Ахилат мацот

Пари

Памяти моего старшего друга,

Соловецкого юнги

Игоря Николаевича Максимова

I

Звали боцмана Василием Ивановичем.

Родись он лет на пятьдесят позднее — ему наверняка не дали бы проходу из-за имени-отчества. Но в предвоенные времена к Чапаеву относились крайне серьезно, анекдотов про него никто не рассказывал и даже не сочинял.

Боцмана тоже уважали — не только на эсминце, но и во всей эскадре. Потому что личностью Василий Иванович считался необыкновенной.

Сколько ему было лет, никто не знал. И на вид определить не мог, поскольку внешность боцман имел самую что ни на есть боцманскую: невысокий, кряжистый и краснорожий, с ног до головы покрытый искусными — в основном неприличными — татуировками, со свисающими вниз усами, он напоминал деловитого моржа, зачем-то вышедшего на сушу и надевшего клеши да тельняшку. Сходство с моржом усиливалось, когда боцман, утирая пот, снимал не по уставу роскошную мичманку, украшенную военно-морским крабом и золотыми листьями вдоль козырька, и обнажал совершенно лысую свою голову. Казалось, таким он и родился: усатым, сплошь разрисованным голыми женщинами и с блестящей дудкой на шее.

Служить Василий Иванович начал еще при самодержце Николае II Кровавом, причем успел достичь истинной профессиональной вершины: перед Октябрьским переворотом был боцманом на черноморском линкоре «Крым». В отличие от Балтики, здешние моряки особо не бунтовали, однако революцию пришлось принять и им. Василия Ивановича новшества коснулись одним из первых: именно ему как хранителю корабельного имущества приказали срочно убрать твердые знаки у названия линкора, вступившего в новую жизнь. Боцман политикой не интересовался: его обязанностью оставался порядок на корабле, который необходим при любой власти — однако приказ выполнил. Отвинтил с бортов тяжелые латунные буквы — и вместо того, чтобы бросить в море, сунул их куда-то в каптерку. Без всякой задней мысли: просто в принципе не мог взять да выбросить совершенно исправные и достаточно дорогие изделия. На этих злосчастных литерах он едва не погорел в двадцатые годы, когда их обнаружила какая-то внезапно нагрянувшая комиссия и на радости чуть не пришила хозяйственному Василию Ивановичу участие в контрреволюционном заговоре, увидев в спрятанных твердых знаках надежду на возврат старых времен. Спасло боцмана лишь то, что он оказался неграмотным и по той причине ему не удалось инкриминировать чтение тайных прокламаций. Однако с линкора его все-таки списали: за «приверженность к старому режиму».

Лишь через несколько лет, прибегнув к неизвестно каким ухищрениям, Василий Иванович сумел вернуться на флот — без которого не мыслил своей жизни.

Обладал он необходимейшим для истинного боцмана свойством: всегда бодрствовал и находился везде одновременно; только что его видели на полубаке а через секунду посвист его дудки слышался с юта. Когда он спал или просто отдыхал, не знал никто, включая командира эскадренного миноносца «Уверенный», капитана третьего ранга Цикорадзе. И вся бурная жизнь большого военного корабля проходила под строгим боцманским оком. Которое все видело и ничего не оставляло без внимания.

И если вдруг солнечным днем, гулко раскатываясь над соленым простором Севастопольского рейда — так, что оборачивались легконогие девушки, поднимавшиеся по Адмиральской лестнице об руку с белозубыми моряками, — гремел хриплый и яростный бас:

— Да что ж ты делаешь, марсофлот полорукий!!! Мать твою разъедрит в иже херувимы через шестьсот шестьдесят шесть коромысел, и т.д.…

— то это означало, что один из юнгов, которому было поручено подкрасить шаровой краской слегка облупившуюся дверь ходовой рубки, зазевался, уронил на палубу кисть и не успел вовремя затереть серое пятно.

Матерщинником Василий Иванович был виртуозным; все боцмана, конечно, умели крыть во много этажей: сквернословие с основания мореходства служило главным его инструментом, — но хозяин «Уверенного», прошедший крепкую царскую школу, среди других считался Моцартом. Тем более, что в отличие от незадачливого героя Соболевских морских рассказов, он не имел на этот счет притеснений; боцмана никто никогда не пытался отучить от ругани: командование понимало, что оставшись без мата, военный флот сделается хуже торгового.

В итоге стараний Василия Ивановича эсминец, отдраенный и вылизанный, всегда сиял, как только что отчеканенная монета, и по нему можно было пройти в белом кителе даже через машинное отделение. «Уверенный» считался образцовым кораблем эскадры, что служило предметом тихой гордости его командира — тоже всегда подтянутого, стремительного, и выбритого до зеркальной синевы.

Кроме того, имелась у боцмана одна особенность, равной которой уж точно не имелось на всем флоте: он всегда был пьян.

Нет, Василий Иванович не слыл ни выпивохой, ни тем более пьяницей; свои боцманские обязанности он выполнял с точностью флотского хронометра, но при этом постоянно находился в нетрезвом состоянии. Самым удивительным оказывалось, что во-первых, никто никогда не видел, как боцман прикладывается к бутылке, а во-вторых — степень опьянения Василия Ивановича оставалась неизменной в любое время суток. Что само по себе являлось загадкой, непостижимой для обычного человека.

Когда «Уверенный» занял первое место в строевом смотре кораблей эскадры, на борт поднялся сам контр-адмирал — поблагодарить команду и вручить заслуженные награды — и, естественно, боцман тоже не был обойден почетной грамотой.

Получая ее из рук командующего, он так оглушительно гаркнул: «Служу! Трудовому!! Народу!!!» — что испуганно взлетели и заорали кружившиеся около камбуза чайки.

Контр-адмирал же отшатнулся, повел носом и сказал вполголоса:

— После вас, Василий Иванович, хоть закусывай, ей-богу…

Никто вроде бы этого не слышал, но в тот же день везде — от машинного отделения до ходового мостика — стало известно, что комэск Семенцов вместо предложенного стакана спирта попросил боцмана на него дохнуть, после чего закусил и покинул корабль, в стельку пьяный и совершенно довольный.

Черноморский флот — как любой нормальный флот вообще — никогда не слыл запьянцовским. И неудивительно, что вскоре после адмиральского визита этого боцмана вызвал командир корабля — который, зная Василия Ивановича много лет, до сих пор как-то не обращал внимания на его перманентное состояние.

— Что ж ты, Василий Иваныч, меня перед командующий позоришь, ай?! — укоризненно начал Цикорадзе, быстро шагая из угла в угол своей маленькой каютки. — Неужели не мог даже в такой день к спирт не прикладываться?

— Да вот те крест, Григорий Григорьич, — ничтоже сумняшеся, боцман обмахнул могучую грудь давно запрещенным на военно-морском флоте крестным знамением. — Сто хренов мне в глотку… и т.д., и т.п., и пр. — если вру! Я не пил и не пью никогда. Это все он!

— Кто — «он»? — переспросил капитан третьего ранга.

— Да грибок, его в гробину мать… — вздохнул Василий Иванович.

— Какой-такой грибок, вах?! — непонимающе уставился Цикорадзе.

— Специальный. Нешто вы не знаете, товарищ капитан третьего ранга?! — боцман широко развел руками, влюбленно глядя на своего командира, и даже усы его, кажется, выразили покорное удивление.

Командир молчал, и боцман сокрушенно пояснил:

— Да мамка моя… Когда я еще мальцом был — опоила меня случайно какой-то гадостью…

— И что? — спросил Цикорадзе. — Ты с тот день до сих пор пьяный?!

— Да нет, Григорий Григорьич, хуже, — боцман потупился. — У меня в желудке грибок завелся. Особенный. Ученое название имеется, только я забыл. Сидит во мне, понимаешь, и любую жидкость перерабатывает в спирт. Стоит чего-нибудь хлебнуть — р-раз, и спирт готов! Ну, ясное дело, я сразу пьяный становлюсь. Без всякой сознательной вины.

— Как? — Цикорадзе выпучил глаза. — Прямо так и… пьяный?!

— Ну да. Совершенно пьяный.

Цикорадзе недоверчиво покачал головой, не зная, что сказать.

— Хоть чайку попью, хоть компоту, — пояснил Василий Иванович. — Да хоть самую что ни на есть воду — все в спирт перегоняет, проклятущий.

— Даа… — протянул Цикорадзе.

— Но не могу же я, того, даже воды не пить, — почти жалобно сказал боцман.

— Да, — все еще находясь в изумленно-рассеянном состоянии, подтвердил капитан третьего ранга. — Вода не пить нельзя.

Боцман развел руками, выражая завершение темы, и вышел вон.

Спрятавшись в каптерке, он взглянул на грамоту, врученную контр-адмиралом. Читать Василий Иванович за столько лет так и не научился, — нужды не было на его должности — но награда, аккуратно забранная под стекло одним из корабельных умельцев, висела в красном углу, как икона, тускло поблескивая золочеными портретами вождей. Сейчас боцману показалось, что оба смотрят на него укоризненно.

II

Трудно сказать, проболтался ли кому-то командир, или просто кто-то услышал их разговор. Но очень быстро слава о таинственных процессах, идущих в организме боцмана с эсминца «Уверенный» облетела весь Севастопольский рейд. И на корабль началось паломничество. Одни заглядывали просто поглазеть. Другие же под страшным секретом пытались выведать, нельзя ли как-нибудь заразиться чудесным грибком.

Василий Иванович отмалчивался, пряча усмешку под моржовым усами, и лишь иногда открывал рот, чтобы покрыть особо назойливого просителя в бога, душу и богородицу — но этим только разжигал извечное флотское любопытство.

Сам Цикорадзе видел всплеск интереса к своему боцману и невольно стал к нему приглядываться повнимательнее. И отметил, что Василий Иванович действительно всегда нетрезв. Но при этом командир ни разу не мог уследить, когда тот выпивал: боцман был на виду, под рукой, при деле, в любое время суток. Ел вместе со всеми в кубрике, а где пил — непонятно.

Глубоко разведывать тайну боцманского пьянства капитан третьего ранга не стал. Недосуг было; к тому же нетрезвое состояние боцмана никак не сказывалось на безупречном облике его корабля.

Но однажды, наслушавшись рассказов о странных свойствах Василия Ивановича, к Цикорадзе пришел его закадычный друг и вечный насмешник — командир эсминца «Спокойный» капитан-лейтенант Деревянко.

Находясь с Цикорадзе в состоянии искренней дружбы, он все-таки слегка тому завидовал: и более высокому званию, и признанно образцовому состоянию корабля. Теперь известие о чудо-боцмане пробудило в душе капитан-лейтенанта недоверие, замешанное на той же легкой зависти, и он решил развеять миф, заодно в очередной раз посмеявшись над доверчивым Цикорадзе.

Явился он под вечер в субботу. Офицеры поболтали о том и о сем, и наконец, взглянув с хитрой малороссийской усмешкой, Деревянко свернул разговор на боцмана, поинтересовавшись, как тому удается быть все время полупьяным. Цикорадзе слово в слово пересказал историю про грибок.

— Та не верю я, — с вкрадчивой мягкостью отмахнулся Деревянко. — Який-такий грибок… Брехня все это, Гия. Не верю.

— Так спроси у него самого, — ответил Цикорадзе и крикнул вестовому: — Боцмана к командиру!!!

Через пять секунд Василий Иванович перешагивал комингс командирской каюты.

— Вызывал, Григорий Григорьевич? — спросил он, привычно дохнув уютным спиртовым духом.

И тут же спохватился, увидев постороннего офицера — вытянулся во фрунт, вскинул ладонь к козырьку и заревел уставным басом:

— Товарищ капитан т… ранга! Главный корабельный стар-ршина…

— А-атставить, а-атставить, Василь Ваныч! — замахал руками оглушенный Цикорадзе. — Заходи, присядь. Вот тут Афанасий Петрович, видишь, не верит, что у тебя в желудок этот самый… как он?

— Грибок, — подсказал боцман.

— Ну да, грибок… Расскажи вот ему.

— А шо рассказывать, — усмехнулся Деревянко. — Все одно не поверю.

— А зря, товарищ капитан-лейтенант, — покачал головой боцман.

Звание Деревянко он произнес раздельно и четко, подчеркивая его явную недостаточность. Тогда как ранг своего обожаемого командира просто проглотил — в душе мечтая о скором повышении Цикорадзе.

— Зря, — повторил он. — Научно подтвержденный хвакт. Если бы… — боцман значительно понизил голос и поднял палец, искоса глядя на висящий над столом портрет Сталина. — Если бы не предвоенное время, меня сейчас бы академики в анбулаторию положили, исследовали по полному ранжиру, и так далее, в тридцать три света и в мутный глаз… Мировая известность «Уверенному» бы пришла.

— Да уж, «мировая», — продолжал смеяться Деревянко. — А я не верю. Ни в какие грибки. Не-ве-рю, и все.

— Не веришь? Меня нэ уважаешь?! — от волнения сбиваясь на грузинский акцент, Цикорадзе вскочил, едва не стукнулся макушкой в низкий подволок. — Савсэм нэ уважаешь?!

— Да уважаю я тебя, успокойся, Гия, — схватил его за руку Деревянко. — И верю тебе. И Василию Иванычу верю. А вот в грибок ваш — увольте. Не верю!

— А я докажу!!! — продолжал горячиться Цикорадзе; признаться честно, он и сам не сильно верил в россказни боцмана насчет загадочного грибка, но недоверие друга возмутило, и он закусил удила. — Докажу!!!

— Докажешь? — наклонил голову Деревянко. — Спорим?!

— Спорим!!! — крикнул Цикорадзе. — Заключим этот самый… как буржуи говорят… пари. Пари, вот!

— Согласен, — капитан-лейтенант хитро сощурился. — А на что спорим?

— На что… на что… — Цикорадзе метнулся взглядом по своей строгой каюте, словно пытаясь отыскать в ней самый ценный предмет. — Да хоть на что угодно!!!

Боцман и Деревянко молчали, глядя на нешуточно разошедшегося командира «Уверенного».

— Да хоть на это!!! — не найдя ничего вокруг, Цикорадзе сунул руку во внутренний карман кителя и извлек самое ценное и самое святое, что имел — предмет своей гордости и завистливого восхищения всех прочих командиров: золотые часы.

Часы эти были поистине знатные, с множеством маленьких циферблатов, секундомером и хронометром, а главное — с гравировкой под крышкой:

«Командиру эскадренного миноносца „Уверенный“ капитану третьего ранга Григорию Григорьевичу Цикорадзе от командования Черноморского флота за отличные показатели на боевых стрельбах эскадры.»

Боцман, охнув, снял мичманку и вытер рукавом тельняшки вмиг вспотевшую лысину.

— Да ну, брось, Гия! — испугавшись своего же предложения, воскликнул капитан-лейтенант. — Пошутили, и будет.

Но Цикорадзе, обычно простодушный, как ребенок, в решительные минуты был непоколебим.

— Нет, Опанас! Ты шутить — я нэ шучу! — отрезал он, вероятно, уже плохо представляющий, что из всего этого может выйти. — Ты мне нэ веришь, Василию Ивановичу нэ веришь — так вот будешь вынужден павэрить.

И решительно положил часы на стол.

— Нуу… — протянул Деревянко, видя, что отступления не предвидится. — У меня-то таких нема. Ящик самолучшей горилки против твоих часов — пойдет?

— Пойдет. Все пойдет! — согласился Цикорадзе. — Потому что все равно я выиграю.

Боцман похолодел, поняв, что судьба командирской реликвии повисла на волоске.

Условия пари были выработаны тут же и оказались предельно жесткими.

Завтра на рассвете боцману предстояло отправиться на отдаленную причальную бочку. Имея с собой лишь запас пресной воды — от сухого пайка он отказался наотрез, заявив, что начал обрастать жиром, и ему будет не вред похудеть под солнышком. На этой бочке Василий Иванович проведет весь день в полной изоляции от внешнего мира. Что будет контролироваться наблюдателями с корабля противной стороны. Результат подведется вечером, когда шлюпка снимет его с бочки и доставит обратно на «Уверенный». В случае, если боцман окажется трезвым — точнее, не более пьяным, чем был утром — пари считается проигранным, и бесценные часы переходят к Деревянко.

В случае же, если боцман вернется пьяным….

Впрочем, в такой исход операции, кажется, не верил уже и сам Цикорадзе.

III

Чуть забрезжил рассвет, у причального выстрела уже качалась шлюпка со «Спокойного». Одетый в парадный китель капитан-лейтенант Деревянко поднялся на борт, чтобы самолично проконтролировать подготовку к высадке. Осмотрел приготовленный бочонок, проследил, как его наполняют водой на камбузе и попробовал, действительно ли это вода.

Василий Иванович, абсолютно спокойный и даже почти трезвый, одетый в одни лишь трусы да полосатую тряпочную шапочку для защиты от солнца, уже ждал на шканцах. Он снял головной убор и вывернул его наизнанку. Потом спустил трусы и повернулся кругом, под сдержанное ржанье краснофлотцев демонстрируя со всех сторон свои внушительное мужское достоинство, чтобы Деревянко, не дай бог, не заподозрил, будто он прячет там бутылку со спиртом.

Раздетого боцмана проводили на шлюпку и, усевшись на носу, Деревянко сам повел ее по рейду.

Цикорадзе стоял, облокотившись на планшир, и с каждым взмахом весел чувствовал, как от него уплывают золотые часы.

Он давно раскаялся во вчерашнем необдуманном вызове, но не в его характере — и не в образе советского военного моряка! — было брать назад свои слова. И сейчас он грустно смотрел вслед удаляющемуся боцману, всецело положившись на судьбу.

Золотые часы, участь которых казалась уже решенной, так и лежали на столике в его каюте. Капитан третьего ранга даже не спрятал их в карман, словно заранее простившись с дорогой вещью.

Поднявшись на мостик и взяв бинокль, он посмотрел, как шлюпка пристала к одной из самых уединенных бочек, куда швартуются лишь в случае чрезмерного количества судов на рейде. Как боцман, держа бочонок подмышкой перелез туда и, помахав рукой, лег на спину загорать.

Цикорадзе вздохнул и ушел к себе. Несмотря на воскресный день, у командира боевого корабля всегда имелась куча дел. Но сейчас капитан третьего ранга был не в состоянии что-то делать. Он сидел у отдраенного иллюминатора, сквозь который солнце бросало в каюту неуместно веселые блики от вечно перебегающих волн, и искоса поглядывал на свои потерянные часы.

Так прошел день. Цикорадзе без аппетита позавтракал и пообедал. И весь корабль затих вместе с ним: все, от заместителя командира до юнги, уже знали про дурацкое пари. И чувствовали, что в данном случае решается не просто судьба командирских часов, а нечто большее. Что боцман Василий Иванович борется за… если бы они знали в те времена такое слово, то сказали бы — за престиж родного корабля.

Со «Спокойного» несколько раз семафорили флажками: ехидно спрашивали, сколько времени и исправны ли командирские часы. Цикорадзе приказал вахтенным на провокации не реагировать и ничего не отвечать.

Он часто поднимался на мостик и смотрел в бинокль. Василий Иванович вел себя безмятежно. Словно отдыхал от своих боцманских трудов. В основном спал, загорая на тихонько покачивающейся бочке. Временами прикладывался к своей воде, иногда спрыгивал в море и, охлаждаясь, плавал кругами. Место высадки Деревянко выбрал так, что между боцманом и «Спокойным» ни разу не прошел не только корабль — по воскресному дню движения не было — но даже ни одна шлюпка с уволенными на берег моряками. Никто не смог подойти незаметным к и тайно передать боцману спирт. Впрочем, Цикорадзе не собирался этого делать: в любых жизненных ситуациях он вел только честную игру.

Ему было стыдно за свою мальчишескую выходку. Тем более, что золотые часы, которые он практически уже проиграл хитрому Деревянко — а еще друг, называется… — эти командирские часы, по сути, не были собственностью одного лишь командира. Он получил их за отличные боевые стрельбы его эсминца — за слаженные и отточенные действия всей команды. И теперь поставил на кон честь корабля. Капитан третьего ранга проклинал себя, и в то же время смутно ощущал, что заключив пари — доверившись своему боцману — он проявил ту степень доверия члену команды, без которой невозможно было даже думать пойти с этой командой в бой. И что хоть повод глуп, но проверка нешуточна.

И шагая из каюты на мостик и обратно, Цикорадзе дальним, детским уголком своей души молил о невероятном стечении обстоятельств и воли, которые позволили бы боцману с честью выйти из этой ситуации. Как положено настоящему русскому моряку.

Солнце уже клонилось к расплавленному золоту моря, когда под бортом «Уверенного» опять показалась соседская шлюпка. Бодрым пружинистым шагом Деревянко вошел в каюту капитана третьего ранга. Увидел на столике золотые часы, хмыкнул, взял их в руки, поднес к уху, улыбнулся удовлетворенно и снова положил их на стол. С таким видом, что лишь случайно вернул их на место, а не сунул в свой карман. Большие черные, всегда немного грустные глаза капитана третьего ранга стали еще больше — и еще грустней.

— Пора снимать Василий Иванович, — первым сказал Цикорадзе. — Скоро стемнеет.

— Есть снимать боцмана! — издевательски отдал честь Деревянко и пошел к шлюпке.

Цикорадзе остался у борта, ожидая своего позора. Бочка колыхалась на волнах в нескольких кабельтовых от «Уверенного» — и он ничего не видел без бинокля. Заметил только, как шлюпка подошла туда, постояла некоторое время, а затем неторопливыми толчками стала приближаться к эсминцу.

Вот она была уже рядом. Вот и сам Деревянко как-то растерянно взобрался на выстрел и, нагнувшись, протянул руки кому-то вниз. И наконец Цикорадзе увидел боцмана. Тот еле держался на ногах.

Неужто старика хватил солнечный удар?! — с ужасом подумал капитан третьего ранга. — Да будь я проклят за такую игру! Да я…

Втащенный двумя матросами по штормтрапу, боцман ступил на палубу. Глаза его были закрыты.

— Гамарджоба, батоно!!! — не в себе от волнения, совершенно невпопад и не к месту закричал Цикорадзе на уже порядком забытом грузинском языке. — Василий Иваныч!!!!

— Хас-булат уда-алой,

Бедна сакля тва-аяа!!

— неожиданно четко пропел боцман и открыл глаза.

— Грибок окаянный… В загробные рыдания, — пробормотал он. — Всегда животворяще господа! Совсем на солнце распоясался, мочи нет, в стоса его и в Спаса и в митрополита Санкт-Петербургского…

Боцман взмахнул руками, пытаясь ухватиться за леер и повалился, как куль, в объятия командира.

Он был мертвецки пьян.

IV

Капитан третьего ранга Цикорадзе достал из ящика, засунутого в угол каюты, бутылку. Отбил сургуч об край столика, подковырнул и выудил со щелчком картонный капсюль, плеснул себе в стакан, попробовал. Он почти не пил, лишь баловался изредка присылавшимся из дома вином Алазанской долины — но понял, что Деревянко обещание выдержал, не пожидился и водку прислал хорошую. Он вызвал кока, приказал забрать ящик на камбуз и выдать завтра на ужин команде с таким расчетом, чтобы каждому хватило попробовать из выигрыша, завоеванного отважным боцманом Василием Ивановичем.

Потом вынул из внутреннего кармана спасенные золотые часы, щелкнул крышкой, в тысячный раз прочитал надпись и сверил время.

Одернул китель, застегнулся на все пуговицы и поднялся на мостик. Кругом было совсем темно. Виднелись только руки вахтенного командира, лежащие в световом круге на столике.

— Все в порядке, Григорий Григорьевич, — сказал он, по шагам узнав командира.

Цикорадзе улыбнулся. На самом деле, с кораблем было все в порядке.

— Сигнальщик! — крикнул он в темноту.

— Слушаю, товарищ капитан т’ранга! — мгновенно отозвался невидимый вахтенный матрос.

— Семафор на «Спокойный»! Открытый текст, — Цикорадзе усмехнулся. — «Генацвале. Восклицательный знак. Если не хотите проспать склянка. Запятая. Сверяйтесь с наши часы. Три восклицательный знак.»

— Есть семафор, — весело ответил сигнальщик и тотчас захлопали узкие створки прожектора, посылая в чернильную тьму точки и тире азбуки Морзе: «Глагол»… «Есть»… «Ниже»… «Аз»…

Цикорадзе удовлетворенно хмыкнул.

— А как Василий Иванович? — спросил он у вахтенного. — Отоспался?

— Как положили в койку, так и лежит, — ответил матрос. — Мы его не беспокоили, по вашему приказу.

— Здесь я, Григорий Григорьич, — как всегда неожиданно вырастая рядом, отозвался свежий, как огурчик, боцман, привычно попахивающий спиртным. — Жив-здоров нарком Петров! В полном порядке и готов к защите трудового народа.

— Василий Иванович, голубчик вы мой… — растроганно пробормотал капитан третьего ранга, крепко пожимая его большую грубую ладонь. — Я ведь, честно в этот твой грибок тоже не больно верил…

— Ну, Григорий Григорьич… — боцман сдержанно усмехнулся — Я тебе так скажу. Грибок — оно, конечно, вещь серьезная. Да только с твоими часами еще серьезнее вышло. Тут бы даже Никола Мирликийский сплоховал. Вот я ночью сам и поплыл.

На мостике воцарилась такая тишина, что было слышно, как сонно бормочет кто-то из свободных от вахты матросов в далеком кубрике.

— К бочке сплавал, понимаешь. И привязал там грелку со спиртом на длинном линьке. Так что потом и оставалось: подтянуть незаметно, пробку отвернуть, да хлебнуть как следует. Всего и делов-то.

— Всего и делов-то… — ласково повторил восхищенный Цикорадзе. — Ну Василий Иваныч, Дом Советов… Это надо же так придумал….

— Да уж, — подтвердил вахтенный командир. — Никакому Деревянке такого и в голову не придет.

Боцман молчал, скромно потупившись.

— Но постой… — вдруг спохватившись, обернулся Цикорадзе. — А как… Как ты знал, какой бочка он выберет, а?!

— Ну… — боцман пожал могучими плечами. — Здесь, конечно, я не мог маху дать. Часы твои должен был спасти в любом случае. Ну я, понимаешь, к каждой свободной бочке для верности по грелке и подвесил. Всю ночь пришлось по рейду плавать. А этих бочек там понатыкано — их в гробину мать…

— Василий Иваныч! Да ты… Да я с тобой…

Не найдя нужных слов, Цикорадзе порывисто схватил старого моряка за плечи и расцеловал его колючие, задубевшие от солнца щеки.

…Черная южная ночь укрыла рейд. Августовская ночь последнего, сорокового года. Огромные пронзительные звезды, соперничая с топовыми огнями спящих кораблей, отражались в воде и бросали редкие блики на холодную сталь орудийных стволов и кожухи торпедных аппаратов, сверкали искорками в линзах неподвижных дальномеров. Мерно и чуть слышно плескала под бортами волна, то натягивая, то стравливая швартовы. С берега долетал хриплый голос позднего патефона. Там, раскинувшись огнями, лежал еще не разрушенный Севастополь.

Гордость русских моряков…

Экспроприация

Памяти Виталия Зубова

I

Толстая проволока блестела под солнцем, как натуральное червонное золото.

Кладовщик долго крутил ее так и сяк, обламывая свинцовый кругляш пломбы. Потом еще дольше выдергивал остатки из проушины, сипя и отдуваясь. И наконец откинул щеколду запора и обернулся, молча приказывая открывать.

Один из четверки не выдержал тягучего взгляда — шагнул к вагону, неловко охватил ребро тонкими пальцами, пытаясь сдвинуть многопудовую дверь. Кладовщик сдавленно выматерился, отпихнул его прочь и налег сам, помогая себе ломом. Клинкет нехотя завизжал по ржавым полозьям, открывая вагонное нутро.

Вагон был пуст; так показалось сначала: в глаза бил свет, проникая сквозь щели дальней стенки. Но полумрак отступил, и на полу проявились какие-то плиты, обернутые в крафт-бумагу — они лежали ровным слоем, доходя примерно до колена. И тут же наружу хлынул запах. Горький и терпкий, очень знакомый, но все-таки непонятный.

Первый из стоявших около вагона тонко улыбнулся, храня молчание.

Второй вытянул шею и сомнением хмыкнул, потом вопросительно обернулся к остальным.

Третий изящно потянул носом и щелкнул пальцами с миной знатока, близкого к почти найденной догадке.

Четвертый залез в вагон и вытащил образец груза.

На промасленной бумаге краснело развесистое клеймо заграничной фирмы; отдельно сиял лиловый штамп «24 кг», а сбоку упаковка была ободрана, и виднелся темно-коричневый край плиты. И запах мгновенно сделался привычным, знакомым с детства, и оставалось лишь недоумевать, как они не догадались сразу:

— Это же… шоколад!..

Солнце сияло, как миллионы лет назад и неизвестно сколько вперед. День выпал самым обычным; работа не была в новинку: весь институт давно отбывал трудовую повинность то на товарной базе, то в колхозе, а то и вовсе на улице с метлой. Однако перезнакомились они только здесь: начальство всегда посылало на один объект людей из разных секторов. Вероятно, полагая, что незнакомым будет труднее вступить в антиобщественный сговор. Но четверо быстро сошлись и поняли, кто есть кто.

Интеллигент выделялся возрастом: трое других разменивали пятый десяток, он же лишь год назад окончил университет; и кроме того, был нежен и бледен лицом, несущим печать образованности во многих коленах, а губы его то и дело складывали тонкую усмешку авгура, стоящего выше земных забот.

Здоровый и загорелый Дуболом был абсолютной противоположностью: он сиял уверенностью счастливца, не привыкшего обременять голову лишними мыслями, однако всегда готового поддержать любое стороннее начинание.

Граф не походил ни на того, ни на другого: не тонко вырезанный, но хорошо ошлифованный природой, он имел красоту довоенной статуи; его насмешливое, умное, и слегка аристократичное лицо вызывало в воображении немыслимый гибрид Андрея Болконского и Остапа Бендера — если таковой мог существовать! — на нем хотелось видеть фрак, жестокий ментик нараспашку или, в крайности, фуражку с эмблемой несуществующего яхт-клуба; смешно было видеть его в заплатанной рубашке и джинсах фабрики «Большевик», и лишь сдвинутая на нос белая кепочка вносила в его образ нужный штрих.

А четвертый, Боцман, опять-таки казался совершенно иным: коренастый и жилистый, он избегал лишних движений, однако в нем ощущалась игра внутренней силы, а глаза его, обманчиво затененные меланхолическими веками, тщетно прятали недюжинную работу ума, занятого генерацией идей; неизвестно, бывал ли Боцман боцманом, но это не исключалось: на заре туманной юности он и в самом деле три года служил на флоте…

…Работа не была в новинку; день вышел обычным, но… Шоколад с самого начала взбудоражил их души, не давая расслабиться даже на перекуре. И даже привычный разговор о женщинах — от которого Интеллигент рдел в томительном возмущении, боясь пропустить хоть слово — не принес разрядки. Едва многомудрый Боцман начал делиться опытом расстегивания крупноразмерных бюстгальтеров с помощью одной руки, как Дуболом перебил его — понюхал свой кулак, успевший впитать соблазнительный дух груза, и сокрушенно покачал головой:

— В тот раз картошкой отоварился. А нынче?

Боцман уважительно замолчал.

— Полтора пуда шоколада, — со вкусом ответил Граф. — Причем концентрированного, из которого выйдет как минимум сорок килограммов обычного, то есть четыреста плиток. Прикиньте нынешнюю стоимость одной такой плитки и сделайте вывод, какую ценность берет в руки каждый из нас, осуществляя транспортировку всего лишь одной единицы груза.

Граф говорил долго и витиевато не из рисовки: рисоваться-то тут было не перед кем — просто он всю жизнь привык выражать свои мысли именно так, и в принципе не мог иначе.

Интеллигент фыркнул; не будучи матерым в подобных делах, он все-таки сразу понял, куда клонит Граф, и поспешил выразить свое неприятие темы.

— Он прав, — не вдаваясь в рассуждения, Боцман поставил точку над «i». — Давайте мозговать, как нам отсюда хоть одну плиту прихватить…

Вагон стоял в тупике; дверь пакгауза была распахнута с торца, и путь пролегал в форме буквы «Г». Принимая во внимание особую ценность груза, кладовщики распределились хитро: один помечал накладную у вагона, второй с угла контролировал всю трассу, третий принимал груз внутри у стеллажей. Задача казалась трудной — практически невыполнимой.

— И-так, конкурс идей! — открыл следующий перекур Граф. — Как будем производить экспроприацию?

Дуболом хмыкнул, это был его любимый звук речи. Интеллигент покривил губы. Боцман энергично тронул затылок:

— Перрон гладкий, просто заныкать плиту не получится. Значит, с нею надо что-то сделать… — он помолчал, сосредоточившись в себе. — Помнится, когда мы в Ленинграде были на берегу еще в учебном экипаже, нас по ночам часто поднимали…

Мимо прошел кладовщик, и Боцман сделал паузу.

— …Ананасы разгружать, бананы и прочую фиготу… Н-да… Ну так вот — был у нас особый метод борьбы с цитрусовыми. Один матрос грохнет ящик по дороге, вроде как нечаянно. Следом рота прошла — каждый подхватил по мандарину в карман, и кранты. На полу одни щепки.

— Данная ситуация подобный номер исключает, — возразил Граф. — Глыба вряд ли даже треснет, у шоколада слишком высокая вязкость. К тому же все равно нас заставят собирать осколки, это ведь не конечный товар, а сырье для переработки. Но скорее всего — бой тут же спишут на усушку-утруску, и плод наших тягостных усилий падет в лапы этим складским паразитам.

Интеллигент, кажется, хотел что-то сказать, да сдержался.

— Еще идея, мужики, — Боцман прищурил один глаз. — Прихватить сразу две плиты. А на пороге вагона вроде как споткнуться и — р-раз! — одну под платформу?

— Это надо проверить практикой. Которая, как известно, служит единственным критерием истины, — заключил Граф. — На кого возложим исполнение операции?

— Да вон ему дадим, — Боцман кивнул на Дуболома. — Он здоровый; две плиты только так подхватит.

В работе появилось разнообразие: теперь каждый украдкой не спускал глаз с Дуболома. Вот он возник в дверном проеме, с натужной легкостью держа на вытянутых руках двойной груз. Приостановился под пронзительным взглядом кладовщика, перешагнул на перрон и… понес все три пуда на склад.

— Похоже, наш уважаемый коллега решил реанимировать давно почившее стахановское движение, — саркастически сказал Граф на перекуре. — Удвоив норму переноски тяжестей!

— Дубина ты стоеросовая, — беззлобно вздохнул Боцман.

— Да я… — Дуболом виновато повел плечами. — Он меня сразу засек. Ну, и потом…

— Даа… Экспроприация экспроприаторов принимает угрожающе затяжной характер!

Боцман смотрел куда-то сквозь всех.

— Слышьте, а? — пробормотал Дуболом, неожиданно разродившись собственной идеей. — Может, просто подойти да сунуть этому пидору пару раз в рыло?

Интеллигент окатил его с головы до ног и обратно с ног до головы ледяным взглядом, но все еще молчал.

— Бриллиантовая мысль, — подтвердил Граф. — Продавец, официант и кладовщик суть мои классовые враги. И по отношению к ним никакая мера не является чрезмерной.

— Вы сталинист!!! — Интеллигент лопнул, мгновенно краснея от собственного запала.

— Не-ет… — Граф изящно отмахнулся. — Куда мне… Просто я рос и мужал в эпоху развитого социализма, и вследствие этого обладаю обостренным классовым чутьем.

— А вот у нас на подводной лодке…

— Но слушайте! Как можно! целый день! думать лишь о том! как украсть у государства шоколад! — перебил Интеллигент, взорванный изнутри напором долгого молчания.

— Милости-сдарь, — прищурился Граф. — Позвольте полюбопытствовать: много ты после университета получаешь?

— Ну… А что?!

— А то, что твое любимое государство отнимает у тебя две трети твоего жалованья: налоги, пенсия, взносы, содержание аппарата — всяких секретарей и министров, которые не работают, но едят дай бог каждому — на якобы бесплатную якобы медицину, эт сетера. Государство — первый вор, рядом с ним любая мафия есть группа дошкольников. Поэтому не будет смертным грехом произвести единовременное изъятие украденной у нас части доходов, выраженное в натуральной форме полутора пудов шоколада. И кроме того — складские изымут гораздо больше.

— Но ведь должен человек, в конце концов, иметь свою личную совесть! Что из того, что все кругом воры?! В самые трудные времена всегда находились люди, которые жили честно! Нельзя же быть таким беспринципным!..

— Так вот, мужики, идея…

— А казнокрадам, между прочим, в былые времена никто руки не подавал! — не унимался Интеллигент. — И на дуэль их…

— Послушай, Алеша-Попович, — осадил его Граф. — Если тебе так уж не нравится наша компания, можешь не обременять себя присутствием, ищи другую. А то ступай к начальнику ВОХРы и подай рапорт, что три инженера организовали шайку с целью хищения государственного имущества. Ступай — тебя похвалят. Может, даже в газету попадешь!

— Интеллигент вспыхнул, выпалил нечто о всеобщем презрении к доносительству, потом насупился и смолк, медленно переваривая обиду — но, однако, остался сидеть вместе со всеми.

— Значит, так, — Боцман наконец потянул новую нить. — Надо найти веревочный конец или проволоку, прикрутить одну плиту изнутри в вагоне, куда-нибудь повыше. А потом, когда все перенесем и эти уберутся — вернуться и забрать!

Но и этой идее не суждено было воплотиться. Коварные кладовщики, верно, обладали даром предвидения, и перрон был чисто выметен. А скрутить веревку из промасленной бумаги, подстеленной на пол под плиты шоколада, не пришло в голову никому. Время летело, но дело не сдвинулось с мертвой точки.

Они и не заметили, как вагон опустел. Кладовщик велел выбросить вон остатки бумаги, а сам куда-то заторопился. Четверка принялась ворошить маслянистую рвань — безмолвно и удрученно, словно сам факт, что трое кладовщиков не дали обвести себя вокруг пальца, лишил их жизнь солнечного света.

Вдруг Боцман отшвырнул охапку крафта, выглянул наружу, по-морскому ловко вскарабкался по стенным перекладинам и напряженно уставился куда-то поверх крыши вагона. Потом выдохнул замысловатое ругательство и, соскользнув на рельсы, исчез в лабиринте путей, складов и вагонов.