задержавшись на тонких лодыжках в полосатых носках и выхватив сжатую в судороге руку с огромными золотыми часами на запястье, мое сердце пронзили сразу несколько труднопереносимых чувств.

Одно чувство было — жалость. Когда убивают человека, которого вы видите каждый день, пусть даже не желая его видеть, пусть даже втайне мечтая о том, чтобы не видеть его больше никогда, так вот, когда убивают человека, с которым вы каждый день имеете дело, будь вы самым черствым существом на земле, вы испытаете это чувство.

Другое чувство было — стыд. Мне стало стыдно за ту тайную ненависть, которой я платил покойнику за то, что он пригрел меня, человека с библиотекарским дипломом, научил работать, ввел в коридоры власти, наконец…

Тем временем на экране появилась лягушачья рожа депутата Атасова. Что он там квакает? Я прибавил звук.

— Обстоятельства этого преступления просто шокируют. Родион Альбертович был зверски убит в самый разгар рабочего дня, когда в Мариинском дворце кипит повседневная жизнь.

Ха-ха! Знаем мы эту кипящую жизнь. Неторопливые перемещения по коридорам, праздная болтовня, бесконечное питье кофе в Дубовом зале. Такое впечатление, что один я и работаю — бегаю целыми днями, как савраска.

— Кто мог совершить это злодеяние, сказать трудно, — продолжал народный избранник. — Хотя, у таких честных, преданных своему городу людей, враги найдутся всегда.

Хи-хи, не смешите мои подмышки! Это Лосяк-то честный? Это Лосяк-то преданный? Предан он был только себе и своему банковскому счету.

И тут меня снова настигло чувство стыда. Как можно так о мертвом? Как можно, когда он там, в холодильнике, среди голых покойников, а ты тут — хоть и с гриппом, а все-же в тепле и уюте, с чашкой чая и шарлоткой, с верной и любящей женой, даром что опостылевшей?

Чувство стыда усилилось, когда факт исключения шефа из списка живых наконец-то утвердился в моей голове со всей своей железобетонной основательностью, и я вдруг ощутил невероятное облегчение. Он больше никогда не будет на меня орать. Мне больше никогда не придется выполнять его идиотские поручения. И никогда, никогда я не совру больше папе, что его однокашник и мой «второй отец» обращается со мной как подобает обращаться с сыном боевого товарища и таким способным и добросовестным молодым человеком, как я. Я был свободен. Да, я был свободен от Родиона Альбертовича Лосяка, моего начальника и покровителя, мелкого шустрилы и большого зануды, упокой, Господи, его душу!

Между тем рыжая субтильная журналистка на фоне дворцового фасада надрывным фальцетом кричала в микрофон:

— Более всего вопросов вызывает тот факт, что убийство было совершено на территории Мариинского дворца, вход в который охраняет постоянный пост полиции. Войти в здание можно только по пропускам, и это значит, что убийцей мог быть кто-то из своих. Так или иначе, эксперты называют это убийство политическим и связывают его с предстоящими выборами в Санкт-Петербурге.

Эксперты? Любят шелкоперы напустить важности. Услышали от какого-нибудь болтуна вроде Атасова, какую-нибудь банальность, и давай ссылаться на мифических «экспертов».

Выключив телевизор и приняв, наконец, лекарство, я призадумался. Во-первых, мысленно поблагодарил того сопливого хама в троллейбусе, который обчихал меня с ног до головы. Спасибо тебе, неведомая сволочь, за подаренное мне алиби! Шефа душили в тот самый момент, когда я общался в поликлинике с пожилой рыхлолицей врачихой, и она меня, конечно, запомнила — во-первых, человек с симптомами гриппа в августе — все-таки редкость, во-вторых, трудно не запомнить пациента, который пришел на прием с собственным градусником. Каюсь, я чертовски брезглив, и сунуть под мышку градусник общего пользования для меня смерти подобно. А не запомнила меня та врачиха, так наверняка записала — в поликлиниках больше пишут, нежели лечат.

Во-вторых, я включил внутреннего Пинкертона и задался вопросом: кому это было выгодно? Но длительное напряжение мозговых мышц оказалось тщетным. По-моему, смерть Лосяка никому была не нужна. Как, впрочем, и его жизнь.

Но не загадка смерти начальника и благодетеля мучила меня. Не таинственный убийца тревожил мое воспаленное гриппом воображение. Я вдруг с удивительной ясностью увидел — медленно, как в заторможенном кадре танцующую фигуру в черном плаще и черной треуголке. Этой фигуре очень бы пошла коса-литовка, зажатая в костяной руке. Но в руках у нее ничего нет. Нет у нее и лица. Только карнавальная маска — белая, с выпирающим треугольником вместо рта и подбородка. Венецианцы называют эту маску Баута.

Она медленно танцевала поодаль и постепенно приближалась ко мне. Да, Смерть как будто сужала круги. А что если следующим буду я? Чушь! При чем тут я? Никакой закономерности, никакой связи.

Впервые за всё время семейной жизни я почувствовал, что нуждаюсь в обществе жены, пусть даже спящей, и тихонько, подавляя кашель, прокрался из кухни в комнату, где она сопела, обняв своего плюшевого медведя. Я сел в углу и смотрел на ее мраморное лицо, слабо освещенное светом ночных реклам — так было легче справиться с внезапно охватившим меня ужасом.

Дело в том, что смерть Лосяка была далеко не первой смертью, вошедшей в мою жизнь за последние полгода. Да, да, Лосяка убили спустя несколько месяцев с того дня, когда всё началось…

А началось всё в ночь с 24 на 25 марта 2014 года. В городе Ровно возле кафе «Три крася» был убит Александр Музычко, более известный, как Сашко Билый. Незадолго до смерти этот сиплый человек стал весьма знаменит. Его большое и круглое, как кочан капусты, лицо узнавали все, кто смотрел тогда телевизор. Но что телевизор! Музычко стал звездой Интернета. Если вы не знаете этого грозного имени, наберите его в поисковой строке, и вы увидите, как этот могучий муж кощунственно таскает за галстук представителя правосудия, как воинственно потрясает он оружием над головами безмолвствующих местечковых заседателей, как пламенно шлет проклятия жидам и москалям во имя спасения родины и революции. Вы увидите, как хорош был Сашко в молодости, когда носил светлорыжую бородку и зеленую ленту пророка на своей военной кепке, но широкое славянское лицо все равно выдавало в этом воине Аллаха веселого парня с Украины, а если быть точным — из Перми, где он, кажется, родился.

Широко жил Сашко! Не совсем для славы, не только для денег — а ради удали казацкой, ради неньки, которая, слава Богу, ще не вмерла, но уже заболела, и только чудо может ее спасти от таких, как он, хотя о покойниках — aut bene, aut nihil.

Пули, которые в ту весеннюю ночь настигли одного из мелких бесов Майдана, искали его давно. Про эту смерть много писали. Строили догадки. Усматривали кровавую руку Кремля. Катили бочку на Министерство внутренних дел Украины — и оказалось, катили вполне обоснованно. Убили, якобы, случайно. Хотели просто задержать — не получилось… По другой официальной версии Сашко убил себя сам. Разумеется, тоже случайно.

Как бы то ни было, истинного убийцу Сашко никто никогда не нашел и не найдет. Потому что тайна смерти этого человека покоится за пределами земных человеческих дел.

Когда 25 марта я прочитал об убийстве в Ровно, то неожиданно для самого себя расстроился. Ненависть, которую я искренно испытывал к этому человеку, как будто испарилась, оставив едва заметный влажный след в области сердца. Я еще раз просмотрел на подвиги покойного, но вместо лютой ярости испытал сожаление. Не потому что эта смерть дала еще одного мученика местным погромщикам, а потому что мое слабенькое сердце не умеет ненавидеть долго, оно способно мгновенно простить даже такого громилу и хама, если этого хама взяли и шлепнули, если он лежит, как мешок, и не может уже ни засмеяться, ни выругаться, ни дать в морду.

Но еще сутки назад это самое сердце колотилось с невероятной быстротой от негодования, вызванного безобразными выходками пещерного человека с автоматом Калашникова. Помню, я написал Базилио, другу детства и вечному оппоненту в политических спорах: «На месте наших спецслужб я давно послал к нему убийц. Это же стервятник, террорист! Ведь он наших в Чечне убивал!». Да, эта смерть нам (то есть — им, конечно, а не нам, простым обывателям) была не нужна — наоборот, выгодно было бы подольше держать такое пугало живым, показывая всему миру смешное и страшное мурло галицийского национализма. Но чисто из принципа… И чтобы показать, какие у нас (у них, конечно, не у нас) длинные руки. Стрельнули бы и всё. Словом, я испытал искреннее желание узнать о скорой и насильственной смерти этого типа. Так я впервые в жизни пожелал смерти другому человеку (заношу этот факт в протокол!). А потом, когда увидел тело, лежащее на первой весенней траве — устыдился и раскаялся. Никогда нельзя желать человеку смерти. Даже такому. Теперь я это знаю.

Плач Ярославны

Да, в ночь с 24 на 25 марта всё и началось. В эту ночь я впервые изменил Ярославе. Именно так звали мою жену. Признаться, это имя мне никогда не нравилось. Это имя — как человек, сменивший пол. Был Ярослав — стала Ярослава. Слово-трансвестит. В Болгарии, помню, общался с человеком по имени Людмил. Тоже половая метаморфоза.

Когда мы ссорились, если это можно было назвать ссорой (никогда не было криков, слез — только ее внезапное молчание и дурацкое, непонятно откуда бравшееся у меня чувство вины, а потом — каскадом обрушивался на меня длинный перечень моих вин и грехов — и все это тихим, ровным, слегка дрожащим голосом) — это у меня тайно именовалось «плач Ярославы». Плачи случались не часто, но регулярно. За ссорой следовало истерическое примирение с объятиями и поцелуями, инициатором которого всегда была она. Все-таки, она меня любила, хоть и стеснялась этого. Теперь я знаю.

Да нет, конечно, знал и тогда… И именно потому что знал, все было так мучительно затянуто. И, верно, продолжалось бы до старости и гробовой доски, если бы не закончилось так, как закончилось.

Друг детства Базилио тысячу раз горестно качал своей верблюжьей головой и тысячу раз твердо и скорбно говорил мне: «Разводись». Однако развестись можно было бы с кем угодно — но только не с Ярославой. «Мы отданы друг другу навсегда», — эта фраза в ее устах звучала как заклинание. Как можно было опошлить эту святую веру в нерушимость уз предложением развода? Как можно было грубым взмахом руки разбить хрустальное чудо нашего союза? Казалось, если бы я пришел однажды домой и сказал ей: «Я долго думал о нас с тобой. Наш брак был ошибкой. Я подаю на развод», она немедленно умерла бы или сошла с ума. Поэтому само слово «развод» как бы отсутствовало в нашем семейном словаре. Даже когда речь шла о других парах, которые трещали по швам и бесславно разваливались, она скорбно говорила: «Они расстались» или «Им не суждено уже было быть в месте» или: «Этот мерзавец ее предал».

Терпеть не могу, когда люди без специального образования пытаются ставить диагнозы, но полагаю, что истинное отношение Ярославы к феномену развода сформировалось, прежде всего, из-за детской травмы, связанной с уходом главы семейства. Университетский преподаватель влюбился в аспирантку и в один прекрасный (для него) день честно объявил об этом жене. Он напомнил ей о конвенции, с романтической серьезностью заключенной молодыми в день свадьбы — если кто-то из двух супругов полюбит другого человека, он не обязан унижать себя и супруга ложью и сможет открыто объявить об этом со всеми вытекающими для семьи последствиями. Так должны поступать все интеллигентные люди — считали влюбленные молодожены, абсолютно не веря в возможность подобного события в их жизни. Будучи уже матерью двоих детей, Серафима Аркадьевна прочно забыла о заключенном по молодости соглашении и, услышав от свежевлюбленного супруга о его решении уйти из семьи, впала в длительную истерику, совершенно не достойную интеллигентного человека.

Ярослава помнила те дни как самые черные в своей жизни. Для нее само слово «развод» значило, быть может, больше, чем слово «смерть». Между тем о разводе я думал с первого дня семейной жизни. Думал как о прекрасной и неосуществимой свободе. Так узник, осужденный на пожизненное заключение, мечтает об амнистии или революции, которая сметет с лица земли все тюрьмы и лагеря. Так некоторые взрослые люди втайне мечтают о чудесной способности летать по воздуху или превращать дерьмо в золото — понимают, что это чушь собачья и пустые фантазии, а все-таки приятно иногда помечтать, черт, побери. Например, где-то я прочитал о женщине, в которую ударила молния, но не убила, а превратила в сверхсущество — сделала ее человеком-рентгеном. С той поры эта женщина могла видеть предметы и людей насквозь. Одно время эта история весьма волновала мое воображение, я мечтал о том, что однажды меня тоже ударит молнией, и я при этом чудесным образом не буду испепелен небесным электричеством, а останусь совершенно невредимым, и в придачу получу способность быстро и без труда обогащаться — например, благодаря рентгеновскому излучению смогу разглядывать карты партнеров по покеру. Да, именно так и думал я о разводе — понимал, что развод невозможен, и все-таки, тайно и сладостно мечтал о нем, как о золотых горах, как о сказочных странах, как о небе в алмазах.

Едва ли кто-то, кроме друга детства Базилио, мог бы понять меня, глядя на наш блестящий брак со стороны. «Вы — редкая пара. Прекрасная пара!», — так начиналась напыщенная эпиталама одной почтенной поэтессы, неизвестно кем приглашенной на нашу свадьбу. Под этими словами подписался бы всякий. Еще бы! Я симпатичный, она — красавица. Оба такие начитанные…

Жили у меня, в моей однокомнатной квартирке на Ленинском проспекте, доставшейся мне от вовремя умершей бабушки Зинаиды Михеевны. Надо отдать Ярославе должное, она сумела превратить эту пещеру в подобие человеческого жилья — как у других. Однако в новой обстановке жить стало не то чтобы неуютно — наоборот, уюта стало слишком много. Словом, я как будто переселился в чужое гнездо, стал приживалом на своих собственных, кровных квадратных метрах.

Новое жилище требовало нового modus vivendi. Я привык к стилю жизни романтического поэта (хотя ни одной строчки за свою жизнь так и не сочинил) — записывал ночные мысли, рисовал женские профили на обоях. Я привык к тому, что вещи произвольно перемещаются по квартире — особенно книги и кофейные чашки. Я привык вешать рубашки на манекен, подаренный мне как-то пьяным Базилио (он врал, что разбил витрину в магазине и украл этого пластмассового кадавра — я-то знаю, что манекен был кем-то выставлен на помойку — так и стоял, прислоненный к мусорному баку в нацепленных каким-то шутником рваных армейских трусах и солнцезащитных очках). Теперь же для каждой из немногих оставшихся в квартире вещей было закреплено свое место. Чтение в туалете бескомпромисно осуждалось (специальная полочка для книг заполнилась разнообразной бытовой химией). Курение на балконе (как и курение вообще) приравнивалось к преступлению. А манекен был расчленен кухонным ножом и навсегда отправлен в мусорный космос.

Теперь в доме водворился порядок. Абсолютная чистота, стерильность вакуума.

Идеальный порядок водворился и в моей половой жизни, прежде совершенно беспорядочной. Этой стороне супружеских взаимоотношений моя жена уделяла особое внимание — в том смысле, что старалась придать общению наших тел регулярный и необременительный характер. Соитие воспринималось ею как неизбежное неудобство, как необходимая жертва для обеспечения крепости семейных уз. Она любила меня, но ее любовь ничего не хотела знать о сексе. В повседневности была только легкая эротическая возня — братско-сестринские объятия, целомудренные поцелуи. Первые полгода мы исполняли супружеский долг раз в неделю, а именно — по субботам. В дальнейшем промежутки между сеансами значительно увеличились.

Поначалу я нервничал, но довольно скоро и для меня секс с Ярославой превратился в скучную семейную рутину — такую же, как совместные экспедиции в гипермаркеты, уборка квартиры и ритуальное поедание фирменных тещиных пельменей. Ее природная красота, ее скульптурные формы перестали будить во мне зверя сладострастия. Я открыл для себя, что могу месяцами жить с красивой молодой женщиной, спать с ней в одной постели, и при этом почти не чувствовать вожделения. Это не значит, что как мужчина я умер. Пройтись летним днем по Невскому проспекту для меня было сущей пыткой. О, эти проклятые девичьи ноги! О эти короткие юбки, которые давно пора запретить! Если уж идти до конца, то запретить следует и ношение красивых лиц — их необходимо занавешивать черной тканью. Нет, все-таки в традиционном исламе с его хиджабами и чадрами есть рациональное зерно! И многоженство, кстати — не такое уж дикое явление. Черт побери, мужчине нужно разнообразие. Не знаю, как другим, но мне трудно было справиться с тем, что адвокаты мужской распущенности именуют «полигамностью». Я не мог смириться с тем, что по земле ходят чужие женщины. Но если уж мне суждено было навечно остаться с одной единственной, я должен был знать, что выбрал самую красивую. Увидев в толпе стройную женскую спину и крепкий широкий зад, несомый двумя длинными стройными ногами, я с волнением маньяка обгонял хозяйку этого богатства затем, чтобы, невзначай обернувшись, увидеть ее спереди. Мне необходимо было удостовериться в том, что обладательница роскошной фигуры некрасива лицом — или, по крайней мере, менее привлекательна, чем моя жена. В большинстве случаев так и было — я радовался отсутствию красоты в мире и спокойно продолжал путь. Но редко попадавшиеся безупречные красавицы способны были надолго повергнуть меня в уныние.

Выпускать пар доводилось как в далеком отрочестве, что всегда вызывало у меня запоздалое чувство гадливости и вины. Во время же редких соитий с Ярославой я почти ничего не чувствовал. Всякий раз приходилось включать фантазию или вспоминать тайно просмотренное накануне зоологическое видео. Так и прожил полтора года — от осени до весны.

И все же, об измене я не думал. Никогда. Я тихо ненавидел свою семейную жизнь и готовился прожить с этим чувством до самой смерти. Разумеется, моей собственной.

Однако со временем я стал всерьез опасаться шизофрении. Во мне уживались две самостоятельные личности. Одна представляла собой примерного семьянина, кроткого, послушного супруга, любимца тещи, да и всей жениной родни (за исключением ее чудаковатого братца). Другая, тайная, была его отражением в кривом зеркале — она строила мерзкие рожи, высмеивая каждое слово идеального мужа: «Да, любимая!», «Конечно, мой ангел!». Тайная, темная сторона моей души изредка проглядывала сквозь эфирные слои души внешней. В эти редкие минуты я срывался и говорил страшные вещи: «Прости, но мне хотелось бы немного побыть одному….» или: «Милая, но я не могу взять и отречься от своих друзей» или: «Да, я вообще-то люблю посидеть за картами и кружкой пива».

В такие минуты и начинался очередной плач Ярославы. Сначала она каменела, как мраморная статуя, а потом собиралась с мыслями и начинала…

— Зачем тебе кто-то еще, когда у тебя есть я?

Услышав это однажды, я внимательно всмотрелся в ее лицо — не шутит ли она. Нет, она не шутила, она была убийственно серьезна. Я забормотал что-то о друге детства Базилио, об однокурсниках, о мужской дружбе, о невозможности абсолютной самоизоляции в семейном кругу, о необходимости пополнять закрома эмоций и впечатлений во внешнем мире…

После этого мы не разговаривали полтора суток. Она была потрясена моими рассуждениями не меньше, чем я — её. Она была оскорблена, ведь кроме нее мне требовался кто-то еще.

Почему мы не поговорили об этом до свадьбы? О, не смейте, не смейте задавать мне подобных вопросов!

А в ночь с 24 на 25 марта 2014 года я изменил своей жене.

Изменить Ярославе? Это было невозможно. Это было немыслимо. Хотя, учитывая мою прежнюю, холостую жизнь, полную альковных приключений и упоительных измен, можно было бы подумать, что для меня переспать с другой при живой жене было делом пустяшным. С любой другой женой, пожалуй, да… Но с Ярославой… Иной раз мне казалось, что я стал жертвой ведьминого заговора. Я, конечно, не верю во всю эту ворожбу, но я был как будто закодирован от измены — как алкоголик от спиртного.

Быть верным мужем — разве это про меня? Хотя мне всегда хотелось повторить вслед за Пушкиным: «Я — человек с предрассудками», ну или хотя бы за Михалковым-Паратовым: «Брак для меня — дело священное», и думая о грядущем семейном гнезде, я всегда настраивал себя на супружескую верность, мне хотелось сохранить за собой свободу рук для объятий на стороне. Но одно дело — мечтать о браке и другое — вступить в него. Я вступил и понял, что ничего не понимал не только в природе семейно-брачных отношений, но и в себе самом. Изменять любящим вас не так-то просто.

Мой второй брак, мой единственно настоящий брак — брак с Ярославой стал для меня великим испытанием. Прежде я никогда не разделял мужских страхов относительно потери свободы. Легкость развода в современном обществе (величайшее достижение секулярной цивилизации) сводит на нет угрозу закрепощения духа и тела. Ведь разорвать тонкие брачные нити в наше время — дело элементарное, что может быть проще! Так я однажды и сделал. Мой первый брак с маленькой зеленоглазой русалкой Витой Сочиной — да, вот такая сочная, такая курортная фамилия! — так вот, мой первый брак был веселым и легким. Это был не брак, а пикник. Мы познакомились на турецком пляже, и наша совместная жизнь (зарегистрированная в загсе, пожалуй, только для того, чтобы имелся повод устроить брачную вечеринку) была лишь продолжением пляжного романа. Две недели, проведенные в раю, на вратах которого красовалась надпись «Всё включено», в известной мере сблизили нас. Вернувшись в Петербург и поженившись, мы видели друг в друге живые символы земного Эдема, мы были друг для друга Адамом и Евой, ни за что не хотевшими покидать свое изначальное обиталище. И конечно, проиграли. Обоюдное наслаждение объединяет, но не так, как совместно пережитые невзгоды. Да и денег на бесконечный праздник в виде кафе, танцполов, поездок за границу и прочих элементов сладкой жизни не хватало. Потом наступила зима. Облетевший райский сад занесло снегом. Со временем мы стали мешать друг другу. Я знал, что она мне изменяет, но не расстраивался — потому что изменял ей сам. Прошло всего несколько месяцев, и мы стали рассказывать друг другу о своих похождениях на стороне. Поначалу было забавно, но потом приелось и это. Свой развод мы отпраздновали шумно и весело — пригласив тех же гостей, что и на свадьбу (разумеется, за исключением родителей и прочих родственников). После развода, от скуки несколько раз встречались — наши молодые организмы предавались невинным воспоминаниям о потерянном рае.

Ярослава стала моей второй — настоящей женой. К этому браку я был готов. Всё-таки, пошел четвертый десяток. Я хотел иметь семью — так, во всяком случае, мне тогда казалось. При этом жениться мечтал по любви. На худой конец, по большой человеческой симпатии. Но обязательно — на девушке, отвечающей трем требованиям: интеллигентность, красота и доброта. Всё это было в Ярославе. Женившись на ней, я верил в свою верность. Знал, что не изменю. Никогда. И радовался своей порядочности, упивался своей честностью. Я стоически настраивал себя на вечное полумонашеское житие рядом с человеком, который вдруг оказался совершенно невыносимым. С человеком, к которому я был прикован железной цепью, как каторжанин к тачке.

Но что такое измена? Где кончается верность и начинается предательство? Разве не изменял я своей невесте, а потом жене тогда, когда, сглатывая сладенькую слюнку, разглядывал женщин в метро, когда привычно следил за мельканием чулок в весенней толпе? Разве не изменял я, когда заглядывал на веселые мужские сайты, оправдываясь перед самим собой тем соображением, что человеку моей профессии необходимо время от времени «разгружать голову», которая за рабочий день, бессмысленный и беспощадный, наливалась свинцом, превращалась в пудовую гирю? Разве не изменял я, когда предавался упоительным воспоминаниям о былых приключениях, с легкой грустью перебирая милые детали разнузданного холостяцкого житья?

Знаю, знаю: всякий, кто смотрит на женщину с вожделением…

Те, кто действительно изменяют своим женам, то есть наяву спят с другими женщинами, по гамбургскому счету, не честнее ли таких, каким был тогда я — прелюбодействующих в сердце своем и смеющих рассчитывать на снисхождение со стороны собственной совести? Честнее! А таящиеся, не решающиеся на действие — неизмеримо ниже и гаже, потому что делают всё то же самое, что и они, и гораздо изощреннее их, но пребывают в уверенности, что свято хранят верность, что не предают на каждом шагу.

Говорят, женщины по части измен мужчинам не уступают. Не знаю. Уверен только в одном: Ярослава не предавала меня даже мысленно. А я предавал, и как будто не понимал этого. Моя зарождающаяся шизофрения получала в этом каждодневном предательстве дополнительную подкормку: душа крепкого семьянина сосуществовала в одном теле с гнусной душонкой тайного развратника.

Интересно, со всеми ли это происходит? Или мое женолюбие перешло разумные границы? Сколько себя помню, мне всегда было трудно остановиться на ком-то одном (точнее — одной) — я постоянно соблазнялся поражающим воображение разнообразием форм и видов живой природы. С каждой новой подругой отношения длились не более полугода. Даже с Витой Сочиной мы прожили в браке всего семь месяцев. Психологи говорят, такое бывает от неуверенности в себе. Неуверенный самец постоянно нуждается в доказательствах своей мужской состоятельности. Охотно верю. Не в том ли заключается эта самая мужская состоятельность, чтобы однажды сказать себе: «Стоп машина! Приехали!»? Не в этом ли — подлинная мужская сила? И вот, я сказал себе это. Я смирился с тем, что больше никогда не попробую нового, неизведанного — других губ, плеч, лодыжек, пупков и прочих прелестей. Это невероятно, но я добровольно отказался от возможности обладать всеми женщинами мира, оставшись навсегда с одной единственной. Из тайного охотника, из рыщущего по свету хищника мне предстояло превратиться в травоядное, мирно пасущееся на раз и навсегда огороженной поляне. Волк в овечьей шкуре бесновался, но верил, что внешний покров рано или поздно прирастет к его настоящей, волчьей шерсти.

Перечитал предыдущий абзац и подивился тому, как лихо сам себя изобразил. Будем честны, как говорит мой друг Базилио. Никакой я не хищник. Никакой не охотник. С женщинами я почти всегда был пассивен — они сами охотились на меня. Точнее, подбирали меня, когда я плохо лежал. Это тем более удивительно, что (опять же, будем честны — ведь эти «записки» — моя исповедь!) я не обладаю даже минимальным набором мужских достоинств, необходимых для привлечения прекрасного пола. Вот и пойми этих женщин. Что они находят в таких, как я?

Впрочем, изредка я все же действовал. Отыгрывал сугубо мужскую роль. Нападал. Делал неловкие выпады. Приставал. Обхаживал. Клеил. Например, с Ярославой. Да, с ней я был именно охотником. Который, увы, попался в собственный капкан.

Мы познакомились при весьма романтических обстоятельствах. Вспоминая тот день, я умиленно улыбаюсь — наверное, также, как моя суровая бабушка Зинаида Михеевна, которая мгновенно меняла одну маску на другую, когда на экране телевизора происходило любовное объяснение или длился поцелуй. Я всегда поражался этой метаморфозе… Женщина с железным характером, твердокаменная коммунистка сталинского призыва была сентиментальна. Когда она умерла девяноста лет от роду, ее тумбочка оказалась забитой чувствительными романами. Помню, там были книжки с аляповатыми обложками и чудовищным количеством опечаток: «Анжелика и король», «Анжелика и султан», «Анжелика — маркиза ангелов»).

Да, когда я вспоминаю день нашего знакомства, я улыбаюсь, как бабушка Зина. Если бы можно было оставить этот день да, пожалуй, еще несколько свиданий, и отсечь все остальное, как будто бы его никогда не было…

Перебирая женщин, я все-таки надеялся найти ту, которая поставит жирную точку в моем донжуанском списке (о, я ничуть не хвастаюсь, сказать по чести, героем-любовником никогда не был, но из моих недолговечных подруг можно составить некий пронумерованный перечень странички на полторы). Итак, моему воображению рисовались простое платье, очаровательная головка в обрамлении светлых волос, забранных в клубок на затылке — красота без затей, без излишеств, с налетом милой старомодности — что-то из тургеневских романов, из чеховских пьес. И все это было явлено мне однажды в золотом сиянии над вечерней Невой. Я шел с работы мимо Летнего сада, расточительно швырявшего свое уже тронутое ржавчиной золото в воду, и увидел ее стоящей на плавучей пристани, на остановке речных автобусов. Она не просто любовалась панорамой, она как будто ждала чего-то. Романтического парусника? Я спустился по гранитным ступеням, ступил на дощатую пристань, и очень скоро почувствовал прилив легкой тошнотцы. Едва заметное покачивание мира впервые в жизни вызвало у меня приступ морской болезни. Было странно и обидно чувствовать это после службы на флоте… Надо было как-то завязать разговор, и из огромного многообразия пошлостей, которыми можно было бы начать знакомство, я выбрал эту:

— Впервые чувствую, что меня укачивает. Какое головокружение… Боюсь, тут не обошлось без ваших чар.

При чем тут женские чары, если человека тошнит? Теперь ясно, что я сказал это с перепугу — слишком неприступной она мне тогда показалась. Сколько ни натаскивай себя на уличные знакомства, сколько ни выращивай в себе плейбоя, ты все равно остаешься тем, кем был всегда — сжавшимся в теплый комочек хомячком.

Надо отдать ей должное, на глупость и наглость она отреагировала адекватно. Ее голубые зрачки оказались сделанными изо льда. Температура ее голоса была соответствующей.

— Вы могли бы придумать что-нибудь более оригинальное.