Акварели на тему смерти и любви

Паранойя

Почему бы и нет, подумал резной лист клена и,

раскинув прожилки, сорвался с ветки.

Всего этого никогда не было. И быть не могло.

В тот день я пришел на работу раньше обычного. Ночью не спалось. Аня не пришла ночевать, она осталась у мамы, а я плохо сплю, когда она не со мной. Ее ровное дыхание рядом всегда успокаивает меня. Вот уже несколько лет. В такие ночи мне ничего не снится. Ну, или почти ничего, что тоже не плохо.

В ту ночь я постоянно просыпался, долго не мог снова уснуть. Было то душно, то холодно. Часов в пять я плюнул и решил начать этот день.

То холодные, то горячие капли воды стекали по мне и, создавая у ног маленький водоворот, исчезали в недрах канализационных труб. Мне необходимо было это делать каждое утро, чтобы проснуться. Чтобы окончательно понять, что я на самом деле проснулся. И что это пробуждение не продолжение сна. Я как-то раз попытался объяснить это Ане. Она сказала, что разницы нет. Она тогда сказала, если ты открыл глаза — значит, ты уже проснулся. Вот и все, сказала она.

Наверное, поэтому мне с ней так спокойно.

Я обернулся полотенцем и поплелся на кухню. Странно, думал я, наливая себе кофе. Как странно, ты творишь свои обычные дела, а память время от времени подкидывает тебе воспоминания, не пойми зачем. Вот зачем я сейчас вспомнил о том, какие теплые мама вяжет свитера. Наверное, потому что сегодня будет холодно. А может просто нужно ей позвонить.

Я встал и подошел к окну. На улице просыпалась осень. Небо затянуло серой бесцветной ерундой. Да, именно ерундой, так как ни тучами, ни облаками это не назовешь. Столбик термометра упал почти до нуля. Осенняя утренняя ерунда. Как слизь и грязь. Но маме тоже стоит позвонить.

Допив кофе и посмотрев на часы, я решил собираться на работу. Ну и плевать, что приду раньше. С кем не бывает. Высушив волосы, я оделся: брюки, рубашка, свитер. Почистил ботинки. Натянул пальто. Долго рассовывал по карманам проездной, деньги, ключи, телефон и еще какие-то мелочи. Вышел из дома. «Надо было взять зонт», — подумал я, спускаясь на лифте, но обратно не пошел. Суеверный.

Именно поэтому в тот день я пришел на работу раньше обычного.

Больница. Бога-дельня. Дела божьи, вершимые людьми. Этому жить, этому умирать. Хотя зачем? Кому сколько отпущено, тот столько и проживет. Воля Божья на все. Нет, нет. Зря я так. Врачи на то и врачи, чтобы людей от смерти спасать, а иначе, зачем сюда переться. Через грязь, трупы, капание в кишках, запах формалина. Я подошел к воротам. Остановился. Посмотрел на часы — времени еще навалом. Подумал, может пошататься по городу, в парк ближайший сходить, посидеть на лавочке. Пнул комок грязи — испачкал ботинок. Да, ладно! Какая разница, во сколько начнется рабочий день, раз уж сам день начался непозволительно рано. Богадельня. Я решительно шагнул за ворота навстречу больничной дорожке.

Вот почему я еще застал в коридоре того санитара.

Реанимация. Собственно, место моей работы. Когда поступал в институт, хотел работать именно здесь. Все остальное казалось мне не таким интересным. Место, где стирается грань между жизнью и смертью. Так мне думалось. Пока учился, пока работал на «Скорой помощи», пока не попал сюда. Потом я часто думал о том, люблю ли я свою работу. И вообще, что это такое любить свою работу. Люблю ли я смотреть, как оперируют людей — нет, смотреть на здоровых людей — да. Вот вы когда-нибудь держали чужое сердце в руках? Нет, это не форма речи. На самом деле: сердце в руках. Нет? Собственно, я тоже.

— Здравствуйте, Виктор Александрович!

— Здравствуй, Петя. Что, ночь была тяжелая?

— Да не то чтобы, но не спокойная. Вот сейчас этих дотолкаю. Сто грамм приму и спать поеду.

— Ну, давай.

Я проходил мимо грузового лифта. Молодой санитар по имени Петя очень торопился домой. Видимо поэтому он вез в морг не одну каталку, а сразу три, связав их между собой поясами от халатов на манер паровозика. Петя торопился, я его понимаю. Я стоял у лестницы и ждал, пока Петя прокатит мимо меня свой скорбный транспорт. Вдруг как будто ледяная рука прошлась у меня по затылку, на долю секунды мне стало чертовски холодно… и отпустило.

— Стой. А этого — когда привезли! — я ткнул пальцем в третью каталку.

— Наверное, часа полтора назад. С аварии. Там машины столкнулись, живых нет. Вот и этого парня не довезли. Дежурный сказал — его в морг. Ну, я всех по отделению собрал и повез.

— Он еще жив. Отвязывай.

— Но дежурный сказал.

— ОТВЯЗЫВАЙ!!!

Посмотрев на меня, Петя стал нервно отвязывать каталку. Узел не поддавался. Мне снова стало плохо. Тряслись пальцы, и холодный пот приклеил к телу рубашку. Найти объяснение тому, что со мной происходило — я не мог. Опыт, интуиция — все к черту. Просто я был абсолютно уверен, что человек лежащий на этой каталке жив и в морг ему еще рано. Узел наконец сдался. Я ухватился за каталку и покатил по коридору. Покатил его головой вперед — так, как везут живого. Суеверный.

— Беги. Зови бригаду!

— А эти.

— Потом.

— Ага.

Петя со всех ног бросился впереди меня.

— Держись, парень! Я знаю — ты еще жив. Теперь докажи это остальным.

Возможно, именно для этого я пришел в тот день на работу намного раньше обычного.

***

День был поистине труден, нескончаем и бесконечно тягуч. Я стоял на Новокузнецкой в центре зала и думал, куда мне ехать. Осенняя слякоть оседала на ботинках и холодным ветром забиралась за воротник пальто. В метро было хоть и шумно, но тепло. Если я приеду сейчас домой, можно считать, что день закончится. А если — не домой, то продлится. Чего я хочу больше? Я засунул руки в карманы и потеряно оглянулся. Вокруг меня сновали люди. С озабоченными, серьезными лицами они входили в вагоны и выходили из них, спешили, обгоняя друг друга, натыкаясь на впереди идущих, как слепые котята. Большинство этих людей знало — куда идти. А я не знал. Постояв еще немного, я зарылся в воротник пальто и решительно направился на пересадку. Я ехал в аэропорт. Я принял решение продлить этот бесконечный день.

Возможно, думал я, покачиваясь в такт вагону, возможно, я не прав и вместо того, чтобы ехать черт знает куда, нужно было прибыть домой, разогреть вчерашний ужин и, включив телевизор, уставиться в вечерние новости. А может, если Аня дома, плюнуть на новости и забраться с ней в постель. Возможно, это было бы лучше. Но я уже еду в аэропорт. Метро увозит меня все дальше и дальше от ужина, плохих новостей и Ани. Сначала метро, потом маршрутка — и я там, где очень люблю бывать.

У каждого человека есть множество любимых мест. Но иногда среди многообразия точек на карте все-таки находится одно, куда ты приезжаешь в полном смятении чувств. Для меня этой точкой стал аэропорт. Я приезжаю сюда в состоянии полного раздрая, например, как сегодня. Не знаю почему, но здесь мне проще думать. Я могу часами смотреть на взлетные полосы из-за призрачного стекла здания. Слушать нетерпеливый гул взлетающих самолетов и усталость садящихся. Есть какая-то вселенская умиротворенность в объявлении рейсов… Людях… Чемоданах. То тут, то там у стоек регистрации возникают спонтанные толпы, рассасываются, возникают снова, бегут опоздавшие и все это подчиняется приятному голосу, сочившемуся из динамиков.

Поднимаясь по узкой движущейся лестнице в зал ожидания, я вспомнил, как в детстве называл ее «экскалатором». Мама сердилась, поправляла меня, но я упорно добавлял лишнюю «к». В таком виде слово представлялось мне более солидным и весомым, да и произносить его так было значительно легче.

Но вот на втором этаже появилась моя голова, а следом и весь я.

Найдя себе укромное местечко помягче и поближе к окну, я расположился с комфортом и был готов подумать. То, что произошло сегодня со мной в больнице, не вписывалось ни в какие рамки. Пациент был жив, хотя фактически он был мертв. Мы бились за парня и победили. Я был абсолютно уверен, что умирать ему рано, и оказался прав. Я его спас? Надо бы радоваться. Я выиграл! Вот только одно меня смущало, откуда появилась эта уверенность. Уверенность, озноб и липкий пот. Мысли прыгали, как оголтелые белки по веткам. Они играли в непонятную и раздражающую чехарду, но поймать хоть одну за хвост никак не удавалось. «А ведь ты влип, Минашев, реаниматор хренов — равнодушно подумал я про себя. — Серьезно влип и, похоже, уже давно». И все же надо будет нормально поговорить с врачом, что его принял. Сегодня это не получилось.

***

Мы лежали в темноте, обнявшись. За окном то вспыхивали, то гасли огоньки семейного уюта в доме напротив. Справа в наше окно робко заглядывал свет уличного фонаря и по двору изредка проезжали машины.

Мы лежали в темноте. Анюта уткнулась мне носом в ложбинку между плечом и шеей. Я обнимал ее за плечи. Лежать так мне было неловко и не удобно — рука стала затекать, но двигаться не хотелось. Я смотрел в окно и пытался сложить мигающие огоньки в картинки, но картинки распадались, не успев сложиться. Аня лежала и тихонько сопела, как обиженная мышка. Каждый думал о своем. Я, например, о том, могут ли мышки обижаться, а если могут, то на что именно.

Сквозь вечерний шум пробивалось мерное дыхание ночи.

Спать не хотелось. Я пошевелил затекшей рукой.

Захотелось поговорить.

— О чем ты думаешь?

— О снах, — с готовностью сказала Аня, словно только и ждала этого вопроса. — Мне редко снятся сны. А вот тебе снятся сказки, истории всякие, кошмары… Конечно, мне бы не хотелось, чтобы мне снились кошмары… Но почему так?

— Мне часто снятся очень странные сны. Истории, как ты говоришь. Только иногда кажется, что они реальные. Ну, во сне кажется, что они реальные. Просто есть сны, когда ты их видишь и понимаешь, что спишь, а бывают, что понимаешь, что это сон, только когда проснешься. Сначала я их боялся, а потом привык. Свыкся, наверное. Да, всем снятся сны и тебе то же, просто ты их не помнишь.

— Ты никогда особо не рассказывал о своих снах.

— Случая не было… да ты и не спрашивала.

Анюта повернулась на спину, высвободив мою руку. Я устроился поудобней.

— А что тебе снится?

— «Мне снилось, мы умерли оба, — чуть подумав, с улыбкой сказал я.

— Это Гумилев, — с легкой обидой сказала Аня. — Ну, не хочешь, не говори.

— Да… Сны, это еще ерунда, вот события со мной происходят. Хочешь расскажу?

Аня с готовностью закивала головой. В отсвете уличного фонаря ее лицо казалось нереальным полузабытым воспоминанием. Бледной тенью, а рыжие волосы — пепельными с пробегающей искоркой, когда она кивала или поворачивалась.

— Хм. Вещи всякие вижу, беда просто… На днях ехал в метро, напротив сидела женщина. Молодая, лет 27—28. Я смотрел на нее и вдруг поймал себя на мысли, что представляю, как я ласкаю ей грудь, а потом увидел, что она сама себя ласкает.

— Прямо в метро?

— Да. Но никто этого не видел, только я.

Анна задумалась. Было слышно, как по двору опять проехала запоздавшая машина. В доме напротив потухли почти все окна и только пять-шесть квадратиков, как ночные мотыльки горели тут и там на темном исполине — доме. Яркая искорка опять пробежала по Аниным волосам.

— Ты никогда мне об этом не рассказывал…

— Знаю, заяц.

— Не называй меня, заяц. Это как-то безлико.

— А он не называет тебя зайцем?

— Кто — он?

— Ну, тот замечательный парень, к которому ты уходишь.

— Кто разболтал?

— Никто. Я просто знаю.

— Не-ет. Это Ленка. Точно, Ленка!

— Да никто мне не говорил. Я просто знаю, что ты завтра от меня уходишь.

— И что ты скажешь?

Я чувствовал, как она напряглась. А еще я понимал, что для нее все уже решено. Да и для меня то же.

— Ничего. Хочешь — уходи. Я знал об этом еще в день нашего знакомства.

— И ничего не сказал мне!

— Тебе было хорошо со мной?

— Да.

— Если бы я сказал — этого бы не было.

— Ты странный, Витенька.

— Знаю. Спи, заяц, тебе завтра вещи собирать.

«Значит, она на самом деле уходит, и это был не сон… или не совсем сон… или просто интуиция», — я усмехнулся и уставился в потолок.

Утро не принесло ничего нового. Анна уходила и все. Сначала она очень долго разговаривала по телефону. Потом стала собираться. Я по мере сил и находчивости старался помочь, ощупывая при этом внутри себя появившуюся пустоту. Пустота появилась на уровне солнечного сплетения, и вначале я даже не заметил ее, а потом она стала расти. С каждой убранной вещью, с каждым сказанным словом маленькая горошина пустоты росла.

Мы пообедали.

Потом поужинали.

Пустота росла. Она питалась мыслями и чувствами, она была всеядной, и поэтому все шло ей на пользу. Все шло в рост.

Приехало такси. Я помог вынести вещи и уложить их в багажник. Аня поцеловала меня в щеку и пообещала как-нибудь позвонить.

Я поднялся в квартиру. Походил по ней, как старый брошенный пес, тыкаясь во все углы и устав, сел на кровать.

Пустота выросла до моих размеров. Она стала звенящей. Пугающей. И готовой раздавить.

Я закрыл глаза.

Где-то, похоже в прихожей, сухо треснуло зеркало.

***

Больничный запах не спутаешь ни с чем. Привкус натужной стерильности, помноженный на тошнотворный запах лекарств и растворов плюс шлейф чужой боли и мочи и вынесенная за скобки отчужденная замкнутость медсестер. Кафель, старающийся быть белым и пыльные листья искусственных растений. Все больницы пахнут одинаково.

Молодой человек в больничной пижаме и клеенчатых тапках без задников осторожно приоткрыл дверь в отделение. Оглядевшись, он удовлетворенно кивнул головой, словно отвечая самому себе на какой-то вопрос, и проскользнул в холл. В холле спиной к окну стоял диван, обшитый белой искусственной кожей. Рядом высилась большая пальма с опилками в кадке. Если разглядывать помещение дальше, то чуть поодаль находился пост медсестры и перед ним огромные стеклянные двери палат, расположенные так, чтобы медсестры могли видеть кровати с больными.

Нерешительно потоптавшись, словно решая, куда ему теперь идти, молодой человек, в конце концов, сел на протертый диван, закрыл глаза и как будто застыл. Время от времени по коридору с деловой отрешенностью проходили врачи и медсестры. Молчаливая нянечка прогромыхала ведрами и, пытаясь вымыть полы, разводила мокрые полосы по когда-то светлому линолеуму. Молодой человек сидел, откинувшись назад, и казался нелепым разноцветно-полосатым пятном на матовой в царапинах и грубых швах поверхности больничного дивана. Так прошел час, может два, а может быть только полчаса — время вокруг молодого человека текло медленно, тягуче и неуловимо. Оно было наполнено серым, скучным, но настойчивым ожиданием.

— Вы кого-то ждете?

Молодой человек медленно, словно нехотя открыл глаза и внимательно посмотрел на девушку в белом халате. Девушка ответила ему строгим взглядом и, засунув руки в белые карманы, повторила свой вопрос:

— Вы кого-то ждете?

— Да, — взгляд молодого человека равнодушно скользнул по фигуре медсестры вниз, снова вверх и, наконец, в сторону на кремовую шероховатость стены.

— Кого? — не отставала девушка.

— Врача.

— Какого? — девушка терпеливо и настойчиво вела свой допрос, поставив целью узнать все подробности.

Молодой человек задумался, потом, словно вспомнив нужное слово, слегка улыбнулся и ответил:

— Минашева.

Девушка улыбнулась и, неуловимо оттаяв, весело сказала:

— А Виктора Александровича нет. Он сегодня выходной. Он завтра будет. Завтра и проходите.

— Хорошо, — молодой человек нехотя встал и, шаркая тапками, направился к выходу из отделения.

— А вы по какому вопросу? — спохватившись, спросила медсестра.

Остановившись, парень повернулся и, скользнув по девушке взглядом, молчал, словно обдумывая ответ. Потом вздохнул и ответил:

— По личному, — и подумав еще немного, добавил. — Я завтра приду.

***

День выдался на редкость теплым и солнечным, как последний привет от давно ушедшего лета и ласковое напоминание о будущей встрече. Сегодня я вполне мог себе позволить не только выспаться, а даже проваляться в постели столько, сколько влезет и еще чуть-чуть. Во всяком случае, вчера намерение было именно такое. Я представлял себе, что проснусь совсем поздно, примерно тогда, когда люди обычно садятся обедать, а может быть и еще позднее, потом немного поваляюсь в постели и только после этого соизволю встать. Как бы не так. Удивительно яркое солнышко разбудило меня уже часов в десять, просто-напросто запустив в мое жилище шустрых осенних солнечных зайчиков. А уж они расстарались, чтобы я проснулся и понял, что день слишком хорош, чтобы провести его бездарно. Сладко потянувшись и все же повалявшись ещё минут пятнадцать, я решительно встал и начал новый день.

Беспечно улыбаясь своим беспорядочно бестолковым мыслям, я неторопливо совершал утренний обряд превращения сонного человека в бодрствующего. На сковородке пыхтела и шкварчала яичница с луком и помидорами. Предвкушая вкусную трапезу, я намазал маслом большой ломоть хлеба и налил чай в любимую кружку. Мысль об Ане, что подарила мне эту кружку с двумя взлохмаченными лошадками, как резкая боль пронзила затылок и разлилась по телу тихой тоской. Я сделал осторожный глоток горячего чая и развернув кружку, прочитал на ней надпись, которую знал наизусть: «На меня всегда можно положиться». Встряхнув головой, как собака, я попытался расплескать из себя эту боль и тоску. Удивительное дело — у меня получилось. Хорошее настроение вернулось ко мне, как преданный послушный пес и мысленно пожелав Анюте счастья, я принялся уминать свой завтрак. Насытивщись, я задумался о том, как провести этот день. День был выходной, а значит, я был предоставлен самому себе, своим желаниям и капризам. Для начала я решил прогуляться, так как ничего путного в мою голову не приходило. Прогуляться, а там… а там видно будет. «Пришло время ловить последних солнечных зайчиков, — подумал весело я и расплылся в самой беззаботной улыбке. — Последних зайчиков в этом году».