Русский язык в меняющемся мире

Максим Кронгауз – ученый, доктор филологических наук, профессор Высшей школы экономики, автор научно-популярного бестселлера «Русский язык на грани нервного срыва» (в этом году издательство Corpus выпустило уже четвертое издание книги). Предмет его изучения и экспериментов – современные языковые явления. Мы поговорили с ним о том, как меняется русский язык и можно ли научно определить художественную ценность произведения.

Ridero: Как изменился сам процесс исследований? Появились ли у ученых какие-то новые инструменты и технологии для изучения языковых изменений?

Максим Кронгауз: Да, очень сильно изменилось отношение к научной работе. Я говорю о лингвистике. Скажем, лингвистические статьи 80-х годов прошлого века, когда я начинал, и сегодняшние — совершенно разные. Сегодняшнее исследование не может не содержать эксперимента. Если в 80-е годы было достаточно так называемой интроспекции, то есть опоры на собственную интуицию (лингвист мог писать, что правильно говорить так, неправильно говорить так и это потому-то и потому-то), то сегодня никто не имеет права сказать, что правильно так, а неправильно так — надо провести опрос, надо провести анкетирование, как правило, какие-то еще социальные параметры учесть.

В общем, без эксперимента сегодня работы не существует. Это, конечно, изменило очень сильно облик лингвистики. 

R.: Какие эксперименты Вы провели за последнее время?

М. К.: Последняя моя большая работа, книга, а не отдельная статья — это «Словарь языка интернета.ru», и в ней было видно, как инструменты уходят. Это очень странно, потому что когда я писал первую книжку о языке интернета «Самоучитель Олбанского», то был довольно хороший инструмент у «Яндекса» – «Пульс блогосферы». Тогда можно было с помощью этого сервиса понять, когда слово появилось, когда оно стало активно распространяться, проследить историю слова. Затем «Яндекс» стал последовательно ухудшать свои инструменты, «Пульс блогосферы» вообще выкинули. Хотя это был в каком-то смысле аналог того, что имеет сегодня Google для Google Books — для оцифрованных книг у них тоже есть такая система, когда можно посмотреть, в какие времена слово становилось частотнее, в какие исчезало, в какие появлялось. Вот эти все интересные вещи — история слова, выраженная графиком. Такая объективная история слова. Затем «Яндекс» очень сильно ухудшил поиск по блогам. Сегодня фактически ничего нельзя искать, и если бы мы сейчас пытались сделать этот словарь, то он был бы хуже просто потому, что инструмент исчез. Так что на наших глазах за пять лет, к сожалению, мы потеряли несколько хороших сервисов и соответственно потеряли возможность изучать историю слов, появление, взаимоотношения, значения. Потому что значения тоже можно проследить по контекстам, а если мы не можем найти, скажем, как слово употреблялось пять лет назад, то мы уже не можем сравнивать. Так что это некая беда. Изменение работы поисковых систем, явное ухудшение. «Яндекс», объясняя почему это произошло, говорит о том, что они коммерчески невыгодны. Происходит такая коммерциализация этих инструментов, и, собственно, те тонкие инструменты, которые нужны исследователю, выкидываются в первую очередь.

R.: Следите ли Вы за тем, как меняется художественная литература?

М. К.: За художественной литературой в целом следить трудно, потому что она очень разнообразна, и я, скорее, в этой области слежу за отдельными писателями с яркими индивидуальными языковыми стилистическими особенностями. Мне интересно, в частности, и за какими-то произведениями следить, где такие игры происходят. Слежу за Пелевиным, Сорокиным, которые с языком все время что-то делают. Мне очень интересен Алексей Иванов, который в разных произведениях фактически предстает разным человеком, потому что языки его исторических и современных произведений совершенно ничего общего не имеют, и кажется, что они написаны разными писателями. Есть очень интересные из уже не совсем сегодняшних. Скажем, «Лавр» Водолазкина был очень ярким не только с точки зрения содержания и художественной ценности, но и с точки зрения языка, потому что язык был большим подспорьем для раскрытия образа этого Лавра. То есть Водолазкин не стилизовал язык под древнерусский, но очистил его таким образом, чтобы он воспринимался так, и постепенно он наполнялся какими-то современными словами, что показывало изменение времени. Это очень интересно, когда писатель не занимается обычным стилизаторством, а именно в языке отражает ту динамику, которая ему нужна для раскрытия сюжета. Для раскрытия героя в «Лавре» это как раз было.

R.: Как Вы считаете, могут ли лингвисты оценивать художественную ценность произведения, как было у братьев Стругацких в романе «Хромая судьба», где была придумана специальная машина, измеряющая талант писателей?

М.К.: Да, в какой-то момент они это очень хорошо обыграли, но машина же оценивала не художественную ценность на самом деле, а то, кто это купит, кто это прочтет, то, что мы назвали бы сейчас бестселлером. Поэтому я думаю, что художественную ценность бессмысленно оценивать, потому что мы не понимаем, что это такое. Невозможно создать программу, которая будет определять нечто, если мы не знаем, что мы хотим под этим нечто понимать.

Нельзя определять гения, если мы не знаем, что такое гений. Нельзя определять художественную ценность, если мы не знаем, что такое художественная ценность.

А пытаться, чтобы программа определяла потенциальные бестселлеры, — наверное, такую задачу можно поставить.

R.: Недавно вышла книга «Код бестселлера», в которой американские исследователи пропустили через такой алгоритм много-много текстов…

М.К.: Я читал только рецензию на эту книгу. Сама задача заманчива, потому что все хотят добиться успеха, и именно поэтому пользуются популярностью книжки о том, как добиться успеха. Но все эти книжки не являются гарантией. В этом и есть прелесть, что иногда выстреливает что-то неожиданное.

То есть можно дать стандартные рекомендации, наверное, можно выпекать какие-нибудь любовные романы, как пирожки, но все-таки и художественная ценность, и в каком-то смысле продаваемость совершенно неожиданны — вот в этом и есть ценность человеческой культуры, что что-то стало бестселлером, и дальше по образцу этого произведения начали писать клоны, дальше это стало шаблоном. Выстреливает что-то не шаблонное, что-то яркое и новое, что не могут предсказать ни человек, ни машина. А дальше оно, в свою очередь, порождает шаблоны.

Есть более простая вещь — многие стараются придумывать популярные мемы, и это не получается, то есть у кого-то получается, но нет абсолютного рецепта, хотя вроде бы мем – вещь более простая, чем роман. Но даже в этом случае довольно трудно. Причем понятно, что в этом заинтересованы и рекламщики, и политики, для которых это просто жизненная необходимость – придумать политический слоган предвыборной кампании, придумать рекламу товара, но не у всех получается. По-прежнему люди придумывают лучше.

В какой-то момент, я думаю, машины будут придумывать не хуже людей, но пока преимущество человека в одном: он может вдруг пойти перпендикулярно процессу и достичь какого-то неожиданного результата.

R.: Следите ли вы за таким явлением как рэп-баттлы? Как Вы считаете, интерес к ним – временный, это мода?

М.К.: Я думаю, что мода, хотя для меня, например, рэп-баттл оказался довольно интересной моделью, потому что я занимаюсь конфликтами, конфликтной коммуникацией, а баттл — это как раз игровая модель конфликта. Его даже нельзя сравнить с дуэлями поэтов, потому что там речь шла о победителе с точки зрения содержания, а здесь действительно стоят два человека, ругают друг друга разными словами и каким-то образом один оказывается более убедительным. Вот это загадочная вещь, и в этом случае было очень интересно, почему Oxxxymiron, более интеллектуальный, более культурный, вроде бы выигрывал все предыдущие баттлы и вдруг проиграл. Здесь очень интересно попытаться найти какие-то коммуникативные лингвистические причины. Мне не очень интересно рассматривать это с точки зрения творчества, что опять же многие пытаются делать и говорят, что Oxxxymiron – наследник классической поэзии, но мне как-то интереснее здесь рассматривать приемы коммуникативной борьбы.

R.: Если про конфликты еще говорить, как Вы считаете, понятие граммар-наци только в русской культуре существует?

М.К.: Нет, конечно, нет. Само слово заимствовано, это английское слово. В английском же языке есть целый ряд так называемых «наци», есть «вики-наци» и так далее. То есть это такой воинствующий борец за что-то. У нас это единственное слово заимствованное, поэтому оно воспринимается как странное, а там фактически «наци» превратилось в такой как бы суффикс со значением «воинствующий борец за что-то». Так что нет, они есть везде. Мне было интересно посмотреть эволюцию граммар-наци и эволюцию отношения к граммар-наци в нашем обществе, потому что сейчас их, скорее, погнали, обозвав троллями, их изгоняют из общения, потому что если раньше был такой всплеск интереса к ним, многие люди оговаривались «Я не граммар-наци, но…», появились сообщества и само слово изначально тоже скорее негативное стало самоназванием, то в конце концов они надоели всем. Потому что любое содержательное общение выливается в разговор об ошибках, и это никому не интересно. Это то, о чем я сказал или упомянул — ошибки уже не волнуют людей. Если ты говоришь по делу, если ты говоришь что-то интересное, то ладно, пиши корова через а, это простится, а когда приходит человек и прерывает интересный разговор тем, что корова пишется через о, то его прогоняют, потому что он неуместен в этой ситуации.

R.: А Вы сами как относитесь к тому, что общая грамотность падает?

М.К. : Грамотность действительно падает, но это же связано с тем, что массы стали писать, при этом это фактически устное общение — мы пишем, но фактически записываем то, что говорим. Поэтому это не может быть грамотно в том смысле, как это было при написании литературных произведений. Это совершенно другое. Отсюда и бедность лексикона, потому что, конечно, наша устная речь гораздо беднее, чем письменная. Так что я просто считаю, что наше общение в интернете надо оценивать по законам устной речи, а не по законам классической литературы или даже эпистолярного жанра.

Разговор о падении нравов — любимый разговор во все эпохи, но он бесперспективен. Даже если это так, то что? Что с этим можно сделать? Оттого что старшее поколение всегда недовольно младшим, младшее не меняется, а сегодня, безусловно, коммуникативным лидером является младшее и уже среднее поколение.

R.: На современной литературе это тоже отражается?

М. К.: Да, писатели слушают эпоху, слушают язык и используют это. Кто-то использует просто, скажем, преподносит роман или рассказ в виде электронной переписки или разговора в социальной сети. Кто-то просто использует стилистику. Это, безусловно, так. Конечно, если бы была жесткая граница, то проблемы бы не было — вот интернет, все остальное – здесь, но в жизни, как и в языке, не работают искусственные ограничения.