300 лет

Евдокия

Моей жене Светлане —

единственному родному и любимому человеку на земле

1

— Ну и какова оказалась воля бессмертных? — полувыжидательно-полунасмешливо спросил директор цирка Залевский, раскуривая очередную сигарету «Ту-134».

— Извиняйте, Станислав Леопольдович… — пробормотал замдиректора Сидоров.

— Да не извиняйся, Николай Порфирьевич, а говори, как есть, — помахал Залевский, разгоняя дым. — Ты же все-таки не ЦК КПСС. И не можешь отвечать за все творящееся под солнцем.

— В общем так, — вздохнул Сидоров. — Цирковой отдел министерства утвердил мою кандидатуру…

— … Чего и следовало ожидать…

— … Потому как я член партии. А вы, Станислав Леопольдович — нет. Хоть и народный артист СССР. Но с тиграми–то легче управляться, чем с этими деятелями из ЦК.

Залевский молчал.

— Сами же знаете, — голос звучал так, будто замдиректора оправдывался. — Идеологический момент. Гастроли в США — не барану чихнуть. И…

— Полно на канате плясать, Николай Порфирьевич, — с досадой перебил Залевский. — Что я — не понимаю? Если бы сейчас был не семьдесят третий, а, к примеру пятьдесят третий. И на меня бы невзначай обратили внимание. И вспомнили мое польско-шляхетское происхождение. И…

Замдиректора вздохнул. Директор глубоко затянулся, выпустил синее облако. Сидоров помахал перед носом ладонью: не куря сам, он не выносил табачного дыма. Но был вынужден мириться с директором цирка зверей, который не расставался с сигаретой круглые сутки. Поскольку Залевский, при всем его польско-шляхетском происхождении, оставался звездой первой величины.

— Хорошо, что понимаете, Станислав Леопольдович. Политическое мероприятие. Можно сказать, международное событие.

— И как бы я без тебя, политически безупречного, на свете жил?.. Ладно, к делу давай. Кого из зверей возьмешь?

— Самых лучших, — ответил зам. –– Обезьян, собак, осла, тигров.

— Тигров не стоит.

— Почему?

Ты знаешь в мире хоть один известный цирк без тигров? Мы своими кошками никого не удивим. А они нас на мясе разорят.

— В Америке, говорят, мясо дешевое.

— «В Америке»… — передразнил Залевский, прикуривая следующую сигарету. — Туда еще доплыть надо.

— Ну ладно, вам виднее.

— Именно, — жестко сказал директор. — Мне виднее. Итак, тигры остаются дома. Берешь свиней…

— Ну нет! — вдруг встал на дыбы Сидоров. — Свиней не возьму. Образ Союза Советских Социалистических Республик не должен ассоциироваться со свиньями. Даже в малом. Это будет идеологический промах.

— Ладно, великий идеолог всех времен и народов… Будь по-твоему, — неожиданно легко согласился Залевский. — Дальше?

— Морских котиков боюсь. Как дорогу перенесут, да и в Америке, говорят, жарко. Осел другое дело — этому ученому дураку хоть в Африку, хоть в Антарктиду, без разницы… Гришу?

— Конечно. Его с техникой. И прочих тоже. Медведь для них — символ России. Что ни говори. И в отличие от свиньи, как ты изволил выразиться, медведь ни с чем дурным ни у кого не ассоциируется. Так пусть посмотрят, что наши и на мотоциклах ездят.

— Ну, значит все.

— Нет, не все. Еще слонов.

— Слонов? Не тяжеловато ли нам будет со слонами плыть?

— Нет. Слоны — это наш главный, как бы ты сказал, идеологический козырь. Кто бы подумал, что в Советском Союзе на арене работают настоящие слоны?!

— Советские слоны — самые слоновые слоны в мире? — прищурившись, усмехнулся Сидоров

— Ага. И еще — чешские слоны — лучшие друзья советских слонов. –завершил директор известный анекдот.

— Дэйзи тоже?

— Конечно. Она наша прима.

— Ну хорошо.

Замдиректора делал пометки в своем блокноте.

Потом раскрыл папку и вытащил отпечатанный на машинке лист:

— Вот состав делегации. Полностью утвержденный.

— Агм… — пробормотал Залевский, нацепив на нос очки и придвинув текст к себе.

Сидоров молчал, ожидая, пока начальник прочитает.

— Ну все верно, — сказал директор. — Только… Данилыч где?

— Данилыч? — пожал плечами Сидоров. — Так я его не включил. На хрена мне этот лишенец еще и в Америке!

— А я бы взял.

— Ну как я его возьму? — всплеснул руками замдиректора. — Кто он, этот ваш Данилыч? Был бы хоть слоновожатым! А так — на черта мне в Америке свой плотник? Можно подумать — за океаном плотников в цирке не найдется. Мне бухгалтерия смету зарубит.

— Ну смотри! — директор остро взглянул из-под очков. — А если с Дэйзи проблема возникнет?

— Все эти проблемы — миф, рожденный друзьями вашего возлюбленного Данилыча. Которому, между прочим, не сегодня-завтра все равно на пенсию. Слон, конечно — разумное животное. Но не до такой степени, чтобы зависеть от конкретного человека.

— А я бы все-таки его взял, — Залевский выпустил густую струю дыма. — От греха подальше.

— А я не возьму! — с неожиданной жесткостью возразил Сидоров. — В конце концов я — руководитель делегации. И отвечаю за все, что там может случиться. Гастроли советского цирка в Америке — это не меньше, чем «Союз-Аполлон»! И ваш некоронованный Меншиков мне за океаном ни к чему. Нашей Дэйзи хватит и Адольфа. Которого, кстати, только для нее и возьмем.

— Ну смотри… — повторил Залевский. — Адольфа, так Адольфа. Ты политрук, тебе видней.

Он подумал, что Сидоров тысячу раз прав.

Тигры — ничто в сравнении с партийными деятелями.

2

Слониха Дэйзи была в самом деле примой цирка зверей Станислава Залевского.

И одновременно его головной болью.

Она появилась тут уже во взрослом возрасте лет десять назад. По каким-то сложным обменам между цирками стран содружества приехала из Чехословакии. Вместе со своим слоновожатым, серьезным маленьким чехом Новаком, который воспитывал ее с младенчества.

Иностранное имя ей дали на родине. В переводе на русский слониху звали «Ромашка». Точнее, «Маргаритка», поскольку ромашек в англоязычных странах не росло и соответствующего слова не существовало.

Дэйзи умела многое, не знакомое здешним слонам.

Помимо обычных слоновьих упражнений на тумбах, она вальсировала, делала ласточку и уверенно стояла на одной передней ноге.

Кроме того, терпеливые чехи научили Дэйзи играть роль примерной ученицы в зверином классе. Который состоял из вынесенных на арену парт, где сидели и лежали собаки, котики, обезьяны, свиньи и даже ослики.

А Дэйзи стояла у доски — в белом передничке и подобии коричневого школьного платьица, с бантами на ушах — и огромным мелком рисовала палочки, отвечая урок арифметики.

И делала это просто виртуозно.

Непринужденно и в то же время с той долей исконно слоновьей неуклюжести, которая заставляла все ряды лежать от смеха.

Довольно быстро сложилось так, что Дэйзи в любом представлении служила и гвоздем и основой программы: слоны открывали представление, слонами же оно завершалось.

А обучить зверье, игравшее пассивных учеников, нужному лаю и переворачиванию страниц, осталось простым делом техники.

И еще, слониха приносила цирку дополнительный доход. Дэйзи страшно любила гулять вокруг цирка; вероятно, этому ее научили в Чехословакии. Ведомая забавным Новаком, она шествовала медленно, останавливаясь у тележек с газированной водой. Рядом шагал цирковой фотограф, усердно щелкавший всех желающих — не только детей, но и взрослых.

Эта идиллия продолжалась до 1968 года.

Пока в Чехословакии не начались события — о сути которых в Москве предпочитали говорить шепотом, ощущая явную опасность перемен.

Хотя все знали, что русские танки наполняют дизельным чадом тесные пражские улицы, и их броне нипочем летящие из окон цветочные горшки.

Казалось, эти перемены никак не могут коснуться мирного и аполитичного цирка зверей, спрятавшегося в центре Москвы, черт знает за сколько верст от мятежной Праги.

Но все вышло иначе. Выяснилось, что какие-то родственники маленького кривоногого Новака замешаны в делах «антисоветского заговора». И объявленный «персоной нон грата», чех-слоновожатый был в двадцать четыре часа выдворен за пределы СССР.

Залевский пытался сопротивляться.

Написал везде, куда смог, что слон — непростое животное. Не собака и не лошадь, а особое существо с тонко организованной психикой. Что даже в родной Индии, в естественной природной обстановке, каждым слоном до самой его смерти управляет один и тот же человек. Проходя вместе с животным периоды жизни; становясь из мальчишки подростком, юношей, зрелым мужчиной и наконец стариком. Но составляя неразлучную пару. Лишить слона его вожатого означает нанести страшный стресс. После которого животное может долго не оправиться. И даже оказаться вообще непригодным к дальнейшей цирковой работе.

Все прошло втуне. Новак исчез, словно его не существовало. И Дэйзи осталась одна.

Ее, конечно, не бросили. Передали слоновожатому Фесунько. Этот невероятно опытный человек несколько лет числился в цирке, не имея реальной работы. Его прежний слон Атлет по причине старости был отправлен на доживание в зоопарк. Но Залевский правдами и неправдами сохранял лишнюю ставку вожатого, зная ценность Фесунько.

Наконец его час пришел.

Однако Дэйзи не собиралась забывать Новака. Своего действительно нового слоновожатого она просто не замечала.

Слониха тосковала по исчезнувшему чеху, как это делал бы разумный человек. И странно было видеть такое со стороны животного.

Даже Залевский, хорошо знавший повадки цирковых зверей — от крыс до бегемотов — оказался в тупике и не знал, что предпринять.

Потому что реальность превзошла худшие ожидания.

Слониха Дэйзи не просто перестала работать.

Она объявила голодовку И всем видом показывала, что сама жизнь сделалась ей безразличной.

День-деньской она тупо стояла в своем отсеке. Ей меняли кипы любимых березовых веников. Дэйзи их не замечала.

Фесунько выводил слониху на прогулку. Повторяя маршрут, привычный с Новаком. Дэйзи шла, как сомнамбула, ритмично покачивая хоботом.

Абсолютно отстраненная от мира и равнодушная к его проявлениям.

Через некоторое время слоновожатый сказал директору, что слониха теряет в весе: ведь она уже много дней ничего не ела. И почти не пила.

Залевский не знал, что делать.

Бухгалтерия настойчиво предлагала избавиться от нерентабельной слонихи.

Директор сопротивлялся. С одной стороны, ему было жаль отправлять такую артистку в зоопарк, где остаток жизни ей придется махать хоботом, ловя бросаемые конфетки.

А с другой…

Он знал, что если Дэйзи ничего не ест в привычном цирке — значит, та же картина повторится и в зоопарке. И там она просто тихо угаснет, окруженная чужими равнодушными служителями.

Спасение пришло внезапно.

И с совершенно неожиданной стороны.

Неделю принципиально не притрагиваясь к веникам, Дэйзи здорово оголодала. И подчинясь зову организма, стала наконец грызть деревянную загородку. Как какая-нибудь лошадь.

Ей не мешали. Надеясь, что хоть это занятие выведет ее из ступора.

Но когда толстая опорная балка уже грозила переломиться и рухнуть, позвали циркового плотника Александра Даниловича.

Который работал тут давным-давно — с послевоенной поры. Добродушный, абсолютно лысый, и с густой окладистой бородой. И не обижался, когда порой кто-нибудь с сарказмом именовал его «светлейшим князем» по ассоциации с одиозным сочетанием имени и отчества.

Неся на плече свежеструганный душистый брус, плотник явился в слоновник.

— Ты тут поосторожней, — предупредил замдиректора. — Она ведь теперь малохольная. Затоптать ненароком может.

— Это ты брось, — отмахнулся плотник. — Животное — не человек. И ничего плохого не сделает, если я сам ее первым не обижу.

Фесунько молча открыл калитку.

Плотник спокойно вошел в загон и принялся выламывать остатки изгрызенной опоры.

Дэйзи внимательно смотрела за его действиями.

Потом вдруг тихонько протрубила.

То ли от нового человека, то ли просто от снедающей ее вселенской тоски.

Данилыч повернулся и ласково погладил ее морщинистый хобот.

— Эх ты, Евдокия, — так переиначил он на русский лад ее иностранное имя. — Голова твоя — два уха… Такая большая — и такая глупая. Что же ты вытворяешь? Стоишь тут и не ешь ни хрена. Так ведь и окочуриться недолго.

Дэйзи моргнула маленькими глазками.

А потом вдруг подняла хобот и принялась с осторожным любопытством перебирать густую Данилычеву бороду.

Фесунько замер: за последнее время это было первым случаем, когда безучастная слониха чем-то заинтересовалась.

Наигравшись с бородой, Дэйзи подхватила с полу березовый веник и как ни в чем ни бывало захрустела ветками. Маленький рот ее, казалось, изогнулся в подобии улыбки.

Кто-то сбегал за директором.

Залевский на цыпочках подошел к загону. Он боялся признаваться даже себе во внезапной радости. Но перелом был налицо.

И с этого дня дело прошло на поправку.

Дэйзи начала есть.

Правда, Данилыч навещал ее каждый день. Гладил хобот, похлопывал по ушам. И приносил в кармане морковки. Слониха жевала их так, будто в жизни не ела ничего более вкусного.

Через некоторое время она снова начала работать.

Правда, на манеже Дэйзи теперь обязательно требовалось видеть Данилыча, сидящего напротив выхода в первом ряду.

Зато к привычным номерам прибавился еще один.

Слониха стала изображать парикмахера.

Ее выпускали, одетую в зеленый передник, из кармашка которого торчали огромные ножницы и расческа. На арене стояли кресло и зеркало. Как в настоящей парикмахерской.

Данилыч со своей бородой красовался на привычном месте.

Дэйзи окидывала взором ряды и, увидев друга, призывно трубила.

Плотник покорно перебирался через барьер и садился в кресло.

Дэйзи неуклюже накидывала белый пудермантель, хватала расческу и принималась трепать его бороду. Время от времени опуская хобот в ведро и окатывая Данилыча с головы до ног водой. Вместо пульверизатора.

Номер был исключительным и шел просто на ура.

Так все в цирке вернулось на свое место.

Дэйзи работала, еще лучше, нежели прежде.

Однако мудрый Залевский чувствовал, что все не так просто.

Работая с разными животными, он знал их отличительные особенности.

И если хищники при всей кажущейся опасности были абсолютно предсказуемы, то лишь один бог ведал, что творится в голове у добродушного с виду слона.

Хотя внешне все шло нормально, реально установилось странное равновесие.

Фесунько продолжал числиться слоновожатым. Однако главенство это оказалось номинальным. Дэйзи ему подчинялась, но с таким безразличием, что любому было ясно: все идет не от души. И в любой момент она может перестать слушаться.

Он не исполнял необходимой роли звена между слонихой и людьми. Настоящего контакта между слоном и вожатым — на котором держится работа животного в мире человека — не возникало.

Для Дэйзи на всем белом свете осталось лишь два близких и небезразличных живых существа.

Плотник Данилыч. И одногорбый африканский верблюд Адольф.

Впрочем, верблюда слониха полюбила еще при Новаке. И иногда упрямилась даже при прогулках вокруг цирка, настоятельно требуя, чтобы рядом с ней молча вышагивал Адольф.

Сейчас ей весь мир затмил Данилыч.

Залевский наблюдал отношения животного и человека и с удивлением понимал, что Дэйзи прониклась к Данилычу куда более сильным чувством, чем даже к своему прежнему Новаку. К маленькому кривоногому чеху она относилась дружелюбно, но не более того. А бородатого плотника любила. Возможно ли такое слово для описания отношения неразумного животного к человеку? Вероятно, следовало сказать как-то иначе. Но глядя на невероятную нежность, которую проявляла огромная слониха, становилось ясным, что этому слоновьему чувству не хватает лишь человеческих слов о любви.

Но не забыла слониха и своего друга из прежней жизни. Только если контакт с человеком требовал слов и осязания, то Адольфа ей оказывалось достаточным просто иметь в поле зрения.

Если Данилыч, отбывая свою новую службу, уже сидел в первом ряду цирка, то перед выходом на очередной номер Дэйзи настаивала, чтоб рядом был еще и верблюд. Она ничего не говорила. Просто отказывалась идти, если не видела, что перед ней ведут Адольфа.

Больше ничего не требовалось; верблюд даже не появлялся на манеже. Он стоял, удерживаемый погонщиком у края занавески. Так, чтобы Дэйзи, в любой момент бросив взгляд, могла увидеть своего горбатого друга и убедиться, что он никуда не делся.

И она блаженствовала на арене. Взглянув в одну сторону, видела улыбающегося Данилыча. Повернувшись в другую, замечала фигуру верблюда.

Адольф отличался невероятным терпением, и молча дежурил за занавесом весь номер Дэйзи. Вероятно, потому что за собой никаких талантов не знал.

Верблюд был обычным цирковым животным. Умел лишь кланяться, падать на колени, вставать и снова падать, и так далее. Однако, по настоянию дрессировщицы Надежды, его ввели в номер, где Дэйзи играла ученицу.

Там верблюду вообще ничего не приходилось делать.

Только стоять поодаль сбоку от доски, презрительно выпятив нижнюю губу, и молча глядеть на все окружающее с видом внутреннего превосходства. Как умеют делать только верблюды.

Он исполнял роль случайно пришедшего на урок директора. А Надежда утверждала, что с верблюдом Дэйзи работает номер еще лучше.

Присутствие же Данилыча сделалось просто обязательным.

И все бы было хорошо, не будь цирковой плотник алкоголиком.

Точнее, тихим русским пьяницей. Не запойным, однако перманентным.

Никто в цирке не мог вспомнить момента, когда бы от Данилыча не припахивало спиртным. Причем как истинно пьющий человек, плотник не употреблял ни водки, ни коньяка. Для поддержания нужного процента алкоголя в крови ему достаточно было простого вина, желательно красного. И в этом совершенно неожиданно он получил помощь от слонихи.

В те годы цирк постоянно гастролировал по Союзу. Причем в любое время года.

Зверей перевозили из города в город цирковыми автопоездами. Дэйзи вместе с сородичами везли в специальных «слоновозках» — укрепленных изотермических фургонах.

Единственную опасность для этих лишенных шерсти животных представлял перепад температур в момент перехода из слоновозки в цирк. Который занимал около минуты — и в случае зимы или просто сильного ветра грозил страшной простудой.

Чтобы избежать простуды, использовался метод, вероятно. подтвержденной практикой бродячих цирков многих столетий. Перед выходом из теплой слоновозки каждому животному давали выпить по ведру красного вина. Самого дешевого, закупавшегося в розлив огромными бочками. Однако создававшего необходимый градус сопротивляемости холоду и не дававший простудиться.

Довольные, слегка пьяненькие слоны легко переступали по сходням и скрывались в недрах теплых загонов прежде, чем их успевало прохватить.

Фесунько прекрасно понимал свое место. Без Данилыча, которого исправно возили по гастролям, Дэйзи перестала бы выступать. И не имея иной возможности отблагодарить коллегу, вожатый снабжал его «слоновьим» вином. Ведь литр или даже два, отлитые из каждого ведра, мало что значили для законных потребителей.

И таким образом возникло единение человека — пусть даже такого негодного пьяницы, как плотник Данилыч — с загадочным животным.

Постепенно получилось так, что и сам Данилыч, одинокий несемейный мужик, привязался к Дэйзи настолько, что проводил с нею все свободное время.

И частенько оставался ночевать в слоновнике, когда вечером оказывался чересчур пьян для возвращения домой.

Любому умному и знающему животных человеку было ясно, что связь Данилыча и Дэйзи неразрывна.

Что лишенная этого человека, строптивая слониха не станет работать.

Однако американская поездка подвергалась чересчур строгому отбору.

И судя по всему, замдиректора Сидоров лукавил перед Залевским: все имена отъезжающих были указаны ему свыше.

Если за океан не пускали Данилыча, то не имело смысл везти и Дэйзи.

Но не везти ее означало полный абсурд.

Поскольку остальные слоны исполняли роль огромных статистов на фоне непревзойденной звезды.

А американские коллеги ухватились именно за факт демонстрации советских слонов. Непонятно почему, но именно слоны из СССР казались им главным чудом.

Оставалось лишь надеяться, что после встряски океанского перехода Дэйзи забудет Данилыча. Удовлетворится обществом верблюда и будет работать как прежде.

Но откровенно говоря, даже сам Сидоров верил в это с трудом.

3

В дороге замдиректора на некоторое время забыл о слоновой проблеме: собак рвало от морской болезни, и он сбился с ног.

По приезде в цирк города Филадельфия и обосновываясь там, Сидоров тоже был сильно захвачен хозяйственными вопросами.

Однако на первом же представлении прояснились предвестники грозы.

На манеж Дэйзи все-таки вышла, неохотно подчиняясь Фесунько.

Но даже в общем слоновьем приветствии участвовать не стала.

Когда ее собратья встали на тумбы и принялись хлопать ушами, поднимать ноги и совершать прочие действия, демонстрирующие дрессированность, Дэйзи повела себя, как слон в посудной лавке. Развернулась, поддала тумбу так, что прокатившись через всю арену, та ударилась о противоположный барьер — и медленно удалилась.

Невозмутимо помахивая хвостом-метелкой. За ней, презрительно шевеля губами, шагал верблюд. Как всегда молча, но всем видом выражая полную солидарность со своей ушастой подругой.

Правда, зрителями это было воспринято как специально организованная клоунада.

Однако у Сидорова заболело сердце. Как ни пытался он убедить сам себя, что все лишь временные трудности акклиматизации.

В репризе, изображающей школьный класс, Дэйзи тоже не сработала. Тупо стояла у доски, и, несмотря на всяческие намеки Надежды, даже не взяла мелок.

Мохнатые и когтистые ученики послушно листали книги, временами тявкали и зевали. Верблюд стоял, как памятник самому себе, и высокомерно, хоть и снизу вверх, оглядывал ряды жующих зрителей.

Но и этот номер тоже сошел за пародию.

Настоящий провал случился в «парикмахерской».

Чувствуя нарастающее отчаяние, Сидоров посоветовался с Надеждой и, поговорив с антрепренером, толстым веснушчатым американцем, уговорил одного из униформистов нацепить окладистую бороду и занять место в первом ряду.

Тут-то и произошло непоправимое.

Надежда, повторенная невидимым переводчиком, привычно, как в СССР, крикнула:

— Кто хочет подровнять волосы?!

Подсадной американец с фальшивой бородой перемахнул через барьер. Прошел и по-хозяйски уселся в кресло.

Невозмутимая Дэйзи подошла сзади, схватила самозванца поперек туловища и под вздох ужаса, пробежавший до самого купола, швырнула прочь.

Больше слониху на манеж не выпускали.

Держали в загоне, ожидая, когда она облагоразумится.

Дэйзи же стояла спокойно, неторопливо пережевывая захваченные из России веники. Она не собиралась голодать.

Она просто бастовала.

Словно чувствуя, что на нее устремлены все взгляды.

Что как назло, даже афишу американцы снабдили лаконичной надписью — «Elephants from the USSR!!!».

И отсутствие слонов перечеркивало саму идею гастролей.

Вокруг Дэйзи бегали все, кто был свободен от выступлений и возни со своими зверями.

Наконец догадались привести к ней в загон верблюда.

Адольф стоял рядом со слонихой, невозмутимый и высокомерный, как всегда.

Дэйзи поглядывала на него своими маленькими глазками в обрамлении редких черных ресниц. И обмахивалась ушами на американской жаре. Иногда тихонько трубила, порой касалась верблюда кончиком хобота. Адольф пожевывал что-то несуществующее, водя из стороны в сторону раздвоенными губами. И был явно солидарен с подругой, хотя не произносил ни слова.

Животные понимали друг друга, это было очевидным.

Они словно переговаривались, решив держать оборону.

И несмотря на общество друга, Дэйзи покладистей не стала. Наоборот, она уже не позволяла Фесунько даже просто вывести себя из загона.

А временами вдруг задирала хобот и трубила. Коротко и отчаянно.

Так, что в соседних загонах начинали волноваться слоны.

И тявкали встревоженные собаки.

И ученый осел, перепутав часовые пояса, разражался среди ночи долгим скрипучим криком.

Над цирком зверей в чужой стране нависло нечто гнетущее.

Лишь неутомимый Гриша без устали нарезал круги на своем маленьком вонючем мотоцикле, отрабатывая за всех.

Медведя не волновала реакция зрителей; он исполнял номер даже не за сахар.

Остальные тоже умели ездить, но Гриша по праву считался асом. Те просто работали. А он катался ради собственного удовольствия.

Больше всего на свете он любил лететь в клубах синего касторового дыма — с выпученными от усердия глазами, все равно куда и зачем.

Грише следовало родиться человеком; он сделался бы одним из великих мотогонщиков ХХ столетия.

Дай волю — он и сейчас помчался бы через всю Америку. До самой Канадской границы, потом в обратную сторону — до Мексиканской, потом еще куда-нибудь. Но увы, Гришу не выпускали дальше манежа.

Где он был готов летать по кругу целый день.

Но американцы жаждали слонов.

Которых не было.

Назревал международный скандал.

4

— И что вы намерены делать?

Невысокий человек в хорошо пошитом сером костюме, белой рубашке и при галстуке, вошел в номер Сидорова и прикрыл за собой дверь.

Замдиректора — такой же алкоголик, как и отстраненный Данилыч, только тайный и испытывающий на этой почве жгучую зависть к свободе последнего — собирался налить себе виски.

Услышав щелчок открываемого замка, он сунул бутылку под столик. Потом передумал, демонстративно наполнил стакан и, не разводя содовой, влил в себя. Мгновенно покрывшись испариной от спиртного, совершенно невыносимого на здешней жаре.

— Употребляете, — недобро констатировал гость.

Человек этот, присоединившийся к делегации перед отправкой автопоездом в Ленинград — где ждал океанский пароход — и с усмешкой назвавшийся Иваном Ивановичем, был приставлен органами госбезопасности. Он даже не слишком скрывал этого, нося в жару привычный для советских гэбистов костюм. И постоянно пытаясь придавить каждого своим темным взглядом. Наверняка в Союзе он имел погоны майора. А то и полковника.

— Употребляю, — злорадно кивнул Сидоров и налил второй. — Желаете?

— Нет. В отличие от вас, на работе не пью.

В голосе звучали металлические нотки, и Сидоров ощутил на себе тяжелый взгляд. Но замдиректора, коммунист и почти идеологический работник, не будучи даже дрессировщиком — на должность он, хоть и не любил о том вспоминать, вышел из коверных клоунов, причем не из самых талантливых — все-таки не боялся даже тигров. Поэтому устоять перед кэгэбэшным недомерком ему не составило труда..

Сидоров выпил еще. Ему стало совсем жарко, зато в голове прояснилось.

— Так что вы намерены делать? — тихо повторил «Иван Иванович».

— То, что могу, — ответил замдиректора. — То есть ни-че-го. Надо было в Союзе нас послушать. И не меня посылать, а Залевского. Он специалист и что-нибудь бы придумал.

— Списки проверял и кандидатуру утверждал не я.

— А какая хрен разница? Все вы одним миром мазаны.

— Ну вы… Я бы так не бросался словами.

— А что мне теперь? Дальше фронта не пошлют. Гастроли провалены. И мне все равно уже.

— Вы со слонами прежде работали? — неожиданно жестко перебил гэбист.

— Не больше и не меньше, чем прочие работники цирка.

— А этот ваш Фесунько?

— Этот мой Фесунько, да будет вам известно, дражайший Иван Иванович, — ответил Сидоров, с великим усилием подавив желание добавить пару матерных слов и ограничившись лишь сарказмом в голосе. — Не только Заслуженный работник культуры Эрэсэфэсэр, но, по совместительству, еще и лучший слоновожатый нашего театра зверей. И также прошу учесть, что в дрессуре слон — одно из самых трудных животных. Он только кажется добрым и покладистым. Но у него свой характер. Свой — понимаете? И на деле слон упрямей, чем десять ослов, вот так! Если слон не захочет что-то делать, или наоборот, решит поступать по-своему…

— А я смотрел литературу, — возразил гэбист. — И знаю, что есть некоторые методы. Например, специальные крючья для ушей.

— Крючья?!

— Да. Или шило, которое вводят под кожу…

— Шило?! Слону?! под кожу?!!! — заревел Сидоров. — Да я тебе сейчас самому, индюк ты в галстуке!

«Иван Иванович» отпрянул, явно не ожидав такой реакции от миролюбивого пьяного замдиректора.

— Ну полно, полно, — примирительно пробормотал он. — Это я так… Но есть же какие-то выходы?

Сидоров молчал.

Налил еще виски и выпил, сопя и захлебываясь. По большому счету, ему уже со вчерашнего дня хотелось напиться по-черному и забыться, невзирая на должность и последствия. Ведь в этих неудачных гастролях от него уже ровным счетом ничего не зависело.

— Поверьте мне, — переведя дух, нехотя ответил он. — Если слон встал — об него можно обломать десять кнутов, он все равно на сантиметр не сдвинется. Или… Или взбесится.

Сидоров посмотрел бутылку на свет.

— Взбесится, — с наслаждением повторил он. — А с нею вместе — и два других слона. А знаете ли вы, что такое взбесившийся слон?

Замдиректора мечтательно посмотрел на своего недруга.

— Три взбесившихся слона разнесут этот картонный цирк в щепки. Да-с, в щепки! Вот это будет действительно международный скандал.

«Иван Иванович» продолжал стоять, нависая над Сидоровым.

— Ах… — понятливо усмехнулся тот. — У вас, наверное, даже здесь под полой личное оружие. Зря надеетесь. Ваш «Макаров» в самом деле что слону дробина. Вы не успеете даже одну обойму выпустить, как слон вас три раза растопчет и пять раз через себя к гребеням перебросит. Так-то вот.

Гэбист наконец сел за низкий гостиничный столик. Устало махнув рукой, набулькал в чистый стакан виски и выпил так же, как Сидоров — залпом и не смакуя.

— А если серьезно, — сказал он неожиданно усталым и человеческим тоном. — Труба наши дела, уважаемый Николай Порфирьевич. Не ваши, а именно наши, поскольку я несу ту же ответственность за эти гастроли, что и вы. Только по другой линии. Но накажут нас одинаково. Менеджер местный мне уже прямо намекал. Гастроли под угрозой срыва. Билеты были раскуплены задолго до нашего приезда. А сейчас люди их сдают обратно. Цирк платит неустойку. Если мы что-нибудь не придумаем в ближайшее время, весь наш визит провалится со страшным скандалом. И в Союзе нас по головке не поглядят.

— Это ясно, — вздохнул Сидоров. — Как два пальца об асфальт.

— Именно. И надо же было упереться этой вашей главной слонихе!

— Именно. Залевского следовало брать, а не…

— Теперь поздно охать. Надо действовать. Сколько времени сейчас в Союзе?

— А хрен его знает, — пожал плечами Сидоров, впервые оказавшийся в западном полушарии и абсолютно потерявший ориентацию.

— У нас тут… Четыре часа дня. Значит, в Москве…

Гэбист достал из кармана блокнот, сверился с нужной страницей.

— …Около трех часов ночи. Удобно ли звонить Залевскому?

— По делу цирка всегда удобно. Только на какие шиши я буду переговоры оплачивать? У меня валюты только вот на это, — замдиректора кивнул на практически пустую бутылку. — И хватает.

— Не беспокойтесь, — сказал «Иван Иванович», взяв с прикроватной тумбочки телефон на длинном шнуре и подав его Сидорову. — Наша организация все оплатит. Тем более, мы совершили ошибку.

5

— Что я тебе, чудаку на букву «М», перед отъездом говорил?! — шепотом кричал в трубку Залевский. — Говорил тебе — не будет Дэйзи без Данилыча работать? Говорил?!

— Говорили, Станислав Леопольдыч, ваша правда. Признаю. Ошибался.

— «Признаю сворю ошибку, только Ленин перебил…» — шутовским тоном передразнил директор, хотя на душе у него уже вовсю скребли кошки. — Давно понять тебе пора было. Данилыч — не слоновожатый. Он просто человек божий. Не такой, как мы с тобой. Он животных понимает и они его. Душой, без всяких слов. Убедился в этом сам наконец?

— Убедился, — уныло подтвердил невидимый Сидоров. — И — что теперь делать? Я не знаю. Не знаю.

— И я не знаю. Без Данилыча нам всем тут кранты придут.

— «Нам всем, нам всем»… Я тебе что — Эмиль Кио, рукой махнуть, чтобы Данилыч у тебя в Америке сей же секунд из воздуха материализовался?!

— Ну не за секунду. Но гастроли еще больше двух недель. Можно что-нибудь придумать.

— Можно тётю Мотю, и ту по выходным, — как один из своих тигров, рычал Залевский, внутренне понимая, что замдиректора не так уж и виноват, действовав под партийным нажимом. — Но я не волшебник.

— Да, но придумайте что-нибудь, ведь вы умный человек.

— Подумаю, — ответил директор, чувствуя, как растекается боль в области сердца.

— И вот еще Иван Иваныч вам хочет…

— А вот со своим сексотом сам разбирайся, пся крев! — рявкнул Залевский и, бросив трубку, повторил еще раз. — Пся крев, холера ясна!

Чем исчерпал запас польских ругательств, которые уже все перезабыл.

Запахнув полы ночного халата, он прошел на кухню. В темноте открыл шкафчик, отыскал валокордин, накапал стопку, выпил, морщась от вони.

Подумав, запил глотком коньяка прямо из бутылки. Потом вышел на балкон и наконец закурил.

Внизу тихо светилась огоньками ночная Москва. Умиротворенная и спокойная. Которой не было дела до проблем его цирка. До слонихи, объявившей забастовку. Причем не где-нибудь, а за десять тысяч верст, где на нее никто не мог повлиять.

Он осторожно прошел в спальню.

Среди ночи все равно ничего не подлежало исправлению.

Даже если и предстояло что-то делать, то сначала требовалось отыскать самого Александра Данилыча.

Который, разлучившись со слонихой, сразу запил горькую и с тех пор ни разу не появлялся в цирке. Махнув на все.

А ведь перед этим держался, — вспомнил директор. — С самого шестьдесят восьмого года, как Новака убрали, не запивал. Потому что ответственный человек и знал, что без него Дэйзи не может. А теперь…

— Матка боска… — пробормотал он, ложась в постель.

— Оставь свою матку боску в покое, она тебе не поможет, — раздался из темноты неожиданно ясный голос жены. — Ты в этой стране такой же поляк, как я немка. Я все слышала и все поняла. Промашку дали с Данилычем, сразу было ясно. Но разве этим остолопам в Кремле что докажешь? И что будем делать?

Она зажгла бра и села на кровати. Жена так и сказала — что будем делать, поскольку цирк был для нее такой же жизнью, как и для мужа.

— Не знаю, Ева, — беспомощно ответил Залевский. — Допустим, я завтра отыщу Данилыча. Допустим — во что не очень верится — удастся решить проблему с загранпаспортом. Но… До Америки пароходом четыре дня; и когда еще этот пароход уйдет? Так вся неделя ухнет. И мы ничего не успеем. То будет полный крах. Позор нам все. И конец нашему цирку.

— Подожди, Стась, не кипятись. Знаешь что… Ты должен позвонить Бурцевой.

— Бурцевой?.. Но как министр культуры может помочь мне с доставкой Данилыча в Америку?

— Не забывай, она не просто министр культуры. Но еще и член Политбюро. А это значит, у нее очень большие возможности.

— Член Политбюро партии большевиков. Тьфу. Ну и что? Я же не коммунист. И бывший поляк к тому же.

— Ну и что? Я вовсе бывшая немка, и то не плачу. Она была на нашем представлении и ей очень понравилось.

— Мало ли их всяких к нам в цирк таскалось, — вздохнул Залевский.

— Нет. Я помню, как она спрашивала о наших животных. К тому же на ней был великолепно пошитый темно-синий костюм.

— Ева, ты рехнулась вместе со мной, матка боска Ченстоховска… Ну какое отношение имеет ее темно-синий костюм к нашему Данилычу?

— Ты тигриный король, но ты ничего не понимаешь в женщинах, СтанИслав…

По тому, что жена назвала его по-польски, с ударением на предпоследний слог, Залевский понял: она сейчас скажет какую-то глубоко продуманную и важную вещь.

— …Если дама такого уровня одевается с таким вкусом и с такой скромностью, значит она либо сама невероятно умна, либо у нее умные помощники. К которым она прислушивается, что тоже говорит о ее уме. Прими снотворное и поспи еще часа три. А с раннего утра звони в Кремль и добивайся экстренного приема. Я уверена, Бурцева тебе поможет. Потому что больше нам не к кому обращаться. Только бы она оказалась на месте.

— Да. Только бы… — опустошенно вздохнул Залевский.

6

Министр культуры Союза Советских Социалистических Республик, член Политбюро Центрального комитета Коммунистической партии Советского союза, причисленная к сонму небожителей государственная дама Екатерина Алексеевна Бурцева в растерянности сидела за огромным столом перед рядом телефонов.

От нее только что вышел расстроенный директор известнейшего в стране цирка зверей Станислав Залевский. У которого на американских гастролях забастовала слониха, разлученная с привычным ей человеком.