Пролог
From: Peter_Fox@gmail.com
To: 123_Nataly@hotmail.com
Cc: chaishvilinino@mail.ru
Bcc: dina-dinazavr@yandex.ru
____________________________________________________
Subject: News about Maria
____________________________________________________
Dear Maria’s friends,
Please find attached the file with the letter/story Maria asked me to forward to you.
If you didn’t know — at the moment she is imprisoned on Cyprus facing charges and 12-year sentence for premeditated murder.
I have used all my connections in appeal to transfer her for court hearing back to UK. Under British Law, her case might be classified as manslaughter. Sentence could be reduced to 4—5 years. Fingers crossed.
In near thirty years of our marriage I didn’t bothered to learn your silly language, so I couldn’t read a word but sure my ex-wife’s writing is worthy of reading and you all will enjoy it.
Regards,
Peter Fox*
*Дорогие подруги Марии.
Во вложении письмо/история, которую Мария попросила переслать вам.
Если вы еще не в курсе — в настоящее время она находится под стражей в кипрской тюрьме. Она обвиняется в убийстве и ей грозит срок до 12-ти лет лишения свободы.
Я подключил все свои связи и добился перевода слушания ее дела в Великобританию. Согласно британскому законодательству ее дело может быть расценено как непреднамеренное убийство и срок наказания может быть сокращен до 4—5 лет. Будем надеяться.
За почти тридцать лет нашего брака я не удосужился выучить ваш дурацкий язык и потому не понимаю ни слова, но уверен, что писанина моей бывшей жены достойна чтения и доставит вам удовольствие.
С пожеланиями,
Питер Фокс.
* * *
Дорогие мои девочки!
До решения суда у меня нет права пользоваться интернетом. Питер приезжал на свидание со мной. Ему не отдали мой компьютер, но разрешили взять флешку с рассказами. Он обещал переслать их вам.
Прошло уже больше полугода со времени нашего путешествия, а я все перелистываю фотки в телефоне. Как посмотрю на них, так во рту возникает вкус «Просекко», в ушах крики чаек, а стоит закрыть глаза, перед взором встает шеренга мальчиков-официантов на фоне оранжевого заката. Помните?
Так недавно и так давно… столько всего произошло с тех пор…
Должна вам признаться — я немного слукавила. Когда обсуждались планы на будущее, сказав, что еду домой делать ремонт, я банально соврала вам. Сейчас уточню.
Помните нашу «француженку» Марину (мы познакомились на Мальте; мы еще прозвали их с мужем M&M)? Так вот, на нашей прощальной вечеринке в Афинах она дала мне свою визитку и попросила с ней обязательно связаться. Намекнула, что у нее есть для меня, возможно, заманчивое предложение. Вы же знаете, любопытство — моя ахиллесова пята, и я позвонила ей, как только мы сошли на берег, и вы втроем укатили в свои отели и аэропорты.
Оказалось, ее мать овдовела 7 лет назад. Живет, так же, как и жила, на Кипре, но начала «чудить» и все чаще, выходя на улицу, «забывает» голову дома. Марина за нее, естественно, волнуется, но переезжать во Францию мать категорически отказывается. Во-первых, не знает французского; во-вторых, не любит зятя; в-третьих, у нее на Кипре домик, садик и компания таких же выживающих из ума старух.
Короче, Марина мне предложила работу. Нет, нет. Не сиделкой (у меня и образования на это нет) и не домработницей. Там есть женщина, которая приходит два раза в неделю убирать и готовить, а если нужна грубая мужская сила, просто подаешь заявку в управление товариществом — «кондоминиум» называется. Нужен кто-то для присмотра за старушкой. Так сказать, «живая душа в доме» — мало ли что может случиться… Я, по Марининым представлениям, идеально подхожу на эту роль — одинока, образованна, без детей и внуков плюс свободное владение английским (что на Кипре очень полезно). Наличие английских водительских прав для вождения по левой стороне дороги — это вишенка на торте, и за услуги шофера надбавка к зарплате — 50 евро в неделю. Должность называется очень элегантно — платный компаньон, в данном случае — компаньонка.
Мы все воспитаны на русской классической литературе, и как только произносится слово «компаньонка», из подсознанья всплывают образы бедных девушек при старых-барынях-на-вате. Бедные Лизы и Ларисы Огудаловы и даже Анна Сниткина, стенографистка Достоевского, ставшая его последней женой. Но с тех времен, слава богу, прошли полтораста лет, и условия «труда» сильно изменились. Когда Марина озвучила параграфы контракта и сумму оплаты, включая «шоферскую доплату», я согласилась, почти не задумываясь о последствиях…
На следующий день мы встретились с М. в аэропорту Афин. Она оплатила мой билет до Ларнаки и обратно. Я, как полагается, замахала руками: «Что вы, что вы! Я сама в состоянии оплатить», — но она, вкладывая билеты в мой паспорт, коротко ответила: «Оплатите, если не согласитесь».
Лететь всего час и сорок минут. Мы устроились поудобнее в креслах, пристегнулись, взяли по стакану фреша, и я приготовилась слушать. Я еще в круизе отметила, что Марина неординарная женщина, а теперь у меня возникла возможность в этом убедиться. С чего нормальный работодатель начинает вводную часть в деловое предложение? Чем старается привлечь и что утаить? Деньгами она меня уже привлекла (500 евро в неделю ни у кого на дороге не валяются), с другой стороны — и платить их за просто так никто не будет. Я приготовилась внимательно слушать в надежде вычислить подвох.
— Знаете, Мария, чем знаменит Кипр?
— Это вопрос или начало рассказа?
— Считайте это началом.
Полторы тысячи лет остров кишел змеями, и Святая Елена, возвращавшаяся с Крестом Господним из Константинополя, решила помочь киприотам. По ее высочайшему указу на Кипр привезли тысячу кошек, которые моментально передушили всех змей, и на острове воцарились мир и спокойствие. Но! Не совсем. То турки островом правили, то греки. Вечно собачились, воевали, в основном, резали друг дружку. Потом, кажется, в 1869 году, пришли англичане и в свойственной им манере навели относительный порядок. Почти через сто лет ушли. Свято место пусто не бывает. Стоило англичанам уйти — турки снова заявили свои права на остров. Англичане вернулись, и уже не просто так, а в компании с американцами, понатыкали своих военных баз и худо-бедно разрулили конфликт. Туземцы еще лет пятнадцать провоевали, пока наконец-то не разделили остров на две части. Северная досталась туркам, а юг — почти две трети земли — грекам, а точнее — киприотам. К началу 80-х как-то все устаканилось, и на Кипр вновь потянулись английские солдаты, (вернее, бывшие), а теперь отставные пенсионеры, доживать свой век под ласковым небом Средиземноморья.
— Мои родители перебрались туда в «лихие» 90-е. Но не про них сейчас. Мама сама вам все расскажет. Я про котиков.
— Каких котиков? — кажется, я потеряла нить беседы.
— Двуногих, — отреагировала М. — В настоящее время Кипр, а точнее, курортная его часть — это место пристанища богатых и среднесостоятельных стариков. Много вдов и вдовцов. Целые резервации из английских богачей и богачек. Просто Клондайк для всяких проходимцев. Молодые и не очень альфонсы и охотницы за «папиками» шакалят там денно и нощно.
— То есть вы, Марина, предлагаете мне должность цепной собаки? Лаять и отгонять потенциальных претендентов на ваше наследство? — она начала меня раздражать, и я уже внутренне пожалела, что ввязалась в эту аферу. — А вы не боитесь, что я вотрусь в доверие к вашей матушке, мы с ней подружимся, и она, как часто бывает, перепишет свое завещание на меня?
— Нет, не боюсь. Вы плохо знаете мою маму, вернее, совсем не знаете. Она — кремень!
— Тогда чего же вы боитесь?
— Многого, но не вас…
В аэропорту Ларнаки взяли в прокате машинку. Симпатичную мазду — кабриолет. Я только в кино видела езду в машине с открытым верхом и в предвкушении удовольствия была готова простить Марине ее сухой цинизм.
Да. Два часа пути до Пафоса были ожившим кино. Солнце, изумительной чистоты лазурь воды, мелкие рощицы вдоль дороги. Красота пейзажа и предчувствие выражения лица у менеджера моего банка, когда он увидит мой счет, — примирили меня с идеей потери некоторой свободы. На первый взгляд, «тюрьма» выглядела весьма привлекательно.
И на второй — тоже. Мы подъехали к воротам одной из «резерваций». Я плохо себе представляла архитектуру Кипра. Как-то засел в голове стереотип — старый дом, сад, кусты сирени вдоль дорожки к крыльцу. Ворота были распахнуты, но въезд перекрывал шлагбаум. Марина, как футбольный рефери, выдернула из сумочки желтую карточку и перевесилась из машины в сторону автомата, но охранник в будке, увидев нас, закивал, заулыбался и сам нажал кнопку.
Медленно поехали по основной дорожке поселка. По обе стороны от нее были жилые блоки: лужайки, отгороженные от проезжей части низкорослыми пальмами, и широко раскинувшими свои гигантские лопасти-колючки кустами алоэ в метр высотой. Низкие аккуратно подстриженные «под квадрат» живые изгороди из спиреи и барбариса отгораживали участки один от другого. В каждом таком «кармане» белели три двухэтажных куба с огромными окнами тонированного стекла — виллы. В середине лужайки — бассейн, по периметру которого стояли шезлонги и столики под складными зонтиками, при въезде — навес для автомобилей.
— Вот такие здесь «коммунальные квартиры» на три семьи. Как видите, ванная — общая. Туалеты и кухни, слава богу, индивидуальные, — поясняла Марина, внимательно следя за чередованием «карманов». — Не проехать бы. Здесь одностороннее движение, если проскочим, придется новый круг наворачивать.
— А мне, на свежий взгляд, это напоминает распластанную многоэтажку. У каждого этажа своя территория.
— Интересная трактовка. Мне нравится ваш взгляд на вещи, Маша. Извините, можно вас так называть? По-русски.
— Конечно, без проблем.
— Там, за задами, как у нас раньше в садовых товариществах было, помните, за территорией — лесок и речка, а здесь — в двухстах метрах песчаный залив, какие-то отели. В семи минутах ходьбы автобусная остановка, а в двух минутах езды английская школа — можете подрабатывать, если захотите.
— Нет, Марина, вашей зарплаты мне вполне хватит, обойдемся без подработки. С основной бы работой управиться. Котолов — профессия не из простых, — мы обе рассмеялись в первый раз за все время пути.
— Кстати, маму зовут Ия Исаевна.
— Иииийяяя Иииии-cааааа-йееее-вна, — пробую я на вкус столь певучее имя. Марина опять смеется.
— Да, мой дед Исай был логопедом. В его время существовала теория, что картавость и заикание надо лечить пением. Вот он и придумывал всякие комбинации из гласных. Один раз пропоёшь и никогда не забудешь.
— А вот и доча нарисовалась! Что? Новую сторожевую привезла?
«Ого! — у меня в душе завыла пожарная сирена, — вот, прямо так, без „Здравствуй, доченька!“, без „Как я по тебе соскучилась!“, и что значит „новую“ сторожевую? Марина, что ль, каждую неделю „новых“ привозит?»
— Здравствуй, мамулечка! Здравствуй, родная! Как же мы давно не виделись! Ну-ка, ну-ка — покажись. Красавица моя! Обратный счетчик включила, да? Каждый раз как приезжаю, так ты все моложе выглядишь.
О! Волшебная магия мелкой лести. Женщина («старухой» язык не поворачивается ее назвать) заулыбалась, распахнула объятия: «Ну, что ж мы на пороге-то — заходите в дом. Как удачно, Ирка сегодня утром была, свежий пирог с яблоками испекла. Еще и не остыл, поди».
Меня ведут на второй этаж, показывают комнату. Балкон во всю ширину смотрит на противоположную подъезду сторону — на море. Немного вправо та самая песчаная лагуна. Какое счастье — залив виден, а отели — нет.
— Маша, поймите меня правильно. Мама очень, если можно так сказать, разнообразная. То ли старческое «что хочу — то и ворочу» у нее проснулось, она такою не была, то ли, — боюсь даже думать об этом, — деменция наступает. Она иногда такие фортели выкидывает. Я ведь вас для этого и позвала. Присмотритесь к ней. Помогите мне разобраться, что с ней не так. О'кей? Я завтра прямо с утра уеду, чтоб не злить ее. Иногда она очень неадекватно на меня реагирует. Пойдемте чай пить, потом вещи разберете. Нам еще контракт подписать надо.
При слове «контракт» у меня как-то нехорошо булькнуло в животе.
* * *
После завтрака и отъезда Марины я помогла И.И. отнести посуду на кухню. Она категорически отказалась от какой-либо помощи в закладке трех тарелок и трех чашек в посудомойку, и я, решив не мельтешить, поднялась наверх в свою комнату. Развесила вещи в шкафу, вынула пакет с греческими оливками и рахат-лукумом. Надо будет его в «общак» снести, не могу же я одна, тайком в ночи их жевать. Прочитала еще раз договор моего найма. На первый взгляд все нормально. От меня требуется:
1. Помощь в ведении хозяйства.
2. Приготовление здоровой пищи.
3. Легкая уборка.
4. Сопровождение к врачу, в банк, на почту.
5. Наблюдение за принятием лекарств.
6. Помощь при принятии ванны/душа.
7. Социализация.
Под последним пунктом я не совсем поняла, что подразумевалось. Наверное, это совместное чтение книг, прослушивание музыки и просмотр фильмов. Господи! На что я подписалась! Ведь я совсем не знаю мою клиентку. А вдруг она любительница кроссвордов, опер Вагнера или сериалов Первого канала. С другой стороны — бесплатное проживание, доплата за шоферство (автомобиль и страховка предоставляются), оплаченный 28-дневный отпуск. Зря я все-таки не посоветовалась с юристом, но, с другой стороны, договор предусматривает испытательный срок — три месяца. То есть я ничем не рискую. Если мы приживемся, — остаюсь, если совсем невмоготу — улечу первым же рейсом. 500 евро, помноженные на 12 недель, — на билет хватит и еще останется.
— Мария, Марииияяя, — услыхала я зов с первого этажа. — Ну, думаю, началось. Фитнес-клуб мне теперь не нужен. Будем вверх-вниз по лестнице бегать.
— Иду, иду, Ия Исаевна.
— Мария, чтоб вам лишний раз не подниматься, принесите вниз свой купальник. У нас уже начало октября, и мы, местные, не купаемся, хотя вода и в заливе, и в бассейне вполне еще приятная.
Мне стало немного стыдно. Такая заботливая женщина, а я ее заподозрила в самодурстве. Хотя… еще не вечер…
* * *
Вечером сидим в гостиной. Я сделала небольшую ревизию кухонных полок. Нашла пачку чая — лимон с имбирем.
Перед нами дымящиеся чашки и остатки яблочного пирога. — Ну что, Мария? А как вас по батюшке? Давайте знакомиться.
— Давайте, Ия Исаевна. Вы мне расскажите про себя, а я вам дам прочитать свою историю. Она у меня в компьютере.
— О’кей, я не большой специалист в IT, но открыть комп и отправить почту могу. И, пожалуйста, давайте перейдем на имена.
— С удовольствием. Думаю, что и вы, и я уже слишком долго живем на Западе, где отчествами и не пользуются, — я пытаюсь вывести разговор на более доверительный, непринужденный тон. — Расскажите мне о себе, пожалуйста. Марина сказала, что вы здесь, на Кипре, уже почти двадцать лет живете. Прижились?
— Более чем. Мы всегда жили комфортно. Папенька мой был сотрудником МИДа, сам не ездил, но паёк и привилегии у него были. Мой покойный муж был тем, что теперь называют «функционером». Его функции во время перестройки и в начале 90-х были многообразны и, прямо скажем, не всегда благородны, но… победителей не судят. Да и к тому времени, когда суды и разборки начались, мы уже жили здесь. В этот кондоминиум я переехала через год после его смерти, а до этого у нас был свой дом, два гектара земли на восточном побережье, недалеко от Ларнаки. Муж тогда еще часто летал в Россию, близость аэропорта была условием для выбора места.
— Ия, вы меня извините, вопрос неприличный, но между нами, девочками, сколько вам лет?
— Я не стесняюсь и не скрываю свой возраст, мне в феврале будет 80. С ужасом жду этого дня, зная свою суматошную дочь. Она притащится сама, привезет мужа и внуков с их подружками. Снимет соседнюю виллу и устроит большой кипеж с арендой зала, приглашением всех и вся и демонстрацией нашего единства и ее величия. Я бы с удовольствием улизнула бы от этого. Надо будет подумать над тем, как и куда.
— Знаете, Ия, я развелась с мужем год назад и еще не очень привыкла к самостоятельности. Вернее, мне пока это в кайф. А вы? Как же вы, прожив столько лет вместе, вырастив дочь и внуков, как же вы справляетесь с одиночеством?
— А кто вам сказал, что когда муж был жив, я была не одинока. Откуда вообще эта идиотская идея, что брачный союз — это Инь и Ян, единый организм? Оно, может, и Инь, и Ян, но на пять минут секса, а сразу же после оргазма, извините, каждый за себя. Ты бежишь скорее подмываться (не дай бог залететь), возвращаешься, а он уже сладко сопит. Наш брак был как марксистко-ленинская философия. Единство и борьба противоположностей. С годами борьба утихла, а единство держалось, как бельё на веревке, — крепкой прищепкой. Прищепка эта — дочь, внуки, дом, счет в банке. Знаете, нужна очень сильная буря, чтоб такое «бельё» с веревки сорвать. А на нежном легком ветерку оно себе так славненько полощется, иногда даже парус напоминает.
Мы немного помолчали. «А эта „старушка“ не так и проста, как кажется», — подумала я. Однозначно она начинала мне нравиться.
— Ну хорошо, а расскажите мне, как вы жили замужем и что изменилось в вашей вдовьей жизни? — чувствую себя каким-то психоаналитиком без диплома и без стажа.
— Что изменилось? Голубушка, вы смеетесь? Да ВСЁ изменилось. Хотите, я вам скажу, что не изменилось? Не изменился климат этого острова и отношение моей дочери ко мне. Она же мне покоя не дает, считает своей собственностью. Да, да, не усмехайтесь. Общепринято считать, что родители злоупотребляют своими правами на детей и норовят распоряжаться ими и их судьбами (исключительно из лучших побуждений). Я никогда не была «сумасшедшей мамашей». Никогда под видом заботы не контролировала жизнь моей дочери. Даже когда она повзрослела и до поздней ночи где-то шлялась, я не стояла у окна и не вглядывалась в даль. Смешно, но это делал Миша — ее отец, а я шла спать. Напрасно, между прочим. Дочь моя, не получив эту прививку и не переболев болью зависимости, я бы сказала, «крепостничества», теперь не устает вмешиваться в мою жизнь. Ваше появление здесь — тому подтверждение.
— Нет, Ия, думаю, что она не столько стремится контролировать вашу жизнь, сколько она за нее боится.
— Ага, за жизнь мою она переживает! Дом и деньги — вот ее забота. Скажите мне, что тут ужасного. В прошлом году, например, мне вдруг страшно захотелось запаха костра. Вы сами видели, у нас тут все по регламенту, а мне ну просто очень захотелось. Миша в старом доме по осени обрезал сухие ветки и старые листья с пальм, жег костер, и мы сидели около него, потягивая винцо с нашего виноградника. Мне так захотелось этого запаха. Я пошла на берег моря, набрала сушняка и развела огонь в камине. Я и не знала, что он декоративный, без дымохода. Сработала сигнализация, автоматически включилась поливалка и затопила гостиную. Ковер пришлось выбросить. Так Маринка устроила такой вой, что меня нельзя одну оставлять, что ковер был какой-то там антикварный. Какой, к лешему, антикварный! Он был МОЙ — что хочу, то и делаю с ним. Нет же, пригнала Жанну за мной подсматривать. Жанна продержалась пару месяцев. Ханжа и тупица редкостная.
«Так-так-так. Уже интересно. Чем же таким „ханжа“ Жанна нам не угодила?»
— И чем Жанна была плоха? — стараюсь продолжить разговор.
— Чем? ЗОЖем. Да, своим здоровым образом жизни. Она им буквально убивала себя и меня туда же, в могилу, тащила. Все по часам, все взвешено и отмерено. Если в рецепте сказано — «стакан муки», — эта дура лезла в интернет на другие сайты, для того чтобы найти, какой именно стакан — 200 граммов или 250. Она, конечно же, не могла мне ЗАПРЕЩАТЬ смотреть кино допоздна, но ее теория «вставать и ложиться нужно в один и тот же день» означала, что в постели надо быть не позднее, чем без пяти двенадцать. Эдакая Золушка, блин, — тупая тыква. И она методично, почти профессионально, находила способы ломать мне кайф. Ходила туда-сюда: то на кухню, то с кухни. Носила мне всякие снотворные чаи, напоминала, что завтра собирались ехать с утра в магазин. Как будто магазин сбежит или закроется, если мы приедем не в 9, а в 11. Нет же, в 11 будет уже жарко. Мне может стать плохо. После магазина не надо заезжать в кафе, так как мясо/рыбу нельзя долго в багажнике держать. Надо сразу из магазина домой и класть в холодильник, пока холодное. Хорошо, говорю, давай в кафе ДО магазина. Нет, до магазина нельзя. Это практически сразу же после завтрака и значит, что мы наполним желудок поверх непереваренной пищи; организм еще не выработал новых кислот и ферментов, необходимых для дайджеста новой порции еды и тэ дэ, и тэ пэ. Такая же правильная зануда, как и моя дочь — мадам Всезнайка. Я же говорю — ханжа. Понятия не имеет, что в кафе люди заходят не для того, чтобы нажираться, а для вкуса жизни. Короче, я ее выгнала.
— И за что же конкретно?
— За флирт с моим бойфрендом.
Я чуть не подавилась остатками чая:
— Что? У вас и бойфренд есть?
— Был. Я его тоже выгнала.
— Тоже ЗОЖевец?
— Нет, наоборот. Большой любитель наведываться в мою винную кладовку; чаще, чем в мою спальню. Кстати, выпить не хотите?
— Не откажусь.
— Там в холодильнике есть бутылка белого полусухого и кусок сыра. Тащите их сюда.
— Одну минутку, у меня есть греческие оливки и рахат-лукум — моя доля в кутеже.
В тот вечер мы явно подружились.
* * *
…«Октябрь уж наступил — уж роща отряхает…» Это не про нас. Несмотря на однообразие кипрской погоды — солнце, солнце и солнце, — заметить приближение осени, вернее, зимы можно было по длине теней. Мы с И.И. завели для нее новую моду, а для меня старую привычку — английский five-o-clock чай. Я накрывала его в саду, с сожалением наблюдая, как с каждым днем тень от пальмы, пересекавшая наш столик, становилась все длиннее и длиннее. Дни становились заметно короче, и даже пару раз ночью дождило. Начали поспевать гранаты. Для меня, жительницы Альбиона, такой октябрь — это просто праздник и каникулы. Да и «работой» мое существование можно было назвать с большой натяжкой. Пункты 4. (Сопровождение к врачу, в банк, на почту) и 5. (Наблюдение за принятием лекарств) мною вообще не выполнялись. Для оплаты счетов И.И. прекрасно овладела техникой «банк онлайн», наличные снимала раз в неделю из автомата возле супермаркета и почтой не пользовалась. В отслеживании приема лекарств не было нужды — Ия их вообще не принимала. Только кальций с витамином D и капсулы Q10, которые она сама себе назначила и потому не забывала принимать. Параграф 6. (Помощь при принятии ванны/душа) вообще был смехотворным. И.И. прекрасно сама себя обслуживала. Думаю, Марина скачала из интернета типовой договор сиделки к пациенту с деменцией и не удосужилась его толком отредактировать. Единственное, где мои обязанности вступали в полную силу, — это управление транспортным средством и уход за ним. У И.И. была не очень старенькая спортивная BMW кабриолет — последняя радость ее мужа. Ия машинку любила, но сама не водила и для поездок в магазин пользовалась такси. Я расчехлила игрушку, подкачала колеса, свезла ее на стацию техобслуживания, там же прошла МОТ (техосмотр), и мы приобрели независимость.
Буквально с первой недели установился порядок и режим. Два раза в неделю — понедельник и четверг — мы ездили за продуктами. Во вторник и пятницу приезжала Ирка — хохлушка без возраста (ей могло быть и сорок, и пятьдесят пять — никого это не волновало). Простоватая тетка без семьи и, кажется, без паспорта. У нее был какой-то странный полулегальный статус не то беженки, не то жертвы домашнего насилия. Я не вдавалась. Готовила она вкусно, добротно, из расчета на три дня. Все раскладывала по квадратным контейнерам, приклеивала на крышки липкие бумажки с шифром: «Вт. У» или «Ср.1ый З» или «Ср. О», что соответственно обозначало: «Вторник. Ужин», «Среда. Первый завтрак» или «Среда. Обед». Она ловко, по-армейски, выстраивала их штабелями в холодильнике так, чтоб ничего не надо было переставлять и искать. В четверг она забирала недоеденные остатки и наготавливала новые порции на пятницу-воскресенье, оставляя нам список продуктов и приправ, требующих пополнения. По понедельникам завтрак готовила я, а обедали мы в ливанской таверне, балуя себя «лабаном» — холодным супом из густого йогурта с огурцами и зеленью — или «кибби». Фарш для кибби готовится вручную: мясо сначала долго толкут в ступке, а затем смешивают с крупой булгур и специями. Лепят небольшие биточки, которые запекают, тушат или обжаривают — я полюбила их запеченные. Они имеют форму мяча для регби (английские солдаты во время Второй мировой войны окрестили их «сирийскими торпедами»).
По вечерам мы не досаждали друг другу. Гостиная приятно освещалась торшерами. На диванах мягкие подушки и пушистые пледы. Уютно устроившись в разных углах большой комнаты, мы тихо коротали «свободное до отбоя время». Ия обычно читала, а я иногда смотрела английские сериалы с наушниками (чтоб не нарушать тишины), а иногда вела дневник, делая наброски для моих писательских потуг. Так, в праздности и кайфе, я зарабатывала 500 евро в неделю, и к концу октября мой банкир, если бы заглянул в мой аккаунт, погладил бы меня по головке.
— Мария, — Ия помахивала в воздухе книжкой, привлекая мое внимание. Я выдернула наушник из правого уха.
— Да, Ия, я вас слушаю.
— Вам не кажется, что мы охуительно скучно живем?
У меня отпала челюсть. Да, она пару раз употребляла «крепкое словцо», но вот так, в таком интерьере и в таком контексте, — меня это ошеломило.
— Что вы имеете в виду?
— Ты тут уже три недели ошиваешься, — иногда, в хорошем настроении или когда спешила, она переходила на «ты», — да, уже три недели, а мы еще ни разу не пошалили.
— Ия, вы что, «Малыш и Карлсон» читаете?
— Нет, как раз наоборот. Не «Карлсона», а «Учение дона Хуана» Карлоса Кастанеды.
«Нет, эта женщина явно непредсказуема, с какого перепугу в ее возрасте и в ее положении читать такую литературу».
— Должна вам честно признаться, Ия, я его не читала.
— Маша, у нас с вами разница в возрасте больше двадцати лет. Двадцать лет назад я даже не знала имени Карлос Кастанеда, а теперь вот пытаюсь осилить «практику пересмотра личной истории».
— Ия, я когда-то делала вид, что изучаю историю искусств в Московском университете, и у меня в группе была девушка из Воронежа. На семинарах она всегда первой тянула руку и говорила: «Товарищ преподаватель, повторите, пожалуйста, я не пОняла». Так вот, Ия, я не пОняла — оно вам зачем?
— Ой, Машенька, это так интересно. Кастанеда считает, что «личная история» — это всё, что мы знаем о себе и о своей жизни. Это воспоминание всех более или менее значительных моментов нашей жизни. Он считает, что, используя техники «стирание» и «пересмотр», мы можем избавиться от чувства собственной важности. Вот только не надо на меня смотреть как на умалишенку. Он предлагает избавляться от чувства собственной важности (ЧСВ), которое, оказывается, — она придвинула книжку к глазам, нашла нужную строку и продолжала, — … не позволяет адекватно воспринимать окружающий мир и себя в этом мире, становится причиной обид и раздражения. ЧСВ — это как гордыня. Наличие чувства собственной важности заставляет людей слишком серьезно относиться к своим мыслям, чувствам и вообще ко всему происходящему. Это прям про Михал Михалыча — моего покойного мужа. Он всю жизнь повторял фразу «Главное, Иечка, не уронить лицо». Но, Мария, все не так страшно. Оказывается, избавиться от ЧСВ помогает «практика контролируемой глупости». Это когда вы относитесь к тому, что делаете, осознанно и легко. Точнее, вы сами выбираете, как именно относиться к чему-либо. Если произошло что-то плохое, вы включаете осознанность и сами выбираете, что именно хотите чувствовать и как хотите относиться к произошедшему: испытывать горе, радость или безразличие.
— Замечательно. Из всего, что вы только что сказали, на мой взгляд, только последняя фраза имеет смысл. Переведя на простой человеческий язык, вы сейчас озвучили главную идею пофигистов — «наплюй и разотри».
— Вот именно! Маша, вы умничка! Да, забыла вам сказать. В конце недели 31-го октября у нас в поселке устраиваются две вечеринки. Англичане будут справлять Хеллоуин, а русские «Наш ответ Чемберлену» — они устраивают пижамный вечер. Куда пойдем? Кстати, вы подали хорошую идею — давайте пойдем к бритишам в костюмах: ты — Малыш, а я Карлсон. В подвале есть старый вентилятор, а тебе купим клетчатую рубашечку, и надо поискать, кажется, где-то есть старые Мишкины шорты — они тебе как раз за короткие штанишки сойдут.
Честно говоря, я лично с удовольствием вывела бы в свет свою дорогущую, купленную для круиза пижаму, но почему-то волна ностальгии по английскому языку, их юмору и пудингу «Spotted Dick» вдохновила меня. Мы честно трудились остававшиеся до вечеринки три дня. Самое трудное было прикрепить пропеллер вентилятора к спине так, чтобы он смотрелся естественно, и найти на барахолке достаточно широкие штаны, в которые уместились бы три — одна на животе и две на попе — подушки. Нам было так весело, что можно было уже никуда и не идти.
* * *
В центре нашей (как быстро я перешла на притяжательные местоимения!) деревушки располагалась так называемая «общественная зона». Собственно, весь новодел был выстроен вокруг старинной в два этажа усадьбы, некогда принадлежавшей не то турецкому паше, не то британскому генерал-наместнику. Под строительство вилл были сильно подвырублены бывший приусадебный сад и примыкавшая к нему роща, но само здание, слава богу, не снесли, а тщательно отреставрировали, и оно стояло, как Дворец съездов в Кремле — «стиляга среди богов», но наоборот — «аристократ среди попсы».
На первом этаже, украшенном лепниной, колоннами и великолепным камином в основании двурогой лестницы, ведущей на второй этаж, располагались: в крыле слева от входа — офисы управляющей компании, бухгалтерия, медицинский кабинет, куда можно в любой момент забежать померить пульс и давление, а также комната, которую по очереди раз в неделю арендовали: иглотерапевт, врач-кайропракт, зубной гигиенист, массажист и диетолог (все как один — специалисты, необходимые для успешного существования в первую очередь самой управляющей компании); в правом крыле — ресторан/бар для ленивых и одиноких, ну, для тех, кто сам не заморачивается у себя на кухне. Там же устраивались национальные празднества типа 1 октября — День независимости Кипра. Иногда жители поселка арендовали зал под частное празднование дней рождения, золотых и серебряных юбилеев, а также под вечеринки типа сегодняшней. Второй этаж был чем-то вроде закрытой гостиницы для гостей, приезжающих к жителям поселка плюс там же располагался большой и просторный зал с тренажерами. Все продумано, функционально и недешево.
Дорожка, ведущая к усадьбе, была украшена в лучших традициях Хеллоуина — carved pumpkins (тыквы со свечами внутри) ехидно улыбались, скалились, щерились, показывали языки и сквозь отверстия ртов и прищур резных глаз освещали путникам дорогу. Гул толпы и знакомые звуки хитов 60-х, так популярных у англичан, приятно будоражили. В программе значился легкий ужин в сопровождении живой музыки, викторина и, конечно же, призы за лучший костюм. Прямо у входа стоял столик с огромным арбузом, наполненным крюшоном, и одна из дам в черном плаще и остроугольной шляпе классической ведьмы из «Страны Оз» наполняла кружки огромным кухонным черпаком и протягивала их вновь пришедшим с очаровательной — совершенно не ведьмовской — улыбкой. Я отхлебнула приятного холодного напитка, отметив про себя, что на шампанском устроители вечера не экономят. Зал был почти полон, но за столы еще не садились, все фланировали по кругу, здороваясь или знакомясь. Многие были в костюмах. Я пристроилась в тени одной из колонн и включила технику, которой меня обучил еще мой первый, взрослый и такой недолгий муж. Техника называется «показывают». Она проста. Надо представить себе, что ты кинокамера. Выбираешь из толпы пару персонажей и начинаешь их «водить». Присматриваешься, но не тупо в упор, а так, чтобы они тебя не замечали. Ты разговариваешь с другими людьми, может, даже танцуешь или пьешь, но они все время в фокусе твоего внимания. Наезд — отъезд — снова наезд. Я «просканировала» зал и отметила для себя, что мой Карлсон мило болтает с каким-то Амуром. Амур был действительно хорош. Лет сорока. Высокий стройный атлет с прекрасным ровным загаром. Светлые волосы явно закручены на бигуди и залачены для сегодняшнего вечера. На нем были короткий хитон и сандалии-котурны с ремешками до колен. Из реквизита — малюсенькие крылышки и такой же миниатюрный лук и колчан со стрелами. Рядом с ним Ия — Карлсон с пропеллером на спине, в противовес его крылышкам, выглядела еще забавнее. Но то, как она наклоняла голову к его плечу и заглядывала ему в лицо, не могло обмануть никого, и уж меня-то — жесткого циника — тем более. Я, как собака-пойнтер, сделала стойку и повела носом. Там явно что-то было. Мне, конечно же, пофигу, но ведь мне за то и деньги платят, чтоб была начеку. Они еще какое-то время поговорили, он долго (слишком долго!) не отпускал ее руку, потом они разошлись в разные концы зала. Я переключилась на подсчет Дракул и Белоснежек, не выпуская из поля зрения Амура.
Умеют же англосаксы и жить, и веселиться. Ко всему подходят честно и основательно. У некоторых костюмы были — просто класс. Семь старичков-гномов явно претендовали на первый приз. Они и по залу передвигались всей гурьбой. На фоне этой добродетельной и добропорядочной старины в поле зрения моей «камеры» вдруг вошла особа явно не из этой компании. В окружении пиратов, королев и оживших персонажей Диснея она выглядела, — любимое выражение Питера, — «like bacon sandwich at the Jewish wedding». Высокая блондинка в костюме Мадонны — острые конусы атласного бюстгальтера, атласные же высокие трусы, лаковые сапоги выше колен и длиннющий конский хвост. Для полноты образа не хватало плётки. Взгляды всех без исключения «папиков» мутнели при виде ее, тетки же, наоборот, делали вид, что ее не видят, но… создавалось ощущение, что она здесь не случайно, чувство интриги слегка покачивало воздух. Я пошла за добавкой к доброй фее-ведьме с крюшоном, и она щедро плеснула черпаком в мою кружку. По дороге назад в зал я поболтала с одним из гномов, сделала комплимент Золушке лет семидесяти пяти, вежливо отказала в танце джентльмену в костюме цыганки, в кудрявом парике и в серьгах-кольцах. Огляделась по сторонам и не нашла ни Амура, ни моего Карлсона. Так-так-так. Ваш выход, Мария, — ищи, сука, тебе за это деньги платят!
Я пробралась к выходу на крытую веранду. Там на плетеных диванчиках сидели несколько гостей, но основная масса народу толклась в зале. Для порядка и понимая, что в саду им делать нечего, выглянула в сад. В парке тоже прогуливался кто-то из гостей, но никого похожего на толстячка Карлсона в компании Амура не обнаружилось. Вернулась в дом. Подергала ручку двери в админ-крыло, но оно, естественно, было заперто. Оставался второй этаж. Поднимаясь по лестнице, я вся превратилась в слух, но внизу так шумели, что я все равно ничего бы не расслышала. Зал с тренажерами — на замке. Дверь в крыло с номерами — открыта настежь, как бы приглашает — заходи кому не лень. Вхожу в темноту коридора. Почему-то боковые бра у дверей каждой из шести комнат не горят, а только в самом конце коридора мерцает пожарный светлячок. Ковер заглушает шаги, и я тихо продвигаюсь от двери к двери, прислушиваясь. А к чему я, собственно, прислушиваюсь? Какое я имею право? Ия — взрослая женщина и имеет право на личную жизнь! Что за идиотская игра в сыщика-шпиона? Стыдоба! «Пошла вон отсюда!» — командую я себе, резко разворачиваюсь и плечом задеваю дверь в одну из комнат. Она тихо, с легким шелестом приоткрывается. Инстинктивно я в нее заглядываю. В комнате темно, но видны очертания широкой кровати, стоящей изголовьем к окну, столик рядом с ней и кресло. В кровати пара тихо занимается любовью. Я не вижу мужчины — он лежит на спине, его нога, обутая в сандаль-котурну, свисает с постели. В свете, льющемся из окна, стройный силуэт женщины ритмично гарцует на нем вверх-вниз, вверх-вниз. Развевающийся хвост ее прически и шест его пениса напоминают картину карусели. Вверх-вниз, вверх-вниз. Мне становится стыдно за такое бесцеремонное подглядывание, и я стараюсь так же тихо, как и вошла в этот мир интима, ретироваться из него. Но… Мой взгляд падает на кресло, и я вижу в нем… Ию. Она сидит почти на краю. Проклятый пропеллер не дает ей откинуться на спинку, но это и не важно. И без преграды между ее спиной и спинкой кресла все ее тело подалось вперед, к кровати. В этой мизансцене она не зритель, она участник. А я? Что я тут делаю?
Боже! Какой стыд! От ужаса я громко вздыхаю. Ия оборачивается на шум, и мы встречаемся глазами… Свет из окна играет на влажных телах любовников, и они бесшумно, как в немом кино, продолжают свою скачку.
* * *
Я проснулась и лежу, глядя в потолок. Надо встать, спуститься на кухню и встретиться после вчерашнего с Ией.
— Маша, Мариииия, — голос снизу зовет меня, — тебе кофе или какао?
— Кофе, пожалуйста, а сливки у нас есть?
— Есть, все готово, иди скорее.
— Иду, иду, — на ходу накидываю кимоно.
Ия в хорошем настроении. На ней пестрый фартук поверх велюрового спортивного костюма. Она снимает с плиты сковороду с пушистым омлетом.
— Я добавила туда лук, ты не возражаешь?
— Нет. Мне все равно. Я не голодна.
— А у меня, знаешь ли, секс и травка всегда вызывали отчаянный аппетит. Я опять таращусь на нее, как будто вижу впервые:
— Так вы еще и курнуть успели?
— Не «еще», а «только и всего».
— Аааа, то есть секса не было.
— Слушай, Маша, сюда, — ее голос вдруг приобретает оттенок стали, — я, кажется, тебе с самого начала сказала — не выношу ханжества. Ты приперлась, куда тебя не звали, увидела то, что не предназначалось для просмотра в твоем кинозале, и еще пытаешься это как-то комментировать? Деньги моей дочери не дают тебе на это ни-ка-ко-го права, пОняла? Как говорят твои соотечественники — love it or leave it, — и уже совсем другим тоном. — Ешь, а то остынет. Кстати, мы молодцы — мой Карлсон все-таки взял первый приз. Жалко, ты убежала. Как кисейная девочка прям. Что ты, хуя в своей жизни не видела, что ли?
За месяц с Ией я уже ко многому привыкла, но её способность вдруг, на ровном месте материться каждый раз застает меня врасплох.
Мы снова в гостиной. Сегодня дождит. Жратвы Ирка, как всегда, наготовила на Маланьину свадьбу.
— Иечка, напомните, что там ваш Кастанеда рекомендовал в разделе «практика контролируемой глупости». Это когда вы относитесь к тому, что делаете, осознанно и легко? Да?
— Да. Именно так. И именно ЭТУ практику очень важно освоить, чтобы выживать в нашем мире без комплексов и депрессий. Видишь ли, Маша, в народе принято насмехаться и смотреть свысока на «шалости» стариков. Но, если дети играют «как будто» или «понарошку» во взрослую жизнь — девочки в дочки-матери, врачей, учителей, мальчики в летчиков, шоферов, — то есть примеряют на себя свое будущее, мы только умиляемся и хлопаем в ладоши, а когда старый человек на исходе жизни хочет наверстать «недополученное» в прошлом — он сразу же получает клеймо «старческий маразм».
— То есть вы хотите сказать, Ия, что за оставшиеся вам — кто знает сколько лет — вы хотели бы наверстать то, чего у вас не было в прошлых восьмидесяти годах вашей жизни?
— Да. Именно этого я и хочу. А что тут предосудительного или криминального? Вот у вас, Маша, например, был опыт любви втроем? Или опыт однополой связи?
— Нет.
— Вы когда-нибудь ездили в Питер в конце мая с одной целью — походить там по ночным крышам?
— Нет.
— Вы когда-нибудь купались в фонтане?
— Нет.
— Ездили на лошади?
— Да, да. На лошади ездила, — я, как девочка, вдруг обрадовалась узнаваемому, — в колхозе, куда нас отправляли на втором курсе собирать картошку. Мне наш бригадир однажды дал. Я потом два дня не могла ноги вместе поставить.
— Вот, видите. У вас был опыт и вы его помните, и даже не на уровне головы, а на уровне чувств. Вы до сих пор помните эту боль в ногах.
…Внезапно нас охватило невероятное веселье, и мы затеяли совершенно детскую игру составления списка желаний. Все желания должны были начинаться со слов: «Я никогда не пробовала…»
— Я никогда не пробовала… летать на воздушном шаре.
— Я никогда не пробовала… «Кровавую Мэри».
— Я никогда не пробовала… учиться стенографии.
— Я никогда не пробовала… играть в казино.
— Я никогда не пробовала… носить платье с кринолином.
— Я никогда не пробовала… быть шофером автобуса.
— Я никогда не пробовала… стать живописцем.
— Ага… а я пробовала, — Ия буквально подскакивает на диване, — я же закончила Строгановское училище. У нас там живописи было хоть отбавляй.
Я ошеломлена. До меня только сейчас дошло, что я не знаю о ней ничего. Что вот уже месяц, мы каждый день проводим вместе и каждый вечер сидим в этой гостиной, и очень мало знаем друг о дружке.
— Вы? Занимались живописью? — я оглядываюсь по сторонам. На стенах висят семейные фотографии, какие-то сувенирные тарелки, над камином большая литография. — А-а-а-а почему вы забросили? Почему нет ваших работ?
— Не знаю, я привыкла думать, что забросила живопись потому, что вышла замуж. Мужу было неинтересно изобразительное искусство. Он вообще был сухой технарь — экономист. Возможно, смена образа жизни — быт и ежедневная обязаловка — убили вдохновение. Знаешь, живопись — это же не работа, это состояние души.
— И что же? У вас и краски, и мольберт есть?
— Мольберт есть. И краски тоже, но, наверное, уже давно высохли.
— Ия Исаевна, а научите меня рисовать…
— А почему бы и нет.
Мы дружно встаем с диванов и отправляемся в подвал. После небольшой ревизии приходим к заключению: наличие материалов резко ограничено — надо ехать в магазин. Ия уходит к себе составлять список необходимых материалов, а я лезу в интернет искать пособие по азам рисования. На следующий день опять идет дождь. Я под зонтом бегу к гаражу-навесу. Поднимаю крышу машины, подъезжаю к крыльцу, Ия впрыгивает почти на ходу, и мы отправляемся в столицу Кипра Никосию в магазин «Ваше хобби».
Мама дорогая! Я и не знала, что для того, чтобы научиться рисовать, надо потратить почти 800 евро, и это еще только половина из того, что может тебе понадобиться. Теперь я понимаю, почему работы даже самых бездарных художников стоят в галереях бешеных денег — самоокупаемость очень низкая. Недешевое хобби, прямо скажем. Это мы еще холсты и масляные краски для меня не покупали. Я, правда, не удержалась и купила в придачу ко всему фигурку человечка на шарнирах. Ия сказала, что эта фигня мне не понадобится, но я настояла на том, что без такой фигурки мастерская художника просто не может существовать. Ия проверяла качество натяжки холстов в то время, пока я таскала в машину коробки с карандашами, кистями, пачки угля и сангины. Для основ моей живописи мы взяли набор акриловых красок, пару мастихинов (Ия сказала, что ими тоже можно живописать), растворители и закрепители. Пятьдесят листов бумаги для рисования, альбом для набросков и двадцать уже загрунтованных картонов для живописных этюдов.
Возвращались домой затемно. Наутро за завтраком договорились — уроки на бартерной основе: утром, пока светло, я буду ей позировать для живописи, а после обеда, когда свет не так важен, буду отрабатывать рисунок. Для начала она поставила натюрморт с турецким серебряным кувшином, гранатом и яблоком. Между ними драпировочкой легло кухонное полотенце с петухами. Она долго и методично укладывала складки ткани. У меня хорошее настроение, и я тихо хихикаю у нее за спиной, вспоминая школьные выставки.
— В данном задании красота объекта не важна. Главное — отработка фактуры.
— Ага, фактура-шмактура!
* * *
Я уже неделю бьюсь над этим натюрмортом. Сначала полдня училась точить карандаши обычной безопасной бритвой. Потом училась класть карандашный штрих. Когда Ия удовлетворилась качеством штриха, она поменяла местами кувшин с гранатом, добавила туда головку чеснока, и я должна была еще два дня мазать это по очереди то углем, то сангиной. Сангиной получалось лучше. Я уже начала собой гордиться, но тут Ия взяла банку белил, кисть и как-то ловко, в два-три штриха прошлась по моей мазне и… выпуклое выпучилось, глубокое углубилось, появился объем, вес, воздух. Я даже расплакалась. Как же так! Я билась над этим листом неделю, а она двумя мазками вдохнула в него жизнь. Она обняла меня, положила мою голову себе на плечо, погладила по голове — так утешают детей в их маленьких, но ужасных трагедиях — и тихо, как бы баюкая, сказала: «Я этому училась почти 10 лет — художественная школа плюс институт, и то, за годы перерыва многое из руки ушло, а ты хочешь за неделю всему выучиться? Да и не в этом дело. Дело в том, что ты „никогда не пробовала стать живописцем“, а вот теперь попробовала».
— Жалко, погода — говно, — сморкаюсь в предложенную мне бумажку платочка, — хочу еще и пейзаж попробовать.
— Попробуешь, какие твои годы! На Кипре непогода долго не держится. Пошли чай пить.
* * *
Весь ноябрь мы развлекали себя изобразительным искусством. Ия решила писать мой портрет и почти неделю делала эскизы: усаживала меня в разные позы; переставляла кресло по отношению к окну — то выше, на подиум из ящиков, то ниже; подкладывала пару больших оксфордских словарей мне под попу (все искала угол наклона света). Наконец нашла, слава богу, без словарей — сидеть на них было просто мученье. Долго перетряхивала и свои, и мои вещи, накидывала их на меня, как на манекен, отходила, задумчиво рассматривала, отбрасывала в сторону. Наконец-то, нашла в ящиках своего комода свитер из тонкого джерси цвета индиго. Судя по качеству — недешевый. Покрутила его так и эдак, взяла ножницы и отрезала довольно низко горловину, объяснив это тем, что у меня очень красивые плечи и мы их будем показывать. Требует, чтобы я прекратила носить бюстгальтер — если снимать его непосредственно перед сессией, то на плечах надолго остаются красные полосы от лямок, но я категорически отказываюсь. Сошлись на компромиссе — буду спускать лямки, когда она прописывает грудь и плечи.
Сессия длилась два с половиной часа — четыре периода по тридцать минут с десятиминутными перерывами. Поначалу мне было очень непривычно просто так сидеть без дела. Я просила разрешения читать, но ей надо было, чтобы я смотрела вдаль в окно и не опускала глаза.
— Может быть, аудиокниги будем слушать? — не сдавалась я. — Невозможно же так вот без дела сидеть!
— Нет, — она категорически отвергла эту идею. — Мне будет это мешать. Сиди спокойно — медитируй. Потом она сжалилась надо мной и стала ставить диски с классической спокойной музыкой. Григ, Шуберт, Чайковский «Времена года». Замечательно. Впервые в жизни я просто сидела и смотрела вдаль, убаюкиваемая гармонией музыки. Иногда даже засыпала. Тогда Ия подходила ко мне и слегка щекотала нос мягкой колонковой кистью, тихо напевая: «Не спи, не спи, художник, не предавайся сну…» В перерывах мы пили чай, чаще — кофе и просто болтали ни о чем.
Она работала очень увлеченно. Ежедневно в ее возрасте по два часа стоять перед мольбертом — не каждый молодой выдержит! Но когда я сдуру предложила ей тоже сесть, она пренебрежительно фыркнула: «Я даже с похмела и после бурной ночи никогда не сидела на живописи. Писать надо стоя. Ноги поддерживают руку. Она становится крепче». Мне казалось, что портрет уже входит в стадию завершения — вернее, если бы его писала я, он был бы уже давно закончен, — но Ия все не успокаивалась. Каждое утро, когда она придирчиво рассматривала вчерашнюю работу, я тихо надеялась, что вот сейчас она объявит ее законченной; но она с прищуром поворачивала голову вправо-влево, как курица, рассматривающая зерно то одним глазом, то другим, делала тот самый куриный клевок-кивок и завершала инспекцию широким жестом ко мне — мол, прошу. Я вздыхала и привычно устраивалась в кресле на следующие два часа.
Правду говорят в народе: «слово — серебро, а молчание — золото». Удивительно, как молчание сближает. Наши утренние сессии — покой ноябрьской природы за окном, переливы фортепьянной музыки, мое неподвижное сидение и, наоборот, энергия ее творчества, запах красок и кофе — все вместе… я пыталась найти аналогию этому состоянию души и не могла. Больше всего оно походило на то чувство, которое наступает после тихого (без страсти и без спорта), но глубоко прочувствованного секса.
— Маш, я хочу с тебя обнажённую написать.
— Нет, нет и нет, — я категорически машу руками, складывая их в воздухе крестом и прячась за ним. Чур меня, чур!
— Опять ханжишь? Боишься, что выставлю и знакомые увидят? Так я могу лицо и не прописывать, так, намеком обозначу?
— Нет же, Ия, понимаешь, — мы как-то незаметно перешли на «ты», — знакомых у меня здесь раз-два и обчелся, и мне наплевать, что там люди скажут. Не в этом дело. Я… как бы это сказать, я… ну, в общем, после операции… я… стесняюсь своего тела. Когда мне левую грудь оттяпали, я еще замужем была, и даже с ним… в его присутствии не могла раздеться.
— А тебе ее что, совсем под корень убрали? — Она пристально смотрит туда, где из-под индиго свитера выпирают два бугра.
— Нет, правая — моя, а левую врач оставил мешком, и в него вложили силикон, но силикон не прижился — все болело, нарывало, и меня опять «вскрыли», вытащили всю эту гадость, и теперь я ношу специальный лифчик с карманом, и в нем протез. Я никому об этом не рассказывала. Даже подругам в круизе. Мы с Динкой неделю в одной каюте жили, и я всегда изворачивалась с одеванием-раздеванием так, чтобы она меня не увидела.
— Бедная ты моя, — она опять этим материнским движением гладит меня по голове, — какая же ты дурочка. Что ж тут позорного? Покажи, а? И она, как с ребенка, тянет с меня свитер вверх, а я послушно поднимаю руки и даю ей меня раздеть. Она расстегивает мой бюстгальтер, снимает его. Два уродливых отростка падают на мой живот. Один полный, тяжелый, не знавший молока, но отвисший и бесформенный, а второй — пустой, просто кожа, кое-как сшитая в технике Франкенштейна. Она наклоняется ближе, рассматривает швы и начинает к каждому едва прикасаться губами. Нежно, словно боясь сделать больно, поддувает, как дуют на разбитую детскую коленку и, пока целует левую пустую, правая оживает, сосок взбухает, и все мое тело выгибается к ней навстречу. Я ловлю губами ее губы — мягкие, сухие и теплые. Одной рукой я прижимаю ее голову к себе, а другой пробираюсь к ней под одежду, к теплу ее кожи… Вниз, вдоль живота, в горячую влажную тайну. Нашу тайну.
* * *
Так мы стали не только подругами, но и любовниками. В голове не укладывается. Нам просто потрясающе хорошо вдвоем. Хорошо утром, когда на завтрак разогреваем Иркины лотки; хорошо днем, когда я лежу на диванчике, обнаженная, закинув руки за голову в позе Махи (Ия специально так меня уложила, что груди подтянулись вверх и левую-пустышку и вовсе не видно). Одна нога свисает с диванчика и упирается в пол, что помогает держать равновесие и почему-то напоминает мне позу Амура в ту чертову ночь. Мне хорошо, когда она, поправляя мои рисунки, встает сзади, берет у меня из рук карандаш и делает несколько штрихов, прильнув своей грудью к моей спине. Мне ОЧЕНЬ хорошо. А еще мне очень комфортно в ее присутствии молчать, говорить, слушать музыку или ее рассказы, а по ночам — слушать свое тело. И-я, И-я… Какое у нее неудобное имя. Оно совершенно не ложится в уменьшительно-ласкательную форму.
* * *
— Маш, сегодня 15-е декабря. Ровно наш медовый месяц. До Рождества десять дней, и нам, к сожалению, пора начинать подготовку к нему.
— Почему «к сожалению»? Елку поставим, вкусненького напечём.
— Маринка приедет всем колхозом. На всю ораву не напечёшься. Да и настроение у меня сейчас не то. Жить будут в усадьбе, но все равно толочься будут в основном здесь. Я пугаюсь:
— Иенька, может, мне на это время уехать? Марина подмечает все. Она нас разоблачит.
— И что с того? Уволит тебя? Выгонит, как горничную, забеременевшую от господина? — мы обе смеемся такой аллегории. — «Мое тело — мой выбор», или как там у этих дур-феминисток?
Тепло, почти весна. Погода — изумительная. Настроение — под стать погоде. Мы на парковке супермаркета перекладываем пакеты и коробки из тележки в багажник нашей машины. Что не поместилось, пытаюсь устроить на заднем сидении. Рядом с нами мини-автобусик, принадлежащий одной из соседних деревушек. Веселые мужички — бывшая армия Великобритании, не растерявшая, однако, с годами своего солдатского юмора, — грузят покупки, подшучивая над количеством нашего спиртного и предлагая свою помощь в деле уничтожения его. Мы кокетливо отшучиваемся и выезжаем с парковки почти одновременно.
— Маш, покажи им класс. Ты же никогда… не участвовала в гонках. Мне весело. Конечно, мини-автобус против спортивной BMW гонкой и не назовешь. Я даю им фору и, когда они опережают нас метров на двести, резко упираю ногу в пол. Я неплохой водитель, и меня тоже забирает азарт. Легко обгоняю. Обхожу их и смотрю в зеркало заднего вида. Мужики орут, вывалившись в окна, размахивают руками и майками. Я слегка притормаживаю, и они снова обходят нас: все весело и одновременно кричат — слов не разобрать. Мы едем параллельно, обмениваемся шуточками. Один идиот спускает штаны и выставляет в открытое окно свой старый зад.
— Солдат — всегда солдат, — Ия заливисто, совсем по-детски смеется, — но и мы, старые бляди, не лыком шиты. Она отстегивает свой ремень, встает во весь рост и задирает кверху свитер. Под свитером у нее ничего нет, и она движением стриптизёрши виляет своими грудями: — Come and get me if you can!
Я тяну ее вниз, пытаюсь усадить назад в кресло, сбрасываю скорость, и автобус обгоняет нас. Последнее, что я вижу, — это поворот дороги и веселое лицо водителя, который, хохоча, весь извернулся и смотрит назад, на нас, в то время как автобус продолжает свой путь по прямой и…
… Исчезает из виду. Там, внизу, вода и небо — одна стихия. Один приют. От резкого торможения нашу машину заносит. Я чувствую, как она скользит к противоположной обрыву скале, боковым зрением вижу, что место пассажира пусто, оглядываюсь по сторонам, в ужасе ору, но мой рот плотно закрыт подушкой безопасности.
* * *
Девочки! Я пролежала в больнице почти два месяца. Страховая отказалась оплачивать мой «ремонт». Ия вылетела из машины по моей вине — я, как водитель, обязана была следить за ремнями безопасности пассажиров. Счет за госпитализацию «съел» все мои накопления, и я им еще осталась должна не знаю сколько тысяч. Из больницы меня перевели в тюрьму предварительного заключения. В результате той аварии погибли: Ия, шесть бывших британских пехотинцев, шофер мини-автобуса и моя красивая старость. Третьего дня приходила Марина, я отказалась от свидания с ней.
Завтра должен прилететь Питер. Я срочно дописываю эту историю для того, чтобы он передал ее вам. Не знаю, как скоро мне будет разрешено пользоваться интернетом и вести переписку. Говорят, в тюрьмах можно заниматься творчеством. Когда все утрясется, попрошу его привезти мне холсты и краски… Я никогда не пробовала… стать… тюремным живописцем.
Глава 1
Встреча с реальностью
— Да, дорогая моя, вляпалась ты по самое некуда, — мой бывший муж Питер старается меня поддержать и поднять настроение. Это у него юмор такой английский, и надо вам сказать честно, он раздражает меня смертельно. У него прямо талант действовать мне на нервы. И ведь из-за этого и развелись, и я так надеялась, что этот мужчина навсегда останется в моем прошлом, а оно вон как вышло: я в полной жопе, а помощь и поддержка прет как та каша из сказочного горшочка, и именно от него. Все хочу его спросить, зачем он это делает, но никак не могу вставить слово в его монологи.
Мы сидим по разные стороны узкого стола в комнате для свиданий. Для пущей важности момента на мне наручники. Зачем — непонятно. Ни махать или драться, ни на себя накладывать эти скованные руки я не собираюсь. Мы ждем прихода адвоката. Питер расстарался. Хотя мне и полагается общественный, но общественный — это не то. Нужен частный и дорогой. Мой бывший — редкостный сноб (еще один повод, почему я хотела развода) — обожает надувать щеки.
Серые стены, серые стулья, окно, естественно, за серой металлической решеткой, но при этом так высоко под потолком, что надо еще и стремянку принести, чтобы до него добраться. В проеме двери, как бы заслоняя ее собой, стоит — руки за спину, ноги на ширине плеч — молодой красавец-киприот полицейский. Ему по роду деятельности полагается смотреть в никуда и делать вид, что он та самая обезьянка: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу — эдакий символ беспристрастности Закона. Но я спиной чувствую, что он меня рассматривает и прислушивается к нашему разговору. Я теперь эдакая celebrity. Вот уже три месяца подряд мои фотографии на первых полосах всех местных газет. Последнее время они, правда, уменьшились и в размере и в количестве, но тем не менее. Я и в страну-то толком въехать не успела, а уже стала местной знаменитостью. Газеты прозвали меня «Маша-растеряша», имея в виду рассыпавшиеся продукты, несколько ящиков вина, банки с пивом и тело восьмидесятилетней старушки, которыми была усыпана дорога позади нашего автомобиля, вернее, того, что от него осталось. Другие газеты кричали заголовками «За что опять погибли солдаты Великобритании?» и «Герои умирают стоя». Наверное, имелось в виду то, что микроавтобус с бывшими солдатами «солдатиком» сиганул в море.
— Итак, что говорит наш гений-адвокат? Какие у меня шансы?
— Мари, детка, я понимаю, что тебе здесь, — он обводит глазами серую коробку комнаты, — нелегко. Но надо приготовиться — будет еще тяжелее.
— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я.
— Всплыли еще кое-какие обстоятельства… Мне трудно об этом говорить. Подожди. Сейчас придет адвокат, он лучше все объяснит.
Смешно, но три месяца назад я бы вскипела и взорвалась в ответ на это нежное хождение вокруг да около, а теперь мне по фигу. Первые фазы изменения моей психики уже прошли. Я уже не лью слезы, не повторяю, как заведенная: «За что?», «Почему я?», «Почему это случилось со мной?» и «Что потом?». Эти вопросы ушли на второй план. Они, как говорят балетные артисты, «танцуют у воды» — то есть в самой глубине сцены. На авансцене же сейчас в лучах софитов стою Я и на меня все пялятся. Фотографы расстреливают вспышками своих камер, журналюги всех мастей тычут в лицо микрофоны. Наружу вылезло все: и недописанные полотна со мной обнаженной, и какие-то идиотские фотографии нас с Ией в костюмах Малыша и Карлсона, обнимающимися слишком близко, почти целующимися. Какая гадость! Все извратили, все опошлили. И это все на малюсеньком острове Кипр, еще и поделенном на две зоны, где турецкой стороне вообще по барабану, что там у английских пенсионеров происходит. Туркам, возможно, и наплевать, а для меня каждая газетная статья — это еще одно ведро дегтя и куча перьев, в которых меня валяют, валяют и валяют. Все переврано, все не так. Мне хочется орать. Но… Я знаю, что даже на суде, даже под присягой не смогу рассказать все то, что у меня на душе. Меня просто душит тихая бессильная обида. Теперь же эти шумные унижения ждут меня снова по приезде в Англию.
В этот момент железная дверь с лязгом открывается, охранник делает шаг в сторону и в комнату входит адвокат. Так я и знала: он в сером костюме. Правда, рубашка светло-голубая, но галстук тоже серый в желтую крапинку. Довольно элегантно, особенно на фоне зарешеченного окна.
— Извините за задержку, я из прокуратуры. У нас был долгий разговор со стороной обвинения, сами понимаете, я не мог уйти, — он протягивает руку Питеру для короткого пожатия, я приподнимаю обе руки над столом и плечи, выражая таким образом: «извините, подать руки не могу». Он быстро, но внимательно окидывает меня взглядом. Меня так и подмывает спросить: «Что? Не очень похожа на те гламурные фото, что пестрели в прессе?» — но я прикусываю язык. Не в моем положении грубить или заигрывать с представителем закона.
Мистер Маркорос садится на стул рядом со мной, лицом к Питеру. Правильно. Зачем ему на меня смотреть. В его обязанности входит быть рядом со мной, быть моим плечом и читать лица оппонентов.
— Итак, — он вынимает из-под локтя, кладет на стол и открывает небольшую, размером чуть больше А4, папку из хорошей, добротной кожи, — итак, мистер Фокс, я думаю, что ваше решение ходатайствовать о переводе подследственной в Англию — правильное.
— Вот! И я так говорю, — мой бывший обращается ко мне, — не слушаешь меня — послушай знающего человека. Мистер Маркорос…
— Можно, просто по имени. Меня зовут Димитрос, — вставляет адвокат.
— Нет, давайте пока все-таки более официально, — парирует мой бывший. — Мистер Маркорос, объясните ей, пожалуйста, что слушание дела здесь никогда не будет бесстрастным. Здесь все знают друг друга. Даже нейтральных присяжных будет не так легко найти. А она уперлась: «Я не вынесу снова всей этой газетной шумихи… еще неизвестно, будет ли британский суд более снисходительным!»
— Миссис Фокс, — я понимаю, что он обращается ко мне, и поворачиваю голову в его сторону. Он явно бреется два раза в день. Судя по всему, он брился сегодня утром и провел половину дня в прохладных кондиционированных помещениях, так что запах дорогой туалетной воды все еще витает вокруг его лица, но сейчас, в четыре часа пополудни, его щетина уже довольно заметна, и к вечеру, если он любит свою жену, ему придется повторить процедуру, — миссис Фокс, поймите: сейчас интерес прессы слегка утих, но как только начнется слушание, шумиха вокруг вашего имени опять пойдет по нарастающей. Мы — маленькая страна, у нас и так-то мало что происходит, а тут такое ДЕЛО. Восемь трупов, щекотливые подробности из жизни богачей, вся эта «клубничка» … Поймите, в Англии, наоборот, на фоне других политических событий — на фоне только что прошедших парламентских выборов и подготовки празднования 85-летия королевы — ваше слушание вообще может пройти незамеченным. Но, — продолжал он, — дело даже не столько в шумихе прессы, пресса пошумит и перестанет.
— Вот, и я о том же. У нее прямо какой-то пост-стрессовый психоз, что ли, — вступает в разговор Питер, — Маша… — Я чувствую, как его взгляд переходит с лица адвоката на мое лицо, я не смотрю на него. Смотрю вниз на запястья моих рук, охваченных браслетами наручников. Вдруг луч послеполуденного солнца, пробившись сквозь прутья решетки, падает на металл одного из них, и я, слегка покачивая рукою, пускаю солнечного зайчика бывшему мужу в лицо. Он, естественно, прищуривает глаза и отводит голову в сторону; продолжает начатую фразу: …почему ты не хочешь возвращаться в Англию? У тебя же здесь никого нет! К тебе даже прийти на свидание некому будет. Не могу же я регулярно летать на Кипр.
«А кто тебя просит? Может быть, именно поэтому я и не хочу возвращаться в Англию. По большому счету, у меня там и нет никого, а здесь… Здесь у меня за три месяца было больше счастья, чем там за почти тридцать лет…» Но я не говорю ему этого. Я просто наблюдаю за зайчиком, скачущим еще какое-то время по стене и по потолку серой комнаты. Потом угол солнечного луча меняется, и мои браслеты перестают сверкать — вот так и в жизни: мгновение — и темнота.
Сквозь туман моих собственных мыслей снова выплывает голос господина Маркороса.
— Я бы вообще сейчас об этом не думал. В настоящий момент обвинение пытается определиться со степенью тяжести вашей вины. И будьте уверены, они будут искать максимальную. Ведь сидя на скамье подсудимых, вы будете смотреть в глаза членам семей семи погибших. Они все будут жаждать крови и мести, и это не считая вашей подруги Марины.
— Никакая она мне не подруга! — возмущенно вскрикиваю я. — Я с ней была знакома три дня, пока мы плавали на круизном корабле, и потом полтора: день перелета из Афин на Кипр и вечер в доме ее матери. На утро следующего она уже улетела.
— Хорошо, не подруга, но дочь жертвы. Она вас наняла для обеспечения безопасности ее матери, а вы благополучно матушку того… Угробили.
— Мистер Маркорос, что вы себе позволяете?! — тут уже даже мой бывший встрепенулся.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.